Текст книги "История Сэмюела Титмарша и знаменитого бриллианта Хоггарти"

Автор книги: Уильям Теккерей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

На другой день, когда все было кончено, миссис Стоукс вернула мне три гинеи из этих семи; и тут я не удержался и выплакал ей все мои сомнения и страхи, рассказал, что это последние мои деньги, а когда они кончатся, я уж и не знаю, что станется с моей Мэри, лучшей из жен.

Мэри осталась с миссис Стоукс. А бедняга Гас, который неотлучно был при мне и скорбел не менее всех нас, взял меня под руку и повел на улицу; и, позабыв тюрьму и тюремные границы, мы долго-долго бродили по улицам, перешли Темзу по Блекфрайерскому мосту, и добрый мой друг старался, как мог, меня утешить.

Когда мы воротились, уже наступил вечер. И первая, кого я встретил у нас в доме, была моя матушка, она со слезами упала в мои объятия и стала нежно укорять меня за то, что я не известил ее об моей нужде. Она бы так ничего и не узнала, но с тех пор, как я отписал ей про рождение сына, от меня не было никаких известий, и она затревожилась и, встретивши на улице мистера Смизерса, спросила его обо мне; на что сей господин с некоторою неловкостью сообщил ей, что невестка ее находится как будто в не слишком подходящем месте, что миссис Хоггарти нас покинула и, наконец, что я заточен в тюрьму. Услыхавши все это, матушка тут же отправилась в Лондон и вот только сию минуту явилась сюда из тюрьмы, где ей сообщили мой адрес.

Я спросил матушку, видела ли она Мэри и как она ей показалась. Но, к великому моему изумлению, матушка отвечала, что ни Мэри, ни хозяйки нашей она не застала.

И вот пробило восемь часов, потом девять, а Мэри все не было.

В десять воротилась миссис Стоукс, но не с Мэри, а с каким-то господином, который, войдя в комнаты, пожал мне руку и сказал:

– Не знаю, вспомните ли вы меня, мистер Титмарш. Меня зовут Типтоф. Я принес вам записочку от миссис Титмарш и поклон от моей жены, которая всем сердцем сочувствует вам в вашем горе и просит вас не тревожиться из-за отсутствия вашей супруги. Она была столь добра, что пообещала остаться с леди Типтоф на ночь, и я уверен, вы не будете недовольны ее отлучкой, ибо она утишает страдания больной матери и больного младенца.

После этого милорд распрощался и уехал. А в записке от Мэри говорилось только, что миссис Стоукс мне обо всем расскажет.

ГЛАВА XIII,
из которой явствует, что добрая жена дороже всякого бриллианта

– Сейчас я вам все расскажу, миссис Титмарш, – начала миссис. Стоукс, только сперва позвольте сказать вам, сударыня, что ангелы на земле наперечет, и одного-то не в каждом семействе встретишь, а уж двух – и вовсе редкость. А вот ваш сын, сударыня, и невестка ваша сущие ангелы, верно вам говорю.

Матушка отвечала, что она благодарит бога за нас обоих. И миссис Стоукс продолжала:

– Нынче утром после похо… после службы ваша невестка укрылась, бедняжка, в моей скромной гостиной, сударыня, и уж так-то плакала-разливалась, и бесперечь рассказывала про своего херувимчика, которого господь прибрал. Он и прожил-то на свете всего месяц, такого несмышленого, кажется, и помянуть-то нечем. Но мать – она все примечает, сударыня. А ведь и у меня был такой же ангелочек, мой миленький Энтони, он родился еще до Джемаймы, и ежели бы не покинул наш грешный мир, было бы ему теперь двадцать три годочка, сударыня. Но я не об нем, я вам про то расскажу, что у нас тут приключилось.

Надобно вам сказать, сударыня, что покуда мистер Сэмюел толковал со своим дружком мистером Хоскинсом, миссис Титмарш, бедняжка, сидела у нас внизу и к обеду даже не притронулась, хоть мы так старались, чтобы все было как полагается, а после обеда насилу я ее уговорила выпить капельку вина с водой да размочить в леи сухарик. Ведь до этого, сударыня, у ней сколько часов во рту маковой росинки не было.

Ну вот, сидит она эдак молча, и я молчу, думаю, лучше ее не тревожить; младшенькие мои тут же на коврике играют, и она с них глаз же спускает; мистер Титмарш с дружком своим Гасом ушли из дому, и тут как раз мальчишка принес газету – ее всегда приносят часа эдак в три-четыре, сударыня, и стала я ее читать. Читаю, а сама все об мистере Сэме думаю, какой он грустный да унылый из дому выходил, и как рассказывал мне, что деньги у него кончаются; а потом опять же на молодую миссис Титмарш погляжу да принимаюсь ее уговаривать, чтоб не убивалась так, а то и про моего Энтони примусь ей рассказывать.

А она плачет и глядит на моих младшеньких и говорит: ах, говорит, миссис Стоукс, у вас и еще дети есть. А мой-то был единственный. Откинулась в кресле, да как зарыдает, ну, того и гляди, сердце у ней разорвется. А я-то звала, что от слез ей полегчает, и опять принялась читать в газете – мне «Морнинг пост» носят, сударыня, Я завсегда ее читаю, желаю знать, как там живут в Вест-Энде.

И первым делом что же я в газете вижу: «Нужна кормилица с хорошими рекомендациями, обращаться в дом номер такой-то на Гровнер-сквер».

– Господи спаси и помилуй! – сказала я, – Бедняжка леди Типтоф занемогла. Я-то знаю, где живет ее милость и что она родила в один день с молодой миссис Титмарш, и надобно вам сказать, что ее милость тоже знает, где я живу, она сама сюда приезжала.

И вот что мне вдруг взошло в голову.

– Голубушка моя миссис Титмарш, – сказала я, – вы ведь знаете, какой у вас хороший муж и в какой он сейчас крайности.

– Знаю, – отвечает она в удивлении.

– Так вот, моя голубушка, – говорю и гляжу ей прямо в глаза, – его знакомой леди Типтоф надобна кормилица для ее сынка, лорда Пойнингса. Наберитесь-ка храбрости да подите попросите это место, и, может, он заменит вам ваше дитятко, которое бог прибрал.

Она вся задрожала, залилась краской. И тогда я рассказала ей все, что вы, мистер Сэм, рассказали мне третьеводни про ваши денежные обстоятельства. И только она про это услыхала, сейчас схватилась за шляпку и говорит: «Идемте, идемте скорей», – и через пять минут мы с ней шли к Гровнер-сквер. Прогулка ей нисколечко не повредила, мистер Сэм, и за всю дорогу она только разок и всхлипнула, и то когда увидала в саду няньку с младенцем.

Детина в ливрее отворил нам дверь и говорит:

– Вы уже сорок пятая пришли наниматься. Только перво-наперво отвечайте мне на такой вопрос. Вы часом не ирландка?

– Нет, сэр, – отвечала миссис Титмарш.

– Это нам подходит, – говорит лакей. – Да и по говору слыхать, что не ирландка. Стало быть, милости просим, сударыни, пожалуйте. Там наверху ждут еще охотницы до этого места, а еще сорок четыре приходили, так я их и в дом не впустил, потому как они и впрямь были ирландки.

Провели нас наверх, а на лестнице ковер мягкиж-премягкий, а наверху встретила нас какая-то старушка и велела говорить потише, потому как миледи помещается всего за две комнаты отсюда. Я спрашиваю, а как поживают ее милость с младенчиком, и старушка отвечает, – очень, мол, хорошо, да только доктор не велел больше леди Типтоф самой кормить, потому как здоровьем она слабовата. Вот и надобно приискать кормилицу.

Тут же была еще одна молодая женщина – высокая да цветущая, – поглядела она эдак сердито на миссис Титмаршг на меня, и говорит:

– У меня письмо от герцогини, я у ней дочку вскормила. И я вам так скажу, миссис Бленкинсоп, сударыня, не простое это дело сыскать другую такую кормилицу, как я. Росту во мне пять футов шесть дюймов, и оспой уже переболела, и муж у меня капрал королевской гвардии, – отменное здоровье, рекомендация лучше некуда, и спиртного вовсе в рот не беру, а что до ребеночка, сударыня, так будь у ее милости хоть шестеро сразу, у меня на всех бы хватило.

Пока она все это выкладывала, в комнату вошел низенькжй господин весь в черном, н ступал он таково мягко, будто по бархату. Та женщина поднялась, низенько перед ним присела, сложила руки на богатырской груди и повторила опять все то же, слово в слово. Миссис Титмарш осталась сидеть, как сидела, только эдак наклонила голову; я еще подумала, напрасно она ведет себя так невоспитанно, господин-то этот, по всему видать, лекарь. А он строго поглядел на нее и спрашивает:

– Ну, а вы, любезная, тоже об этом местечке хлопочете?

– Да, сэр, – отвечала она и закраснелась.

– Вы на вид очень хрупкая. Сколько вашему ребенку? Сколько их у вас было? Кто вас рекомендует?

А она в ответ ни словечка; тут я выступила вперед и говорю:

– Эта молодая особа только что потеряла своего первенца, сэр, – говорю, – в людях она еще нигде не служила, потому как сама она дочка морского капитана, так что уж вы не взыщите, что она не встала, как вы взошли в комнату.

Тогда доктор подсел к ней и стал ласково с нею беседовать; он сказал, что, пожалуй, она пришла сюда понапрасну, потому как у этой миссис Хорнер прекрасные рекомендации от герцогини Донкастерской, а она с леди Типтоф в родстве; и тут вошла сама миледи, да такая хорошенькая, сударыня, в модном кружевном чепчике и в премиленьком муслиновом капоте. Вместе с ее милостью из комнаты вышла нянюшка, и пока миледи с нами беседовала, она расхаживала взад-вперед по соседней комнате со сверточком на руках.

Сперва миледи заговорила с миссис Хорнер, а уж после с нашей миссис Титмарш; и во все это время миссис Титмарш глядела в ту комнату, – даже невежливо это было, сударыня, не слушает, а знай смотрит и смотрит на ребеночка, глаз не отрывает. Миледи спросила, как ее звать и есть ли у ней какая рекомендация, а она все молчит, тогда я стала говорить заместо нее: она, говорю, замужем за человеком, лучше которого в целом свете не сыщешь; а вашей, говорю, милости, этот джентльмен известен, вы ему привозили олений окорок. Леди Типтоф сильно удивилась, и тут я ей все и рассказала: как вы были в главных конторщиках и как этот мошенник Брафф довел вас до разорения.

– Бедняжка! – сказала миледи.

А миссис Титмарш так ни словечка и не промолвила, только все глядела на дитятю, а эта верзила Хорнер так свирепо на нее уставилась, того гляди, укусит.

– Бедняжка! – говорит миледи и ласково берет миссис Титмарш за руку. Такая молоденькая. Сколько вам исполнилось, милочка?

– Пять недель и два дня! – сквозь слезы отвечает ваша женушка.

Миссис Хорнер как захохочет, а у миледи слезы в глазах: она-то сразу поняла, об чем думает наша бедняжка.

– Замолчите вы! – сердито сказала она этой верзиле.

И тут дитя в соседней комнате возьми да и заплачь, а ваша женушка, как это услыхала, – вскочила со стула, шагнула к той комнате, руки к груди прижала и говорит:

– Ребенок… дайте мне ребенка!

И опять в слезы.

Миледи глянула на нее, да как кинется в ту комнату и принесла ей малютку, и малютка так сразу и прильнул к ней, будто признал; и просто любо было глядеть на нашу милочку с младенцем у груди.

И как по-вашему, что сделала миледи, увидевши это? Поглядела-поглядела, потом обняла вашу Мэри и поцеловала ее.

– Милочка, – говорит, – вы такая прелесть, и я уверена, что сердце у вас такое же доброе, поручаю вам свое дитя и благодарю бога, что он мне вас послал.

Так и сказала, слово в слово. А доктор Бленд стоит тут же рядышком и говорит:

– И сам Соломон не рассудил бы мудрее!

– Выходит, я вам без надобности, миледи? – говорит верзила.

– Вот именно! – гордо отвечала ей миледи, и верзила отправилась восвояси, и тогда уж я все про вас рассказала, и ничего не упустила, и миссис Бленкинсоп напоила меня чаем, и я видала хорошенькую комнатку, где будет жить миссис Титмарш, рядом со спальней леди Типтоф. А когда воротился домой милорд, как по-вашему, что он сделал? Велел кликнуть извозчика и поехал со мною, сказал, ему надобно извиниться перед вами за то, что они оставили у себя вашу супругу.

Удивительное это происшествие, кое случилось в самый горький наш час, словно нарочно, чтобы утешить нас, в нужде нашей дать нам кусок хлеба, невольно навело меня на мысль о бриллиантовой булавке, и мне чудилось, будто именно оттого, что я с нею расстался, для семейства моего отныне наступят иные, лучшие времена. И хотя кое-кто из читателей, пожалуй, сочтет за малодушие с моей стороны, что я позволил своей жене, которую воспитали в благородном семействе и которой впору бы самой иметь слуг, пойти в услужение, должен признаться, что я не испытывал по этому поводу ни малейших угрызений довести и нисколько не чувствовал себя униженным. Ежели кого любишь, неужто не радость быть тому человеку обязанным? Именно это чувство я и испытывал. Я был горд и счастлив, что теперь, когда судьба лишила меня возможности зарабатывать нам на жизнь, моя дорогая супруга трудами своими сумеет добыть мне кусок хлеба. И теперь, вместо того чтобы делиться собственными размышлениями об тюремных правилах, я отошлю читателя к превосходнейшей главе жизнеописания мистера Пиквика, трактующей об том же предмете и показывающей, сколь глупо лишать честных людей возможности заработать как рае тогда, когда это им всего нужнее. Что мне было делать? В тюрьме нашлись джентльмены, которые могли трудиться (то были господа сочинители – один писал здесь «Путешествия по Месопотамии», а другой «Сценки в залах Олмэка»), мне же только и оставалось, что мерить шагами Бридж-стрит да глазеть то на окна олдермена Уэйтмена, то на чернокожего подметальщика улиц. Я ни разу не дал ему ни пенни, но я завидовал, что у него есть дело, завидовал его метле и деньгам, кои падали в его старую шляпу. А мне отказано было даже и в метле.

Раза три моя милая Мэри приезжала в роскошной карете повидаться со мною: приезжать чаще она не могла, так как леди Типтоф не желала, чтобы ее сынок дышал спертым воздухом Солсбери-сквер. То были радостные встречи, и ежели уж говорить всю правду – дважды, когда никого не случалось поблизости, мне удавалось вскочить в карету и прокатиться с нею, а проводивши ее до дому, я вскакивал на извозчика и катил восвояси. Но я осмелился на это лишь дважды, ведь за это меня могли строго наказать, да и обратная дорога от Гровнер-сквер до Ладгет-Хилл обходилась как-никак в три шиллинга.

Здесь я коротал время со своей матушкой; и однажды мы с нею прочитали в газете о бракосочетании миссис Хоггарти и преподобного Граймса Уопшота. Матушка моя и прежде не жаловала миссис Хоггарти, а тут сказала, что никогда себе не простит, как это она допустила, чтобы я столько времени провел в обществе этой мерзкой неблагодарной женщины, и еще прибавила, что мы оба с нею наказаны по заслугам, ибо поклонялись Маммоне и пренебрегли нашими истинными чувствами ради презренной корысти.

– Аминь! – сказал я на это. – Конец всем нашим честолюбивым замыслам. Тетушкины деньги и тетушкин бриллиант – вот что меня погубило, а теперь мне их, слава богу, больше не видать, и я желаю старушке счастья, а только, надобно сказать, преподобному Граймсу Уошпоту я не завидую.

После этого мы и думать позабыли об миссис Хоггарти и зажили как могли лучше при нашем положении.

Богатые и знатные, не то что мы, бедняки, не спешат приобщать своих детей к христианской церкви, так что маленького лорда Пойнингса крестили только в июне. Одним крестным отцом был какой-то герцог, другим – мистер Эдвард Престон, министр; а добрейшая леди Джейн Престон, о которой я уже рассказывал, была крестной матерью своего племянника. Ей уже успели рассказать о бедах, постигших мою супругу, и они с сестрою душевно привязались к Мэри и обходились с нею как нельзя лучше. Да и во всем доме не было такого человека, меж господ ли, меж слуг ли, кто не полюбил бы мою милую, кроткую женушку; и даже лакеи готовы были служить ей с такой же охотою, как самой госпоже.

– Вот что я вам скажу, сэр, вот что, друг мой Тит, – говорил мне один из них, – я человек бывалый, меня на мякине не проведешь, повидал я знатных дам на своем веку, и уж кто-кто, а миссис Титмарш настоящая леди. С ней по-свойски не обойдешься, нет… я было хотел…

– Ах, вы хотели, сэр?

– Не глядите на меня зверем! Я говорю, с ней, мол, не потолкуешь по-свойски, вот как с вами. Есть в ней что-то эдакое, что к ней не подступишься, сэр. И даже камердинер его милости – а уж он первый сердцеед, никакому знатному франту не уступит, – и он то же говорит…

– Мистер Чарльз, – прервал я, – передайте камердинеру его милости, что, ежели он дорожит местом и своей шкурой, пусть почитает эту леди, как собственную госпожу, и заметьте, что сам я тоже джентльмен, хотя и обеднел, и прикончу всякого, кто ее обидит!

– Ну ладно вам! – только и сказал на это мистер Чарльз.

Но что это я, – похваляясь своей храбростью, я чуть не позабыл рассказать, какое великое счастье принесла мне моя милая женушка своим добрым нравом.

В день крестин мистер Престон предложил ей сперва пять фунтов, а затем и двадцать, но она отказалась от того и другого; зато не отказалась она от подарка, который поднесли ей сообща обе госпожи, и подарок этот был освобождение меня из тюрьмы. Поверенный лорда Типтофа оплатил все до единого мои долги, и в счастливый день крестин я опять стал свободным человеком. Ах! Какими словами описать этот праздник, и как весело нам с Мэри было обедать в ее комнатке в доме лорда Типтофа, куда миледи и милорд поднялись, чтобы пожать мне руку!

– Я беседовал об вас с мистером Престоном, – сказал милорд, – с тем самым, с которым у вас произошла достопамятная ссора, и он вам простил, хотя неправ был он, и обещал пристроить вас на место. Мы как раз собираемся к нему в Ричмонд, и, будьте благонадежны, мистер Титмарш, я не дам ему забыть про вас.

– Сама миссис Титмарш не даст ему забыть, – сказала миледи, – сдается мне, Эдмунд без памяти в нее влюбился!

При этих словах Мэри залилась краской, я рассмеялся, и всем нам было хорошо и весело, и вскорости из Ричмонда пришло письмо, извещавшее меня, что мне предоставляется должность четвертого конторщика ведомства Сургуча и Тесьмы с жалованьем восемьдесят фунтов в год.

На этом мне, пожалуй, следовало бы и кончить мою повесть, ибо я наконец-то обрел счастье, и с тех пор, слава богу, уже не знал более нужды; но Гас желает, чтобы я рассказал еще, как и почему я не стал служить в этом ведомстве. Превосходной леди Джейн Престон уже давно нет в живых, скончался и мистер Престон – от апоплексического удара, и теперь никого не заденет, ежели я расскажу эту историю.

Дело в том, что Мэри не просто приглянулась мистеру Престону, как мы полагали, он влюбился в нее не на шутку; и я думаю, он затем единственно пригласил лорда Типтофа в Ричмонд, чтобы поухаживать за кормилицей его сына. Однажды, когда я поспешил приехать в Ричмонд, чтобы поблагодарить его за место, коим был ему обязан, и шел по боскету, спускающемуся к реке, куда меня направил мистер Чарльз, вдруг на дорожке я увидел мистера Престона на коленях перед Мэри, державшей на руках маленького лорда.

– Любезнейшая! – говорил мистер Престон. – Только выслушайте меня, и я сделаю вашего мужа консулом в Тимбукту! Поверьте, он никогда ничего не узнает. Он не сможет узнать! Даю вам слово министра! О, не глядите на меня так лукаво! Клянусь, ваши глазки меня убивают! Тут Мэри увидала меня, звонко рассмеялась и побежала по лужайке, а маленький лорд радостно вскрикнул и протянул вперед свои пухлые ручонки. Мистер Престон, мужчина грузный, медленно поднимался с колен, как вдруг заметил меня, рассвирепевшего, точно вулкан Этна, – отшатнулся, оступился, покатился по траве и тяжело шлепнулся в воду. Место было неглубокое, и, пуская пузыри и отфыркиваясь, он вынырнул разъяренный и испуганный.

– Н… н… неблагодарный негодяй! – выговорил он наконец. – Чему смеетесь? Какого дьявола вам тут надо?

– Жду приказаний, чтобы отбыть в Тимбукту, сэр, – отвечал я и захохотал во все горло, и ко мне присоединились лорд Типтоф с гостями, которые оказались тут же, а лакей Джеймс помог мистеру Престону выбраться из воды.

– Ах вы старый греховодник! – сказал милорд, когда мистер Престон вылез на берег. – Неужто вы до старости останетесь таким влюбчивым романтиком, беспутный вы толстяк?

Мистер Престон, весь багровый от ярости, пошел прочь и после того целый месяц весьма дурно обходился со своей супругой.

– Как бы то ни было, – сказал милорд, – через несчастное увлечение нашего друга Титмарш получил место; а миссис Титмарш только посмеялась над своим поклонником, так что я не вижу в этом беды. Нет худа без добра, сами знаете.

– Позвольте почтительно заметить, милорд, такое добро мне не на пользу. За последние годы я узнал, чем дело кончается, когда сводишь дружбу с Маммоной и что честному человеку сия дружба ничего хорошего не сулит. Никто никогда не сможет сказать, будто Сэм Титмарш получил место, оттого что некий вельможа влюбился в его жену; будь даже должность моя вдесятеро выгодней, я каждый день, приходя на службу, сгорал бы от стыда при одной мысли о презренных путях, которыми достигнуто мое благополучие. вы вернули мне свободу, милорд, и я, слава богу, работы не боюсь; с помощью друзей я без труда найду место конторщика; а с этим да с рентой моей жены мет уж как-нибудь перебьемся, и нам не стыдно будет глядеть людям в глаза.

Эту длинную речь произнес я с некоторой горячностью, ибо, сами понимаете, не так-то приятно мне было, что его милость счел меня способным извлечь какую-то выгоду из жениной красоты.

Сперва милорд весь покраснел и, видно, порядком осерчал, но потом протянул мне руку со словами:

– Ваша правда, Титмарш, а я не прав. И позвольте вам сказать со всей откровенностью, вы честнейший малый. Обещаю вам, что вы не пожалеете о своей честности.

И я в самом деле о ней не пожалел; ибо разве я нынче не управляющий, не правая рука лорда Типтофа, не счастливый отец; и разве жена моя не любима и не уважаема во всей округе; и разве Гас Хоскинс не зять мой, не компаньон своего превосходного батюшки: в скорняжном деле, не любимец племянников и племянниц, коих он неизменно веселит своими шутками?

Что же до мистера Браффа, то рассказов об нем хватило бы на целый том. Он исчез с лондонского горизонта и вскорости прославился на континенте, где выступил в тысяче обличий и испытывая всяческие превратности судьбы, то возносившей его высоко, то повергавшей в ничтожество. Но, по крайности, одним свойством его натуры нельзя не восхищаться, а именно его неистощимым мужеством; и, глядя, с какой верностию следовало за ним его семейство, я не мог не думать, как уже говорил ранее, что было, видно, в этом человеке и что-то хорошее.

И о Раундхэнде мне следует упомянуть с наивозможной деликатностью. Дело Раундхэнда против Тидда еще слишком свежо у всех в памяти, и притом я просто не понимаю, как мог Билл Тидд, натура столь поэтическая, увлечься мерзкой пошлой толстухой миссис Раундхэнд, которая годилась ему в матери.

Едва дела наши пошли на лад, мистер и миссис Граймс Уопшот стали искать примирения с нами, и мистер Уопшот поведал мне, какую недостойную роль в сделке с Браффом сыграл Смизерс. В свою очередь, и Смизерс пытался ко мне подольститься, когда однажды я заглянул в Сомерсетшир, но я пресек все его поползновения.

– Это он склонил миссис Граймс (в ту пору еще миссис Хоггарти) приобрести акции Западно-Дидлсекского общества и, разумеется, получил за это солидную премию, – рассказывал мне мистер Уопшот. – Но едва он обнаружил, что миссис Хоггарти попала в сети Браффа и, стало быть, он лишится дохода, который приносили ему нескончаемые тяжбы ее с арендаторами, а такте управление ее землями, он решил вырвать ее из лап этого негодяя и тот же час отправился в Лондон, Он и меня пытался очернить своей злобной клеветой, прибавил мистер Уопшот. – Но, слава богу, все его подлые замыслы лопнули, как мыльный пузырь. Когда разбиралось дело о банкротстве Браффа, Смизерс вынужден был держаться в тени, не то его собственная роль в сделках Компании непременно обнаружилась бы. Покуда его не было в Лондоне, я стал супругом, счастливым супругом вашей тетушки. Но хотя бог избрал меня своим орудием, дабы привести ее к благодати, не скрою от вас, мой дорогой, что у миссис Уопшот есть некоторые слабости, и, несмотря на все мое пастырское тщание, я не в силах их искоренить. Она скуповата, сэр, весьма скуповата, и я не могу пользоваться ее состоянием в благотворительных целях, как приличествует священнику; у ней на счету каждый грош, она выдает мне на карманные расходы всего полкроны в неделю. При том, осердясь, она не знает удержу. В первые годы нашего брака я противоборствовал ей, да-да, я не спускал ей этого, но, должен признаться, одолеть ее упорство не мог. Я больше ее не корю, я смирился и стал кроток, аки агнец, и она помыкает мною, как ей заблагорассудится.

В заключение своей скорбной повести мистер Уопшот попросил у меня полкроны взаймы (было это в 1832 годе, в Сомерсетской кофейне на Стрэнде, где он предложил мне встретиться), и я видел, как, выйдя отсюда, он зашел в кабачок напротив, а полчаса спустя появился в изрядном подпитии и пошел по улице, выписывая ногами кренделя.

Через год он умер, и тогда вдова его, именовавшая себя миссис Хоггарти-Граймс-Уопшот из замка Хоггарти, объявила, что у могилы своего святого супруга она забыла все земные обиды и готова вновь поселиться у нас, разумеется, выплачивая приличную сумму за стол и квартиру. Однако мы с женою почтительно отклонили эту честь; и тогда она еще раз изменила свое завещание, которое перед тем составила в нашу пользу; она обозвала нас неблагодарными ничтожествами и развращенными прихлебателями и все свое состояние отказала ирландской ветви Хоггарти. Впрочем, увидавши однажды мою жену в кареле вместе с леди Типтоф и прослышав, что мы побывали на большом балу в замке Типтоф и что я теперь богатый человек, она вновь передумала, призвала меня к своему смертному одру и завещала мне свои фермы в Слоппертоне и Скуоштейле и все, что скопила за пятнадцать лет. Мир праху ее, ибо она, право же, оставила мне весьма изрядное наследство.

Хоть сам я не сочинитель, мой родич Майкл (он взял себе за правило, как поиздержится, приезжать к нам и гостить по нескольку месяцев кряду) уверяет, что мемуары мои окажутся не без пользы для читающей публики (под каковою он, видно, разумеет себя самого); а коли так, я рад служить и ему и публике, и на сем я с вами распрощаюсь, а на прощанье пожелаю всем, кто со вниманием прочитает мои записки, обращаться осмотрительно со своими деньгами, ежели деньги у них имеются; еще того осмотрительней обращаться с деньгами своих друзей; помнить, что крупных барышей не наживешь без крупного риску и что крупные да ловкие наши воротилы нипочем но удовольствуются четырьмя процентами со своего капиталу, когда могут ухватить больше; а пуще всего не советую ввязываться во всякие спекуляции, коих механика вам не вовсе ясна и устроители коих не вовсе чисты и надежны.