Текст книги "Мона Лиза Овердрайв"

Автор книги: Уильям Гибсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

13. ПОДВЕСНОЙ МОСТ

Подвесной мост стонал и раскачивался. Носилки оказались слишком широкими, чтобы пройти между поручнями из натянутых веревок, поэтому их пришлось поднять выше и нести на уровне груди. Маленькая процессия ползла сантиметр за сантиметром по мосту над казавшейся бездонной темнотой. Впереди – Джентри, крепко сжавший руками в перчатках ручки по обеим сторонам ног спящего. Слику достался более тяжелый конец, изголовье с привинченными к нему батареями и прочим оборудованием. Он чувствовал, как за ними следом пробирается Черри. Ему хотелось сказать ей, что им здесь вовсе ни к чему лишний вес, чтобы она убиралась вниз, но почему-то сказать не мог.

Это была ошибка – дать Джентри пакет наркотиков от Малыша Африки. Слик не знал, что это был за дерм, который вкатил себе Джентри, не знал, какая реакция начинается сейчас в его крови. Что бы это ни было, Джентри слетел с катушек, и теперь они качаются на этом чертовом подвесном мосту в двадцати метрах над бетонным полом Фабрики, и Слик готов был плакать или кричать от разочарования и обиды. Ему хотелось разбить что-нибудь, что угодно, но он не мог отпустить носилки.

Чего стоила одна только улыбка Джентри, выхваченная из тьмы светом биодатчиков в изножье носилок. Свет падал ему на лицо каждый раз, когда Джентри делал следующий шаг назад по настилу...

– О Боже, – голосом маленькой девочки сказала Черри, – это просто трахнутый чертовый...

Джентри вдруг нетерпеливо дернул носилки, и Слик едва удержал ручки.

– Джентри, – сказал Слик, – мне кажется, тебе стоит дважды над этим подумать.

Джентри снял перчатки. В каждой руке он теперь держал по паре перемычек оптического кабеля, и Слику было видно, как дрожат разводные фитинги.

– Я хочу сказать, Малыш Африка – серьезный мужик. Не порть ему игру. Ты не знаешь, с кем ты связываешься. – Честно говоря, это было не совсем правдой, поскольку Слик знал, что Малыш слишком умен, чтобы делать ставку на месть. Но черт его знает, во что сейчас влипнет Джентри.

– Ничего я не порчу, – сказал Джентри, подходя с переходниками к носилками.

– Послушай, приятель, – вмешалась Черри, – прервав ему вход, ты же можешь его убить. Его автономная нервная система просто полетит вверх тормашками. Почему ты его не остановишь? – набросилась она на Слика. – Почему ты просто не вышибешь из него мозги?

Слик потер глаза.

– Потому что... ну не знаю. Потому что он... Послушай, Джентри, она говорит, что ты можешь прикончить несчастного ублюдка, если попытаешься сунуться в цепь. Ты слышал?

– “Эл-Эф”, “низкочастотник”,– ответил Джентри, – вот что я слышал.

Зажав переходники зубами, он начал что-то делать с одним из коннекторов на серой пластине над головой спящего. Руки у него уже не дрожали.

– Мать твою, – выдохнул Слик и прикусил костяшку пальца.

Провод отошел. Одной рукой Джентри резко воткнул коннектор в разъем и стал быстро затягивать фитинг. Улыбнулся, все еще держа в зубах второй переходник.

– Катитесь вы ко всем чертям, – бросила Черри, – я умываю руки. – Но не двинулась с места.

Человек на носилках чуть слышно икнул. От этого звука волосы на руках у Слика встали дыбом.

Отошел второй провод. Джентри вставил второй коннектор и стал затягивать фитинг и на нем.

Черри тут же бросилась к изножью носилок, опустилась на колени, чтобы проверить показания приборов.

– Он это почувствовал, – сказала она, поднимая глаза на Джентри, – но показания вроде в порядке...

Джентри отвернулся к своим консолям. Слик смотрел, как он вставляет в гнезда переходники. Может, думал он, все же как-нибудь обойдется. Джентри вскоре отрубится, носилки придется оставить здесь, наверху, пока не удастся заставить Черри и Пташку помочь ему перетащить их через подвесной мост. Но Джентри – просто шиз; наверное, надо попытаться отобрать у него наркотики, может, тогда все вернется в нормальную колею...

– Я могу только верить, – сказал Джентри, – что это было предопределено. Предопределено ходом всей моей предшествующей работы. Я не стал бы претендовать на понимание того, как это могло произойти, но нас ведь интересует не “почему”, правда, Слик Генри? – Он ввел с клавиатуры последовательность каких-то команд. – Ты когда-нибудь задумывался над взаимосвязью между клинической паранойей и феноменом религиозного обращения?

– О чем это он? – спросила Черри. Слик мрачно покачал головой. Если он сейчас хоть что-нибудь скажет, это только подстегнет безумие Джентри.

Теперь Джентри перешел к большому дисплею на проекционном столе.

– Есть миры внутри миров, – продолжал он, не ожидая ответа на свой вопрос. – Макрокосм, микрокосм. Сегодня вечером мы перетащили через подвесной мост целую Вселенную, то есть то, что вверху, похоже на то, что внизу... Конечно, было совершенно очевидно, что подобные вещи должны существовать, но я не смел и надеяться... – Он с наигранной скромностью по-мальчишески оглянулся через расшитое черным бисером плечо. – А теперь, – сказал он, – мы посмотрим на форму Вселенной, куда отправился путешествовать наш гость. И в этой форме, Слик Генри, я увижу...

Он коснулся клавиши подачи тока на краю проекционного стола. И закричал.

14. ИГРУШКИ

А вот и вправду чудесная штука, – сказал Петал, касаясь куба из розового дерева размером с голову Кумико. – Битва за Британию.

Над кубом возник ореол неонового света. Кумико наклонилась пониже и увидела, как, двигаясь будто в замедленной съемке, крохотный аэроплан развернулся и нырнул в серую пасть Лондона.

– Ее сделали, основываясь на военных хрониках, – пояснил Петал. – Камеры были установлены на прицелах.

Кумико прищурилась, чтобы разглядеть почти микроскопические вспышки зенитных орудий в устье Темзы.

– Сувенир к столетию.

Они находились в бильярдной Суэйна, в комнате с окнами, выходящими на подъездную аллею, на первом этаже дома номер шестнадцать. Здесь приютилась мягкая затхлость, эхо запаха паба. Благопристойность и порядок, присущие хозяйству Суэйна, в этом месте были смягчены благородным запустением: стояли кожаные кресла с потрескавшимися подлокотниками, темные массивные шкафы, тусклым пятном расползлось когда-то зеленое поле бильярдного стола... Черные стальные стеллажи были заставлены развлекательным оборудованием, которое и заставило Петала привести сюда девочку перед чаем. Петал неспешно шаркал своими рваными тапочками на кротовом меху, демонстрируя имеющиеся игрушки.

– А что это за война?

– Предпоследняя, – сказал он, переходя к похожему на первый, но большему по размеру предмету. Тот предлагал полюбоваться на голографи-ческую схватку двух таиландских боксерок, Одна из них с разворота заехала пяткой сопернице в упругий живот, напрягшийся, чтобы сдержать удар. Петал тронул клавишу, и проекция исчезла.

Кумико вернулась к “Битве за Британию” и ее взрывам, похожим на светлячки.

– А вот здесь у нас спортивные фиши на любой вкус, – сказал Петал, открывая чемодан из свиной кожи, набитый сотнями записей.

Он продемонстрировал еще с полдесятка других приборов, потом, почесав в затылке, стал отыскивать японский канал видеоновостей. Наконец нашел, но никак не мог отключить программу автоматического перевода. Посмотрел вместе с Кумико, как выпускной курс Академии служащих “Оно-Сендаи” отрекается от себя на слезоточивой церемонии выпуска.

– К чему все это? – спросил он.

– Они демонстрируют преданность своему дзайбацу.

– Ну тогда ладно, – протянул он и обмахнул видеомодуль пуховкой. – Скоро будем пить чай.

Стоило Петалу выйти из комнаты, Кумико сразу же отключила звук. Салли Шире за завтраком не было, Суэйна тоже.

Болотного цвета гардины скрывали ряд больших окон, выходящих все в тот же сад. Девочка посмотрела в окно на припорошенные снегом солнечные часы, потом отпустила штору. (Онемевший настенный экран вспыхивал бессвязными видами Токио, санитары в защитных пластиковых костюмах лазерами выпиливали жертву автокатастрофы из груды покореженной стали.)

У дальней стены громоздился массивный викторианский комод на резных ножках в форме ананасов. Замочная скважина в центре розетки, инкрустированной пожелтевшей слоновой костью, была пуста. Девочка потянула на себя дверцу; та чуть скрипнула и открылась. Из недр комода дохнуло химическим запахом древней полировки. Кумико недоуменно рассматривала черно-белую мандалу на задней стенке комода, пока та не сделалась тем, чем была в действительности, – доской для игры в дартс. Блестящее полированное дерево вокруг было испещрено бесчисленными дырочками и царапинами. Кому-то из игроков не то что в мишень, даже в круг не удавалось попасть, решила она. Нижняя часть комода предлагала полюбоваться ящичками с изящными латунными ручками и обрамленными все той же слоновой костью скважинами. Опустившись на колени, Кумико оглянулась на дверь (настенный экран показывал теперь губы певца из какого-то кабаре в Синдзюку) и как можно осторожнее вытянула верхний правый ящик. В нем было полно дротиков, часть была аккуратно сложена в кожаные колчаны, остальные – просто свалены кучей. Девочка закрыла ящик и выдвинула такой же слева. Мертвая моль и ржавая отвертка. Ниже помещался единый широкий ящик. При попытке открыть его ящик ужасающе заскрипел. Девочка снова оглянулась (рекламный ролик демонстрировал, как логотип “Фудзи Электрик” освещает Залив) – никаких признаков присутствия Петала.

Несколько минут она провела, перелистывая порнографические журналы с японским текстом, которые, похоже, посвящались в основном искусству групповых отношений. Под стопкой журналов лежали запыленная куртка из вощеного хлопка и серая пластмассовая коробка; на крышке было оттиснуто: “ВАЛЬТЕР”. Сам пистолет оказался тяжелым и холодным. Подняв его из пенопластового ложа, она увидела свое отражение в синем металле. Кумико до сих пор никогда не держала в руках оружия. Серая пластмассовая рукоять казалась невероятно огромной. Девочка вернула пистолет в ящик и пробежала глазами японский раздел во вкладыше с многоязычной инструкцией. Это был пневматический пистолет: чтобы выстрелить, нужно качнуть рычагом где-то под стволом. Пистолет стрелял очень маленькими свинцовыми шариками. Еще одна игрушка. Аккуратно разложив содержимое по своим местам, она снова закрыла ящик.

Остальные ящики оказались пусты. Закрыв дверцу комода, Кумико вернулась к “Битве за Британию”.

– Нет, – сказал Петал, – прости, но не выйдет. Он намазывал девонширское масло на сдобную пышку, тяжелый викторианский нож казался в его толстых пальцах детской игрушкой.

– Попробуй масла, – предложил он, опустив массивную голову и вкрадчиво глядя на девочку поверх очков.

Кумико стерла льняной салфеткой с верхней губы кусочек мармелада.

– Ты думаешь, что я попытаюсь сбежать?

– Сбежать? Так вот ты о чем подумываешь? – Он серьезно и неторопливо ел свою сдобу и смотрел на падающий за окнами снег.

– Нет, – ответила девочка. – У меня нет намерения сбежать.

– Хорошо, – отозвался он, откусывая еще кусок.

– На улице мне грозит опасность?

– О Господи! Конечно нет, – сказал он с какой-то непреклонной веселостью. – Ты там в такой же безопасности, как и дома.

– Я хочу пойти погулять.

– Нет.

– Но я же выхожу с Салли.

– Да, – согласился он, – она тот еще подарочек, эта твоя Салли.

– Я не знаю такой идиомы.

– Никаких прогулок в одиночку. Так говорилось в письме, которое мы получили от твоего отца, понимаешь? С Салли – пожалуйста, но ее сейчас нет. Не буду утверждать, что на улице тебе обязательно кто-нибудь станет докучать, но к чему рисковать? С другой стороны, я сам был бы рад, просто счастлив пойти с тобой погулять, но я здесь на посту на тот случай, если Суэйну кто-нибудь позвонит. Так что я не могу. Просто стыд и срам, правда, правда. – Он выглядел настолько искренне расстроенным, что девочка решила смягчиться.

– Поджарить тебе еще гренок? – спросил он, жестом указывая на ее тарелку.

– Нет, спасибо. – Кумико положила салфетку на стол и добавила: – Было очень вкусно.

– В следующий раз тебе следует попробовать масла, – сказал он. – После войны его было не достать. С Германии нанесло радиоактивный дождь, и коровы уже стали не те, что раньше.

– Суэйн сейчас здесь, Петал?

– Нет.

– Я никогда его не вижу.

– Приходит, уходит. Дела. Все возвращается на круги своя. Очень скоро у нас отбоя не будет от посетителей, и Суэйн снова станет устраивать аудиенции.

– Какие посетители, Петал?

– Деловые люди, можно сказать и так.

– Куромаку, – пробормотала девочка.

– Прости?

– Ничего.

Остаток вечера она провела в одиночестве в бильярдной Свернулась калачиком в глубоком кожаном кресле и смотрела, как сад прячется в снег и солнечные часы, теряя очертания, превращаются в белую таинственную колонну. Она представила себе, что там, в снегопаде, ее мать, одна в саду, закутанная в темные меха. Принцесса-балерина, утопившаяся в ночных водах Сумиды.

Озябнув, девочка встала, обошла бильярдный стол и присела у мраморного камина, где газовое пламя тихонько шипело над вечными углями, которые никак не могло поглотить.

15. СЕРЕБРЯНЫЕ ТРОПЫ

Была у нее подруга в Кливленде, Ланетта, которая много чему ее научила: как быстро выбраться из машины, если клиент пытается запереть за тобой дверь, как вести себя, когда идешь покупать дозу. Ланетта была чуть старше и торчала в основном на “магике”: как она говорила – “чтобы сбить депрессняк”; если его не было, она вкачивала что под руку подвернется – от аналогов эндорфина до старого доброго опиума из Теннесси. Иначе, говорила подруга, так и будешь сидеть по двадцать часов перед видиком, смотреть всякую дрянь. Когда “магик” добавляет бодрости к теплой неуязвимости хорошего кайфа, утверждала она, вот это действительно нечто. Но Мо-на заметила, что те, кто всерьез уходит в кайф, большую часть времени корчатся по углам – блюют, и еще она никак не могла взять в толк, как кому-то может захотеться смотреть видик, если с тем же успехом можно подключиться к стиму. (А Ланетта говорила, что симстим – это еще большая дрянь.)

Мона подумала о Ланетте потому, что порой та давала ей дельные советы: например, как вывернуть неудачную ночь наизнанку. Сегодня, думала она, Ланетта посоветовала бы поискать бар и какую-нибудь компанию. У Моны еще оставались деньги после Флориды, так что дело за малым – отыскать место, где примут наличные.

Попала с первой попытки. Добрый знак. Вниз по узкому пролету бетонных ступенек, чтобы окунуться в дымный гул голосов и знакомый приглушенный ритм “Белых алмазов” Шабу. Да уж, тусовка не для пиджаков, но и не такой бар, какие коты в Кливленде называли “свой клуб”. Она совсем не заинтересована сейчас в том, чтобы пить в “их клубе”. Во всяком случае, не сегодня.

Она только входила, как вдруг кто-то поднялся от стойки, собираясь на выход, так что Мона тут же проскользнула вперед и захватила его табурет, даже пластик остыть не успел – еще один добрый знак.

Бармен поджал губы, потом кивнул, когда Мона показала ему банкноту. Так что она сказала: “Плесни мне бурбона и пива вдогонку”, – это всегда заказывал Эдди, если платил за выпивку сам. Если платил кто-то другой, он, заказывал разные болтушки, которые бармен не знал, как готовить, а потом немало времени тратил на объяснения, как именно это делается. И, выпив коктейль, принимался жаловаться на то, какая же это дрянь по сравнению с тем, что смешивают в Сингапуре или Лос-Анджелесе, или в каком другом месте, где – Мона-то знала – он никогда не бывал.

Бурбон здесь был странноватый, с непонятной кислинкой, но в общем-то неплохой – если его проглотить. Она сообщила об этом бармену, а тот в свою очередь спросил у нее, где она обычно пьет бурбон. Она сказала, что в Кливленде, и он кивнул. У них там это этил плюс какое-то дерьмо, которое должно давать вкус бурбона, сказал он. Когда бармен отсчитывал сдачу, Мона решила, что этот их бурбон в Муравейнике – дороговатое удовольствие. Однако дело он свое делал – трясучку снимал, так что она проглотила остатки и принялась за пиво.

Ланетта любила бары, но сама никогда не пила – только “коку” или что-нибудь легкое. Мона навсегда запомнила тог день, когда она приняла два кристалла подряд – двойной удар, как сказала Ланетта – и услышала голос в собственной черепушке. Голос звучал так ясно, будто кто-то в комнате говорил: “Это происходит так быстро, что остается на месте”. И Ланетта, которая часом раньше распустила спичечную головку мемфисской “черноты” в чашке китайского чая, тоже дохнула “магика”, и они пошли гулять. Бродили вдвоем по дождливым улицам в совершенной гармонии, когда нет нужды о чем-либо говорить (так это казалось Моне). Тот голос был прав: ни шума по пустякам, ни спешки, никаких психов с перекошенными лицами – просто такое ощущение, будто что-то – может быть, сама Мона – расширяется из тихого неподвижного центра. И они нашли парк, где ровные плоские газоны усеивали серебристые лужи, и они с Ланеттой исходили там все дорожки. У Моны было даже название для этого воспоминания: “Серебряные тропы”.

А какое-то время спустя Ланетта просто исчезла, никто ее больше не видел. Одни говорили, что она отправилась в Калифорнию, другие трепались про Японию, а третьи – что она откинулась от передозняка. Эдди это называл “нырнуть всухую”, но вот уж об этом Моне думать совершенно не хотелось. А потому она выпрямилась, оглянулась по сторонам и – да, это классное место, достаточно маленькое, чтобы выглядеть переполненным, но иногда это и хорошо. Здесь были те, кого Эдди называл богемой. Люди с деньгами, но одевающиеся так, будто их не имеют, если не считать того, что одежда на них отлично сидит и с первого взгляда ясно, что куплена-то она новой.

За баром стоял телевизор – над всей этой батареей бутылок, – и тут Мона увидела в нем Энджи. Та что-то говорила, глядя прямо в камеру, но бармен, очевидно, выкрутил звук, так что за гулом голосов было не разобрать, что она там говорит. Потом съемка пошла сверху, камера уставилась вниз на цепочку домов, примостившихся на самом краю пляжа, и тут вернулась Энджи. Она смеялась, встряхивала гривой волос, дарила камере свою знаменитую полупечальную улыбку.

– Эй, – окликнула Мона бармена, – вон там – Энджи.

– Кто?

– Энджи, – повторила Мона, указывая на экран.

– Ага, – протянул тот, – она торчала на какой-то модельной дряни, но решила соскочить, поэтому поехала в Южную Америку или еще куда-то заплатить пару лимонов, чтобы ее почистили.

– Да не может она торчать! Бармен равнодушно поглядел на нее:

– Тем не менее.

– Но как она могла даже начать? Я хочу сказать, она ведь Энджи, так?

– Как сказать...

– Но поглядите на нее, – запротестовала Мона, – она так хорошо выглядит...

Но Энджи уже исчезла, ее сменил чернокожий теннисист.

– Так ты думала, это она? Это – говорящая голова.

– Голова?

– Что-то вроде куклы, – сказал голос позади нее. Мона резко обернулась, чтобы увидеть встрепанные песочные вихры и ленивую белозубую усмешку. – Кукла, – человек поднял руку со сложенной фигой, – как в мультике, понимаешь?

Она услышала, как бармен кинул на стойку сдачу и перешел к следующему клиенту. Белая усмешка стала шире.

– Так что ей нет нужды записывать весь материал самой, верно?

Мона улыбнулась в ответ. Симпатичный, умные глаза и заговорщицкое “привет” вспыхнули для нее именно тем сигналом, который ей и хотелось прочесть. Не клиент, не пиджак. Легкий малый, как раз такой, какой мог бы ей сегодня понравиться-и что-то бесшабашно веселое в рисунке губ, такое странное в сочетании с умными, насмешливыми глазами.

– Майкл.

– А?

– Мое имя Майкл.

– О, Мона. Меня зовут Мона.

– Откуда ты, Мона?

– Из Флориды.

И разве не сказала бы ей Ланетта, что за такого надо хвататься не глядя?

Эдди терпеть не мог богему: они не покупали того, что он продавал. А Майкла он возненавидел бы еще больше, раз у того была работа и мансарда в нормальном доме. Во всяком случае, Майкл сказал, что это мансарда или чердак. Впрочем, когда они добрались туда, помещение оказалось гораздо меньше, чем, по мнению Моны, полагается быть чердаку. Само здание было старым – бывшая фабрика или что-то вроде того. Часть стен – из песчаника, а потолки – деревянные, с массивными балками. Но все это было нарезано на клетушки: комната немногим больше ее номера в отеле, со спальной нишей в одном конце и кухней и ванной в другом. Однако этаж был верхним, так что потолок оказался по большей части застекленной крышей – может, это и делало клетушку мансардой? Под окном в крыше, затеняя свет, горизонтально висел лист красной бумаги. По углам он был проткнут крюками на веревках – прямо-таки огромный воздушный змей. В комнате царил ужасный беспорядок, но разбросанные кругом вещи все были новыми: несколько белых проволочных кресел с каркасом, обмотанным прозрачными пластиковыми трубками, стеллажи с развлекательными модулями, рабочая станция и серебристая кожаная кушетка.

Они начали на кушетке, но к кушетке все время липла спина, так что они перебрались в альков на кровать.

И только тут она увидела на стене белые полки, а на них – записывающее оборудование, стим-модули. Но “магик” снова взял вверх, а потом, если уж она на это решилась, то почему бы и не пойти до конца? Майкл надел на нее устройство с сенсорными датчиками – такой черный резиновый ошейник, из которого торчат внутрь тупые штыри-пальцы с дерматродами, прижимающиеся к основанию черепа. Никаких проводов. Кучу денег стоит, это любому известно.

Надевая на себя троды и проверяя приборы на стенах, Майкл рассказывал о своей работе, о том, как работает на одну контору в Мемфисе, которая выдумывает для компаний новые имена. Прямо сейчас он старается сочинить название для компании, которая зовется “Китайские Катоды”. Им это позарез нужно, сказал он и рассмеялся, но потом добавил, что все не так просто. Потому что на свете и без этих китайцев слишком много всяких компаний и все удачные названия уже разобраны. У него есть компьютер, который знает названия всех компаний в мире, и еще один, который составляет слова, чтобы потом использовать их в качестве имен, и еще один, который проверяет, не значит ли придуманное слово “тупица” или еще что-нибудь в этом роде на каком-нибудь турецком или шведском. Но контора, на которую он работает, продает не просто имена, они там продают то, что называется “имидж”, так что ему приходится взаимодействовать с командой других людей – только так можно быть уверенным, что его идея впишется в общий пакет.

Потом он пристроился рядом с ней в постели, и не так уж это все было здорово. Веселье куда-то испарилось, с тем же успехом это мог бы быть какой-нибудь клиент – она лежала, думая даже не о Майкле, а о том, что он сейчас все записывает. Проиграет потом ее, Мону, когда ему захочется. И вообще, сколько у него уже было таких, как она?

Вот так она рядом с ним и лежала – после всего, – слушая, как он посапывает во сне, пока “магик” не стал закручивать плотные маленькие круги на дне черепа, раз за разом выщелкивая на экран век одну и ту же последовательность бессвязных картинок: пластиковый пакет, в котором она хранила свои вещи во Флориде, верх пакета завязан проволокой, чтобы не впустить внутрь жуков; старик сидит у фанерного стола, чистит мясницким ножом картофелину, нож сточен до огрызка размером с ее большой палец; кливлендская забегаловка, где подавали криль, павильон построен в форме свернувшейся креветки, а выгнутая спина из металлических листов и разрисованного розовым и оранжевым прозрачного пластика служит крышей; проповедник, которого она видела, когда шла за новой одеждой, он и его бледный, расплывчатый Иисус. Всякий раз, когда наступал черед проповедника, Иисус все собирался что-то сказать, но так и не заговорил.

Черт, теперь это кино никак не остановишь, разве что встать и попытаться занять мысли чем-то еще.

Ладно, выбралась из постели, постояла в сером свете от окна в крыше, глядя на Майкла. Вознесение. Вознесение грядет.

Что поделаешь... вышла в комнату и натянула платье – замерзла.

Мона присела на серебристую кушетку. Красное затемнение превращало серый свет из окна в розовый – это снаружи начинало светать. Интересно, сколько может стоить такая квартира?

Теперь, не видя его, Мона с трудом вспоминала: а как вообще выглядит Майкл? Ну, подумалось ей, ему-то не составит труда меня запомнить. Но одна только мысль о стиме оставила у нее привкус чего-то такого... как будто ее ударили или обидели, а может, просто попользовались. Она почти жалела, что не осталась в отеле постимить Энджи.

Серо-розовый свет заполнял комнату, ложился пятнами, цепенел, застывал в углах. Что-то в нем напомнило о Ланетте и о разговорах о передозняке. Иногда от передозняка кончаются в чужих квартирах, и потом проще всего выбросить тело из окна, так чтобы копы не сообразили, откуда именно оно выпало.

Но она ведь не собиралась об этом думать... Мона встала, порылась в холодильнике и в шкафах в кухне. В морозилке лежал мешок кофейных зерен, но на “магике” от кофе начинает трясти. Еще там было полно маленьких целлофановых пакетиков с японскими этикетками, что-то замороженное или обезвоженное. Она нашла пакетики чая и сорвала печать с одной из бутылок воды в холодильнике. Налила немного воды в кастрюльку. С плитой пришлось повозиться, прежде чем удалось ее зажечь. Электроконфорки оказались белыми кругами на черном фоне плиты. Ставишь кастрюлю в центр круга и касаешься красной точки, нарисованной рядом. Когда вода закипела, она бросила в кастрюлю пакетик чая и сняла ее с конфорки.

Наклонившись над кастрюлькой, Мона вдохнула пар с запахом трав.

Она никогда не забывала, как выглядит Эдди, когда его не было рядом с ней. Пусть это случалось не очень часто, но когда он был рядом, она чувствовала себя уверенней. Должно же быть подле тебя какое-то лицо, которое не меняется. Но, пожалуй, и об Эдди думать сейчас – не такая уж хорошая идея. Скоро, очень скоро наступит отходняк, а до тех пор надо еще найти способ вернуться в отель. Внезапно ей пришло в голову, что все это так сложно: слишком многое надо сделать, просчитать варианты – а это и есть отходняк, когда начинаешь волноваться, как бы слепить обратно дневную сторону суток.

Едва ли Прайор позволит Эдди ее ударить, думала Мона, хотя бы потому, что хочет что-то сотворить из ее внешности. Мона обернулась, чтобы достать чашку.

Прайор был одет в черное пальто. Она услышала, как из ее горла сам по себе вырвался странный звук.

При отходняке ей и раньше случалось видеть всякую всячину. Если смотреть в упор, видения исчезали. Она попыталась вглядеться в Прайора, но это не сработало.

Он просто стоял у двери с каким-то пластмассовым пистолетом в руке, не целился в нее, просто держал пушку в руках. На нем были перчатки, точно такие, как те, какие Джеральд надевал для осмотра. С виду он был не слишком чтоб зол, но ради разнообразия не улыбался. Довольно долго он вообще не произносил ни слова, и Мона тоже молчала.

– Кто здесь? – Он сказал это так, будто спрашивал мимоходом на вечеринке, как дела.

– Майкл.

– Где?

Она кивком показала на альков.

– Надень туфли.

Она вышла из кухни, стараясь держаться подальше от него, по дороге автоматически нагнулась, подобрала с ковра белье. Туфли нашлись за кушеткой.

Прайор беззвучно шагнул за ней в комнату, стал смотреть, как она надевает туфли. В руке у него по-прежнему был пистолет. Сняв свободной рукой со спинки кушетки кожаную куртку Майкла, он бросил ее Моне.

– Надень, – спокойно сказал он. Она просунула руки в рукава, в одном из карманов скомкала белье.

Он подобрал рваный белый дождевик и, свернув в ком, убрал в карман своего пальто.

Храпел Майкл. Возможно, он вскоре проснется и проиграет запись по новой. С его снаряжением ему и в самом деле никто здесь больше не нужен.

В коридоре Мона равнодушно смотрела, как Прайор с помощью серой коробочки запирает дверь. Пушка исчезла, но она не видела, как он ее убирал. Из коробочки торчал кусок гибкого красного шнура с непримечательным магнитным ключом на конце.

На улице было холодно. Он заставил ее пройти пешком квартал, потом открыл дверь маленькой белой трехколесной машины. Она села внутрь. Заняв место водителя, Прайор стянул перчатки. Завел машину. Мона увидела облачко выхлопа, отраженное в зеркальных стеклах башни бизнесцентра.

– Он подумает, что я ее украла, – пробормотала она, теребя лацкан куртки.

Тут “магик” сдал последнюю свою карту: по синапсам рванул рваный каскад нейронов... Кливленд под дождем и покой в душе, какой она испытала лишь однажды – тогда, на тропинках.

Серебро.