Текст книги "Сойди, Моисей"

Автор книги: Уильям Катберт Фолкнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Фолкнер Уильям
Сойди, Моисей

Уильям Фолкнер

Сойди, Моисей

Перевод Н.Рахмановой

I

Лицо было черное, лоснящееся, непроницаемое; глаза слишком много успели повидать. Жесткие курчавые волосы были подстрижены таким образом, что облегали череп четко-волнистой шапкой, блестя, как покрытые лаком, пробор был пробрит, и вся голова казалась отлитой из бронзы, вечной и неизменной. На нем был один из тех спортивных костюмов, какие в рекламах мужских магазинов именуются ансамблем: одного цвета рубашка и брюки из коричневато-желтой шерсти, и стоили они слишком дорого, и слишком много складок и сборок было на рубашке; он полулежал на стальной койке в обшитой сталью камере, которую уже двадцать часов охранял вооруженный часовой, курил сигареты и отвечал на вопросы молодого белого в очках, сидевшего против него на стальном табурете, с распухшим портфелем на коленях, и по манере говорить никто бы не признал в заключенном южанина, а тем более негра.

– Сэмюел Уоршем Бичем. Двадцать шесть. Родился неподалеку от Джефферсона, штат Миссисипи. Жены не имею. Детей...

– Погодите. – Статистик быстро записывал. – Вы же не под этим именем были приго... жили в Чикаго.

Тот стряхнул с сигареты пепел.

– Ничего не знаю. Полицейского другой ухлопал.

– Ладно. Занятие...

– Деньги лопатой гребу.

– Без определенных занятий. – Статистик быстро

записывал. – Родители...

– А как же. Целых двое. Не помню их. Бабка растила.

– Как ее зовут? Она еще жива?

– Не знаю. Молли Уоршем Бичем. Если жива, должна быть на ферме Карозерса Эдмондса, в семнадцати милях от Джефферсона, штат Миссисипи. Все?

Статистик застегнул портфель и поднялся. Он был года на два моложе того, другого.

– Если не будут знать, кто вы на самом деле, как они узнают, куда... как вы попадете домой?

Тот стряхнул пепел с сигареты, по-прежнему лежа на стальной койке в шикарном голливудском костюме и в туфлях, каких статистику не иметь до конца жизни.

– А это уж не моя забота будет, – сказал он.

Статистик ушел. Часовой снова запер стальную дверь.

А тот, другой, все лежал на стальной койке и курил – пока за ним не пришли, и не разрезали его модные брюки, и не сбрили модную шевелюру, и не увели из камеры.

II

В это же знойно-солнечное июльское утро тот же знойно-солнечный ветерок, который качал листья шелковицы за окном Гэвина Стивенса {1}, залетел к нему в контору, создав видимость прохлады из того, что было всего-навсего колыханием воздуха. Он пошелестел на столе бумагами и взъерошил преждевременно побелевшие волосы сидевшего за столом человека с худощавым интеллигентным нервным лицом, в мятом полотняном костюме, на лацкане которого болтался на часовой цепочке ключик Фи-Бета-Каппа{2}: это был Гэвин Стивенс, член общества Фи-Бета-Каппа, выпускник Гарварда, доктор философии Гейдельбергского университета; контора для него была причудой, хотя именно она давала ему средства к жизни, а серьезным занятием был неоконченный труд двадцатидвухлетней давности, перевод Ветхого завета на классический древнегреческий. Посетительница его, однако, оставалась нечувствительна к ветерку, хотя на вид весу и плотности в ней было не больше, чем в нерассыпавшемся пепле от сгоревшего клочка бумаги, – маленькая старуха негритянка с невероятно древним сморщенным личиком под белым головным платком и черной соломенной шляпой, которая могла быть впору ребенку.

– Бичем? – переспросил Стивенс. – Вы живете у мистера Карозерса Эдмондса?

– Я ушла, – сказала она. – Я пришла искать моего мальчика.

И вдруг, недвижно сидя против него на жестком стуле, она начала нараспев: "Рос Эдмондс продал моего Вениамина. Продал в Египет{3}. Теперь он жертва фараонова..."

– Постойте, – сказал Стивенс. – Постойте, тетушка Молли. – Ибо механизм его памяти готов был уже сработать. – Если вы не знаете, где ваш внук, откуда вам известно, что он в беде? Разве мистер Эдмондс отказался помочь вам искать его?

– Рос Эдмондс его продал. Продал в Египет. Где он, не знаю. Только знаю – он жертва фараонова. Вы – закон. Я хочу найти моего мальчика.

– Хорошо, – согласился Стивенс. – Попробую найти его. А у вас здесь есть где остановиться, если вы не собираетесь возвращаться домой? Ведь быстро его найти не удастся, раз вы не знаете, где он, и пять лет не получали от него вестей.

– Я буду у Хэмпа Уоршема. Моего брата.

– Хорошо, – сказал Стивенс. Он не удивился. Хэмпа Уоршема он знал целую вечность, но старой негритянки никогда прежде не встречал. А если бы и встречал, то все равно не удивился бы. У них всегда так. Можешь годами знать их, они даже будут годами работать у тебя под разными фамилиями. И вдруг выясняется, что они брат и сестра.

Он сидел, обвеваемый жарким колыханием воздуха, которое не было ветром, слушал, как она медленно спускается со ступеньки на ступеньку по крутой лестнице, и припоминал ее внука. Бумаги по его делу, прежде чем попасть к окружному прокурору, прошли через контору Стивенса лет пять-шесть назад Бутч Бичем, под таким именем его знали в городе в тот год, который он провел то на воле, то в тюрьме; сын дочери старой негритянки, он лишился матери при рождении и был брошен отцом, и бабка взяла и воспитала его, вернее, пыталась воспитать. Потому что в девятнадцать лет он ушел с фермы в город и провел год то на воле, то в заключении за азартные игры и драки, пока, наконец, не попал в тюрьму по серьезному обвинению во взломе бакалейной лавки.

Застигнутый полицейским на месте преступления, он ударил его обрезком железной трубы, а когда тот свалил его на землю рукояткой пистолета, лежал и ругался сквозь разбитые губы, застывшие в окровавленном, похожем на яростную улыбку оскале. А спустя две ночи бежал из тюрьмы, и больше его не видели, юноша, которому и двадцати одного еще не исполнилось, чем-то похожий на отца, зачавшего его и бросившего, а теперь сидевшего в каторжной тюрьме штата за убийство, – семя не только буйное, но и опасное и злое. "И его-то я должен разыскать, спасти", – думал Стивенс. Потому что ни минуты ее сомневался в верности чутья старой негритянки. Если бы она даже угадала, где внук и что его ожидает, он бы и тут не удивился, ему только гораздо позднее пришло в голову удивиться: до чего все-таки быстро он обнаружил, где парень и что с ним.

Первым его побуждением было позвонить Карозерсу Эдмондсу, на ферме которого муж старой негритянки был с давних пор арендатором. Но, судя по ее словам, Эдмондс уже умыл руки. Стивенс сидел неподвижно, только горячий ветерок развевал его вздыбленную белую гриву. Он наконец понял, что имела в виду старая негритянка. Он вспомнил, что именно из-за Эдмондса внук ее очутился в Джефферсоне: Эдмондс поймал мальчишку, когда тот лез в его склад, приказал ему убираться с фермы и запретил впредь там показываться. "Да, не шериф, не полиция, – думал он. – Что-то более гибкое, шире охватом..." Он поднялся, взял свою старую, изрядно поношенную панаму, спустился по наружной лестнице и через пустынную площадь, сквозь жаркое марево наступающего полудня, направился в редакцию местной газеты. Редактор был у себя – старше Стивенса, но не с такими белыми волосами, чудовищно толстый, в старомодной крахмальной рубашке и черном узком галстуке бабочкой.

– Я по поводу старухи негритянки Молли Бичем, – начал Стивенс. – Она с мужем живет у Эдмондса. Меня интересует ее внук. Помните, Бутч Бичем лет пять-шесть назад провел год в городе, большей частью за решеткой, и попался в конце концов, когда однажды ночью залез в лавку Раунсуэлла? Так вот, теперь с ним приключилось что-то похуже. Я уверен, она не ошибается. Я только надеюсь, что дело его на сей раз по-настоящему плохо и больше ему не выпутаться, – так будет лучше для нее и для общественности, которую я представляю.

– Подождите, – сказал редактор. Ему даже не понадобилось вставать из-за стола. Он снял с накалывателя телеграмму информационного агентства и протянул Стивенсу. Она пришла этим утром из Джольета, штат Иллинойс. {"Негр из Миссисипи накануне казни за убийство чикагского полицейского раскрывает свое настоящее имя в анкете переписи населения – Сэмюел Уоршем Бичем"...}

Пять минут спустя Стивенс снова шел через пустынную площадь, над которой еще ниже опустилось полдневное жаркое марево. Поначалу ему казалось, что он направляется обедать к себе в пансион, но тут же он понял, что идет совсем не туда. "Да я и дверь в контору не запер", – подумал он. И как она ухитрилась проделать в такую жару семнадцать миль до города? Чего доброго, пешком шла. "Выходит, я не всерьез говорил, что надеюсь на худшее", произнес он вслух, снова поднимаясь по лестнице, и, оставив позади слепящее сквозь дымку солнце и полное уже безветрие, вошел в контору. И застыл на месте. Потом сказал:

– Доброе утро, мисс Уоршем.

Она тоже была совсем старая – сухонькая, прямая, с аккуратно причесанными, по-старомодному высоко взбитыми белыми волосами под выцветшей шляпкой тридцатилетней давности, в порыжелом черном платье, с обтрепанным зонтиком, до того вылинявшим, что из черного он превратился в зеленый. И ее он тоже знал целую вечность. Она жила одна в оставленном ей отцом доме, который понемногу приходил в негодность, давала уроки росписи по фарфору и с помощью Хэмпа Уоршема, потомка одного из отцовских рабов, и его жены выращивала кур и овощи на продажу.

– Я пришла из-за Молли, – сказала она. – Молли Бичем. Она говорит, что вы...

Он рассказал ей, а она не сводила с него глаз, выпрямившись на том самом жестком стуле, на котором сидела старая негритянка, к ногам ее был прислонен вылинявший зонтик. А на коленях под сложенными руками лежал старомодный ридикюль из бисера, чуть не с чемодан величиной.

– Его казнят сегодня вечером.

– И ничего нельзя сделать? Родители Молли и Хэмпа принадлежали моему дедушке. Мы с Молли родились в одном месяце. Мы росли вместе, как сестры.

– Я звонил, – сказал Стивенс. – Разговаривал с начальником джольетской тюрьмы и с окружным прокурором в Чикаго. Его судили с соблюдением всех законов, адвокат у него был хороший – из тех, кто занимается такими делами. Денег хватало. Он участвовал в подпольном бизнесе – обычный источник заработка для таких, как он.

Она не сводила с него глаз, прямая, неподвижная.

– Он убийца, мисс Уоршем. Он выстрелил полицейскому в спину. Дурной сын дурного отца. Он под конец не запирался, признал вину.

– Понимаю, – сказала она. И тут он сообразил, что она на него не смотрит, вернее, не видит его. – Как ужасно.

– Но ведь и убийство ужасно, – сказал Стивенс. – Так будет лучше.

Она опять увидела его.

– Я думаю не о нем. Я думаю о Молли. Она не должна знать.

– Да, – сказал Стивенс. – Я уже говорил с мистером Уилмотом из газеты. Он согласился ничего об этом не сообщать. Я позвоню и в мемфисскую газету, но, может быть, уже поздно... Уговорить бы ее вернуться домой до того, как появится вечерний выпуск мемфисской газеты... Домой, где единственный белый, кого она видит, – это мистер Эдмондс, ему я позвоню; если другие черные и прослышат об этом, уверен, они от нее скроют. А уж потом, месяца через два-три, я съезжу туда и скажу ей, что он умер и похоронен где-то на Севере...

На этот раз она поглядела на него с таким выражением, что он замолчал; она сидела, выпрямившись на жестком стуле, и глядела на него, пока он не умолк.

– Она захочет увезти его домой, – сказала она.

– Его? – переспросил Стивенс. – Тело?

Она глядела на него. На ее лице не было возмущения, неодобрения. Оно выражало лишь извечное женское понимание чужого горя. Стивенс думал: "Она пришла в город пешком по такой жаре. Если только ее не подвез Хэмп в тележке, на которой развозит яйца и овощи".

– Он – единственный ребенок ее покойной дочери, ее старшенькой. Он должен вернуться домой.

– Он должен вернуться домой, – так же спокойно сказал Стивенс. – Я немедленно позабочусь об этом. Сейчас же позвоню.

– Вы добрый человек. – Впервые она шевельнулась, чуть переменила позу. Он смотрел, как ее руки притянули ридикюль, сжали его. – Я возьму расходы на себя. Не скажете ли вы мне, сколько это будет?..

Он поглядел ей прямо в лицо. И солгал, не моргнув глазом, быстро и легко:

– Десяти – двенадцати долларов вполне хватит. О ящике они сами позаботятся – останется только перевозка.

– Ящик? – Опять она рассматривала его тем же пытливо-отчужденным взглядом, словно ребенка. – Он ей внук, мистер Стивенс. Когда она взяла его к себе, она дала ему имя моего отца – Сэмюел Уоршем. Не просто ящик, мистер Стивенс. Я знаю, что если выплачивать помесячно...

– Не просто ящик, – сказал Стивенс. Сказал точно таким же голосом, каким сказал "Он должен вернуться домой". – Мистер Эдмондс наверняка захочет помочь. И я знаю, что у старого Люка Бичема есть кое-какие сбережения в банке. И если вы разрешите, то я...

– Ничего не нужно, – сказала она. – Он смотрел, как она раскрыла ридикюль; смотрел, как она отсчитывает и кладет на стол двадцать пять долларов истертыми бумажками и мелочью – вплоть до никелей и центов. – На ближайшие расходы этого достаточно. Я скажу ей... Вы уверены, что надеяться не на что?

– Уверен. Его казнят сегодня вечером.

– Тогда попозже к вечеру я ей скажу, что он умер.

– Может быть, вы хотите, чтобы я сказал?

– Я сама, – сказала она.

– Тогда, может быть, мне зайти и поговорить с ней, как вы считаете?

– Это было бы очень любезно с вашей стороны.

И она ушла, все такая же прямая, с лестницы донеслись легкие, твердые, по-молодому энергичные шаги и внизу затихли. Он опять позвонил начальнику иллинойской тюрьмы, потом в похоронное бюро в Джольете. Затем снова пересек пустынную раскаленную площадь. На этот раз ему пришлось чуточку подождать, пока редактор вернется с обеда.

– Мы отвозим его домой, – заявил Стивенс. – Мисс Уоршем, вы, я и другие. Стоить это будет...

– Подождите, – сказал редактор. – Кто это – другие?

– Пока не знаю. Стоить это будет около двух сотен. Не считая телефонных переговоров – их я беру на себя. Постараюсь при первой же встрече выудить сколько-нибудь у Карозерса Эдмондса; не знаю сколько, но хоть сколько-нибудь. И, может быть, еще долларов пятьдесят на площади. Но остальное ляжет на меня и на вас. Она настояла на том, чтобы оставить мне двадцать пять долларов, а это вдвое больше той суммы, которую я назвал, и ровно в четыре раза больше того, что она может себе позволить...

– Подождите, – сказал редактор. – Подождите.

– Его привезут четвертым послезавтра, и мы поедем на вокзал – мисс Уоршем и его бабка, старая негритянка, в моей машине, а мы с вами – в вашей. Мисс Уоршем и бабка отвезут его домой, туда, где он родился. Где бабка его воспитала. Вернее, где пыталась воспитать. Катафалк до места будет стоить еще пятнадцать долларов, не считая цветов.

– Цветов? – воскликнул редактор.

– Цветов, – сказал Стивенс. – На все про все двести двадцать пять. И скорей всего ляжет это в основном на нас с вами. Согласны?

– То-то и оно, что не согласен, – ответил редактор. – Но и другого выхода я не вижу. А если бы и видел, так, клянусь богами, новизна ситуации тоже кое-чего стоит. Первый раз в жизни выкладываю деньги за материал, который заранее обещал не печатать.

– Обещаете не печатать, – сказал Стивенс.

И весь остаток этого знойного, а теперь еще и безветренного дня, пока чиновники из муниципалитета, и мировые судьи, и судебные исполнители из разных концов округа, проехав пятнадцать – двадцать миль, поднимались по лестнице в его контору, и окликали его, и поджидали какое-то время впустую, и уходили восвояси, и возвращались снова, и опять сидели и чертыхались, Стивенс обходил площадь по кругу – от лавки к лавке, от конторы к конторе, обращаясь к торговцу и клерку, хозяину и служащему, доктору, зубному врачу, адвокату и парикмахеру со своей подготовленной короткой речью: "Это чтобы отвезти домой мертвого негра. Ради мисс Уоршем. Подписывать ничего не надо просто дайте мне доллар. Ну, тогда полдоллара. Ну, четверть".

А вечером после ужина в звездной неподвижной темноте он отправился на другой конец города, где стоял дом мисс Уоршем, и постучался в некрашеную дверь. Его впустил Хэмп Уоршем, старик с большим животом, раздувшимся от овощей, составлявших основную пищу всех троих – его самого, его жены и мисс Уоршем, – негр с мутными старческими глазами, бахромой белых волос вокруг лысой макушки и с лицом римского полководца.

– Она вас ждет, – сказал он. – Она говорила, пожалуйста, поднимитесь наверх.

– А тетушка Молли там? – спросил Стивенс.

– Мы все там, – сказал Уоршем.

Итак, Стивенс прошел через тускло освещенную керосиновой лампой переднюю (он знал, что и во всем доме до сих пор только керосиновые лампы и нет водопровода) и поднялся впереди негра по чистой некрашеной лестнице вдоль оклеенной выцветшими обоями стены, а потом последовал за стариком по коридору и вошел в чистую, явно нежилую спальню, в которой сохранялся еле уловимый, но, несомненно, стародевический запах. Они были там все, как и сказал Уоршем, – его жена, очень толстая светлокожая негритянка в ярком тюрбане, прислонившаяся к косяку, мисс Уоршем, как всегда прямая, на жестком неудобном стуле, старая негритянка в единственной в комнате качалке у очага, где даже в такой вечер тускло тлели под золой угольки.

Она держала в руке глиняную трубку с тростниковым чубуком, но не курила, пепел в прокуренной чашечке лежал белый, потухший, и, впервые разглядев ее как следует, Стивенс подумал: "Боже ты милостивый, да ведь она не больше десятилетнего ребенка". Он тоже сел, так что вчетвером – он сам, мисс Уоршем, старая негритянка и ее брат – они образовали полукруг перед кирпичным очагом, в котором тлел слабый огонь – древний символ человеческого единения и солидарности.

– Он будет дома послезавтра, тетушка Молли, – сказал Стивенс.

Старая негритянка даже не взглянула на него, она ни разу не посмотрела в его сторону.

– Он умер, – сказала она. – Он жертва фараонова.

– Воистину так, Господи, – сказал Уоршем. – Жертва фараонова.

– Продали, продали моего Вениамина, – сказала старая негритянка. Продали в Египет.

Она стала медленно раскачиваться взад и вперед в качалке.

– Воистину так, Господи, – сказал Уоршем.

– Будет, – сказала мисс Уоршем. – Будет, Хэмп.

– Я звонил мистеру Эдмондсу, – сказал Стивенс. – Он все подготовит к вашему приезду.

– Рос Эдмондс его продал, – сказала старая негритянка. Она все раскачивалась взад и вперед. – Продал моего Вениамина.

– Будет, – сказала мисс Уоршем. – Будет, Молли. Будет.

– Нет, – сказал Стивенс. – Он не продавал, тетушка Молли. Это не мистер Эдмондс. Мистер Эдмондс...

"Она же не слышит меня", – думал он. Она и не смотрела на него. Ни разу не взглянула.

– Продал моего Вениамина, – повторила она. – Продал в Египет.

– Продал в Египет, – отозвался Уоршем.

– Рос Эдмондс продал моего Вениамина.

– Продал фараону.

– Продал фараону, и теперь он умер.

– Я, пожалуй, пойду, – сказал Стивенс.

Он стремительно поднялся. Мисс Уоршем тоже поднялась, но он не стал дожидаться и пропускать ее вперед. Быстро, почти бегом, он прошел коридором и даже не зная, следует она за ним или нет. "Сейчас я буду на улице, – думал он. – Там воздух, просторно, есть чем дышать". Затем он услышал позади себя ее шаги – легкие, твердые, энергичные и вместе с тем неторопливые, как и тогда, когда она спускалась по лестнице из его конторы, – а еще дальше голоса:

– Продал моего Вениамина. Продал в Египет.

– Продал в Египет. Воистину так, Господи.

Он почти сбежал с лестницы. Теперь уже было близко, он ощутил, почуял дыхание мирной темноты, теперь он мог вспомнить о вежливости и остановиться, подождать, он обернулся у самой двери и смотрел, как приближается мисс Уоршем, высоко подняв белую голову с высокой старомодной прической, освещенная светом старомодной лампы. Теперь он услышал еще и третий голос, должно быть жены Хэмпа, – чистое и сильное сопрано – оно сопровождало без слов строфы и антистрофы брата и сестры:

– Продали в Египет, и теперь он умер.

– Воистину так, Господи. Продал в Египет.

– Продали в Египет.

– И теперь он умер.

– Продали фараону.

– И теперь он умер.

– Простите, – сказал Стивенс. – Пожалуйста, извините меня. Я не подумал. Не надо было мне приходить.

– Ничего, – сказала мисс Уоршем. – Это наше горе.

А через день солнечным жарким утром катафалк и две

легковые машины ждали прибытия поезда, идущего с севера на юг. На станции собралось больше десятка машин, но только когда поезд подошел, Стивенс и редактор обратили внимание, сколько вокруг народу – и негров и белых. Под невозмутимым взглядом зевак, белых – мужчин, и молодых парней, и мальчишек – и полусотни негров, мужчин и женщин, служители негритянского похоронного бюро вытащили из вагона серый с серебром гроб, и понесли его к катафалку, и вынули оттуда венки и прочие цветочные символы окончательного и неизбежного предела человеческой жизни, и втолкнули гроб внутрь, и снова бросили туда цветы, и захлопнули дверцы.

Затем они – мисс Уоршем и старая негритянка в машине Стивенса с нанятым шофером, а он сам с редактором в редакторской машине – последовали за катафалком, который от станции свернул к пологому холму и, подвывая, покатил на первой скорости, довольно быстро, потом почти так же быстро, но с каким-то елейным, почти епископским мурлыканьем достиг вершины, замедлил ход на площади, пересек ее, обогнул памятник конфедератам и здание суда, а торговцы, и клерки, и парикмахеры, и адвокаты, все те, кто давал Стивенсу доллары и полудоллары, и те, кто не давал, невозмутимо наблюдали из дверей и верхних окон; свернул на улицу, которая на окраине города перейдет в сельскую дорогу, ведущую их к цели, удаленной на семнадцать миль, и снова стал набирать скорость, по-прежнему провожаемый двумя машинами с сидящими в них четырьмя людьми – белой женщиной с высоко поднятой головой, старухой негритянкой, профессиональным паладином правосудия, истины и права, доктором философии Гейдельбергского университета – составная часть похоронной процессии, по всем правилам сопровождающей катафалк с негром-убийцей, затравленным волком.

Чем ближе к окраине, тем быстрее мчался катафалк. Вот они проскочили металлический указатель с надписью "Джефферсон, граница муниципалитета", мощеная дорога кончилась, перейдя в проселочную, покрытую гравием, которая пошла на спуск, ведущий к другому пологому холму. Стивенс протянул руку и выключил зажигание, так что редакторская машина продолжала двигаться уже по инерции, замедляя ход по мере того, как редактор тормозил, катафалк же и первая машина оторвались, словно удирая от погони, и легкая сухая пыль, все лето не знавшая дождя, разлеталась из-под крутящихся колес; скоро они скрылись из виду. Редактор стал неуклюже разворачивать машину, скрежеща передачами, давая то передний, то задний ход, пока они не оказались лицом к городу. С минуту он посидел, не снимая ноги со сцепления.

– Знаете, что она меня спросила сегодня утром на вокзале? – сказал он.

– Не уверен, – ответил Стивенс.

– Она спросила: "А вы в газету про это напишете?"

– Что?

– Вот точно так и я ответил, – продолжал редактор. – А она повторила: "А вы в газету про это напишете? Я хочу, чтобы все было в газете. Все как есть". Мне хотелось спросить ее: "Ну а если бы я узнал, как он умер на самом деле, все равно помещать в газету?" И, клянусь богами, если бы я спросил и если бы она даже знала то, что мы знаем, она ответила бы "да". Но я не спросил. Я только сказал: "Вам ведь все равно не прочесть, тетушка". А она сказала: "Мисс Белл мне покажет, где написано, и я посмотрю. Напишите про это в газете. Все как есть".

– Ну и ну, – сказал Стивенс. "Да, – думал он, – теперь ей все равно. Раз так должно было случиться и она не могла этого предотвратить, теперь, когда все кончено и позади, ее не интересует, как он умер. Она хотела, чтобы он вернулся домой, но она хотела, чтобы он вернулся домой как положено. Она хотела, чтобы был этот гроб, и эти цветы, и катафалк, и она хотела проводить его через весь город в машине".

– Поехали, – сказал он. – Давайте-ка в город. Я уже два дня не сидел за своим столом.

Комментарий

(А.Долинин)

{1}. Гэвин Стивенс – постоянный персонаж йокнапатофского цикла, герой романов "Осквернитель праха", "Реквием по монахине", "Город", "Особняк", а также детективных рассказов, вошедших в сборник "Ход конем" (1949).

{2}. Фи-Бета-Каппа – старейшее студенческое общество в США (основано в 1776 г.), в которое принимаются старшекурсники колледжей, особо отличившиеся в учебе. Вступившие в общество остаются его пожизненными членами. (Названо по первым буквам древнегреческих слов, составляющих его девиз: "Философия руководительница жизни".)

{3}. ...продал моего Вениамина... в Египет. – Неточная библейская аллюзия. Согласно Ветхому завету, в Египет был продан не младший сын Иакова Вениамин, а его единоутробный брат Иосиф.