Текст книги "Святилище"

Автор книги: Уильям Катберт Фолкнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Будь я пес, если это не шпик, – сказал он.

– Тебе что нужно? – спросила женщина.

Человек в комбинезоне не ответил. Проходя мимо, бросил на Лупоглазого скрытный и вместе с тем восторженный взгляд, будто готовился рассмеяться шутке и выжидал подходящего мига. Пройдя через кухню неуклюжей, медвежьей походкой, по-прежнему с радостной, веселой скрытностью, хотя находился прямо на виду, приподнял незакрепленную половицу и достал из-под нее галлоновый кувшин. Лупоглазый глядел на него, заложив указательные пальцы в проймы жилета, вдоль его лица от сигареты (он выкурил ее, ни разу не прикоснувшись к ней) вился дымок. Взгляд был жестким, даже скорее злобным; он молча смотрел, как человек в комбинезоне с какой-то веселой робостью идет обратно; кувшин был неловко спрятан у него под одеждой; на Лупоглазого он глядел с той же восторженной готовностью рассмеяться, пока не вышел из кухни. На веранде снова послышались шаги его босых ног.

– Не бойся, – сказал Лупоглазый. – Я не расскажу на Мануэль-стрит, что Руби Ламар стряпает еще для болвана и дурачка.

– Сволочь, – сказала женщина. – Сволочь.

II

Когда женщина вошла с блюдом мяса в столовую, Лупоглазый, тот человек, что принес кувшин, и незнакомец уже сидели за столом из трех неструганых, приколоченных к козлам досок. Стоящая на столе лампа осветила угрюмое, нестарое лицо женщины; глаза ее глядели холодно. Бенбоу, наблюдая за ней, не заметил единственного взгляда, который она бросила на него, ставя блюдо, потом чуть постояла с тем непроницаемым видом, какой появляется у женщин, когда они напоследок оглядывают стол, отошла, нагнулась над открытым ящиком в углу, достала оттуда еще тарелку, вилку, ножик и каким-то резким, однако неторопливым завершающим движением положила перед Бенбоу, ее рукав легко скользнул по его плечу.

Тут вошел Гудвин, одетый в застиранный комбинезон. Нижняя часть его худощавого обветренного лица обросла черной щетиной, волосы на висках поседели. Он вел за руку старика с длинной белой бородой, покрытой возле рта пятнами. Бенбоу видел, как Гудвин усаживал его на стул, старик сел послушно, с тем робким и жалким рвением человека, у которого осталось в жизни лишь одно удовольствие и который связан с миром лишь одним чувством, потому что глух и слеп: на мясистом розовом лице этого коротышки с лысым черепом виднелись, словно два сгустка мокроты, пораженные катарактой глаза. Бенбоу видел, как он достал из кармана грязную тряпку, сплюнул в нее уже почти бесцветный комок табачной жвачки, свернул и сунул опять в карман. Женщина положила ему на тарелку еды. Остальные уже ели, молча, неторопливо, но старик сидел, склонясь над тарелкой, борода его чуть подрагивала. Неуверенной, дрожащей рукой он нащупал тарелку, отыскал небольшой кусочек мяса и сосал его, пока женщина, подойдя, не ударила его по руке. Тогда он положил мясо, и Бенбоу видел, как она резала ему еду: мясо, хлеб и все остальное, а затем полила соусом. Бенбоу отвернулся. Когда все было съедено, Гудвин снова увел старика. Бенбоу видел, как они вышли в дверь, и слышал их шаги в коридоре.

Мужчины вернулись на веранду. Женщина убрала со стола и отнесла посуду на кухню. Поставив ее на кухонный стол, подошла к ящику за печью, постояла над ним. Потом вернулась к столу, положила себе на тарелку еды, поела, прикурила от лампы сигарету, вымыла посуду и убрала. Покончив с этим, вышла в коридор. На веранду она не показывалась. Прислушивалась, стоя в дверях, к тому, о чем они говорят, о чем говорит незнакомец, и к глухому, негромкому стуку переходящего из рук в руки кувшина. "Дурачок, – сказала женщина. Чего он хочет...". Прислушалась к голосу незнакомца: какой-то странный, торопливый голос человека, которому позволялось много говорить и мало чего другого.

– Пить, во всяком случае, – нет, – сказала женщина, неподвижно стоя в дверях. – Ему лучше бы находиться там, где домашние смогут о нем позаботиться.

Она прислушалась к его словам.

– Из своего окна я видел виноградную беседку, а зимой еще и гамак. Вот почему мы знаем, что природа – "она"; благодаря этому сговору между женской плотью и женским временем года. Каждой весной я вновь и вновь наблюдал брожение старых дрожжей, скрывающее гамак, заключенное в зелени предвестие беспокойства. Вот что такое цветущие лозы. Ничего особенного: неистово и мягко распускаются не столько цветы, сколько листья, все плотнее и плотнее укрывающие гамак до тех пор, пока в конце мая и сам голос ее – Маленькой Белл – не уподоблялся шороху диких лоз. Она никогда не говорила: "Хорес, это Луис, или Пол, или кто-то там еще", а "Это всего-навсего Хорес". Всего-навсего – понимаете; сумерки, белеет ее платьице, и сами они -воплощенная скромность, хотя обоим не терпится остаться вдвоем. А я не мог бы относиться к ней бережнее, даже будь она мне родной дочерью.

И вот сегодня утром – нет, четыре дня назад; из колледжа она вернулась в четверг, а сегодня вторник – я сказал: "Голубка, если ты познакомилась с ним в поезде, он, видимо, служит в железнодорожной компании. Отнимать его у компании нельзя: это так же противозаконно, как снимать изоляторы с телефонных столбов".

– Он ничем не хуже тебя. Он учится в Тьюлейне {Университет в Новом Орлеане.}.

– Голубка, но в поезде... – сказал я.

– Кое с кем я знакомилась и в худших местах.

– Знаю, – ответил я. – И я тоже. Но знаешь, не приводи их домой. Перешагни и ступай дальше. Не марай туфель.

Мы сидели в гостиной; перед самым обедом; только я и она. Белл ушла в город.

– А тебе-то что до моих гостей. Ты же не отец мне. Ты всего-навсего... всего-навсего...

– Кто? – спросил я. – Всего-навсего кто?

– Ну, донеси матери! Донеси! Чего еще ждать от тебя? Донеси!

– Голубка, но в поезде, – сказал я. – Приди он к тебе в гостиничный номер, я бы его убил. Но в поезде – мне это противно. Давай прогоним его и начнем все сначала.

– Ты только и годен говорить о знакомствах в поезде! Только на это и годен! Ничтожество! Креветка!

– Ненормальный, – сказала женщина, неподвижно стоя в дверях. Незнакомец продолжал заплетающимся языком быстро и многословно:

– Потом она заговорила: "Нет! Нет!", и я обнял ее, а она прижалась ко мне. "Я не хотела! Хорес! Хорес!". И я ощутил запах сорванных цветов, тонкий запах мертвых цветов и слез, а потом увидел в зеркале ее лицо. Позади нее висело зеркало, другое – позади меня, и она разглядывала себя в том, что было позади меня, забыв о другом, где я видел ее лицо, видел, как она с чистейшим лицемерием созерцает мой затылок. Вот почему природа – "она", а Прогресс – "он"; природа создала виноградные беседки, а Прогресс изобрел зеркало.

– Ненормальный, – произнесла женщина, стоя в дверях и слушая.

– Но это еще не все. Я думал, меня расстроила весна или то, что мне сорок три года. Думал, может, все было б хорошо, будь у меня холмик, чтобы немного полежать на нем... Там же земля плоская, богатая, тучная, кажется даже, будто одни лишь ветра порождают из нее деньги. Кажется, никого б не удивило известие, что листья деревьев можно сдавать в банк за наличные. Дельта. Ни единого холмика на пять тысяч квадратных миль, если не считать тех земляных куч, что насыпали индейцы для убежища во время разливов реки.

– И вот я думал, что мне нужен всего-навсего холмик; меня подвигнула уйти не Маленькая Белл. Знаете, что?

– Ненормальный, – сказала женщина. – Ли зря позволил...

Бенбоу не ждал ответа.

– Тряпка со следами румян. Я знал, что найду ее, еще не войдя в комнату Белл. И обнаружил за рамой зеркала носовой платок, которым она стерла излишек краски, когда одевалась, потом сунула за раму. Я швырнул его в грязное белье, надел шляпу и ушел. И уже когда ехал в грузовике, обнаружил, что у меня нет при себе денег. Тут все одно к одному; я не мог получить деньги по чеку. И не мог сойти с грузовика, вернуться в город и взять денег. Никак. Поэтому все время шел пешком и ехал зайцем. Однажды я спал в куче опилок на какой-то лесопильне, однажды в негритянской лачуге, однажды в товарном вагоне на запасном пути. Мне был нужен холмик, понимаете, чтобы полежать на нем. Тогда все было бы хорошо. Когда женишься на своей жене, начинаешь с черты... возможно, с ее проведения. Когда на чужой – начинаешь, быть может, на десять лет позже, с чужой черты, проведенной кем-то другим. Мне был нужен холмик, чтобы немного полежать на нем.

– Дурачок, – сказала женщина. – Бедный дурачок. Она стояла в дверях. Из коридора появился Лупоглазый. Не сказав ни слова, прошел мимо нее на веранду.

– Идем, – распорядился он. – Надо грузиться.

Женщина слышала, как все трое вышли. Она не двинулась с места. Потом услышала, как незнакомец встал со стула и прошел по веранде. Потом увидела на фоне неба его силуэт; худощавый мужчина в измятой одежде; голова с редкими, непричесанными волосами; и совершенно пьяный.

– Не заставили его поесть, как надо, – сказала женщина.

Она стояла совершенно неподвижно, Бенбоу глядел на нее.

– Неужели вам нравится жить так? – спросил он. – Зачем? Вы еще молоды; вернитесь в город и снова похорошеете, когда не придется поднимать ничего, кроме собственных век.

Женщина не шевельнулась, она стояла, едва касаясь стены.

– Бедный, испуганный дурачок.

– Видите ли, – сказал Бенбоу, – мне не хватает мужества. Оно покинуло меня. Механизм на месте, но не действует.

Его рука неуверенно коснулась ее щеки.

– Вы еще молоды.

Женщина стояла неподвижно, ощущая на лице его руку, касающуюся плоти так, словно он пытался изучить расположение и форму костей и строение, тканей.

– У вас впереди почти вся жизнь. Сколько вам лет? Вам же еще нет тридцати. – Говорил он негромко, почти шепотом.

Женщина заговорила, не понижая голоса. Не пошевелилась, не убрала рук с груди.

– Почему вы ушли от жены?

– Потому что она ест креветки, – ответил Бенбоу. – Я не мог... Видите ли, была пятница, и я подумал, что в полдень надо идти на станцию, брать с поезда ящик креветок, возвращаться с ними домой, отсчитывать по сто шагов, менять руку и...

– Ходили за ними каждый день? – спросила женщина. – Нет. Только по пятницам. Но в течение десяти лет, с тех пор, как мы поженились. И до сих пор не могу привыкнуть к запаху креветок. Но дело не в том, что мне столько раз приходилось носить их домой. Это я способен вынести. Дело в том, что с упаковки капает, и вот я как-то последовал за собой на станцию, отошел в сторону и стал смотреть, как Хорес Бенбоу берет с поезда ящик и несет домой, меняя руку через каждые сто шагов, я шел за ним и думал: "Здесь, в бесцветном ряду маленьких вонючих капель на миссисипском тротуаре, покоится Хорес Бенбоу".

– А-а, – протянула женщина. Дышала она спокойно, руки ее были сложены. Она отошла от стены; Бенбоу посторонился и пошел за ней по коридору. Они вошли в кухню, там горела лампа.

– Извините меня за мой вид, – сказала женщина. Подойдя к стоящему за печью ящику, она выдвинула его и встала над ним, руки ее были спрятаны под одеждой. Бенбоу стоял посреди комнаты.

– Приходится держать его в ящике, чтобы не добрались крысы, – сказала женщина.

– Что? – спросил Бенбоу. – Что там такое?

Он подошел к ящику и заглянул в него. Там спал ребенок, ему еще не исполнилось и года. Хорес молча смотрел на худенькое личико.

– О, – произнес он. – У вас есть сын.

Они смотрели на осунувшееся личико ребенка. Снаружи донесся шум; на задней веранде послышались шаги. Женщина задвинула коленом ящик обратно в угол, и тут вошел Гудвин.

– Все в порядке, – сказал он Хоресу. – Томми проводит вас к машине.

Потом вышел и скрылся в доме.

Бенбоу взглянул на женщину. Руки ее по-прежнему были скрыты под платьем.

– Спасибо за ужин, – сказал он. – Возможно, со временем...

Он смотрел на нее, она отвечала ему спокойным взглядом, лицо ее было не столько угрюмым, сколько холодным, спокойным.

– Может, я смогу что-то сделать для вас в Джефферсоне. Прислать чего-нибудь...

Женщина легким, округлым движением вынула руки из складок платья, потом резко спрятала снова.

– С этим мытьем посуды и стиркой... Можете прислать апельсиновых леденцов.

Томми и вслед за ним Бенбоу спускались по заброшенной дороге. Бенбоу оглянулся. Мрачные развалины дома вздымались на фоне неба над бесчисленными густыми кедрами, темные, запустелые и таинственные. Дорога представляла собой эрозийную впадину, слишком глубокую для дороги и слишком прямую для паводкового рва, ее густо устилали папоротник, гнилые листья и ветви. Бенбоу шел вслед за Томми, шагая по еле заметной тропинке, где ноги промяли гнилую растительность до самой глины. Кровля ветвей над их головами постепенно редела. Спуск становился извилистее и круче.

– Где-то здесь мы видели сову, – сказал Бенбоу. Идущий впереди Томми захохотал.

– И он перепугался ее, посадить меня на цепь.

– Да, – ответил Бенбоу. Он шел за еле видным силуэтом Томми, стараясь с нудным упорством пьяного говорить и шагать твердо.

– Будь я пес, если это не самый пугливый белый, какого я видел, сказал Томми. – Шел вот он по тропинке к веранде, тут из-под дома собака, подбежала и стала нюхать ему ноги, как любая другая, и будь я пес, если он не отскочил, будто это ядовитая змея, а сам он босиком, вытащил свой маленький аретматический пистолет и пристрелил ее. Пусть меня сожгут, если было не так.

– А чья была собака? – спросил Бенбоу.

– Моя, – ответил Томми и сдавленно хохотнул. – Старая, блохи не тронула бы, если б могла.

Дорога понизилась и стала ровной. Бенбоу шагал осторожно, шурша ногами по песку. На фоне белого песка он видел, как Томми идет шаркающей, неуклюжей походкой, словно мул, ступая без видимых усилий, пальцы босых ног с шуршаньем отбрасывали назад песчаные струйки.

Дорогу пересекла громоздкая тень поваленного дерева. Томми перешагнул через него, Бенбоу последовал за ним, все так же старательно, осторожно перебрался через гущу листвы, еще не увядшей и до сих пор пахнущей зеленью.

– Еще вот... – начал было Томми, потом обернулся. – Прошли?

– Все в порядке, – ответил Хорес. Он снова обрел равновесие. Томми продолжал:

– Еще вот затея Лупоглазого. Ни к чему так загораживать дорогу. Взял да повалил дерево, а нам приходится топать до грузовика целую милю. Я говорил ему, что люди ходят к нам покупать вот уже четыре года, и до сих пор никто не тревожил Ли. Да и обратный путь тоже не меньше. Только Лупоглазый и слушать не стал. Будь я пес, если он не боится собственной тени.

– Я бы тоже боялся, – сказал Бенбоу. – Если б его тень была моей.

Томми негромко хохотнул. Дорога превратилась в черный туннель, под ногами тускло поблескивал мелкий песок. "Отсюда к роднику отходит тропинка", – подумал Бенбоу, стараясь разглядеть, где она врезается в стену зарослей. Они продолжали путь.

– А грузовик кто водит? – спросил Бенбоу. – Тоже мемфисцы?

– Ну да, – ответил Томми. – Это машина Лупоглазого.

– Чего бы им не сидеть в Мемфисе и предоставить вам спокойно гнать свое виски?

– А там деньги, – сказал Томми. – Продашь кварту или полгаллона – какая тут выгода? Ну, перепадет Ли доллар-другой. А сделать одну ездку и сбыть все зараз, – вот это деньги.

– Вот оно что, – сказал Бенбоу. – Но мне думается, я лучше бы голодал, чем жить рядом с таким человеком. Томми хохотнул.

– Лупоглазый ничего. Только вот немного чудной. – Он продолжал шагать, смутно маяча в тусклом блеске Песчаной дороги. – Будь я пес, – если он не странный человек. Разве не так?

– Да, – сказал Бенбоу. – Весь из странностей.

Грузовик ждал их там, где дорога, снова глинистая, начинала подниматься к мощеному шоссе. На крыле грузовика сидели двое мужчин и курили; над вершинами деревьев виднелись полуночные звезды.

– За смертью бы вас посылать, – сказал один из сидящих. – Я рассчитывал быть сейчас уже на полпути к городу. Меня женщина дожидается.

– Ну конечно, – поддразнил другой. – Лежа на спине.

Первый обругал его.

– Быстрей не могли, – ответил Томми. – А вам только не хватало еще фонарь вывесить. Будь мы полицейскими, наверняка зацапали бы вас.

– Пошел ты, гад, лохматая морда, – выругался первый. Оба они выбросили сигареты и влезли в кабину. Томми негромко хохотнул. Бенбоу протянул ему руку.

– До свиданья. И большое спасибо вам, мистер...

– Меня зовут Томми.

Его вялая огрубелая кисть неуклюже сунулась в руку Бенбоу, торжественно встряхнула ее и неловко выскользнула. Он не двигался с места, темнея приземистой бесформенной тенью на фоне тускло блестящей дороги, а Бенбоу стал влезать на подножку. Нога у него сорвалась, но он устоял.

– Осторожнее, док, – послышался голос из кабины. Бенбоу влез. Второй укладывал дробовик на спинку сиденья. Грузовик тронулся вверх по крутому склону, выехал на шоссе и свернул в сторону Джефферсона и Мемфиса.

III

На другой день Бенбоу находился у сестры, в родовом гнезде ее покойного мужа в четырех милях от Джефферсона. Она жила в большом доме вместе с десятилетним сыном и двоюродной мужниной бабушкой, известной как мисс Дженни, девяностолетней старухой, передвигающейся в кресле-каталке. Мисс Дженни и Хорес смотрели в окно, как его сестра и молодой человек гуляют по саду. Сестра овдовела десять лет назад.

– Почему же она снова не вышла замуж? – спросил Бенбоу.

– Сама хотела бы знать, – ответила мисс Дженни. – Молодой женщине нужен мужчина.

– Но только не этот, – сказал Бенбоу. Он не сводил взгляда с пары. Крепко сложенный, полноватый, самодовольного вида молодой человек в спортивном костюме и синем пиджаке чем-то походил на студента. – Видимо, она питает слабость к детям. Может быть, потому, что у нее есть свой ребенок. А это чей? Тот же, что прошлой осенью?

– Это Гоуэн Стивенс, – ответила мисс Дженни. – Ты должен бы его помнить.

– Да-да, – сказал Бенбоу. – Теперь узнал. Припоминаю прошлый октябрь.

Тогда Хорес ехал домой через Джефферсон и остановился у сестры. Через то же самое окно они с мисс Дженни наблюдали за этой же парой, гулявшей в том же саду, где в то время цвели поздние яркие октябрьские цветы. Тот раз Стивенс был одет в коричневое и теперь показался Хоресу незнакомым.

– Он ездит сюда с прошлой весны, с тех пор, как вернулся домой из Виргинии, – сказала мисс Дженни. – До него ездил сын Джонса, Хершелл. Да. Хершелл.

– А, – сказал Бенбоу. – Он из первых виргинских семейств или просто несчастный временный житель?

– Учился в университете. Решил получить образование там. Ты его не помнишь, потому что он был еще в пеленках, когда ты покинул Джефферсон.

– Не говорите этого при Белл, – сказал Бенбоу. Он не сводил взгляда с пары. Те подошли к дому и скрылись из виду. Через минуту поднялись по ступеням и вошли в комнату. У Стивенса были прилизанные волосы и полное самодовольное лицо. Мисс Дженни протянула ему руку, он грузно склонился и поцеловал ее.

– Все молодеете и хорошеете с каждым днем, – сказал он. – Я только что говорил Нарциссе, что, если б вы только поднялись с этого кресла, у нее не осталось бы ни малейшей надежды.

– Завтра же поднимусь, – сказала мисс Дженни. – Нарцисса...

Нарцисса, крупная женщина с темными волосами и широким, глупым, безмятежным лицом, была одета в свое обычное белое платье.

– Хорес, это Гоуэн Стивенс, – представила она. – А это мой брат.

– Здравствуйте, сэр, – сказал Гоуэн. Отрывисто, крепко и небрежно пожал руку Хореса. В эту минуту вошел мальчик, Бенбоу Сарторис, племянник Бенбоу.

– Я слышал о вас, – сказал Стивенс.

– Гоуэн учился в Виргинии, – сказал мальчик.

– Да-да, – сказал Бенбоу, – Я слышал.

– Благодарю, – сказал Стивенс. – Не все же могут учиться в Гарварде.

– Благодарю вас, – сказал Бенбоу. – Я окончил Оксфорд.

– Когда Хорес говорит, что окончил Оксфорд, все думают, что миссисипский университет, – сказала мисс Дженни, – а он имеет в виду совсем другой.

– Гоуэн часто ездит в Оксфорд, – сказал мальчик. – У него там девушка. Он ходит с ней на танцы. Правда, Гоуэн?

– Верно, приятель, – ответил Стивенс. – Рыжая.

– Помолчи, Бори, – велела Нарцисса мальчику и взглянула на брата. – Как там Белл и Маленькая Белл? – Она хотела добавить еще что-то, но сдержалась. Однако продолжала глядеть на Хореса, взгляд ее был серьезным, пристальным.

– Если ты все ждешь, что Хорес уйдет от Белл, он это сделает, – сказала мисс Дженни. – Когда-нибудь сделает. Только Нарцисса не будет удовлетворена даже тогда, – заметила она. – Некоторым женщинам не хочется, чтобы мужчина женился на той или другой женщине. Но если он вдруг бросит ее, все эти женщины вознегодуют.

– Помолчите и вы, – сказала Нарцисса.

– Да-да, – сказала мисс Дженни. – Хорес давно уже рвет уздечку. Но ты, Хорес, рвись не слишком сильно, возможно, другой ее конец не закреплен.

Из столовой донесся звон колокольчика. Стивенс и Бенбоу одновременно шагнули к спинке кресла мисс Дженни.

– Позвольте мне, сэр, – сказал Бенбоу. – Поскольку, кажется, гость здесь я.

– Будет тебе, Хорес, – сказала мисс Дженни. – Нарцисса, не пошлешь ли на чердак за дуэльными пистолетами, они там, в сундуке. – И повернулась к мальчику. – А ты беги, скажи, чтобы завели музыку и поставили две розы.

– Какую музыку завести? – спросил мальчик.

– Розы на столе есть, – сказала Нарцисса. – Их прислал Гоуэн. Пойдемте ужинать.

Бенбоу и мисс Дженни наблюдали в окно за гуляющей в саду парой. Нарцисса была по-прежнему в белом платье, Стивенс – в спортивном костюме и синем пиджаке.

– Этот виргинский джентльмен поведал нам вчера за ужином, что его научили пить по-джентльменски. Опустите в алкоголь жука, и получится скарабей; опустите в алкоголь миссисипца, и получится джентльмен...

– Гоуэн Стивенс, – досказала мисс Дженни. Они видели, как пара скрылась за домом. Прошло некоторое время, и в коридоре послышались шаги двух людей. Когда те вошли, оказалось, что с Нарциссой не Стивенс, а мальчик.

– Не захотел остаться, – сказала Нарцисса. – Уезжает в Оксфорд. В пятницу вечером в университете танцы. У него там свидание с какой-то юной леди.

– Ему нужно подыскать там подходящую арену для джентльменской попойки, – сказал Хорес. – Для чего бы то ни было джентльменского. Видимо, потому и едет заблаговременно.

– Пойдет с девушкой на танцы, – сказал мальчик. – А в субботу поедет в Старквилл на бейсбольный матч. Говорит, что взял бы и меня, только вы не пустите.

IV

Городские жители, выезжающие после ужина покататься по университетскому парку, какой-нибудь рассеянный, мечтательный студент или спешащий в библиотеку кандидат на степень магистра не раз замечали, как Темпл с переброшенным через руку пальто, белея на бегу длинными ногами, проносится быстрой тенью мимо светящихся окон женского общежития, именуемого "Курятник", и скрывается в темноте у здания библиотеки, а в тот вечер, может быть, видели, как, мелькнув напоследок панталонами или чем-то еще, она юркнула в автомобиль, ждущий с заведенным мотором. Студентам не разрешалось иметь машины, и молодые люди – без шляп, в спортивных брюках и ярких свитерах – взирали с чувством превосходства и яростью на городских парней, прикрывающих шляпами напомаженные волосы и носящих тесноватые пиджаки с чересчур широкими брюками.

Катанью на машинах уделялись будничные вечера. А каждую вторую субботу, в дни танцев литературного клуба или трех официальных ежегодных балов, эти слонявшиеся с вызывающей небрежностью городские парни в шляпах и с поднятыми воротниками видели, как Темпл входит в спортивный зал, ее тут же подхватывает кто-то из одетых в черные костюмы студентов, и она смешивается с кружащейся под манящий вихрь музыки толпой, высоко подняв изящную голову с ярко накрашенными губами и нежным подбородком, глаза ее безучастно глядят по сторонам, холодные, настороженные, хищные.

В зале гремела музыка, и парни наблюдали, как Темпл, стройная, с тонкой талией, легко движущаяся в такт музыке, меняет партнеров одного за другим. Парни пригибались, пили из фляжек, закуривали сигареты и выпрямлялись снова, неподвижные, с поднятыми воротниками, в шляпах, они выглядели на фоне освещенных окон рядом вырезанных из черной жести бюстов, одетых и приколоченных к подоконникам.

Когда оркестр играл "Дом, милый мой дом", трое-четверо парней с холодными, воинственными, чуть осунувшимися от бессонницы лицами непременно слонялись у выхода, глядя, как из дверей появляются изнуренные шумом и движением пары.

Трое таких смотрели, как Темпл и Гоуэн выходят на холодный предутренний воздух. Лицо Темпл было очень бледным, рыжие кудряшки волос растрепались. Глаза ее с расширенными зрачками мельком остановились на парнях. Затем она сделала рукой вялый жест, непонятно было, предназначается он им или нет. Парни не ответили, в их холодных глазах ничего не отразилось. Они видели, как Гоуэн взял ее под руку, как мелькнули ее бедро и бок, когда она усаживалась в машину – низкий родстер с тремя фарами.

– Что это за гусь? – спросил один.

– Мой отец судья, – произнес другой резким ритмичным фальцетом.

– А, черт. Идем в город.

Парни побрели. Окликнули проезжающую мимо машину, но безуспешно. На мосту через железнодорожное полотно остановились и стали пить из бутылки. Последний хотел разбить ее о перила. Второй схватил его за руку.

– Дай сюда.

Он разбил бутылку и старательно разбросал осколки по дороге. Остальные наблюдали за ним.

– Ты недостоин ходить на танцы к студентам, – сказал первый. – Жалкий ублюдок.

– Мой отец судья, – сказал второй, расставляя на дороге зубчатые осколки вверх острием.

– Машина идет, – сказал третий.

У нее было три фары. Прислонясь к перилам и натянув шляпы так, чтобы свет не бил в глаза, парни смотрели, как Темпл и Гоуэн едут мимо. Голова Темпл была опущена, глаза закрыты.

Машина ехала медленно.

– Жалкий ублюдок, – сказал первый.

– Я? – Второй достал что-то из кармана и, взмахнув рукой, хлестнул легкой, слегка надушенной паутинкой по их лицам. – Я?

– Никто не говорил, что ты.

– Чулок этот Док привез из Мемфиса, – сказал третий. – От какой-то грязной шлюхи.

– Лживый ублюдок, – отозвался Док.

Парни видели, как расходящиеся веером лучи фар и постепенно уменьшавшиеся в размерах красные хвостовые огни остановились у "Курятника". Огни погасли. Вскоре хлопнула дверца. Огни зажглись снова; машина тронулась. Парни прислонились к перилам и надвинули шляпы, защищая глаза от яркого света. Подъехав, машина остановилась возле них.

– Вам в город, джентльмены? – спросил Гоуэн, распахнув дверцу.

Парни молча стояли, прислонясь к перилам, потом первый грубовато сказал: "Весьма признательны", и они сели в машину, первый рядом с Гоуэном, другие на заднее сиденье.

– Сверните сюда, – сказал первый. – Тут кто-то разбил бутылку.

– Благодарю, – ответил Гоуэн. Машина тронулась. – Джентльмены, вы едете завтра в Старквилл на матч?

Сидящие на заднем сиденье промолчали.

– Не знаю, – ответил первый. – Вряд ли.

– Яне здешний, – сказал Гоуэн. – У меня кончилась выпивка, а завтра чуть свет назначено свиданье. Не скажете ли, где можно раздобыть кварту?

– Поздно уже, – сказал первый.

И обернулся к сидящим сзади:

– Док, не знаешь, у кого можно раздобыть в это время?

– У Люка, – ответил третий.

– Где он живет? – спросил Гоуэн.

– Поехали, – сказал первый. – Я покажу.

Они миновали площадь и отъехали от города примерно на полмили.

– Это дорога на Тейлор, так ведь? – спросил Гоуэн.

– Да, – ответил первый.

– Мне придется ехать здесь рано утром, – сказал Гоуэн. – Надо быть там раньше специального поезда. Джентльмены, говорите, вы на матч не собираетесь?

– Пожалуй, нет, – ответил первый. – Остановите здесь. Перед ними высился крутой склон, поросший поверху чахлыми дубами.

– Подождите тут, – сказал первый. Гоуэн выключил фары. Было слышно, как первый карабкается по склону.

– У Люка хорошее пойло? – спросил Гоуэн.

– Неплохое. По-моему, не хуже, чем у других, – ответил третий.

– Не понравится – не пейте, – сказал Док. Гоуэн неуклюже обернулся и взглянул на него.

– Не хуже того, что вы пили сегодня, – сказал третий.

– И его тоже вас никто не заставлял пить, – прибавил Док.

– Мне кажется, здесь не могут делать такого пойла, как в университете, – сказал Гоуэн.

– А вы откуда? – спросил третий.

– Из Вирг... то есть из Джефферсона. Я учился в Виргинии. Уж там-то научишься пить.

Ему ничего не ответили. По склону прошуршали комочки земли, и появился первый со стеклянным кувшином. Приподняв кувшин, Гоуэн поглядел сквозь него на небо. Бесцветная жидкость выглядела безобидно. Сняв с кувшина крышку, Гоуэн протянул его парням.

– Пейте.

Первый взял кувшин и протянул сидящим сзади.

– Пейте.

Третий выпил, но Док отказался. Гоуэн приложился к кувшину.

– Господи Боже, – сказал он, – как вы только пьете такую дрянь?

– Мы в Виргинии пьем только первосортное виски, – произнес Док.

Гоуэн повернулся и взглянул на него.

– Перестань ты, Док, – сказал третий. – Не обращайте внимания. У него с вечера живот болит.

– Сукин сын, – сказал Док.

– Это ты обо мне? – спросил Гоуэн.

– Нет, что вы, – сказал третий. – Док славный парень. Давай, Док, выпей.

– А, черт с ним, – сказал Док. – Давай. Они вернулись в город.

– Шалман еще открыт, – сказал первый. – На вокзале.

Речь шла о кондитерской-закусочной. Там находился только человек в грязном переднике. Гоуэн и парни прошли в дальний конец и устроились в отгороженном углу, где стоял стол с четырьмя стульями. Человек в переднике поставил перед ними четыре стакана и кока-колу.

– Шеф, можно немного сахара, воды и лимон? – спросил Гоуэн.

Тот принес. Все трое смотрели, как Гоуэн делает лимонный коктейль.

– Меня научили пить так, – заявил он. Парни смотрели, как он пьет.

– Слабовато для меня, – сказал Гоуэн, доливая стакан из кувшина. И выпил все до дна.

– Ну и пьете же вы в самом деле, – сказал третий.

– Я прошел хорошую школу.

Небо за высоким окном становилось все бледнее, свежее.

– Еще по одной, джентльмены, – предложил Гоуэн, наполняя свой стакан. Остальные налили себе понемногу.

– В университете считают, что лучше перепить, чем недопить, – сказал Гоуэн.

Под взглядами парней он опрокинул и этот стакан. Внезапно его нос покрылся каплями пота.

– Уже готов, – сказал Док.

– Кто это говорит? – запротестовал Гоуэн. И налил себе еще немного. Нам бы сюда приличную выпивку. У себя в округе я знаю человека по фамилии Гудвин, тот делает...

– И вот это в университете называют попойкой, – поддел Док.

Гоуэн поглядел на него.

– Ты так думаешь? Смотри.

Он стал наливать себе снова. Парни смотрели, как стакан наполняется.

– Осторожней, приятель, – сказал третий.

Гоуэн налил стакан до самых краев, поднял и неторопливо осушил. Он помнил, что бережно поставил стакан на стол, потом вдруг обнаружил, что находится на открытом воздухе, ощущает прохладную серую свежесть, видит на боковом пути паровоз, тянущий вереницу темных вагонов, и пытается кому-то объяснить, что научился пить по-джентльменски. Говорить он пытался и в тесном, темном, пахнущем аммиаком и креозотом месте, где его рвало, пытался сказать, что ему нужно быть в Тейлоре в половине седьмого, к прибытию специального поезда. Приступ рвоты прошел; Гоуэн ощутил жуткую апатию, слабость, желание лечь, но сдержался и при свете зажженной спички привалился к стене, взгляд его постепенно сосредоточился на имени, написанном там карандашом. Он прикрыл один глаз, оперся руками о стену и прочел его, пошатываясь и пуская слюну. Потом, ворочая непослушной головой, поглядел на парней.