Текст книги "Том 2. Хладнокровное убийство. Призраки в солнечном свете"

Автор книги: Трумен Капоте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Элвин, как ты думаешь, мы когда-нибудь будем снова жить нормальной жизнью? – спросила миссис Дьюи.

Их нормальная жизнь выглядела так: поскольку оба работали (миссис Дьюи была секретаршей в офисе), они поделили домашние обязанности поровну и по очереди заступали на вахту к плите или мойке. («Когда Элвин был шерифом, я знаю, его иногда дразнили. Говорили про него: «Гляньте-ка! Вот идет шериф Дьюи! Суровый парень! Лучший стрелок в городе! Но стоит ему прийти домой, он снимает кобуру и надевает фартук!»».) В то время они копили на ферму, которую Дьюи купил в 1951 году – двести сорок акров земли немного севернее Гарден-Сити. В ясные дни, и особенно когда стояла жара и созревала высокая пшеница, он любил ездить туда и тренироваться в своем искусстве – стрелять по воронам, по консервным банкам – или мысленно бродить по дому, который он надеялся построить, по цветнику, который собирался разбить, и под сенью деревьев, которые еще даже не посадил. Он был твердо уверен, что когда-нибудь среди этих равнин появится оазис его дубов и вязов:

– Когда-нибудь. С Божьей помощью.

Вера в Бога и ритуалы, окружающие эту веру – церковь по воскресеньям, молитва перед обедом и перед сном, – была важной составляющей жизни семейства Дьюи. «Я не понимаю, как можно сесть за стол, не попросив Бога благословить твой кусок, – сказала однажды миссис Дьюи. – Да, иногда я прихожу с работы усталая. Но на плите всегда стоит кофе, а иногда найдется и бифштекс в холодильнике. Мальчики зажигают конфорку, чтобы поджарить бифштекс, и мы разговариваем, рассказываем друг другу, что у нас произошло за день, и когда ужин готов, я знаю, что у нас есть повод быть счастливыми и благодарными. Поэтому я говорю: «Благодарю тебя, Господи». Не только потому, что должна, – потому, что искренне этого хочу».

– Элвин, ответь мне, – сказала миссис Дьюи. – Как ты думаешь, у нас будет когда-нибудь снова нормальная жизнь?

Он начал отвечать, но его прервал телефонный звонок.

Старый «шевроле» покинул Канзас-Сити 21 ноября, в субботу ночью. Багаж был привязан к решетке на крыше автомобиля; багажник был так забит, что не закрывался; внутри, на заднем сиденье, один на другом стояли два телевизора. Пассажиры поместились с трудом: Дик – в водительском кресле, Перри – рядом, в обнимку с «гибсоном», своим главным достоянием. Что касается остального имущества Перри – фибрового чемоданчика, серого приемника «Зенит», галлона концентрата для приготовления сладкого пива (он боялся, что его любимый напиток в Мексике не продается) и двух больших коробок с книгами, рукописями и милыми сердцу памятными вещицами (Дик просто рвал и метал! Ругался, пинал коробки, обзывал их «пятьюстами фунтами собачьего дерьма!»), – оно тоже было где-то в захламленном нутре машины.

Около полуночи они пересекли границу с Оклахомой. Перри радовался, что они покинули Канзас и теперь можно расслабиться. Наконец-то они в пути. В пути, и уже не вернутся, и никогда об этом не пожалеют, во всяком случае Перри, у которого позади не осталось никого, кто стал бы ломать голову, куда он пропал. Но Дик не мог то же самое сказать о себе. Здесь оставались те, кого он, по собственным уверениям, любил: три сына, мать, отец, брат – люди, которых он не посмел посвятить в свои планы и которым даже не сказал «до свидания», хотя и не надеялся вновь их увидеть – во всяком случае, в этой жизни.

«В СУББОТУ СОСТОЯЛАСЬ ЦЕРЕМОНИЯ БРАКОСОЧЕТАНИЯ КЛАТТЕР И ИНГЛИША»: такой заголовок, появившийся на полосе светской хроники рупора Гарден-Сити «Телеграм» от 23 ноября, удивил многих читателей этой газеты. Из него явствовало, что Беверли, младшая из двух оставшихся дочерей мистера Клаттера, вышла замуж за мистера Вера Эдварда Инглиша, юного студента-биолога, с которым давно была помолвлена. Мисс Клаттер была в белом, и бракосочетание, полноценное торжество («миссис Леонард Коуэн солировала, миссис Говард Бланчард играла на органе»), прошло в Первой методистской церкви – той самой, в которой за три дня до того невеста оплакивала своих родителей, брата и младшую сестру. Как бы там ни было, по сведениям «Телеграм», «Вер с Беверли собирались обвенчаться в рождественские каникулы. Уже были напечатаны приглашения, и отец невесты зарезервировал церковь на определенный день. Ввиду внезапной трагедии и приезда большого числа родственников, многим из которых пришлось проделать далекий путь, молодая пара решила перенести свадьбу на эту субботу».

После свадьбы родственники разъехались. В понедельник последние из них покинули Гарден-Сити, и «Телеграм» поместила на первой полосе письмо мистера Говарда Фокса из Орегона, штат Иллинойс, брата Бонни Клаттер. Письмо, начинавшееся с изъявлений благодарности горожанам за то, что они открыли свои «дома и сердца» семье, которую постигла такая утрата, дальше превращалось в патетическое воззвание. «В этом обществе (то есть в Гарден-Сити) слишком много ненависти, – писал мистер Фокс. – Я не раз слышал, как люди говорят, что убийцу надо вздернуть на ближайшем суку. Нельзя позволять таким чувствам завладеть нашими душами. Люди уже мертвы, и отняв еще одну жизнь, мы ничего не изменим. Вместо этого давайте простим их, как заповедал нам Господь. Мы не должны копить в сердце ненависть. Тот, кто совершил это злодеяние, скоро убедится, что теперь ему трудно жить в мире с собой. И он вновь обретет покой, лишь когда пойдет за прощением к Господу. Не будем стоять у него на пути, а помолимся за то, чтобы мир вновь воцарился в его душе».

Автомобиль стоял на мысу, где Перри и Дик решили устроить привал. Была середина дня. Дик разглядывал в бинокль окрестности. Горы. И ястребы в белом небе. Пыльная дорога вьется сквозь белую пыльную деревушку. Шел второй день его пребывания в Мексике, и пока ему все казалось чудесным – даже еда. (В этот самый момент он жевал холодную, сочащуюся маслом тортилью.) Они пересекли границу в Ларедо, штат Техас, утром 23 ноября и провели первую ночь в борделе Сан-Луиса. Следующий пункт назначения, Мехико, лежал в двухстах милях к югу.

– Знаешь, о чем я подумал? – сказал Перри. – Я подумал, что мы какие-то не такие. Совершить такое…

– А что мы такого совершили?

– Ну, там…

Дик опустил бинокль в кожаный футляр, роскошный футляр с инициалами Г. У. К. Он разозлился. До чертиков разозлился. Какого черта Перри опять разевает пасть?

Господи Иисусе, ну какого дьявола надо без конца болтать об одном и том же? Это начинает действовать на нервы. Особенно после того, как они условились больше не говорить на эту тему. Просто забыть.

– У людей, которые такое совершили, явно не все в порядке с головой, – сказал Перри.

– Ты меня сюда не приплетай, малыш, – сказал Дик. – Я-то нормальный. – И Дик действительно верил в то, что говорил. Он думал, что он такой же уравновешенный и такой же нормальный, как любой средний американец, разве что малость поумнее. Но у Перри, по мнению Дика, точно было «не все в порядке с головой». Если не сказать больше. Прошлой весной, когда они сидели в одной камере в Канзасской исправительной колонии, он узнал множество мелких подробностей из жизни Перри: Перри иногда вел себя «совсем как младенец», писался в постель и кричал во сне («Папа, я везде тебя искал, где ты был, папа?»), а то часами сидел, сосал большой палец и изучал свои чертовы фальшивые карты с кладами. Но это только одна сторона; были и другие. Временами старина Перри становился «чисто дьявол». Одни его приступы бешенства чего стоили. Он мог впасть в ярость «быстрее, чем десять надравшихся индейцев». И при этом даже не измениться в лице. «Он может в следующую секунду тебя прикончить, но ты об этом не догадаешься ни по голосу, ни по роже», – сказал однажды Дик. Когда гнев раздирал Перри изнутри, внешне он оставался хладнокровным, жестким парнем со взглядом безмятежным и едва ли не сонным. Было время, когда Дик думал, что может управлять им, может регулировать температуру этих внезапных холодных вспышек, которые жгли и замораживали его приятеля. Но он ошибался и, поняв это, уже не знал, что и думать о Перри – за исключением того, что должен его бояться, и сам удивлялся, почему не боится.

– Вот так оно и бывает, – продолжал Перри. – Буль-буль-буль, и ты уже у самого дна. Никогда не думал, что дойду до такого.

– А как же ниггер? – спросил Дик.

Молчание. Но Дик чувствовал, что Перри на него смотрит. Неделю назад в Канзас-Сити Пери купил солнечные очки – причудливые, в посеребренной оправе и с зеркальными линзами. Дик их ненавидел; он сказал Перри, что ему стыдно ходить в компании «типа с такими фарами на морде». На самом же деле его раздражали зеркальные стекла; ему было неприятно, что за ними не видно глаз Перри.

– Так то ниггер, – сказал Перри. – Две разные вещи.

Дика насторожило это замечание и особенно то, с какой неохотой оно было произнесено. Он спросил:

– А ты не врешь? Ты вообще-то его убивал? – Существенный вопрос, если учесть, что интерес Дика к Перри, оценка его характера и потенциальных возможностей были основаны исключительно на рассказе самого Перри о том, как он однажды забил до смерти чернокожего.

– Конечно, убивал. Только это же ниггер. Совсем другое дело. – Помолчав, Перри добавил: – Знаешь, что мне на самом деле не дает покоя? Не верю я, будто кто-то может выйти сухим из воды после такого. По-моему, так не бывает. Сделать то, что мы сделали, и на все сто процентов избежать неприятностей. Я не могу избавиться от мысли, что скоро что-нибудь случится.

В детстве Дик посещал церковь, но он никогда не «подходил» к вере в Бога и уж тем более не был суеверен. В отличие от Перри, он не считал, что разбитое зеркало сулит семь лет неудач или что месяц, если увидеть его сквозь стекло, предвещает несчастье. Но, обладая обостренным и болезненным восприятием, Перри почувствовал, что и Дика не оставляют сомнения. Дик тоже переживал минуты, когда этот вопрос вертелся у него в голове: возможно ли это? Были ли они «честны перед Богом, надеясь избежать неприятностей после того, что совершили»? Неожиданно он рявкнул на Перри: «Да заткнись же ты наконец!» Потом запустил двигатель и повел автомобиль прочь от мыса. Впереди он увидел собаку, трусившую по пыльной дороге.

Горы. И ястребы в белом небе.

Когда Перри спросил Дика: «Знаешь, о чем я подумал?», он понимал, что начинает разговор, который Дику не понравится и которого, по существу, он сам бы с радостью избежал. Перри был согласен с Диком – что толку опять об этом говорить? – но не всегда мог удержаться. Случались припадки беспомощности, минуты, когда на него накатывали воспоминания – синие вспышки в черной комнате, стеклянные глаза плюшевого медведя, – и тогда в голове у него начинали навязчиво звучать голоса, особенно несколько слов: «О нет! Пожалуйста! Нет! Нет! Нет! Нет! Не надо! О, пожалуйста, не надо, пожалуйста!» И возвращались другие звуки: звон серебряного доллара, катящегося по полу, скрип деревянных ступеней и хрипы – захлебывающееся дыхание человека с перерезанным горлом.

Когда Перри сказал: «Я подумал, что мы какие-то не такие», он вступил в область, куда совершенно не хотел вступать. Тем более что было больно представить себе, что ты не совсем нормальный, – особенно если ненормален ты не по своей вине, а просто таким уродился. Стоит только посмотреть на семью! Мать, алкоголичка, умерла, захлебнувшись собственной блевотиной. Из четырех ее детей – двух сыновей и двух дочерей – только самой младшей, Барбаре, удалось зажить как обычные люди, выйти замуж и создать семью. Вторая дочь, Ферн, выбросилась из окна гостиницы в Сан-Франциско. (Перри до сих пор старался убедить себя, что она «просто сорвалась», потому что любил Ферн. Она была такая милая, так артистично, потрясающе танцевала и пела тоже великолепно. «Ей бы немножко везения – с ее внешностью и прочими данными она могла бы добиться чего угодно». Ему было неприятно представлять, как она взбирается на подоконник и падает с пятнадцатого этажа.) И был еще Джимми, старший брат Перри, – Джимми, который в один прекрасный день довел жену до самоубийства, а на следующий день тоже покончил с собой. Потом он услышал, как Дик говорит: «Ты меня сюда не приплетай, малыш. Я-то нормальный». Бред сивой кобылы! Но черт с ним, это он проглотил. «Вот так это и бывает, – продолжал Перри. – Буль-буль-буль, и ты уже у самого дна. Никогда не думал, что дойду до такого». И тут же понял свою ошибку: Дик, естественно, спросил в ответ: «А как же ниггер?» Перри рассказал Дику эту историю, потому что хотел с ним подружиться, хотел, чтобы Дик его уважал, думал, что он крутой, «настоящий мужик», каким, по мнению Перри, был сам Дик. Поэтому через день после того, как они оба прочли и обсудили статью в «Ридерз дайджест» под названием «Хороший ли вы знаток человеческой природы?» («Когда вы ждете в приемной дантиста или на вокзале, воспользуйтесь бесплатной возможностью изучить особенности поведения окружающих вас людей. Например, присмотритесь к походке. Твердая походка свидетельствует о твердом характере; если человек шаркает ногами, это говорит о неуверенности в себе».), Перри сказал: «Я всегда был выдающимся знатоком человеческой природы, а иначе мне бы не выжить. Представь, что я бы не знал, кому можно доверять, а кому нет. Без этого не прожить. Но тебе, Дик, я доверяю. Чтоб ты мне поверил, я отдаю свою судьбу в твои руки. Я расскажу тебе то, чего никогда никому не рассказывал. Даже Вилли-Сороке. Однажды я прикончил одного парня». И Перри видел, что Дик заинтересовался; он действительно слушал очень внимательно. «Это было пару лет назад. Еще в Вегасе. Я жил в старом пансионе – когда-то это был довольно престижный пансион. Но потом вся его престижность улетучилась. Его давно пора было снести; впрочем, он и так уже разваливался. Самые дешевые комнаты были на чердаке, там я и жил. И ниггер этот тоже. Его звали Кинг; он поселился там временно. Мы с ним были единственными постояльцами – не считая миллиона тараканов. Кинг был не слишком молод, но занимался ремонтом дорог, укладыванием асфальта – в общем, мужик был крепкий. Он носил очки и много читал. И никогда не закрывал дверь. Всякий раз, когда я проходил мимо, он неизменно валялся на кровати с голой задницей. В то время он не работал: сказал, что отложил немного баксов с последнего заработка и хочет какое-то время просто валяться в кровати, читать и дуть пиво. Читал он сплошь барахло – всякую чушь про ковбоев или комиксы. Но мужик был нормальный. Иногда мы вместе пили пиво, а однажды он дал мне десятку. У меня не было никакой причины его обижать. Но вышло так, что как-то ночью мы сидели на чердаке; духота была такая, что не уснуть, и я предложил: «Давай, Кинг, прокатимся, что ли?» У меня была старая развалюха; я ее починил, перебрал и выкрасил в серебряный цвет. «Серебряный призрак», так я ее назвал. И мы поехали. В пустыню: там было прохладнее. Остановились, выпили еще пивка. Кинг вылез из машины, и я вслед за ним. Он не заметил, как я взял эту цепь. Велосипедную цепь, которую я всегда держал под сиденьем. На самом деле я даже не думал, что начну его бить, пока вдруг не начал. Я ударил его цепью по роже. Разбил очки. И понеслось… А когда все кончилось, я даже ничего не почувствовал. Я его там оставил и никогда больше о нем не слышал. Может, его так никто и не нашел. Кроме стервятников».

В этой истории была доля истины. Перри действительно познакомился – при тех обстоятельствах, о которых он говорил, – с негром по фамилии Кинг. Но если к этому времени Кинг успел умереть, то Перри тут был ни при чем; он ни разу не поднял на него руку. Насколько Перри было известно, Кинг до сих пор валялся на какой-нибудь кровати, листал комиксы и потягивал пиво.

– А ты не врешь? Ты вообще его убивал? – спросил Дик. Перри не был одаренным вруном или хотя бы опытным; но стоило ему начать врать, как он уже не мог остановиться. «Конечно, убивал. Только это же ниггер. Совсем другое дело». Потом он сказал: «Знаешь, что мне на самом деле не дает покоя? Не верю я, будто кто-то может выйти сухим из воды после такого». И он подозревал, что Дик тоже не верит. Потому что Дик, по крайней мере отчасти, заразился от Перри его морально-мистическими переживаниями. Отсюда:

– Да заткнись же ты наконец!

Автомобиль тронулся. В сотне футов впереди по краю дороги бежала собака. Дик направил машину прямо на нее. Это был старый полудохлый пес, непонятная помесь, шелудивый и тощий, и удар от столкновения с ним был ненамного сильнее, чем от столкновения с птицей. Но Дик был доволен. «Красота! – сказал он; он всегда так говорил, задавив собаку, что делал при каждом удобном случае. – Красота! Размазали его по дороге!»

Миновал День благодарения, закончился фазаний сезон, но прекрасное бабье лето с чередой ясных, чистых дней еще не ушло. Последний из приезжих репортеров, придя к убеждению, что дело не будет раскрыто никогда, покинул Гарден-Сити. Однако жители округа Финней не перестали говорить об этой истории, особенно те, что постоянно бывали в любимом месте встреч холкомбцев, «Кафе Хартман».

– С тех пор, как это случилось, мы только и делаем, что пережевываем одно и то же, – сказала миссис Хартман, зорко оглядывая свои владения, на каждом пятачке которых сидели или стояли с чашками кофе пропахшие табаком фермеры и скотоводы.

– Как старые перечницы, – добавила кузина миссис Хартман, почтмейстерша Клэр, которая в тот момент тоже была здесь. – Будь сейчас весна, когда работы невпроворот, они бы тут не торчали. Но урожай уже убран, зима на носу, делать им нечего, только сидеть и пугать друг друга. Знаете Билли Брауна из «Телеграм»? Видели его передовицу? Называется «Еще одно преступление?». Он там говорит: «Пора бы перестать молоть языками», потому что это тоже преступление – болтать откровенную ложь. Но чего еще от них ожидать? Оглянитесь по сторонам. Гремучие змеи. Сплетники. Может, вы видите что-то другое? Ха! Черта с два.

Среди многочисленных слухов, рожденных в «Кафе Хартман», был один, который касался Тейлора Джонса, владельца ранчо, примыкающего к ферме «Речная Долина». По мнению большинства клиентов кафе, жертвами убийц должны были стать мистер Джонс и его семья, а не Клаттеры. «Тогда бы это еще имело смысл, – доказывал один из тех, кто разделял эту точку зрения. – Тейлор всегда был богаче Герба. Допустим, что убийца был не из наших краев. Допустим, его кто-то нанял и объяснил ему, как найти дом. Тогда он мог легко перепутать, не там повернуть – и попасть вместо Тейлора к Гербу». Все повторяли друг другу «гипотезу Джонса», особенно часто самим Джонсам, людям степенным и здравомыслящим, которых никак не удавалось расшевелить.

Буфетная стойка, несколько столов и ниша, в которой стоят маленькая духовка, радио и холодильник, – вот и все, что есть в «Кафе Хартман». «Но нашим клиентам нравится, – говорит владелица. – Поневоле понравится. Больше им податься некуда. На семь миль в одну сторону и на пятнадцать в другую ни одной забегаловки. И вообще, у нас тут все по-домашнему, и кофе хороший, с тех пор как у нас работает Мейбл. – Мейбл звали миссис Хелм. – Когда случилась эта трагедия, я сказала: «Мейбл, теперь ты осталась без работы, приходи ко мне помогать в кафе. Будешь понемножку готовить. Стоять за стойкой». Так оно и получилось – только плохо, что все, кто к нам приходит, пристают к ней с вопросами. Насчет убийства. Но Мейбл не такая, как кузина Мирт. Или я. Она слишком стеснительная. Кроме того, она ничего особенного не знает. Не больше, чем все остальные». Однако многие продолжали подозревать, что Мейбл что-то знает, но помалкивает. Так оно и было. Дьюи провел с ней несколько бесед и попросил держать в секрете их содержание. Самое главное – не говорить никому ничего насчет пропажи радио и о часах, найденных в туфельке Нэнси. Поэтому она сказала миссис Арчибальд Уильям Уоррен-Брауни: «Любой, кто читает газеты, знает столько же, сколько и я. Даже больше. Потому что я их не читаю».

Миссис Арчибальд Уильям Уоррен-Брауни, невысокая и коренастая англичанка лет сорока, с почти бессознательной манерой выражаться как леди, ничуть не напоминала других завсегдатаев кафе и, находясь в этом заведении, напоминала паву, попавшую в загон для индюшек. Однажды, объясняя знакомой, почему они с мужем отказались «от фамильных владений на севере Англии» и променяли доставшийся им по наследству дом – «чудеснейшую, о, прекраснейшую старинную обитель» – на старый и отнюдь не чудесный сельский дом на равнинах западного Канзаса, миссис Уоррен-Брауни сказала:

– Налоги, моя дорогая. Убийственные поборы. Немыслимо, преступно убийственные поборы. Из-за них нам и пришлось уехать из Англии. Да, мы уехали год назад. И не жалеем. Ни единой секунды. Нам здесь нравится. Мы просто в восторге. Хотя, конечно, это совсем не похоже на ту нашу жизнь. На жизнь, к которой мы привыкли. Париж и Рим. Монте-Карло. Лондон. Да, я иногда думаю о Лондоне. Но на самом деле я совершенно не скучаю по нему – настоящее безумие, никогда не найдешь такси и всегда беспокоишься о том, как выглядишь. Определенно не скучаю. Нам здесь нравится. Наверное, некоторые – те, кто знал, какую жизнь мы вели раньше, – задаются вопросом, не чувствуем ли мы себя чуточку одиноко здесь, среди пшеничных полей. Но мы хотели поселиться именно на Западе. В Вайоминге или Неваде – как получится. Мы надеялись, что там нам удастся слегка обрасти жирком. По дороге мы остановились погостить у друзей в Гарден-Сити – точнее даже, у друзей наших друзей. Но они оказались невероятно любезны. Настаивали, чтобы мы погостили подольше. И мы подумали, ну, в общем, почему бы и нет? Почему бы не взять в аренду немного земли и не завести ранчо? Или ферму. Этот вопрос мы так до сих пор и не решили – ранчо или ферму. Доктор Остин спрашивает, не кажется ли нам, что здесь слишком тихо. Надо сказать, нет. Надо сказать, я еще никогда не жила в таком бедламе. Здесь шуму больше, чем во время бомбежки. Гудки поездов. Койоты. Чудовища, завывающие всю ночь напролет. Жуткий шум. И с тех пор, как произошло это убийство, кажется, стало еще невыносимее. Столько всяких звуков. Наш домик – господи, ну и скрипит же эта старая развалина! Заметьте себе, я не жалуюсь. Правда – это вполне пригодный для жилья дом, со всеми удобствами, – но как он кряхтит и кашляет, бог мой! А после наступления темноты, когда начинается ветер, этот ненавистный ветер прерий, слышатся просто душераздирающие стоны. Я хочу сказать, что если у кого нервы не в порядке, может почудиться всякая ерунда. Боже милостивый! Бедные Клаттеры! Нет, мы с ними не были знакомы. Я видела мистера Клаттера только один раз. В Федеральном здании.

В начале декабря двое самых постоянных клиентов кафе в один день объявили о своем намерении собрать вещи и покинуть не просто округ Финней, но даже и сам штат. Первым был фермер – арендатор Маккоя, известного в западном Канзасе землевладельца и бизнесмена. Он сказал: «Я разговаривал с мистером Маккоем. Постарался просветить его насчет того, что здесь творится, в Холкомбе и во всей округе. Что ни одна живая душа не может спать. Моя жена не может спать и мне не дает. Вот я и сказал мистеру Маккою, что мне очень нравится участок, все это прекрасно, но ему лучше найти себе другого арендатора. А мы уезжаем. В восточное Колорадо. Может, там мне наконец удастся отдохнуть».

Второй была миссис Хидео Ашида, которая заглянула в кафе с тремя из четырех своих краснощеких детей. Она выстроила их у стойки и сказала миссис Хартман: «Дайте Брюсу коробку крекера. Бобби просил «коку». Бонни-Джин? Мы знаем, что ты расстроена, Бонни-Джин, но ты бы подошла, угостилась чем-нибудь». Бонни-Джин покачала головой, и миссис Ашида сказала: «Бонни немного хандрит. Ей не хочется уезжать. Ведь здесь школа, здесь все ее друзья».

– Ну что за беда, – улыбнулась миссис Хартман, – так уж сильно грустить не из-за чего. Перейдешь в школу в Гарден-Сити. Там гораздо больше мальчиков…

Бонни-Джин сказала:

– Вы не понимаете. Папа нас увозит. В Небраску.

Бесс Хартман посмотрела на миссис Ашида, словно ожидая, что она опровергнет утверждение дочери.

– Это правда, Бесс, – подтвердила та.

– Просто не знаю, что сказать, – произнесла миссис Хартман, и в голосе ее звучали негодование, удивление и даже отчаяние. Ашида были частью холкомбского сообщества, их все считали своими – это была веселая семья, и притом трудолюбивая, радушная и щедрая, хотя они мало чем могли поделиться.

Миссис Ашида сказала:

– Мы давно уже над этим думали. Хидео кажется, что в других краях мы можем добиться большего.

– Когда вы собираетесь ехать?

– Скоро, как только продадим дом. Но во всяком случае не раньше Рождества. Потому что мы записались на прием к дантисту. Это рождественский подарок Хидео. Мы с детьми подарим ему три золотых зуба. На Рождество.

Миссис Хартман вздохнула:

– Не знаю, что и сказать, кроме того, что мне очень жаль. Вот так берете и бросаете нас. – Она снова вздохнула. – Похоже, скоро нас все покинут.

Кто так, кто эдак.

– Черт возьми, думаешь, мне хочется уезжать? – сказала миссис Ашида. – Да это самое лучшее место из всех, где мы жили. Но Хидео, он мужчина, и он говорит, что в Небраске мы сможем найти ферму лучше. И вот что я тебе скажу, Бесс, – миссис Ашида попыталась нахмуриться, но ее пухлое, круглое гладкое лицо довольно плохо подчинилось. – Мы долго спорили. И как-то ночью я сказала: «Ладно, будь по-твоему, давай уедем». После того, что случилось с Гербом и его семьей, я почувствовала, что для меня здесь что-то закончилось. Я имею в виду, лично для меня. И я перестала спорить. Я сказала, ладно. – Она запустила руку в коробку с крекером, которую держал Брюс. – Черт возьми, я ничего не могу с собой поделать. Не могу выбросить это из головы. Мне нравился Герб. Знаешь, я ведь одна из последних, кто видел его живым. Да-да. Мы с детьми. Мы встретились на собрании «4С» в Гарден-Сити, и он подвез нас до дома. И напоследок я ему тогда сказала, что не могу себе представить, чтобы он когда-нибудь испугался. Что он в любой ситуации найдет, что сказать. – Она задумчиво похрустела крекером, взяла у Бобби глотнуть «кока-колы» и сказала: – Забавно, но знаешь, Бесс, я готова держать пари, что он не боялся. Даже когда это случилось, готова поспорить, он до последнего не верил, что это случится. Потому что этого случиться не могло. Только не с ним.

Сверкало солнце. Море было спокойно. Маленькая лодка под названием «Звездочка» стояла на якоре с четырьмя пассажирами на борту – Диком, Перри, молодым мексиканцем и Отто, богатым немцем средних лет.

– Пожалуйста, спой еще раз, – попросил Отто, и Перри, подыгрывая себе на гитаре, хрипловатым приятным баритоном затянул «Песню Туманных гор»:

Покуда мы живем на этом свете,

Нас люди вечно судят и бранят,

Но только ляжем в деревянный ящик,

Нам в руки вложат лилии они.

Дари же мне цветы, пока я жив…

Неделю они с Диком провели в Мехико, потом двинули на юг – в Куэрноваку, Таско, Акапулько. И как раз в Акапулько в «баре с музыкальными автоматами» они встретили Отто, отличительными чертами которого были волосатость ног и широта души. Дик его «подцепил». Но у этого джентльмена, адвоката из Гамбурга, проводящего в Мексике отпуск, уже был приятель – юный уроженец Акапулько, называющий себя Ковбоем. «Он оказался своим парнем, – сказал как-то Перри про Ковбоя. – В каком-то смысле он был подлый как Иуда, но до чего же занятный проныра, шустрый такой. Дику он тоже понравился. Мы здорово спелись».

Ковбой нашел для покрытых татуировками бродяг комнату в доме дяди, вызвался помочь Перри в освоении испанского языка и делился с ним благами своей связи с отдыхающим гамбуржцем, в компании и на средства которого они пили, ели и покупали женщин.

Но тот, казалось, считал, что неплохо тратит свои песо уже потому, что имеет возможность смаковать шуточки Дика. Каждый день Отто нанимал «Звездочку», суденышко для ловли рыбы в глубоких водах, и четверо друзей, распевая, плавали вдоль берега. Ковбой правил лодкой; Отто делал зарисовки и удил рыбу; Перри наживлял крючки, мечтал, пел и иногда удил рыбу; Дик не делал ничего – только стонал, жаловался на качку, лежал вялый и одуревший от солнца, словно ящерица в сиесту. Но Перри сказал: «Вот оно. Наконец-то все так, как должно быть». Однако он знал, что бесконечно так продолжаться не может – такая жизнь фактически должна была закончиться уже в этот день. Назавтра Отто возвращался в Германию, а Перри с Диком уезжали обратно в Мехико – по настоянию Дика. «Конечно, малыш, – сказал он, когда они обсуждали этот вопрос. – Это все очень мило. Солнце в спину и тому подобное. Но денежки-то уже тю-тю. Ну, продадим мы машину, и что у нас останется?»

Оставалось у них очень немного, поскольку к настоящему моменту они в основном уже распорядились товарами, приобретенными в ходе прощального чекового кутежа в Канзас-Сити, – камерой, запонками, телевизорами. Кроме того, они толкнули полицейскому, с которым Дик познакомился в Мехико, бинокль и серый приемник «Зенит». «Что надо сделать, так это вернуться в Мехико и продать машину. Может быть, я устроюсь в какой-нибудь гараж. В любом случае, там проще найти работу. Больше возможностей. Черт, да и эта Инес еще может мне пригодиться». Инес была проститутка, которая подцепила Дика в Мехико на ступенях Дворца искусств (посещение которого входило в экскурсионный тур, купленный, чтобы порадовать Перри). Ей было восемнадцать, и Дик обещал на ней жениться. Но он еще обещал жениться на Марии, пятидесятилетней вдове «очень известного в Мексике банкира». Они познакомились в баре, а наутро она выдала Дику эквивалент семи долларов. «Так как тебе мой план? – сказал Дик Перри. – Мы продадим фургон. Найдем работу. Подкопим деньжат. И посмотрим, что будет дальше». Как будто Перри уже сейчас не мог точно предсказать, что будет дальше. Допустим, они выручат за старенький «шевроле» сотни две или три. Дик, насколько он знает Дика – а теперь он узнал его как следует, – сразу же начнет тратить их на водку и женщин.

Пока Перри пел, Отто набросал в альбоме его портрет. Сходство было довольно сильное, к тому же художник уловил одну не самую заметную особенность в лице своей модели – некую злокозненность, злое детское озорство, наводящее на мысль о недобром купидоне, у которого в колчане вместо любовных стрел отравленные. Он был обнажен до пояса. (Перри было «стыдно» снимать брюки, «стыдно» носить плавки: он боялся, что людям будет «противно смотреть» на его изувеченные ноги, и в связи с этим, несмотря на все свои мечты о подводном плавании, все разговоры об аквалангах, ни разу даже не окунулся.) Отто воспроизвел татуировки, украшающие мускулистую грудь Перри, его плечи и мозолистые, но маленькие, как у девушки, кисти рук. В альбоме, который Отто отдал Перри в качестве прощального подарка, было также несколько набросков Дика – «этюды обнаженной натуры».