Текст книги "Жалоба. С применением силы"

Автор книги: Уильям Уильямс

Уильям Карлос Уильямс
Жалоба
Стихи

 
Ты говоришь – любовь есть то, любовь есть это:
Метелки тополей, сережки ивы – когда
причесаны дождем и ветром, дрожат,
роняя капли, капли —
в такт качаньям веток. Брось!
Любовь сюда еще не приходила.
 

 
Стоило бы помыть
Стены в моем кабинете
 
 
Ржавчину надо бы счистить
На инструментах, их все
Разложить аккуратно
Бутылки для химикатов
пора бы давно проветрить
да и наполнить вновь, новую
Лупу купить.
Журналы —
На край стола, чтоб не валялись
В стопках —
И просмотреть их —
Последние десять лет —
Отметить
Нужные все статьи.
И, полагаю, стоит
Пролистывать
новые книги.
 
 
Еще нужен счет у портного
И приходящий уборщик.
Бороду отпустить,
больных провожать
Многозначительным взглядом
Кто знает, может, тогда
Снизойдет ко мне
Милая Леди
И жизнь потечет в приятстве?
И удача
На моей стороне, коль
Мысли мои не об этом?
 

 
Меня зовут – я иду.
Дорога обледенела,
после полуночи
изморозью подернуты
края колеи.
Дверь обычно открыта.
Улыбаюсь, вхожу,
стряхиваю иней.
На этот раз в постели,
женщина, на боку.
Она больна.
Может быть, рвота,
может быть, роды: десятый
ребенок. Возвеселитесь и пойте!
Ночь – это комната,
что затенена для любви,
пусть даже золотой луч
солнца пробьется сквозь жалюзи.
Убираю со лба ее волосы:
диагност чужой боли,
я преисполнен сочувствия.
 

 
Бедра твои – яблони в цвету,
что белизну взметнули в небо.
Какое небо? Небо, где
Ватто подвесил туфельку
возлюбленной. Колени
твои – южный бриз или
снежинки, что летят – в лицо. Кем,
кем был Фрагонар?
Как будто это
что-то объясняет. – Конечно, да! А ниже
колен – доверимся мелодии, и там —
один из этих светлых летних дней,
высокая трава твоих лодыжек,
мерцанье маяка на берегу —
На берегу? Каком? —
Песок налип на губы.
Какой там берег?
– Берег: лепестки. Откуда
знать мне?
Берег? Что за берег?
– лепестки, нападавшие с яблони
нездешней – Какой берег?
Я повторяю: яблоневый цвет.
 

 
Тихий утренний свет
отраженный – сколько раз – отраженный
травой… деревьями… и облаками
он вливается в комнату (окна на север)
и касается стен:
трава… деревья… и облака.
Слышишь, Антоний:
трава… деревья… и облака
Почему ты
бросился вслед за возлюбленной
там, при Акциуме?
Или, просто: ты знал —
ее тело —
за пядью пядь
от пальчиков ног до корней волос
и опять вниз, губами…
и видел
сквозь неистовство битвы – ее:
траву… деревья… и облака —
 
 
И теперь ты
На небе, чтоб слышать меня.
 

 
Птица среди голых веток в декабре
 
 
Декабрьская птица в наготе
ветвей твой резкий крик
напоминает
о смерти что стена —
ньем мы почтили
в былые
 
 
дни воплем поминальным
криком боли проклятьями
богам
 
 
что были так скупы на
милость соловей этой
зимы когда
 
 
леса закрыты снегом
как занавеской
окно напротив
 

 
Зимняя красная шапка и голубые
глаза что улыбаются
голова да плечи
 
 
только они и втиснулись в рамку
когда руки сложены на груди
большое правое ухо
 
 
легкий наклон головы
теплая куртка
крупные пуговицы
 
 
застегнуты до подбородка
нос картошкой
вот только краснота глаз ибо
 
 
слишком уж пристально
вглядывался он в мир
да хрупкость запястий
 
 
выдают человека
не так чтоб привычного
к физическому труду и еще
эта небритость когда
времени нет ни на что
кроме картин
 

 
По Брейгелю
падение Икара
произошло весной
 
 
пахарь вел
по полю борозду
все великолепье года
 
 
пришло в движенье
сон стряхнув
и вожделея
 
 
под лучами солнца
оплавившими
воск у чьих-то
 
 
крыльев и
было ли кому
какое дело
 
 
до всплеска в море
так
утонул Икар
 

 
Зима всюду зима
задним планом холмы
снег на склонах
             возвращаясь
 
 
вечером после охоты
из левого края
в пространство
              холста входят
 
 
охотники следом псы вывеска
косо висит
на трактире олень и распятие
 
 
холодает
на дворе
и только костер
 
 
языками отзывается ветру
кидаясь на хворост
что суют ему женщины справа
 
 
холм конькобежцы под ним
Брейгель-художник
все это впускает в себя
 
 
выбирая для фона
голый кустарник
картина готова
 

 
Вот Рождество Христово
отпразднованное мною день назад
Младенец на руках у Матери
 
 
волхвы в заемном
блеске их нарядов
Иосиф, солдатня
 
 
на лицах солдат
сомнения
похоже все писалось
 
 
с каких-то
итальянских образцов
но видно разницу
 
 
здесь мастерство
письма и мысль
все сводят воедино
 
 
встревоженная ненасытность
этой мысли что вопрошает
и не может принять ответ
 
 
но приняла рассказ
и красками как на миниатюре
в старинной хронике заставило
 
 
предстать потупленный взгляд Девы
произведение искусства
и тут нельзя не поклониться
 

 
Присущая ему
верность жизни поражает
 
 
как и скрытое устремление
все превратить в искусство
живописи
 
 
Ренессанс так пытался
это впитать
но осталось
 
 
поле пшеницы
над которым
                     гуляет
ветер
 
 
мужики с косами
что уминают стог
                              сена
на телеге
 
 
и косцы в поле
это только его —
сороки
 
 
терпеливые лошади
никто так и не смог
это у него перенять
 

 
Лето!
композиция
                   выстроена
вокруг
 
 
одного из жнецов
молодого парня
пополудни
 
 
прилегшего
                  отдохнуть
от работы
раскинувшегося
 
 
свободно
на спине
и сморенного сном
 
 
женщины принесли ему
еду а в придачу
баклагу
 
 
вина не воды же
присели в кружок
и судачат под деревом
 
 
тенью которого
пренебрег
жнец этот
 
 
центр покоя
в мире дневных
трудов
 

 
Страшно но хорошо сделана
Притча о слепцах
без единого всплеска красного
 
 
в композиции где
группа нищих по диагонали вниз
ведет друг друга
 
 
через весь холст,
от левого края
чтобы свалиться
                           в канаву
 
 
которой и
                    обрываются
картина и композиция возвращая
к слепоте и незрячести
 
 
явленной в лицах
в грязной щетине изгоев
их жалких пожитках
 
 
на заднике чуть различимы
заводь прачка крестьянский
домишко шпиль церкви
 
 
лица подняты словно бы
к свету небес
ничего лишнего скупость
 
 
композиции где один
за другим держась за посох
уверенно бредут навстречу катастрофе
 

 
Все это – ложь, ложь и ложь.
И только —
               повенчана с беспределом, —
выходит наружу, сметая
границы и рамки,
или прячется вглубь,
где ее – ни различить, ни увидеть.
          Антоний и Клеопатра —
                   были правы,
они показали нам,
как это: Люблю тебя,
           или —
незачем жить.
 
 
Время желтых нарциссов
кануло в прошлое. Лето,
лето вокруг! —
шепчет сердце, —
лето, даже не в апогее.
Так что – не поддавайся
сомнениям:
         они ведь нахлынут,
                       они могут —
преждевременно
           нас поломать.
Мы – лишь смертные.
Но из смертности —
     можем бросить вызов судьбе.
Можем даже —
ничтожный шанс, но он есть —
        победить! И что нам
               до белых нарциссов,
фиалок,
        которые вновь расцвели,
                  ведь здесь —
все еще —
                розы!
 
 
И романтика страсти – она ни при чем.
Суть любви есть
           жестокость, но
в нашей воле
             преобразить эту жестокость,
                    чтобы жить вместе.
У любви – свои времена года,
            за и против резоны,
                 и все, что там сердце
бормочет во тьме,
утверждая свое
      в конце мая.
Не забудем, что свойство шипов —
        рвать плоть, ранить —
и мне это знакомо, —
продирался.
            Держись
от шипов подальше,
говорят тебе.
        Но невозможно: жить,
               избегая
терниев.
 
 
Дети собирают цветы.
         Пускай их…
                Но сорвав их,
не знают,
куда пристроить —
оставляя вянуть
у края дороги.
 
 
В нашем возрасте воображение,
       игнорируя горечь фактов,
             заставляет нас воспарить,
и вот – розы взметнулись над терниями.
            Да, конечно:
любовь жестоковыйна,
         эгоистична,
          и просто – тупа́;
ослепленная светом, она просто не видит.
       Когда молод – она такова.
              Но мы стали старше,
я – чтобы любить,
        а ты – быть любимой,
                  и нужно —
не важно как,
         одной только волей,
                   сохранить
дар драгоценный,
этот дар —
на кончиках пальцев.
И – по воле нашей —
да будет нам:
после всего.
 

Уильям Карлос Уильямс
С применением силы
Рассказ

Новые пациенты – я знал только их фамилию: Олсоны. Приходите, пожалуйста, побыстрее, дочери очень плохо.

На пороге меня встретила мать: крупная, опрятная женщина, она выглядела напуганной. Было в ее поведении что-то заискивающее, когда нарочито радостно спросив из-за двери: это доктор? – она впустила меня в дом. Проходите, кивнула она за спину. Вы уж простите нас, доктор, дочь на кухне – там тепло. У нас дома иногда очень уж сыро…

Девочка, полностью одетая, сидела на коленях у отца. Тот попытался подняться мне навстречу, но я только махнул рукой – не беспокойтесь, и, сняв пальто, приступил к осмотру. Было заметно: они очень нервничают, и отец, и мать недоверчиво косились на меня – и тут же отводили глаза в сторону. Часто, вызывая врача, родители ничего толком не объясняют – это я должен рассказать им, что происходит; зачем иначе платить три доллара?

Ребенок буквально поедал меня взглядом – холодным, внимательным взглядом, при этом лицо девочки абсолютно ничего не выражало. Она не двигалась, будто впала в оцепенение; красивая, сильная, она напоминала телочку. Щеки ее пылали, дыхание было отрывистым, и я понял: у нее высокая температура. Алый румянец, копна роскошных золотых волос. Просто ребенок с картинки – из тех, что изображают на рекламных вкладышах и в воскресных газетах.

У нее уже три дня температура, начал отец, хоть убей, не понимаем почему. Жена давала ей все эти снадобья, все, как положено, а толку нет. Сейчас вокруг столько болеют. Мы и подумали, лучше уж вам ее осмотреть, чтобы мы знали, что там такое.

Многие доктора начинают с этого, обычный вопрос. На горло жалуется?

Родители – едва ли не хором – ответили: нет… Нет, сказала женщина, горло у нее не болит.

Горло у тебя болит? – обернулась она к девочке. Никакой реакции, все то же застывшее выражение на лице – и так же неотрывно смотрит на меня.

Я пробовала глянуть, сказала мать, ничего не видно.

В школе, куда последний месяц ходила девочка, было несколько случаев дифтерии, и мы все думали об одном и том же, но никто не произносил этого вслух.

Что ж, сказал я, полагаю, для начала надо посмотреть горло. Я улыбнулся – профессиональная улыбка, и спросив, как зовут ребенка, обратился к девочке: давай, Матильда, открой рот, посмотрим, что там у нас.

Безрезультатно.

Ну, давай, как можно убедительней произнес я, открой рот пошире и дай мне взглянуть на твое горло. Смотри, с этими словами я развел руки в сторону, у меня в руках ничего нет. Просто открой рот и дай мне посмотреть.

Такой хороший дядя, вступила тут мать. Смотри, какой он добрый. Ну же, сделай, что он говорит. Это же совсем не больно.

Я стиснул зубы. Не нужно было говорить про боль. Не скажи она этого, я бы своего добился. Ладно… Никакой досады, говорю спокойно, не надо резких движений: я придвинулся к девочке.

Едва я чуть сдвинул стул, ручонки девочки инстинктивно взметнулись, этаким кошачьим движением, к моим глазам, – еще чуть-чуть, и она бы их выцарапала. А так она заехала мне по очкам, они слетели – хорошо хоть не разбились, – теперь они лежали на кухонном полу, в полуметре от меня.

От стыда и неловкости отец и мать втянули голову в плечи. Дрянная девчонка, напустилась мать, хватая девочку за плечо и встряхивая. Посмотри, что ты наделала. Добрый дядя…

Бога ради, не выдержал я. Не называйте меня «добрым дядей». Я тут, чтобы осмотреть ее горло – вдруг это дифтерия, – ребенок может умереть. Сказано это было явно впустую. Посмотри на меня, обратился я к девочке, я собираюсь осмотреть твое горло. Ты уже достаточно взрослая и поняла, что я сказал. Ты сама откроешь рот или придется сделать это за тебя?

Никакой реакции. Даже выражение лица девочки не изменилось. А вот дыхание – оно становилось все чаще и чаще. И тут уже между нами началась борьба. Я должен был это сделать. Должен был взять мазок – ради нее самой. Для начала я сказал родителям, что решение – целиком за ними. Объяснил опасность, сказал, что не буду настаивать на осмотре горла, вся ответственность на них, это они должны принять решение.

Если ты не будешь слушаться доктора, придется отправить тебя в больницу, напустилась на девочку мать.

Вот как? Я мысленно усмехнулся. За это время я уже успел влюбиться в маленькую буку, а ее родители – они вызывали у меня неприязнь. В разворачивающейся на кухне борьбе они выглядели все противней – жалкие, побитые жизнью, а девочка явно поднималась до высот безумной ярости – ее, эту ярость, питал страх передо мной.

Отец – крупный, сильный мужчина – старался изо всех сил, но она была его дочерью, ему было стыдно за нее, за ее поведение, при этом он боялся сделать ей больно, и он ослаблял хватку всякий раз, когда я был близок к успеху. В конце мне уже хотелось убить его. Но страх – вдруг это и впрямь дифтерия, заставлял его вновь и вновь говорить мне, чтобы я продолжал, хотя сам он был на грани обморока, а мать металась между нами, заламывая руки.

Зажмите ее между коленями и держите ей руки, скомандовал я.

Но только он сделал, как я велел, ребенок заголосил. Нет, нет! Мне больно. Убери руки. Убери! Она просто заходилась криком – настоящая истерика. Хватит. Прекратите. Вы меня убьете!

Доктор, вы думаете, она выдержит? – спросила мать.

Хватит, замолчи! – огрызнулся мужчина. Хочешь, чтобы она умерла от дифтерии?

Давайте же, держите ее, бросил я.

Левой рукой, прижав голову девочки, я попытался просунуть деревянный шпатель между зубов. Она сопротивлялась, стиснув зубы изо всех сил. Но ярость охватила уже и меня – ярость на девочку. Я попытался взять себя в руки, только вот не получалось. Я знаю, как заставить больного раскрыть рот, чтобы осмотреть горло, и старался изо всех сил. Когда, наконец, я протолкнул деревянный шпатель сквозь зубы и ввел его в ротовую полость, девочка на мгновение открыла рот, но, прежде чем я смог хоть что-то увидеть, она его захлопнула, деревянная лопатка попала между зубов, хрустнула и раздробилась в щепки – я не успел ее отдернуть.

Тебе не стыдно, накинулась на нее мать. Не стыдно так вести себя, перед доктором-то?!

Дайте мне ложку с плоской ручкой, потребовал я у матери. Через это надо пройти. Рот у девочки уже кровоточил. Она поранила язык и заходилась диким, истеричным воем. По-хорошему, надо было оставить ее сейчас в покое, уйти, а через час-два вернуться. Конечно, так было бы лучше. Но мне довелось видеть, как минимум, двоих детей, мертвыми лежащих в кроватках из-за такой вот отсрочки. Диагноз надо было ставить сейчас или никогда, и я продолжил. Отвратительней всего было то, что я перешел границы вменяемости. В приступе ярости я мог растерзать ребенка. Мне нравилось, что нужно прилагать силу, чтобы заставить ее открыть рот. Лицо мое горело.

Чертова маленькая бука – ее силой надо спасать от тупого идиотизма, в такие мгновения так легко себя в этом убедить. Надо защитить других от опасности, которую она из себя представляет. Это просто социальная необходимость. И то и другое было правдой. Вот только главным была слепая ярость, и еще было чувство стыда – взрослого стыда, когда понимаешь, что хочешь все решить силой. Дошел до предела.

Последний, уже почти неконтролируемый натиск: зубы, горло. Я победил: пропихнул тяжелую серебряную ложку сквозь зубы – в глотку, девочка аж поперхнулась. И – вот оно: обе миндалины затянуты пленкой. Она отчаянно сражалась, лишь бы не дать мне узнать этот секрет. Три дня, не меньше, она скрывала боль в горле, лгала родителям, чтобы избежать такого исхода.

И сейчас она была в ярости. До этого она защищалась – теперь перешла в нападение. Вырвавшись из отцовской хватки, девочка бросилась на меня: в глазах ее стояли слезы – слезы поражения.