Текст книги "Демагог и лэди Файр"
Автор книги: Уильям Локк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)
III.
«Конец венчает дело».
Мистер Дженкинс (впрочем ему больше нравилось, когда его называли капитан Дженкинс) только один раз был в море, и это было давным-давно тому назад. Большую часть своей жизни он прослужил на пароходе, совершавшем рейсы по Темзе. К тому же он уже давно был в отставке – и у него не сохранилось ни одной черты настоящего моряка. В описываемое время это был толстый, седой старик, и в каждой морщине его обрюзгшего лица, в маленьких, окаймленных красными веками глазах, и в красных прожилках его носа легко можно было прочесть неудержимое пристрастие к спиртным напиткам.
Он сидел в гостиной в кожаном кресле, спиною к окну и пил чай с блюдечка. Годдар и Лиззи чинно сидели за столом. Все было сегодня необычно церемонно: и то, что они сидели в гостиной, и окорок баранины, и сладкий хлеб на столе, и сюртук капитана Дженкинса, и голубая ленточка вокруг шеи Лиззи, завязанная кокетливым бантом. Обыкновенно Годдара принимали в кухне. Но это было еще до его поездки в Бирмингем, и когда у него не было текущего счета в банке. Вот это-то и служило причиной вышеупомянутых необычайностей.
Разговор был не очень оживлен. В сущности, говорил только Годдар. Он описывал свою поездку в Бирмингем, которая окончилась к полному его удовольствию. Покупатель на магазин был уже в виду, а поверенные открыли ему неограниченный кредит на его текущие надобности.
– Держать магазин, я думаю, для вас дело не совсем подходящее, – ядовито заметил капитан Дженкинс.
– Я тоже так думаю, – холодно ответил Годдар, недолюбливавший капитана.
Он продолжал свой рассказ, но разговор не клеился. Лиззи, не отличавшаяся особой разговорчивостью, сейчас, в присутствии отца, была еще более молчаливой, чем обыкновенно. Внезапное богатство, полученное ее женихом – богатство, превзошедшее самые смелые ее мечты – начинало пугать ее, после того, как улеглось первое восхищение. Ум Годдара, вся его личность, все, что отличало его от табачника Джо Форстера и людей его среды, все это всегда ставило его, в ее глазах, выше ее. А теперь, когда он к тому же сделался богатым, Лиззи чувствовала себя совсем приниженной и испуганной. Она робко предложила ему хлеб и масло и густо покраснела, когда неловко пролила его чай. А когда она вдобавок еще уронила кусок сладкого хлеба, она так сконфузилась, что отошла к окну, чтобы скрыть свое смущение.
– Теперь вы независимый человек, – сказал после тяжелой паузы старик, ставя на стол блюдечко. – Я полагаю, вы теперь и думать не захотите жениться на моей девочке.
Годдар вскочил. Слова старика задели его за живое.
– Вы не имеете права так говорить, – вскричал он горячо. – За кого вы меня принимаете?
Экс-капитан махнул рукой и грубо захохотал.
– Вы думаете, я не знаю человеческой натуры? Не видал людей? Ну, нет! В продолжение шестидесяти лет я каждый день видел полные пароходы их.
– Возможно, – ответил Даниэль. – Но меня вы, очевидно, не знаете. Подойди сюда, Лиззи, мы скоро сыграем свадьбу.
Лиззи отошла от окна и с пылающим от волнения лицом подошла к столу. Годдар взял ее за руку.
– К чорту! Я не желаю вовсе, чтобы вы женились на ней, – вспылил вдруг старик с нелепой поспешностью. – Не воображайте, пожалуйста, что я на коленах приду просить вас, чтобы вы женились на ней.
– Отец, молчи! Не надо! – проговорила Лиззи, готовая заплакать.
– Успокойся! – сказал Годдар. – Я решил жениться на тебе и женюсь! Я распоряжусь, чтобы оглашение было сделано в следующее же воскресенье.
– Вам не мешает одновременно распорядиться и об отмене этого оглашения! – пробурчал насмешливо капитан.
– Ну, уж я знаю, что мне делать! – сказал Годдар.
– Пусть я лопну, если вы получите мою дочь в жены! – вскричал капитан.
– Отец, не делай сцены, – умоляла Лиззи. Она старалась ускользнуть, но рука Годдара крепко ее удерживала. Он с отвращением смотрел на отталкивающее, разгоряченное лицо старика. Годдар не мог понять его вспышки и объяснял ее просто его взбалмошным характером. Лиззи часто рассказывала ему о страшных ссорах, которые бывали у нее с отцом без всякой причины. Но Годдар был не из тех, кого можно застращать.
– Лиззи совершеннолетняя – ей больше двадцати одного года, и я женюсь на ней, хотя бы вы лопнули, капитан Дженкинс. В этом вы можете быть уверены.
– В таком случае вы гораздо больший идиот, чем я думал, – ответил капитан, отворачиваясь от взгляда молодого человека. – Кто скоро женится – долго кается. Вы хотите сделать из нее лэди? Это только вскружит ей голову. Неужели вы думаете, что она не отвернется от своего несчастного старого отца, когда будет жить в шикарном доме и одеваться в шелк и бархат? Сделайте одолжение! Слишком хорошо знаю человеческую натуру! Я воспитывал свою дочь, чтобы сделать из нее жену честного рабочего, чтобы, по крайней мере, было у кого пообедать в воскресенье. Вы вытащите ее из естественной среды, где она родилась, и будет она ни мясо, ни рыба! Вы думаете, я этого не понимаю? Раз вы воображаете, что вы слишком благородны для того, чтобы торговать в магазине, то вам нужно жениться на герцогине, а не на дочери бедного старого моряка!
Он вынул из кармана плоскую фляжку, долил свою чашку чаю на половину ромом и выпил этот грог, чтобы кое-как утешить отцовское сердце бедного старого моряка.
Видя, что буря пронеслась, Годдар улыбнулся. Речь старика, в которой звучали и эгоизм и хитрость, была ему смешна, хотя кое-что в ней и заставило его неприятно съежиться. Но во всяком случае то обстоятельство, что капитан Дженкинс не будет присутствовать за его воскресным столом, отнюдь не причиняло ему особой печали.
– Ну вот, – весело сказал он, – я собираюсь жениться не на герцогине, а на девушке, которая нисколько не хуже ее. Правда, Лиззи? Значит, все покончено. Я полагаю, я могу рассчитывать на ваше согласие, капитан?
– Да, я согласен. Веселая история – нечего сказать! – пробурчал старик.
Он набил свою глиняную трубку табаком, который он предварительно растер руками, и, заявив, что у него множество спешных дел, ушел, оставив молодых людей одних. «Множество дел» впрочем заключалось в посещении некоей харчевни на берегу Темзы, где капитан и провел остальную часть вечера в кругу двоих старых товарищей. Он рассказывал им, пересыпая свою речь обычным сквернословием, о блестящей судьбе, ожидающей его дочь.
– Не грусти, Лиззи, – сказал Годдар, когда девушка, молча, начала убирать со стола. – Не нужно обращать внимания на то, что говорит твой отец.
– Мне было так стыдно, – прошептала Лиззи. – Я не знала, куда деваться! С тех пор как ты поехал в Бирмингем, он все время говорит мне, что ты меня бросишь. Он совсем замучил меня!
Детские голубые глаза наполнились слезами. Годдар утешал ее, как мог.
– Ну, ну, не плачь, – сказал он, гладя ее по плечу своей огромной рукой, – оглашение будет в следующее воскресенье. Как я сказал, так и будет! Эти три недели скоро пройдут, и мы начнем новую жизнь. Оставь пока посуду – давай, поговорим.
Они сели у огня рядом и начался разговор о ближайшем будущем. Молодые люди решили поселиться в наемной квартире, пока не найдут подходящего дома. Они обсуждали размер дома, вопрос об обстановке, о прислуге и слово за словом подошли к делам и нуждам текущего момента. Годдар вынул бумажник и отсчитал ей шесть новеньких хрустящих банкнотов, для покупки приданого. Лиззи не могла придти в себя от восхищения и изумления.
– Все это – для меня? – прошептала она благоговейно.
– Да, и еще столько же, если ты захочешь. Я собираюсь сделать себе новую экипировку. Почему не сделать и тебе?
– О, Дан! – вырвалось у нее внезапно и она обвила его шею руками. – Раньше я не совсем ясно знала, люблю ли тебя. Но теперь я знаю это, Дан!
Последовал перерыв, во время которого будущее было временно забыто.
– А я-то все тревожилась, как мне сделать подвенечное платье. Целыми часами мы говорили об этом с Эмми. Зато теперь у меня будет прелесть, что за платье! Из белого атласа, с длинным, длинным трэном [3] [3] Трен (из фр. traîne) – особого рода шлейф у женского платья, длинный, без поддержки волочащийся сзади подол, а также съемная деталь платья или юбки в виде заднего отдельного удлиненного полотнища, крепившегося в зависимости от фасона платья к талии или к плечам.
[Закрыть]. Я видела вчера такое в модном журнале – о, какая красота!
– Я думаю, не будь у тебя такого платья, тебе, пожалуй, покажется, что ты вовсе и не венчалась, – сказал он с улыбкой, но, уловив тень смущения на ее лице, засмеялся и поцеловал ее.
– Ты поедешь в церковь в карете, четверкой, и, если хочешь, хвосты и гривы лошадей будут разукрашены флер д’оранжем.
Она поняла, что он добродушно подтрунивает над ней, и тоже засмеялась, но довольно сдержанно. Подвенечное платье было главной частью церемонии и подшучивать над ним ей казалось в некотором роде кощунством.
Продолжая эту увлекательную беседу, Лиззи снова принялась убирать со стола и, с помощью Даниэля, перемыла всю посуду в кухне.
– Ты подумай только! У меня будет прислуга, которая все это будет делать за меня, – весело сказала она.
То обстоятельство, что она получила деньги на приданое, совершенно неожиданным образом повлияло на слабохарактерную девушку. Перемена судьбы уже не тревожила и не пугала ее. Перемена эта сказалась в приятной и вполне определенной форме. Поразившая ее мысль о том, какое количество нарядов могут доставить эти хрустящие бумажки, подавила у Лиззи деликатное чувство застенчивости и она легко приняла подарок. Вслед за первым порывом восторга и детским выражением благодарности Лиззи охватило новое чувство – сознание собственной значительности. У нее будут умопомрачительные платья! – Она почувствовала себя, благодаря этой мысли, вознесенной на высоту, откуда можно, пожалуй, смотреть на Даниэля сверху вниз… И в душе ее не было ни робости, ни застенчивости.
Они вернулись в гостиную, неуютную маленькую комнату с дешевой рыночной мебелью, вязаными салфетками, пестрыми дорожками на полу и восковыми цветами на камине. Лиззи уселась в отцовское кресло, ее руки лениво лежали на коленях. Она все время думала о необыкновенных нарядах. Годдар облокотился о стол, откинул волосы со лба и серьезно посмотрел на нее.
– Знаешь, Лиззи, – сказал он. – В нашей жизни не все будут одни удовольствия. В мастерской, правда, я больше работать не буду, но я все же собираюсь работать, далее, пожалуй, больше, чем теперь.
– Это к чему же? Ведь тебе зарабатывать больше уже не надо? – изумленно спросила Лиззи.
Она ненавидела труд и презирала тех, кто любил работать, и не видела никакого смысла в труде ради самого труда.
– Да, – сказал Годдар и лицо его оживилось. – Мне, слава богу, не нужно зарабатывать свой хлеб, но я должен помогать тем, кто его зарабатывает. Один, конечно, я не могу много сделать, но если множество людей работают сообща, то работа каждого из них уже кое-что значит. Я хочу пробиться вперед, Лиззи; чем ближе стоишь впереди, тем больше можешь сделать для общего блага. А быть впереди – это значит иметь крупное положение в парламенте. Этого-то я и хочу добиться раньше, чем умереть. Если мне это не удастся, то уж, конечно, не по недостатку энергии и воли к борьбе. Но на это нужно много времени и я должен буду посвятить всего себя работе. Поэтому я продаю магазин в Бирмингеме.
– Ах, вот почему! – сказала Лиззи, стараясь выказать сочувствие.
– Конечно. Ведь не потому же, в самом деле, что я внезапно почувствовал себя выше этого! Нет, мне нужно все свое время посвятить дорогому для меня делу. Начало у меня, кажется, хорошее. У меня уже есть опыт, я знаю условия разных отраслей труда и я могу заставить людей слушать меня, когда я говорю. А потому я и буду работать, как негр, Лиззи.
Она сидела молча и перебирала пальцами платье. Это было очень замечательно и очень умно, что Даниэль решил сделаться членом парламента, но почему необходимо было для этого работать, подобно негру? – этого Лиззи никак не могла понять. В глубине души она жалела о продаже галантерейного магазина, но сказать это вслух не решалась. Она посмотрела на Годдара и улыбнулась с видом покорной и бескорыстно любящей женщины. Годдар, ободренный ее взглядом и улыбкой, продолжал развивать ей свои планы – говорил серьезно, так, как еще ни разу не говорил с ней – о самых важных жизненных вопросах: о неравной борьбе между трудом и капиталом, о несправедливом распределении заработка, об огромном количестве безработных, о всех великих реформах, за которые он жаждал бороться. Страсть разгоралась в нем и голос дрожал, глаза сверкали, и он говорил все красноречивее. Он переступил границы своего обычного разговора с нею – частью из потребности излить перед кем-нибудь душу, частью из полусознательного желания пробудить хоть немного сочувствия и интереса в девушке.
Когда он кончил и наступила небольшая пауза, Лиззи медленно подняла голову.
– Все это очень хорошо, Дан, – сказала она, – но что же я-то буду делать?
Вопрос этот вернул его с небесных высот на землю.
– Ты? Ты будешь смотреть за хозяйством, – сказал он изменившимся тоном, – а потом… ну, потом будут дети… и вообще много разных дел, – неловко добавил он.
– Ах, я не люблю детей, – необдуманно вскрикнула Лиззи. – Так много с ними забот и возни и они вечно кричат! Я уверена, что не удержусь от шлепков и колотушек. Противные существа!
Он смотрел на нее с удивлением. Он никак не ожидал, что этот деликатный вопрос будет трактован ею так грубо… Она поймала его взгляд и покраснела.
– Ты не должен был говорить мне таких вещей, – прошептала она, смущенно смеясь, – ведь мы еще не обвенчаны!
Сердце его сжалось и защемило и он почувствовал какой-то неприятный холодок. Он бранил себя за то, что вызвал подобный разговор, хотя это произошло само собой, но без всякой задней мысли с его стороны.
– Прости, – сказал он серьезным тоном.
Наступило молчание. Годдар перелистывал потрепанный альбом с пожелтевшими карточками чопорных людей в старомодных костюмах.
Лиззи полулежала в кресле и уже опять грезила о своем подвенечном платье. После нескольких минут молчания она мягко окликнула своего жениха:
– Дан!
Он повернулся. Она улыбалась ему. Ее щеки были такие розовые, ее светлые волосы такие мягкие и пышные, ее полуоткрытые губы такие свежие и привлекательные, и все ее молодое тело было так хорошо сложено, а белая шея с кокетливым голубым бантиком так соблазнительна, что молодой человек, ничего раньше не знавший о женских чарах, мгновенно отбросил свои тревоги, и сердце его усиленно забилось.
– Ты меня за все это время еще ни разу не поцеловал, Дан, – сказала она, не двигаясь.
Он подошел к ней и послушно поцеловал ее.
* * *
На следующий день он отправился к викарию местного прихода и попросил его сделать распоряжения относительно оглашения в церкви. Когда все было кончено, он почувствовал себя легче. Ничто не бывает так тягостным для человека с сильной волей, как неопределенность и нерешительность, а Годдар пережил период серьезных колебаний.
В воротах, ведущих во двор викария, он встретился с мистером Алоизием Глимом.
– Что за чудеса? Вы в этом доме? – изумленно воскликнул мистер Глим, протягивая ему руку. – Годдар и викарий, кажется, никогда не симпатизировали друг другу.
– Я собираюсь жениться, – просто пояснил Годдар.
Депутат пожал плечами, опустил трость и неодобрительно посмотрел на своего собеседника.
– Для чего вы это делаете? Вы должны были бы, как огненный столп, пройти по всей стране, а теперь вы будете потухшей головешкой. Я это знаю. Вернитесь сейчас же к викарию и скажите ему, что вы вовсе не собираетесь жениться, и что это было будто бы только поводом зайти к нему.
Даниэль засунул руки в карманы и покачал головой. Тень досады мелькнула на его смуглом лице. Замечание Глима было, может быть, ближе к правде, чем он думал…
– Конечно, это не мое дело, – продолжал Глим тоном извинения, – но все-таки для вас было бы лучше обождать – принимая во внимание перемену вашей судьбы, когда перед вами столько возможностей. Ну что же, люди должны жениться. Весьма вероятно, что и я в конце концов женюсь и даже, может быть, в скором времени.
Он покрутил свои усы с таким видом, как будто он и сам уже готовился к этому шагу.
– Могу вас уверить, что это нисколько не помешает моим планам! – сказал Годдар.
– Это хорошо. Ради бога, сделайте так, чтобы это не помешало вашей работе. Но женитьба – это функция двух независимых переменных, как говорится в дифференциальном исчислении – и чертовски трудная функция. Во всяком случае, если вы уже окончательно решили, желаю вам счастья.
Они пожали друг другу руки и расстались. Годдар медленно побрел домой.
В словах депутата снова зазвучала нота предупреждения – та самая нота, которая слышалась в словах капитана день тому назад, и та же самая, которая звучала и в его собственном сердце.
– Но ведь я был бы негодяем, если бы поступил иначе, – подумал он. – Другого выхода, однако, нет! – я сам совершенно сознательно избрал свою участь.
– Я чертовски рад, – громко сказал он самому себе, размахивая тросточкой. – Я всегда буду идти прямым путем, что бы ни случилось.
Три недели спустя они были обвенчаны и подвенечное платье Лиззи, к ее несказанной радости, было полностью описано в «Сеннингтонском Еженедельном Вестнике».
IV.
Лэди Файр и человек будущего.
– Я бы хотела, чтобы случилось что-нибудь новое, – сказала лэди Файр.
– Парламентская сессия как раз началась, – отвечал мистер Глим, придвигая свое кресло ближе к камину. – Мы можем заранее обещать вам много новогодних новостей.
– Вы их зовете новостями? – спросила лэди Файр. – Они будут так же стары, как заигранная мелодия шарманки.
– Вы хотите идти слишком скорыми шагами, крупные политические реформы никогда не совершаются быстро.
– Да, это правда – и очень скучная правда! Мне кажется, я уже читала это однажды в газете.
Глим засмеялся и протянул руки к огню. Он привык к умеренному умственному возбуждению своей собеседницы – возбуждению, вызываемому полнейшим физическим спокойствием и комфортом. У него была наклонность к эстетике, мирно уживавшаяся с его ультра-демократическими тенденциями, поэтому он сейчас вполне оценил гармонию между настроением лэди Файр и сумерками послеобеденного часа, с сгущающимися тенями в углах комнаты. Ее томная поза, с рукой свешивающейся за ручку кресла, ее темное отделанное мехом платье и выражение глубокого раздумья в ее чертах – все это создавало приятное, слегка меланхолическое настроение. Депутат улыбнулся и улыбка продолжала играть вокруг его губ в последовавшем затем молчании.
Политический деятель, вращающийся в умеренно-оппозиционном кругу и незнакомый с лэди Файр, был бы подобен позитивисту [4] [4] Основоположником позитивизма является ученик Сен-Симона Огюст Конт (1830-е гг.).
[Закрыть], незнакомому с Огюстом Контом. Аналогия эта, впрочем, могла бы показаться при более близком знакомстве с лэди Файр несколько рискованной. Что касается оппозиционизма и революционности, то лэди в этом отношении отнюдь не была ни евангелистом, ни апостолом. Она унаследовала от мужа прекрасное общественное положение и, как умная женщина, сумела использовать его. Но ее враги, по-видимому – не совсем зря, называли ее неискренной. Если бы покойный сэр Эфраим, говорили они, был консерватором и образовал блестящее крыло этой партии, то квартира лэди Файр сделалась бы центром консерватизма. Но ведь политические противники должны же что-нибудь говорить по адресу своих врагов…
Само собой разумеется, она не принимала личного участия в политической борьбе. На ее обязанности лежала лишь, так сказать, духовная поддержка партии. Когда партийные члены приходили, утомленные борьбой, в ее салон, она ободряла их своим участием и ее слова были настоящим бальзамом для их ран…
Но, если того требовали обстоятельства, то в серьезные моменты парламентской кампании лэди Файр иногда выступала с активной деятельностью и даже подвергала себя опасностям и тяготам кампании. Она неоднократно рисковала схватить тиф на многолюдных митингах или воспаление легких в холодных аудиториях. Она смело шла за партией, набирая по зернышку чужие мнения в бесчисленном множестве речей, брошюр и статей, как напечатанных, так и рукописных. Время от времени впрочем она сильно спотыкалась о трудные пункты. Биметаллизм [5] [5] Биметаллизм (от латин. bis – дважды и metallum – металл, также валютный дуализм) – денежная система, при которой роль всеобщего эквивалента закрепляется за двумя благородными металлами (обычно золотом и серебром), предусматриваются свободная чеканка монет из обоих металлов и их неограниченное обращение.
[Закрыть] представлялся ей непроходимым болотом, а статистика недоступной каменной стеной. В таких случаях она взывала к своим друзьям о помощи, обращаясь охотнее всего к Алоизию Глиму. После этого она становилась осторожнее, внимательно следила за собой и ставила себе вопрос, обращенный некогда к бессмертному Скапену.
Сегодня же она находилась в подобном же настроении.
– Сегодня Гендрик вносит свою поправку в законопроект, – сказал наконец Алоизий Глим. – Она довольно смела и нова. Пойдемте послушать. Это вас позабавит. Дамский билет мы всегда сумеем достать.
– Я хочу немного отдохнуть от Гендрика, – ответила лэди Файр. – Вчера вечером я сидела с ним за ужином у Мак Кэй и он не говорил ни о чем другом. Вы бы вразумили его немного.
– Вряд ли это возможно. Он опрометью несется к верной гибели.
– Я ему то же самое сказала. Если довести коллективизм до его логического заключения, то получится неоспоримый рай Беллами. Он тогда покраснел от досады, уверяя, что он мыслит совершенно здраво, и настаивал на необходимости установления сравнительных цен на различного рода труд и продукты. И назвал меня реакционеркой, когда я спросила его, каким образом государство установит число бараньих котлет, которое соответствовало бы по своей цене стихотворению.
– Это ваша собственная фраза, лэди Файр? – спросил Глим насторожившись.
– Нет, – непринужденно ответила она. – Я взяла ее из одной газетной статьи.
– Мне кажется, из статьи Годдара о крайностях в практической политике?
– Вы – ходячая энциклопедия, – сказала лэди Файр со смехом. – Вы все знаете.
– А вам понравилась эта статья?
– Очень! Я вырезала ее из газеты, прошила ее голубой лентой и пользуюсь нею как справочником. Без нее я погибла бы с Гендриком.
– Ах, дорогая лэди Файр, когда же наконец у вас будут собственные взгляды?
– Взгляды? А разве у меня их нет? – спросила лэди Файр, удобнее устроившись в кресле. – Такие же как и у других людей, только у них взгляды постоянные, а мои изменчивые. Это придает разнообразие жизни. Но я думаю, взгляд Годдараудержится у меня довольно долго.
– Я ему это скажу. Он будет полыцен.
– А вы его знаете?
– Довольно близко. Могу даже сказать, что я его воспитал – не в педагогическом смысле, а в смысле его политических выступлений.
– Вы никогда мне не говорили о нем! И что же? У вас много еще таких светильников под вашим колпаком?
– Да! Настоящая иллюминация добродетелей. Но я не так уж много сделал для Годдара, он и без меня пробился бы вперед. Он – человек будущего, грядущий вождь младшей школы прогрессивистов. Он редкое исключение среди своего поколения: горячий реформатор с светлым практическим умом, настоящий народный трибун с чувством меры, оригинальный мыслитель и сильный увлекательный оратор. Посмотрите на его работу, что он сделал в Прогрессивной Лиге – он организовал ее филиалы по всей стране, открыл там курсы лекций по политической экономии и социологии. Решительно, это человек грядущего!
– Приятно видеть вас таким восторженным, – сказала лэди Файр, рассмеявшись. – Ваша критика, обыкновенно, не так жива и искренна. Но почему я не знаю Годдара?
– Неужели же он только теперь всплыл на вашем горизонте?
– Конечно, нет! Газетные толки, разговоры – все это я о нем слыхала и раньше. Мне странно, почему я его до сих пор лично не знаю?
В слове «почему» послышался легкий упрек по адресу Глима. Депутат исполнял при особе лэди Файр обязанности мажордома.
– Я ждал, когда он попадет в Палату при следующих выборах. Видите ли, семь лет тому назад, до получения им наследства, благодаря которому он стал независимым и состоятельным человеком, он был простым столяром или что-то в этом роде, и поэтому, откровенно говоря, я об этом не думал.
– И вы после этого называете себя радикалом! Но что же такое он представляет собой? Как он выглядит? Как одевается? Носит ли красный платок в шляпе?
– О, вовсе нет! – воскликнул Глим. – Он очень приличен! Я вам уже говорил, что я его немножко воспитал.
– Ну, хорошо! В таком случае не теряйте времени и приведите его ко мне, – сказала лэди Файр. – Он, конечно, слышал обо мне?
Она очень гордилась своим положением и ревниво дорожила им. Мысль о том, что могло бы народиться новое поколение прогрессистов, которое не знало бы лэди Файр, казалась ей чудовищной невероятностью. Она была убеждена, что имеет неоспоримое право на выражение верноподданнических чувств со стороны каждого члена партии, в том числе и «грядущего человека». Кроме того, экс-столяр, взгляды которого на социальную политику она нашла достойным перевязать голубой ленточкой, был безусловно, для лэди Файр, пикантной новостью.
Алоизий Глим собрался уходить. У дверей она на минуту задержала его:
– А он не будет шагать взад и вперед по комнате и грозить мне пальцем? Нет?
– Как Фентон? – засмеялся он. – Нет! Можете быть совершенно спокойной. Кстати, – вдруг воскликнул он, – в четверг на будущей неделе состоится большой митинг в Степней. Годдар на нем выступит и я тоже обещал принять участие. Не хотите ли пойти?
– С восторгом! – ответила лэди Файр. – Тогда я, по крайней мере, сама удостоверюсь, что он не похож на Фентона.
– Ну, за это я ручаюсь, – сказал Глим и раскланялся с нею.
Она с облегченным видом снова уселась в кресло.
Фентон был очень несдержан, кричал и волновался, развивая перед ней свою любимую теорию о государственном воспитании детей, как могучей панацее против мировой скорби. Она была практической женщиной; философские идеи быстро надоедали ей, если только они не преподносились в изящной форме. Она не видела смысла в их применении. Огромный том отвлеченных рассуждений не интересовал ее в такой степени, в какой мог заинтересовать кубический дюйм факта. Поэтому-то ей так и нравился Алоизий Глим.
Она еще на некоторое время отдалась своим думам, сидя у пылающего камина, затем зажгла электричество, позвонила горничную, чтобы спустить шторы, и принялась перечитывать статью Даниэля Годдара, пока не наступило время одеваться к обеду.
* * *
Это не было новым ощущением для лэди Файр. Ей была знакома и эстрада, и вид тусклой подвижной массы человеческих лиц впереди нее. Она много раз слышала речи демагогов, обращенные к пролетариату, и всегда находила, что они блистали отсутствием оригинальности. Поэтому с видом опытного и видавшего виды бойца уселась она рядом с Алоизием Глинном и оглядела благопристойную публику на эстраде и восторженную аудиторию рабочих и работниц в зале.
Митинг уже начался, когда они вошли. Председатель заканчивал свою вступительную речь. Вежливые аплодисменты, которые последовали за его словами, внезапно сменились громовыми приветствиями: на эстраде появился Годдар. Его крупное смуглое лицо было освещено радостью. Очевидно, его взволновала эта сердечная встреча. Его голос, богатый и звучный, покрыл собою стихающие рукоплескания и завладел вниманием слушателей. Через несколько мгновений он уже держал всю аудиторию в напряженном состоянии.
Лэди Файр, подавшись вперед, с интересом и любопытством разглядывала оратора. Она видела его большей частью в профиль; и только, когда он оборачивался к боковым скамейкам, видела его лицо прямо перед собой. Она почувствовала как бы дыхание той власти, которую он имел над своими слушателями. Она сама незаметно подпадала под эти чары и чувствовала себя лишь струной инструмента, ответно звучавшей на каждое его слово. В этой странной и новой для нее потере индивидуальности была некоторая доля чувственности: может быть, в ней пробудился инстинкт женщины, так долго в ней дремавший? Ощущение мужской силы вызвало к жизни где-то далеко спрятанные чувства. Даже в таком сверх-утонченном создании, как лэди Файр, проявилось искони заложенное чувство подчинения сильному мужчине.
Когда Годдар кончил, она откинулась на спинку скамейки с легким вздохом.
– Ну, что? Блестящий оратор, не правда ли? – обернулся к ней с улыбкой Глим.
Она кивнула головой и ее задумчивый взгляд на минуту остановился на нем. Он казался ей таким маленьким, неинтересным, незначительным в сравнении с тем могучим человеком с львиной головой и с громовым голосом, под чьей властью она только что находилась.
– Какая, однако, он крупная величина среди этих людей, – сказала она тихо.
– Я заслуживаю одобрения, не правда ли? – заметил он. Он очень гордился Годдаром и чистосердечно радовался впечатлению, произведенному его учеником на лэди Файр.
Последующие речи, после блестящего выступления Годдара, прошли бесцветно, как скучная формальность. Аудитория разошлась после троекратных приветственных возгласов в честь Годдара. Сидевшие на эстраде разбились на небольшие группы. Глим увлек Годдара от самой большой из них в сторону.
– Я хочу представить вас лэди Файр, душе нашей Лиги! – сказал он.
И раньше, чем Годдар успел что-нибудь ответить, он схватил его за лацкан пальто, потащил к тому месту, где стояла лэди Файр, и церемонно представил его.
– Вы имели сегодня большой успех, мистер Годдар, – сказала она.
– Перед такой восторженной аудиторией очень легко говорить, – сказал Годдар. – Вы видите, мы работаем, – прибавил он, обращаясь к Глиму. – Мы делаем, что можем, по части агитации. Теперь дело за вами провести законопроект в Парламенте.
– Я беру на себя следить, чтобы эти господа не остановились на полдороге, – сказала авторитетно лэди Файр с очаровательной улыбкой.
– Как бы я хотел видеть вас в Палате, Годдар, – сказал Глим.
– Что же, приготовьте мне место, я приду, – ответил он со смехом.
– По общему мнению, вашу кандидатуру выставит округ Хоу.
– Ну, разве только каким-нибудь чудом! – возразил Годдар. – Там слишком силен умеренный элемент!
– Я слышала, что они хотят выставить кандидата от независимой трудовой партии, – вмешалась лэди Файр. – Я знаю довольно хорошо эту местность. У меня есть друзья, которые живут вблизи Экклесби. Я часто бываю у них, и через них я знаю все местные слухи.
– Они безусловно провалят трудовика и будут поддерживать Годдара, если только он выставит свою кандидатуру, – объявил Глим.
Но Годдар засмеялся и покачал головой:
– Все это покрыто мраком неизвестности! Репсон еще не отказался от места. Ведь это только слух, будто он собирается это сделать, и спешить в этом деле было бы не тактично.
– Как бы то ни было, – обратился он, после небольшой паузы, к лэди Файр, – если вы передадите мистеру Глиму новости, которые вам удастся узнать, то вы окажете мне этим действительно большую услугу.
– А почему бы вам не придти самому и не получить сведения из первоисточника? – спросила лэди Файр. – Я буду очень довольна видеть вас у себя – Квинс-Коурт 13 – в один из вторников.
– Вы очень любезны, – ответил Годдар с поклоном.
