Текст книги "Железный бурьян"

Автор книги: Уильям Кеннеди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 12 страниц)

– Грязные бродяги, – сказал один и размахнулся битой, целя в Энди. Тот ловко увернулся, побежал, и его поглотила ночь. Налетчик махнул битой в обратную сторону, и удар пришелся пьяненькому Руди по затылку, прямо над шеей. Руди ойкнул и упал. Френсис прыгнул на налетчика, вырвал у него биту, отскочил, повернулся лицом к обоим: они шли на него, и на лицах у них была ненависть, смертельная и безадресная, как оскаленные зубы бешеной собаки. Второй налетчик поднял биту и нанес вертикальный удар, от которого Френсис легко уклонился шагом влево – как делал когда-то, ловя сильный низовой мяч. И, сразу шагнув вперед, как если бы отбивал бросок, направленный в сторону, со всего размаха ударил битой того, который свалил Руди. Френсис вложил столько силы в удар, что, будь на месте человека мяч, он улетел бы по центру за ограду поля, – где угодно, на любом стадионе, – и Френсис ясно услышал, ощутил руками, как лопнул у нападавшего позвоночник И со сладострастным удовольствием увидел, как тот, нелепо скорчившись, без звука упал на траву.

Второй налетел на Френсиса и сбил его с ног, но не битой, а тяжестью прущего тела. Они покатились по земле; в конце концов Френсис все же освободился, ударив противника сбоку по горлу. Но тот был крепок и очень проворен – он уже стоял на ногах, когда Френсис только поднялся на колени, – и уже отводил биту для удара. Бита Френсиса, описав полкруга, ударила его по колену. Сустав ушел назад, нога сложилась в обратную сторону, и человек рухнул с протяжным воплем.

Френсис поднял Руди, издававшего нечленораздельные звуки, взвалил на плечо и побежал изо всех сил к реке. Там повернул вдоль берега к городу. Он остановился в высоком бурьяне, уже буром и мертвом, и полежал рядом с Руди, чтобы отдышаться. Их никто не преследовал. За голыми деревьями был виден табор; пожар там распространялся. Луна и звезды светили на реку – покойное море стекла рядом со злым, расползавшимся огнем.

Рука у Френсиса оказалась в крови; он подошел к реке, намочил платок, смыл кровь. Потом жадно пил из реки удивительную, ледяную, свежую воду. Промокнув щеку, понял, что она еще кровоточит, и прижал к ней мокрый носовой платок.

– Кто они? – спросил Руди, когда он вернулся.

– Ребята из другой команды, – сказал Френсис. – Не любят нас, грязных бродяг.

– Ты не грязный, – прохрипел Руди, – у тебя новый костюм.

– Черт с ним, с костюмом, – голова как?

– Не знаю. Такого никогда не чувствовал.

Френсис потрогал его затылок. Крови не было, только громадная шишка.

– Идти можешь?

– Не знаю. А где Старый Туфель с машиной?

– Уехал, наверное. Думаю, машина в розыске. Угнал, наверно. Раньше промышлял этим. И своим очком.

Френсис помог Руди встать, но Руди не мог стоять сам и не мог переставлять ноги. Френсис снова взял его на плечо и пошел на юг. Целью его была Мемориальная больница, бывшая Гомеопатическая, на Норт-Пёрл-стрит, в центре. Далеко до нее, но другого места ночью не было в этом проклятом городе. И всю дорогу придется пешком. Ждать автобуса или трамвая в этот час – Руди умрет в канаве.

Френсис нес его сперва на одном плече, потом на другом, а когда обнаружилось, что Руди немного владеет руками и может держаться, взял на закорки. Он нес его по прибрежной дороге, чтобы не попасться патрульной полицейской машине, потом вдоль путей до Бродвея, а оттуда – на Пёрл. Он внес его по лестнице в больницу, в приемный покой, маленький, чистый, ярко освещенный и пустой. Увидев их, сестра откатила от стены носилки и помогла Руди сползти на них со спины Френсиса.

– Ему разбили голову, – сказал Френсис. – Идти не может.

– Как это случилось? – спросила сестра, изучая глаза Руди.

– Какой-то ненормальный на Медисон-авеню ударил его кирпичом.

– Я вызову врача. Он пьяный.

– Сейчас не в этом дело. У него еще рак желудка, но сейчас у него беда с головой. Ему досталось страшно, вы уж поверьте, и его вины тут нет.

Сестра подошла к телефону, набрала номер и тихо поговорила.

Руди улыбнулся, посмотрел на Френсиса мутным взглядом и ничего не сказал. Френсис похлопал его по плечу и сел рядом отдохнуть. Он увидел себя в зеркальной дверце шкафчика. Бабочка на нем сидела косо, а рубашку и пиджак он закапал кровью, когда еще не знал, что ранен. Лицо чумазое, костюм в грязи. Он поправил галстук и стряхнул кое-где грязь.

После второго звонка и разговора, который Френсис уже хотел прервать, чтобы она занялась, черт возьми, раненым, сестра вернулась. Она пощупала Руди пульс, сходила за стетоскопом, послушала сердце. И сказала Френсису, что Руди умер. Френсис встал и посмотрел на лицо приятеля; на нем еще была улыбка.

– Как его звали? – спросила сестра. Она взяла карандаш и больничную карточку.

Френсис только смотрел на остекленело улыбавшегося Руди. Исаак Ньютон Яблочный, родился от двух повитух.

– Скажите, пожалуйста, как его звали? – повторила сестра.

– Звали Руди.

– Руди – а фамилия?

– Руди Ньютон, – сказал Френсис. – Он знал, где Млечный Путь.

Когда Френсис отправится к гостинице «Паломбо», чтобы согреться, вытянуться рядом с Элен и подумать о том, что случилось и как с этим быть, часы на Первой церкви будут показывать 3-15. Он пройдет мимо ночного портье на лестничной площадке, махнет ему рукой и поднимется в комнату, где они всегда останавливались с Элен. Глядя на грязь в коридоре и на вытертый ковер, он напомнит себе, что для него и Элен – это роскошь. Он увидит свет под дверью, но все равно постучит, чтобы убедиться, Элен ли в этой комнате. Никто не отзовется, он откроет дверь и увидит Элен – на полу, в кимоно.

Он войдет в комнату, закроет дверь и будет долго стоять, глядеть на нее. Волосы у нее будут распущенные, рассыпавшиеся по полу, красивые.

Немного погодя он подумает, что надо бы поднять ее на кровать, но решит, что в этом нет смысла: ей и так лежать хорошо и удобно. Вид такой, будто она спит.

Он сядет в кресло и будет смотреть какое-то время – какое, он не сможет потом подсчитать, – и решит, что принял правильное решение, не переложив ее на кровать.

Потому что она не скрючилась.

Он заглянет в открытый чемодан, найдет свои старые вырезки и положит их в нагрудный карман пиджака. Найдет свою бритву и перочинный нож, ее бабочку с искусственными бриллиантами и все это тоже рассует по карманам пиджака. В стенном шкафу, в ее пальто он найдет 3 доллара и 35 центов и сунет их в брючный карман, не понимая, где она их взяла. Вспомнит, что оставил для нее два доллара, и теперь их не получить ни ей, ни ему – пусть считаются чаевыми старику Доновану. Элен говорит «спасибо».

Потом он сядет на кровать и будет смотреть на Элен оттуда. Увидит, что глаза у нее закрыты, и вспомнит, какими ярко-зелеными они были при жизни, эти чертовские изумруды. Просидит долго, стараясь заглянуть в смеженные глаза Элен, а потом услышит за спиной женский разговор.

Поздно теперь, скажут женщины. Поздно теперь заглядывать ей в душу. А он все будет смотреть, помня о патефонной пластинке, что прислонена к подушке; он знает, какую песню она купила или украла. Свою любимую «Бай-бай, черный дрозд», и он услышит, как ее вполголоса поют женщины, а сам будет созерцать свирепо блестящие шрамы на душе Элен, свежие и мертвенно-белые среди старых шрамов, между тем как душа Элен уже очищается от всех мирских ран, пламенея зеленым пламенем надежды, но и сохраняя эти шрамы в целостности, как рубцы прозрения глубочайших тайн Сатаны.

Френсис, это раздвоенное создание – то пожилой человек, согбенный смертный, то снова птенец, только-только вставший на крыло, тихо подпоет женщинам: «С тихой песней я иду», – и песня откроет ему, что смотрит он вовсе не в душу Элен, а в свою назойливую и нетвердую память. Ему ясно, что и Руди, и Элен понимают его сейчас гораздо глубже, чем понимал когда-либо или будет понимать их он.

Мертвые – все глаза у них.

Он станет отматывать нить своей жизни от смерти Элен и увидит ее в том же японском кимоно, лежащую рядом с ним после нежной любви, и она говорит ему: я больше ничего на свете не хочу – только чтобы мое имя вернулось в семью.

И Френсис встанет и поклянется, что когда-нибудь разыщет могилу Элен, где бы ее ни зарыли, и поставит камень с глубоко высеченной надписью. «Элен Мари Арчер, чистая душа» – будет высечено на камне.

Френсис вспомнит, что, когда гаснут чистые души, мир наводняют силы тьмы, несущие с собой грозу, раздоры и огонь. И он поймет, что должен молиться о спасении ее души, ибо никак иначе ей теперь не поможет. Но поскольку в его представлении мир иной был не Дворцом Небесным, где легионы блаженных душ поклоняются Святому Червю, а скверным туманом над скважиной, через которую земля опорожняется от смрада гниющих жизней, перед глазами Френсиса горел вопрос: как этому человеку молиться?

Он будет размышлять над ним опять несчитанное время и решит в конце концов, что молиться у него нет никакой возможности – ни об Элен, ни даже о себе.

Тогда он опустит руку, и дотронется до макушки Элен, и погладит ее по голове, осторожно, как гладит отец по мягкому родничку новорожденного ребенка, – осторожно, чтобы не потревожить текучую россыпь ее волос.

Таких красивых.

Потом он выйдет из комнаты Элен, оставив там свет. Он пройдет по коридору до лестничной площадки, махнет задремавшему в кресле ночному дежурному и снова окунется в студеную и живую ночную тьму.

А к рассвету он уже будет на товарняке, и Делавэр-Гудзонская железная дорога повезет его к берегу яблочных вод. Он будет сидеть на корточках посреди пустого вагона с приоткрытой дверью, чуть в стороне, чтоб не дуло. Будет наблюдать, как звезды, чей огонь лишь несколько часов назад казался негасимым, тают в пробуждающемся небе, в раннем его переливе из сиреневого в розовое.

Он не в силах закрыть глаза и поэтому задумается о том, что он теперь может делать. Потом решит, что не способен выбрать между всеми открытыми для него возможностями. Теперь он уверен только в том, что живет в мире, где события сами решают за себя, и единственное, что может человек, – это находиться в одном прыжке от их непостижимости.

Он увидел Джеральда, запеленутого в серебристую паутину могилы; потом видение растаяло, как звезды, и он не мог припомнить даже цвет его волос. Он увидел всех женщин, которых стало трое, а потом их невозможное объединение тоже растаяло, и остался только прекрасный рот Катрины, произносивший не столько слова, сколько их немые очертания; и тогда он понял, что оставляет позади больше, чем город и набравшуюся за его век галерею трупов. Он оставлял позади даже яркое воспоминание о шрамах на душе Элен.

Когда поезд замедлил ход, чтобы набрать воды, в вагон вскарабкался Клубничный Билл. Для бродяги, умершего с кашлем, он выглядел довольно нарядно: полотняный костюм в синюю полоску, соломенная шляпа и туфли цвета нового бейсбольного мяча.

– При жизни ты так хорошо не выглядел, – сказал ему Френсис. – Смотрю, тебе там неплохо.

По прибытии каждому придают портного-итальянца, объяснил Билл. Но скажи мне, друг, от чего ты бежишь на этот раз?

– Всё от той же своры, – сказал Френсис. – От полицейских.

Никаких полицейских нет, сказал Билл.

– Может, до рая еще ни один не добрался, но здесь они меня заманали.

Не гонятся за тобой полицейские.

– Ты точно знаешь?

Буду я морочить такого человека, как ты?

Френсис улыбнулся и стал напевать песню Руди о крае, где синяя птица поет. Он выпил последний глоток виски «Зеленая река», показавшегося теперь прохладным и освежающим. И подумал о чердаке Энни.

Отличное место, сказал ему Билл. У них там койка в углу, рядом с твоим сундуком.

– Я видел его, – сказал Френсис.

Френсис подошел к двери вагона и бросил пустой бутылкой в луну, бросок был с подкруткой, и она ушла в сторону восходящего солнца. Плывя в небе, бутылка с луной заиграли душевную музыку, как банджо, и божественная их игра побуждала Френсиса спрыгнуть с поезда и искать убежища под святой фелановской кровлей.

– Слышишь эту музыку? – сказал Френсис.

Музыку? Я бы не сказал.

– Банджо. Очень приятное банджо. Это бутылка от виски играет. Бутылка и луна.

Тебе виднее, сказал Билл.

Френсис опять прислушался к луне и бутылке и услышал их еще явственнее. Если ты услышал такую музыку, незачем больше лежать. Можно встать с этой койки, подойти к заднему окну мансарды и посмотреть, как гоняет голубей Джейк Бекер. Голуби носились над всем кварталом, сукины дети, кругом, кругом, кругом, а Джейк, бывало, свистнет – и возвращаются в клетки. Черт-те что.

– Что тебе сделать на второй завтрак? – спросила Энни.

– Я не привереда. Сандвич с индейкой – в самый раз.

– Чаю еще хочешь?

– Этого чаю я всегда хочу, – сказал Френсис.

Чтобы его не увидели, он держался от окна подальше, когда смотрел на голубей или с другого конца чердака наблюдал за игрой в футбол на школьной спортивной площадке.

– Если тебя не увидят, все обойдется, – сказала ему Энни.

Она меняла ему постельное белье два раза в неделю, повесила бежевые занавески и купила пару черных штор, чтобы по вечерам он мог читать газету.

Но нужды в чтении он больше не испытывал. В голове не осталось мыслей. Если мысль появлялась, то оседала на мозге, как утренняя роса на каменной равнине. Солнце уничтожало росу, и только ее следы оставались на камне. А камню эти следы не нужны.

Вопрос состоял в том, дознаются ли они, что спину человеку сломал Френсис. Ищут ли его? Или делают вид, что не ищут? В сундуке он нашел старый тренировочный свитер и носил его с поднятым воротом, чтобы скрыть лицо. Еще он нашел пилотку Джорджа Куинна – она придавала ему военный вид. В армии он дослужился бы до нашивок, медалей. Дисциплина всегда была ему по душе. Никому не придет в голову разыскивать его в пилотке Джорджа.

– Френ, ты любишь желе? – спросила Энни. – По-моему, я никогда не делала тебе желе. Да и не помню, продавали тогда «Джелл-О»?

Если его разыскивают, тогда кончен бал. Погасли свечи. Он отправится туда, где тепло, где не надо больше бежать от людей и прятаться от погоды.

Эмпирей – область вовсе не пространственная, он не движется, и у него нет полюсов. Он обнимает светом и любовью primum mobile [20]20
  Перводвигатель (лат.).


[Закрыть], отдаленнейшее и быстрейшее из материальных небес. В primum mobile являют себя ангелы.

Но если его не разыскивают, он как-нибудь скажет Энни (у нее уже была такая мысль, это он понял) насчет того, чтобы поставить койку в комнате у Данни, если все точно утрясется и образуется.

В этой комнате у Данни места было много.

И утром там солнечно.

Славная у него комната.