Текст книги "Том 2. Хладнокровное убийство. Призраки в солнечном свете"

Автор книги: Трумен Капоте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Как обычно, Вилли-Сорока все понял; расстроенный, но не отчаявшийся, он упорно продолжал обхаживать душу Перри вплоть до того дня, когда ее обладателя выпустили, и накануне написал ему прощальное письмо, в последнем абзаце которого говорилось: «Ты – чрезвычайно страстный человек, голодный человек, не вполне представляющий себе, что возбуждает твой аппетит, глубоко разочарованный человек, стремящийся спроецировать свою личность на экран непоколебимого конформизма. Ты существуешь в промежуточном мире, застывшем между двумя этажами, из которых один – самовыражение, а другой – саморазрушение. Ты силен, но у твоей силы есть порок, и если ты не научишься с ним справляться, этот порок станет сильнее твоей силы и нанесет тебе поражение. Что за порок? Бурная эмоциональная реакция, совершенно непропорциональная поводу. Откуда? Откуда этот неразумный гнев при виде тех, кто счастлив или доволен жизнью, откуда это растущее презрение к людям и желание причинить им боль? Ладно, ты считаешь их дураками, ты презираешь их мораль, их счастье – источник твоего разочарования и негодования. Но ведь это страшные враги, которых ты носишь в самом себе, – временами они смертоносны как пули. Только пуля милосердно убивает свою жертву, эти же бактерии, если дать им повзрослеть, не убивают человека, но ведут в своем кильватере плавучую тюрьму для истерзанного и искалеченного существа: в его существовании еще есть огонь, но он едва теплится, поддерживаемый лишь голубыми язычками презрения и ненависти. Такой человек способен накапливать, но его накопления не будут успешными, ибо он сам себе враг и сам себе не дает насладиться своими достижениями».

Перри, польщенный тем, что стал объектом такой проповеди, дал прочесть ее Дику, и Дик, который недолюбливал Вилли-Сороку, назвал письмо «еще одной билли-грэмовской ахинеей», и добавил: «Голубые язычки! Сам он голубой». Конечно же, Перри ожидал такой реакции и втайне был ей рад, поскольку его дружба с Диком, завязавшаяся лишь в последние месяцы перед освобождением, служила противовесом для его бурного восхищения помощником капеллана. Возможно, Дик «пустышка» или даже, как заявил Вилли-Сорока, «порочный бахвал» – все равно, с Диком весело, он проницателен, он реалист, он «сечет фишку», и в голове у него нет облаков, а в волосах – соломы. Кроме того, в отличие от Вилли-Сороки, он не критиковал экзотические фантазии Перри; он с удовольствием слушал, загорался и разделял с ним грезы о «гарантированных сокровищах», скрытых у берегов Мексики и в джунглях Бразилии.

После освобождения Перри протекли четыре месяца, месяцы громыхания в стодолларовом «форде», сменившем пятерых владельцев, переездов из Рено в Лас-Вегас, из Беллингема, штат Вашингтон, в Бул, штат Айдахо, и как раз в Буле, где он временно устроился водителем грузовика, его нашло письмо Дика: «Друг П., я вышел в августе. После твоего отъезда я познакомился кое с кем, кого ты не знаешь, но он мне кое о чем рассказал. Мы с тобой это можем сделать красиво. Верняк, счастливый фарт…» До этого Перри и в голову не приходило, что он когда-нибудь снова увидит Дика. Или Вилли-Сороку. Но они оба занимали его мысли, а Вилли, который в его памяти вырос до десятифутового седовласого мудреца, особенно часто посещал закоулки его сознания. «Ты стремишься к отрицанию, – сообщил ему однажды в какой-то из лекций Вилли-Сорока. – Тебе ни до кого нет дела, ты хочешь существовать без ответственности, без веры, без друзей и тепла».

В уединении и неустроенности своих блужданий Перри много раз пересматривал этот приговор и в итоге решил, что он несправедлив. Ему есть дело до других – но кому и когда было дело до него? Отцу? Да, в известной степени. Девчонке-другой, но это – «длинная история». А больше никому, кроме самого Вилли-Сороки. И только Вилли-Сорока признал его ценность, его потенциальные возможности, подтвердил, что он не просто перегруженный мускулами недомерок-полукровка, и увидел его, несмотря на все морализаторство, таким, каким Перри сам себя представлял – «исключительным», «редким», «артистичным». В Вилли-Сороке его тщеславие обрело поддержку, его чувствительность – броню, а после четырехмесячной тоски по пьедесталу высокой оценки эта оценка стала соблазнительнее любой мечты о золотом кладе. И поэтому, когда Перри получил приглашение Дика и сообразил, что дата более или менее совпадает со временем выхода на волю Вилли-Сороки, он понял, что ему делать. Он поехал в Лас-Вегас, продал свою таратайку, упаковал коллекцию карт, старых писем, рукописей и книг и купил билет на междугородный автобус. Исход поездки был в руках судьбы: «если с Вилли-Сорокой не выйдет», тогда можно «рассмотреть предложение Дика». Но, как оказалось, судьба не оставила ему выбора: когда вечером 12 ноября автобус прибыл в Канзас-Сити, Вилли-Сорока, которого Перри не мог предупредить о своем приезде, уже уехал из города – уехал фактически всего за пять часов до этого с той же остановки, на которую прибыл Перри. Все это Перри узнал, позвонив преподобному мистеру Посту, который еще больше его обескуражил, отказавшись указать, куда именно отбыл его бывший помощник. «Он направился на восток, – сказал капеллан. – Туда, где есть перспективы. Достойная работа, дом и хорошие люди, которые рады будут ему помочь». И Перри, повесив трубку, почувствовал, что у него «в глазах темнеет от злости и разочарования».

Но чего, спросил он себя, когда мучения утихли, чего он на самом деле ждал от встречи с Вилли-Сорокой? Свобода их разделила: в качестве свободных людей они не имели ничего общего, были противоположностями, которым никогда не удастся объединиться в «команду» – уж во всяком случае не в такую, которая могла бы осуществить их с Диком авантюрную затею нырнуть с аквалангом в южных водах за пределами Соединенных Штатов. И все же, если бы он не разминулся с Вилли-Сорокой, если бы они провели вместе хотя бы даже час, тогда – Перри был убежден, да просто «знал», что тогда он не маялся бы сейчас возле больницы, дожидаясь, когда появится Дик с парой черных чулок.

Дик вернулся с пустыми руками.

– Не вышло, – объявил он нарочито небрежным тоном, который немедленно вызвал у Перри подозрения.

– Не вышло? Да ты хотя бы спросил?

– А как же.

– Я тебе не верю. Наверняка ты вошел туда, покрутился пару минут и вышел.

– Ну что ж, дружок, тебе видней. – Дик завел машину. Некоторое время они ехали в молчании, потом Дик похлопал Перри по колену. – Эй, да очнись ты, – сказал он. – Это была хреновая мысль. Что бы они, черт возьми, подумали? Вваливаюсь туда, будто это какая-то чертова лавочка…

Перри сказал:

– Может быть, это и к лучшему. Монашки приносят несчастье.

Представитель Нью-Йоркской Страховой Компании в Гарден-Сити улыбнулся, увидев, как мистер Клаттер снимает колпачок со своего «паркера» и открывает чековую книжку. Ему вспомнилась местная шутка, и он сказал:

– Знаешь, что о тебе говорят, Герб? Говорят: «С тех пор как стрижка стала стоить доллар с полтиной, Герб выписывает парикмахеру чек».

– Это правильно, – ответил мистер Клаттер. Он был известен тем, что, словно особа королевской крови, никогда не имел при себе наличных. – Так уж я веду дело. Когда ребята из налоговой инспекции суют свой нос в твои дела, погашенные чеки – лучшие друзья.

Заполнив, но еще не подписав чек, он откинулся на спинку кресла и, казалось, погрузился в раздумья. Агент, коренастый, лысоватый и довольно развязный мужчина по имени Боб Джонсон, надеялся, что его клиента не одолеют «сомнения последней минуты». Герб привык совершать сделки обстоятельно и неторопливо; Джонсон целый год уговаривал его подписать этот договор. Но нет – его клиента просто посетило состояние, которое Джонсон называл «торжественностью момента»: феномен, знакомый всем страховым агентам. Настроение человека, страхующего свою жизнь, мало чем отличается от настроения человека, подписывающего завещание; неминуемо возникают мысли о неизбежности смерти.

– Да, да, – пробормотал мистер Клаттер, как будто говорил сам с собой. – Мне есть за что благодарить судьбу. В моей жизни было немало хорошего. – На ореховых панелях, украшающих стены его кабинета, поблескивали в застекленных рамках документы, отмечавшие важнейшие вехи в его карьере: диплом колледжа, карта фермы «Речная Долина», наградные грамоты с сельскохозяйственных выставок, красочное свидетельство за подписями Дуайта Д. Эйзенхауэра и Джона Фостера Даллеса, перечисляющее услуги, оказанные мистером Клаттером Федеральной фермерской кредитной комиссии. – Дети. С ними нам повезло. Не пристало мне об этом говорить, но я по-настоящему ими горжусь. Взять Кеньона. Видно, что он готовится стать инженером или ученым, но никто не скажет, что мой мальчик не прирожденный фермер. Бог даст, когда-нибудь он будет управлять «Речной Долиной». А тебе не доводилось встречаться с мужем Эвианы? Дон Джарчоу, ветеринар. Что за умница! И Вер тоже. Вер Инглиш – мальчик, с которым у моей Беверли хватило здравого смысла связать свою жизнь. Если со мной что-то случится, эти ребята не подкачают. Бонни… Ну, Бонни – особый случай. В одиночку она не потянет…

Джонсон, бывалый слушатель подобного рода излияний, понял, что пришло время вставить словечко.

– Ну что ты, Герб, – сказал он. – Ты еще молодой совсем. Сорок восемь. Судя по твоему виду и медицинскому заключению, еще пару недель ты с нами пробудешь.

Мистер Клаттер выпрямился и снова взялся за ручку.

– Сказать по правде, чувствую я себя довольно неплохо. И довольно оптимистично смотрю в будущее. У меня появилась идея, как всего за несколько лет можно не сходя с места сделать приличные деньги. – Упомянув о будущем улучшении своего финансового положения, он подписал чек и пододвинул его Джонсону.

Было десять минут седьмого, и агенту уже не терпелось уйти: жена ждала его к ужину.

– Приятно иметь с тобой дело, Герб.

– Взаимно, приятель.

Они обменялись рукопожатием. Потом, с чувством заслуженной победы, Джонсон взял чек Клаттера и заботливо уложил его в свой бумажник. Это был первый взнос за полис на сорок тысяч долларов; в случае, если смерть владельца произойдет не от естественных причин, эта сумма будет выплачена компанией в двойном размере.

Он идет со мной, и Он говорит,

Что я предназначен ему,

И радость, которую Он дарит,

Ведома мне одному…

Как всегда, собственное пение под гитару привело Перри в блаженное состояние духа. Он знал наизусть чуть ли не две сотни церковных гимнов и баллад – репертуар его простирался от «Старого креста» до Коула Портера – и, кроме гитары, умел играть на губной гармонике, аккордеоне, банджо и ксилофоне. В одной из любимых фантазий Перри на тему театра его сценическое имя было Пери О'Парсон, а на афишах он значился как «человек-оркестр».

– Как насчет коктейля? – спросил Дик.

Перри в принципе было все равно, что пить, поскольку пил он мало. Дик, однако, был разборчив и в барах обычно заказывал себе «Цветок апельсина». Из отделения для перчаток Перри извлек пинтовую бутыль, наполненную готовой к употреблению смесью апельсинового сока и водки. Они поочередно прикладывались к бутыли. Хотя сумерки уже сгустились, Дик ехал со скоростью шестьдесят миль в час и по-прежнему не включал фар; впрочем, дорога вела прямо, земля была плоской как озеро, и здесь редко попадались машины. Это было уже «там» – или почти рядом.

– Господи Иисусе! – произнес Перри, всматриваясь в ландшафт, ровный и бескрайний под холодной, тягучей зеленью неба – пустынный и одинокий, если не считать редких мерцающих огоньков фермерских домиков. Перри ненавидел все это, как ненавидел равнины Техаса и пустыню Невады: горизонтальные и малонаселенные пространства всегда вызывали у него депрессию в сочетании с агорафобией. Милее всего его сердцу были морские порты – толпы людей, лязг и грохот, толчея судов, пропахшие сточными водами города вроде Иокогамы, где он провел целое лето во время войны с Кореей в качестве рядового американской армии.

– Господи Иисусе – и мне еще велели держаться подальше от Канзаса! Чтобы я не смел ступить своими маленькими ножками на эту землю. Так, будто запрещали поганить само небо. Нет, ты только посмотри! Насладись великолепием.

Дик передал ему наполовину пустую бутылку.

– Остальное спрячь, – сказал он. – Может, потом пригодится.

– Помнишь, Дик? Наш разговор насчет лодки? Я тут подумал – лодку мы можем и в Мексике купить. Какую-нибудь дешевую, но крепкую. И можно было бы отправиться в Японию. Переплыть Тихий океан. Это уже делали – тысячам людей это удалось. Я тебе серьезно говорю, Дик, – тебе в Японии точно понравится. Чудные, благородные люди – у них манеры тонкие и изящные, как цветы. И участливые – общаются с тобой не ради твоих бабок. А женщины! Да ты никогда настоящей женщины и не видел…

– Ну как не видел, – возразил Дик, утверждавший, что до сих пор влюблен в свою русоволосую первую жену, хоть она и вышла замуж во второй раз.

– А какие там бани… Одна, я помню, называлась «Озеро снов». Ляжешь там, растянешься, и сногсшибательно красивые девушки моют и трут тебя всего с головы до пят.

– Ты рассказывал, – сухо отозвался Дик.

– Ну и что? Я уже и повторить не могу?

– Позже. Давай поговорим об этом позже. Черт, мне, брат, есть о чем подумать и без того.

Дик включил радио; Перри выключил. Не обращая внимания на возмущение Дика, он опять забренчал на гитаре и запел:

Я пришел в тот сад, когда на цветах

Еще не обсохла роса.

И слова, что звенели в моих ушах,

Сын Божий пел в небесах…

Над горизонтом показалась полная луна.

В следующий понедельник, давая показания перед тем, как пройти испытание на детекторе лжи, юный Бобби Рапп так описал свое последнее посещение дома Клаттеров:

– Было полнолуние, и я подумал, что, если Нэнси согласится, можно съездить на озеро Мак-Киней. Или в Гарден-Сити, посмотреть кино. Но когда я позвонил – наверное, в начале восьмого, – она сказала, что ей надо спросить разрешения у отца. Он не разрешил, потому что накануне ночью мы поздно вернулись. Зато предложил мне зайти к ним посмотреть телевизор. Я часто просиживал вечера у Клаттеров перед телевизором. Видите ли, Нэнси – единственная девочка, с которой я встречался. Я знал ее всю жизнь; мы с ней вместе ходили в школу с первого класса. Всегда, сколько я ее помню, она была красавицей – и личностью, даже когда была совсем маленькой. Я хочу сказать, что она умела пробуждать в людях хорошее. Первый раз я пригласил ее на свидание, когда мы учились в восьмом классе. Почти каждый мальчишка в нашем классе мечтал, что она именно с ним пойдет на танцы по случаю окончания учебного года, и я очень удивился – и возгордился, – когда она сказала, что пойдет со мной. Нам обоим было по двенадцать. Папа дал мне свою машину, и я привез Нэнси на танцы. Чем больше я с ней виделся, тем больше она мне нравилась; и вся их семья тоже – другой такой семьи больше не было, во всяком случае здесь я даже никого похожего не знаю. Мистер Клаттер, может, был довольно строг в отношении некоторых вещей – религии там и еще всякого, – но он никогда не пытался заставить людей считать, будто он один прав, а все остальные не правы.

Мы живем в трех милях к западу от Клаттеров. Сколько раз я ходил туда и обратно – не сосчитать, но я каждое лето работаю и в прошлом году накопил достаточно денег, чтобы купить себе свою машину, «пятьдесят пятый» «форд». На нем я и приехал; это было около семи. Я никого не видел ни на дороге, ни на аллее, которая ведет к дому, вообще нигде поблизости. Только старину Тэдди. Он меня облаял. Свет горел в окнах нижнего этажа – в гостиной и в кабинете мистера Клаттера. На втором этаже света не было, и я решил, что миссис Клаттер уже спит – если она дома. Никогда нельзя было сказать, дома она или нет, и я никогда не спрашивал. Но через некоторое время выяснилось, что я не ошибся, потому что, когда позже в тот вечер Кеньон хотел потрубить в рожок – он играл на рожке-баритоне в школьном оркестре, – то Нэнси ему запретила, сказав, что он разбудит миссис Клаттер. Как бы там ни было, когда я приехал, они уже поужинали, Нэнси убрала со стола, сгрузила тарелки в посудомоечную машину, и они втроем – она с братом и мистер Клаттер – сидели в гостиной. Так вот, значит, мы все сидели, как в любой другой вечер, – Нэнси и я на кушетке, а мистер Клаттер в своем кресле-качалке. Он не столько телевизор смотрел, сколько читал книжку – «Мальчик-бродяга», одна из книг Кеньона. Один раз он вышел на кухню и вернулся с двумя яблоками; одно предложил мне, но я отказался, так что он съел оба. У него были очень белые зубы; он говорил, что это от яблок. Нэнси – на Нэнси были носки и мягкие тапочки, голубые джинсы и, кажется, зеленый свитер; на руке – золотые часики и именной браслет, который я подарил ей в январе на шестнадцатилетие – с одной стороны ее имя, с другой мое, – и еще у нее было колечко, скромная серебряная вещица, она его купила позапрошлым летом в Колорадо, когда они с Кидвеллами ездили отдыхать. Это было не мое – не наше – кольцо. Видите ли, пару недель назад она на меня обиделась и сказала, что некоторое время не будет носить наше кольцо. Когда твоя девушка так делает, это значит, что ты на испытательном сроке. Я хочу сказать, что, конечно же, нам случалось ссориться – а у кого без этого обходится? А случилось то, что я поехал на свадьбу своего друга и там на банкете выпил пива, одну бутылку пива, и Нэнси об этом узнала. Какой-то сплетник сказал ей, что я упился в дым. Ну, что было! Она стала как каменная, неделю со мной не разговаривала. Но потом отношения у нас наладились, и мне показалось, что она уже готова снова надеть кольцо.

Так вот. Первое кино называлось «Человек бросает вызов». По одиннадцатому каналу. Про каких-то парней в Арктике. Потом мы смотрели вестерн, а после него – шпионский фильм «Пять пальцев». В половине десятого начался «Майк Хаммер». Потом новости. Но Кеньону ничего не нравилось, в основном из-за того, что мы не давали ему выбирать программы. Он все критиковал, а Нэнси то и дело его затыкала. Они всегда препирались, но на самом деле они были очень дружны – гораздо больше, чем обычно брат и сестра. Мне кажется, это потому, что они частенько оставались вдвоем, когда миссис Клаттер уезжала, а мистер Клаттер был где-нибудь в Вашингтоне. Я знаю, что Нэнси очень любила Кеньона, но сомневаюсь, чтобы даже она, не говоря уже о других, хорошо его понимала. Он, казалось, всегда был где-то далеко. Никогда нельзя было догадаться, о чем он думает, или даже смотрит он на тебя или нет – из-за того, что он слегка косил. Кое-кто считал его гением, и может, так оно и было. Точно знаю, что он много читал. Но, как я уже сказал, ему не сиделось; телевизор он смотреть не хотел, а хотел трубить в рожок, и когда Нэнси ему не разрешила, помнится, мистер Клаттер предложил ему спуститься в подвал, в комнату для отдыха, где его никто не услышит. Но его и это не устраивало. Один раз зазвонил телефон. Или два? Черт возьми, не могу припомнить. Помню только, что когда один раз он зазвонил, мистер Клаттер снял трубку у себя в кабинете. Дверь была открыта – та раздвижная дверь, которая ведет из гостиной в кабинет, – и я услышал, как он говорил «Ван», поэтому догадался, что он разговаривает со своим партнером мистером Ван Влитом, и еще я слышал, как он сказал, что у него болела голова, но теперь боль уже почти прошла. И сказал, что они с мистером Ван Влитом увидятся в понедельник. Когда он снова вошел в комнату – да, «Майк Хаммер» как раз закончился. Потом был пятиминутный выпуск новостей. После него – прогноз погоды. Мистер Клаттер всегда оживлялся, когда передавали погоду. На самом деле он всегда только прогноза и ждал. Как я смотрю только новости спорта – они как раз были после погоды. Когда кончился спорт, было уже пол-одиннадцатого, и мне пора было уходить. Нэнси проводила меня до машины. Мы немного поболтали и договорились вечером в воскресенье съездить в кино – на картину, которую все девчонки давно ждали, «Голубая джинса». Потом она убежала в дом, а я уехал. Было светло словно днем – так ярко светила луна, – и холодно, и немного ветрено; мимо то и дело проносились шары перекати-поля. Но больше я ничего не видел. Только теперь, задним числом, я понимаю, что там, наверное, кто-то прятался. Может быть, за деревьями. Кто-то только и ждал, когда я уеду.

В Грейт-Бенде путешественники остановились пообедать. Перри, у которого оставались последние пятнадцать долларов, собирался ограничиться безалкогольным пивом с бутербродами, но Дик сказал, что им необходимо хорошенько заправиться, и пусть Перри не смотрит на цены, он сам заплатит. Они заказали два бифштекса средней прожаренности, печеную картошку, чипсы, жареный лук, тушеные бобы, макароны и мамалыгу, салат, рулетики с корицей, яблочный пирог, мороженое и кофе. Для полного счастья они зашли в аптеку и выбрали по сигаре; в той же аптеке они купили две катушки широкого пластыря.

Когда черный «шевроле» вернулся на шоссе и покатил по равнине, углубляясь все дальше в зону более холодного и сухого климата, Перри закрыл глаза и задремал, ошеломленный обильным обедом; пробудившись, он услышал голос диктора, читающего одиннадцатичасовые новости. Перри опустил окно и омыл лицо струей студеного воздуха. Дик сказал, что они уже в округе Финней.

– Десять миль уже катим, – сказал он.

Автомобиль шел очень быстро. В свете фар мелькали надписи: «Белые медведи, спешите видеть!», «Моторы Бертиса», «Самый большой в мире БЕСПЛАТНЫЙ плавательный бассейн», «Мотель «Хлебный край»» и, наконец, незадолго перед тем, как пошли уличные фонари, «Здорово, путник! Добро пожаловать в Гарден-Сити. Здесь тебе рады».

Они обогнули северную окраину города. На улице в этот почти полночный час не было ни души, и кроме нескольких отчаянно сверкающих станций техобслуживания все было закрыто. Дик завернул в одну из них – «Филипс-66». Из дверей вышел парнишка и спросил:

– Залить?

Дик кивнул, а Перри вылез из машины, зашел внутрь и заперся в туалете. У него опять, как это часто случалось, болели ноги; болели так, словно та авария произошла пять минут назад. Перри вытряс из пузырька три таблетки аспирина, медленно разжевал (потому что любил его вкус) и запил водой из-под крана. Потом уселся на унитаз, вытянул ноги и начал растирать колени. Дик сказал, что они уже почти на месте – «всего в семи милях». Перри расстегнул карман ветровки и достал бумажный пакет; в пакете лежали новенькие резиновые перчатки. Они были липкие и тонкие, и когда он начал их натягивать, одна порвалась – ничего серьезного, просто лопнула между пальцами, но ему почудилось в этом дурное предзнаменование.

Ручка двери повернулась и лязгнула. Дик снаружи спросил:

– Хочешь конфетку? Тут есть автомат.

– Нет.

– Ты в норме?

– Все прекрасно.

– Не просиди до утра.

Дик опустил в автомат десять центов, дернул за рычаг и получил пакетик драже; набив ими рот, он побрел назад к машине и, встав в небрежной позе, стал смотреть, как молодой дежурный старается стереть с ветрового стекла канзасскую пыль и разбившихся насекомых. Парнишка – его звали Джеймс Спор – чувствовал себя неловко. Взгляд и угрюмое лицо Дика, а также странно продолжительное пребывание Перри в уборной его встревожили. (На следующий день он сообщил своему хозяину: «У нас тут вчера побывали два каких-то крутых клиента», но не подумал, тогда или даже долгое время спустя, связать их визит с трагедией в Холкомбе.)

Дик сказал:

– Как-то у вас тут скучно.

– Да уж, – отозвался Джеймс Спор. – За два часа вы здесь первые остановились. Откуда едете?

– Из Канзас-Сити.

– А сюда поохотиться?

– Просто проездом. Вообще-то нам в Аризону. Нас там работа ждет. Строителями. Не знаешь, сколько отсюда до Тукумкари, Нью-Мексико?

– Не буду врать, не знаю. С вас три доллара шесть центов. – Он взял у Дика деньги, отсчитал сдачу и сказал: – Вы извините меня, сэр? У меня еще есть работа. Устанавливаю бампер на грузовике.

Дик ждал; он дожевал конфеты, нетерпеливо запустил двигатель, посигналил. Неужели он ошибся в характере Перри? Неужто Перри все-таки испытал внезапный приступ «гона волны»? Год назад, когда они впервые встретились, он подумал, что Перри «хороший парень», только немного «зациклен на себе», «сентиментален» и слишком любит «помечтать». Перри был ему по душе, но Дик не считал, что с ним стоит возиться, до тех пор пока тот не рассказал, как просто ради «черт его знает чего» убил цветного в Лас-Вегасе – забил до смерти велосипедной цепью. Этот анекдот возвысил Малыша Перри в глазах Дика; он, так же как Вилли-Сорока, хотя и по другим причинам, постепенно пришел к выводу, что Перри обладает необычными и ценными качествами. В Лансинге сидело несколько убийц – во всяком случае, они хвастали, что совершили или готовы совершить убийство; но Дик все больше убеждался, что Перри – тот самый редкий тип «прирожденного убийцы»: человек абсолютно нормальный, но лишенный совести и способный, по поводу или без повода, совершенно хладнокровно нанести смертельный удар. Дик решил, что под его чутким руководством такой дар может быть с успехом использован. Придя к этому выводу, он стал ухаживать за Перри, льстить ему – притворяться, например, что он верит во всякую подводную чушь и разделяет его тоску по островам и морским портам, которые вовсе не привлекали Дика, мечтавшего о «размеренной жизни», собственном бизнесе, доме, скаковой лошади, новом автомобиле и «белокурых цыпочках». Однако Перри не должен был об этом догадываться – во всяком случае до тех пор, пока он, со своим даром, не поможет Дику удовлетворить его амбиции. Но что если Дик просчитался, обманулся в своих ожиданиях? Если так – если в конце концов окажется, что Перри всего лишь «обычный новичок», – тогда игра окончена, месяцы подготовки потрачены зря, и ничего не остается, как только развернуться и уехать. Этого нельзя допустить; Дик вернулся на станцию.

Дверь в туалет все еще была заперта. Он постучал:

– Черт возьми, Перри!

– Сейчас.

– Что случилось? Ты заболел?

Перри ухватился за край раковины и привел себя в вертикальное положение. Ноги у него дрожали; от боли в коленях он весь взмок, и ему пришлось вытереть лицо бумажным полотенцем. Он отпер дверь и сказал:

– Ну ладно. Пора двигать.

Спальня Нэнси была самой маленькой и самой выразительной комнатой во всем доме – типично девичья и такая же воздушная, как пачка балерины. Стены, потолок и вся обстановка, кроме бюро и письменного стола, были розового, голубого или белого цвета. Белая с розовым кровать, на которой лежали голубые подушки, была полностью отдана в распоряжение большого бело-розового плюшевого мишки – Бобби получил его в качестве приза за меткую стрельбу на окружной ярмарке. Над украшенным белой скатертью столом висела выкрашенная в розовый пробковая доска; к ней были приколоты засушенные цветы, останки какой-то древней бутоньерки, старые «валентинки», рецепты из газет и фотографии ее маленького племянника, а также Сьюзен Кидвелл и Бобби Раппа. Бобби был схвачен камерой за дюжиной разных занятий – раскачивал летучую мышь, вел мяч во время матча, ехал на тракторе, брел в плавках по мелководью озера Мак-Киней (глубже он зайти не отваживался, поскольку не умел плавать). И были фотографии, где они вдвоем – Нэнси и Бобби. Из них больше всего ей нравилась та, где они, пестрые от пятен солнца, просеянного сквозь листву, сидят среди остатков пикника и смотрят друг на друга, хотя и не улыбаясь, но с выражением радости и восторга. Снимки же лошадей и умерших, но не забытых котов – вроде «бедного Бубса», который недавно скончался при подозрительных обстоятельствах (она считала, что его отравили), были разложены на письменном столе.

Нэнси неизменно ложилась позже всех; как она однажды сказала своей подруге и учительнице домоводства, миссис Полли Стрингер, полночные часы были для нее «временем эгоизма и самолюбования». Именно в это время она совершала свои обряды: умывалась, мазалась кремом, а по субботам еще мыла голову. В эту ночь, высушив и расчесав волосы, Нэнси повязала легкую косынку и разложила вещи, которые собиралась утром надеть в церковь: колготки, черные туфельки и красное бархатное платье – самое красивое, сшитое ею собственноручно. В этом платье ее опустят в могилу.

Прежде чем помолиться на ночь, она всегда записывала в дневник события дня («Пришло лето. Надеюсь, уже насовсем. Зашла Сью, и мы на Крошке поехали к реке. Сью играла на флейте. Светлячки».) и внезапные озарения («Я люблю его, люблю».). Это был дневник на пять лет; за четыре года его существования Нэнси ни разу не забыла сделать запись, хотя из-за грандиозности одних событий (свадьба Эвианы, рождение племянника) и трагичности других (ее «первая НАСТОЯЩАЯ ссора с Бобби» – страница вся в разводах от слез) ей пришлось занять место у будущего. Каждому году соответствовал свой цвет чернил: 1956-й был зеленым, 1957-й – красным, ему на смену пришел фиолетовый, а нынешний, 1959-й, она решила удостоить синего. Одновременно она отрабатывала свой почерк, делая наклон то вправо, то влево, округляя или заостряя, стараясь писать размашисто или убористо – словно спрашивала: «Нэнси такая? Или такая? Или вот такая? Которая же из них я?» (Однажды миссис Риггс, учительница английского, вернула ей сочинение с таким замечанием: «Хорошо. Но почему написано тремя разными почерками?» На что Нэнси ответила: «Потому что я еще недостаточно взрослая, чтобы быть одной личностью и иметь один почерк».) Однако за последние несколько месяцев она подросла, и почерк стал единообразнее. «Приезжала Джолен К., я показала ей, как печь пирог с вишнями. Занималась с Рокси. Приходил Бобби, смотрели телик. В одиннадцать он ушел».

– Это здесь, это здесь, где-то рядом. Вот школа, вот гараж, теперь поворачиваем на юг.

Перри казалось, что Дик бормочет какие-то шаманские заклинания. Они свернули с шоссе, промчали по пустынному Холкомбу и пересекли рельсы магистрали Санта-Фе.

– Банк, это, должно быть, он, теперь поворачиваем на запад – видишь деревья? Это здесь, это должно быть здесь. – Фары выхватили из темноты аллею китайских вязов; по ней носились подхваченные ветром клубки колючек. Дик приглушил свет, сбавил ход и остановился, выжидая, пока глаза не привыкнут к полумраку лунной ночи. Потом «шевроле» снова пополз вперед.

Холкомб всего на двенадцать миль восточнее горного часового пояса, и этим обстоятельством местные жители весьма недовольны, поскольку благодаря ему в семь утра, а зимой даже в восемь и позже небо еще темное и звезды, если они вообще были видны, все еще ярко сияют – как было и в воскресенье утром, когда пришли сыновья Вика Ирзика. Но в девять, когда мальчишки закончили свою работу, – за это время они не заметили ничего необычного, – солнце уже возвестило начало нового дня охотничьего сезона. Завидев въезжающую в усадьбу машину, мальчишки бросили все и побежали вдоль лужайки, махая руками автомобилю. Из него им в ответ помахала девочка. Это была одноклассница Нэнси Клаттер, и ее тоже звали Нэнси – Нэнси Эволт. Она была единственной дочерью сидевшего за рулем мистера Кларенса Эволта, фермера, выращивающего сахарную свеклу. Мистер Эволт не ходил в церковь, и его жена тоже, но каждое воскресенье он отвозил дочь в «Речную Долину», чтобы она вместе с Клаттерами съездила в методистскую церковь в Гарден-Сити. Это избавляло его от необходимости «два раза мотаться туда и обратно». Следуя установившейся традиции, он ждал, пока дочь благополучно дойдет до крыльца. Нэнси обладала фигурой кинозвезды, любила красивые тряпки и знала в них толк, но при этом носила очки, держалась застенчиво, а походка у нее была такая, словно она всегда шла на цыпочках. Она прошла по лужайке и позвонила в дверь. В дом вели четыре входа, и когда ей никто не открыл даже после повторного звонка, она перешла к следующей двери – в кабинет мистера Клаттера. Дверь была приотворена; Нэнси приоткрыла ее еще немного и удостоверилась, что в кабинете нет никого, кроме теней. Но она подумала, что Клаттеры не обрадуются, если она «просто вломится», поэтому Нэнси стучала, звонила и, наконец, перешла к задней части дома. Там находился гараж, и она отметила, что обе машины на месте: два «шевроле-седан». Значит, хозяева дома. Однако когда ее попытки вызвать их через третью дверь, ведущую в «подсобку», и четвертую – на кухню, ничем не увенчались, она вернулась к отцу, и он сказал: