Текст книги "Ястреб без головы"

Автор книги: Трумен Капоте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Трумен Капоте
Ястреб без головы

Есть из них враги света, не знают путей его и не ходят по стезям его. В темноте подкапываются под домы, которые днем они заметили для себя; не знают света. Ибо для них утро – смертная тень, так как они знакомы с ужасами смертной тени.

Книга Иова, 24: 13, 16, 17

1

Винсент выключил в галерее свет и вышел. Заперев входную дверь, он огладил поля элегантной летней шляпы и, постукивая тростью зонта по тротуару, направился к Третьей авеню. День еще с рассвета хмурился, обещая пролиться дождем, пелена густых туч скрывала предзакатное солнце; было жарко, влажно, как в тропиках, и голоса, раздававшиеся на серой июльской улице, звучали приглушенно, непривычно, в них слышалось раздражение. Винсенту казалось, что он плывет в морской глубине. Автобусы, пересекавшие город по Пятьдесят седьмой улице, походили на зеленобрюхих рыбин, за стеклами смутно покачивались лица, словно маски на волнах. Он вглядывался в каждого прохожего, ища заветные черты, и вдруг увидел ее, девушку в зеленом дождевике. Она стояла на углу Пятьдесят седьмой улицы и Третьей авеню, просто стояла, покуривая сигарету, и почему-то казалось, что она мурлычет себе под нос. Дождевик был прозрачный. Под ним виднелись широкие темные брюки, белая мужская рубаха, на босых ногах мексиканские сандалии. Золотисто-каштановые волосы подстрижены по-мальчишески коротко. Заметив направившегося к ней Винсента, девушка бросила сигарету и устремилась дальше, в сторону центра, но вдруг метнулась к дверям антикварного магазина.

Винсент замедлил шаг. Вынув платок, промокнул взмокший лоб; если бы только он мог уехать – вот бы двинуть на Кейп-Код, полежать там на солнышке. Беря с лотка вечернюю газету, он обронил монетку. Она покатилась с тротуара и беззвучно провалилась сквозь канализационную решетку.

– Да ладно, приятель, всего-то пятачок, – сказал лоточник, потому что Винсент, на самом деле даже не заметивший пропажи, выглядел совершенно убитым.

Подобное теперь случалось частенько: с некоторых пор он не всегда отдавал себе отчет в том, что происходит вокруг, и, делая шаг, не был уверен, в каком направлении движется – вперед или назад, вверх или вниз. Повесив зонт на руку и уставившись в газетную страницу, – но о чем тут говорится, черт побери? – он небрежной походкой двинулся к центру. Проходившая мимо смуглая женщина с хозяйственной сумкой в руках толкнула его и, сердито зыркнув, с сердцем выбранила по-итальянски. Однако резкий голос ее, казалось, шел через несколько слоев шерсти. Чем ближе подходил Винсент к антикварному магазину, где поджидала его девушка в зеленом дождевике, тем медленнее шагал, считая про себя: раз, два, три, четыре, пять, шесть; на слове «шесть» он остановился у витрины.

Витрина напоминала угол захламленного чердака; там высилась груда накопившейся за долгую жизнь никому не нужной рухляди: пустые картинные рамы, бледно-лиловый парик, плошки для бритья в готическом стиле, лампы со стеклярусом. Свисавшая с потолка на шнуре восточная маска неторопливо вращалась под струей воздуха от работавшего в магазине вентилятора. Винсент медленно поднял глаза и в упор посмотрел на девушку. Она все еще топталась в дверях и сквозь двойные стекла витрины казалась волнистым зеленым пятном; над головой прогрохотал поезд надземки, окна задрожали. Очертания девушки расплылись, как отражение в столовом серебре, затем снова приобрели прежнюю четкость; она наблюдала за ним.

Зажав губами сигарету «Олд голд», он попытался нащупать в карманах спички, не нашел и вздохнул. Девушка шагнула к нему. Протянула дешевую маленькую зажигалку; вспыхнул огонек пламени, и на него с пугающей пристальностью уставились ее глаза, светлые, непроницаемые, по-кошачьи зеленые. Они были широко открыты, то ли от удивления, то ли от страха, будто однажды при ней произошло что-то ужасное, и они навсегда остались распахнутыми. На лоб беспорядочно свисали пряди мальчишеской челки, оттеняя детскость и некоторую поэтичность ее узкого лица с впалыми щеками. Такие лица иногда видишь на средневековых портретах юношей.

Выпуская из носу дым, Винсент в очередной раз задался вопросом: на что она живет и где; он знал, что спрашивать об этом бесполезно. Отшвырнув сигарету – курить, вообще говоря, и не хотелось, – он резко повернулся и быстро зашагал под надземкой; уже у тротуара услышал визг тормозов, и тут из его ушей будто выдернуло затычки – звуки города заполнили слух.

– Пошевеливайся, девка, заснула, что ли? – орал таксист, но девушка даже не повернула головы; невозмутимая, как сомнамбула, устремив на Винсента стеклянный взгляд, она двинулась через улицу; Винсент тупо наблюдал за нею. Темнокожий юнец в щегольском лиловом костюме подхватил ее под локоть.

– Вам плохо, мисс? – спросил он, но она не ответила. – Вид у вас очень даже странный. Если вы захворали, я…

Проследив направление ее взгляда, он отпустил ее локоть. Отчего-то у него замерло сердце.

– А, вон оно как, – пробормотал он, обнажив в ухмылке покрытые желтоватым налетом зубы, и двинулся прочь.

А Винсент сосредоточенно зашагал дальше, его зонт, словно посылая тайную шифровку, отстукивал квартал за кварталом. Рубашка пропотела насквозь, кожа начинала зудеть, а в голове гудело от нахлынувших пронзительных городских звуков: у какого-то затейника клаксон выводил «О тебе, моя сторонка», синие искры снопами сыпались с грохочущих рельсов надземки, из высоких дверей бара доносился застарелый пивной дух, пьяный икающий смех и типично американская музыка «А шпоры мои – звяк, бряк, звяк…», производимая музыкальными автоматами светло-лилового цвета. Время от времени он замечал девушку; как-то поймал ее отражение в витрине роскошного магазина морепродуктов «У Поля», где алые омары вольготно раскинулись на бережке, усыпанном слоистым льдом. Она неотступно шла за ним, сунув руки в карманы дождевика. Замигали огни над шатром кинотеатра, и Винсент вспомнил, как она любит кино: фильмы про убийства, страшилки про шпионов, вестерны. Он свернул в переулок, ведущий к Ист-Ривер; здесь было тихо и спокойно, будто в воскресный день: прогуливающийся матрос уплетает эскимо, резвые близняшки прыгают через веревочку, престарелая дама в бархатном капоте, с седыми волосами цвета гардении, отодвигает кружевные занавески и апатично вглядывается в затянутую дождевыми тучами даль – картинка жизни в июльском городе. А позади Винсента неустанно шлепают сандалии. В светофоре на Второй авеню загорелся красный свет; стоявший на углу продавец кукурузы, бородатый карлик по имени Руби, зазывно завопил: «Горячая кукуруза с маслом, большая порция, берем?» Винсент отрицательно мотнул головой, карлик явно огорчился, а затем, воскликнув «Ага, видал?», сунул совок в освещенный свечкой стеклянный ящик, где обезумевшими мотыльками скакали лопающиеся зерна кукурузы.

– Видал? Девонька-то знает, кукуруза – вещь сытная.

Заплатив десять центов, она получила свою порцию в зеленом пакете, под цвет ее дождевика и глаз.

«Это мой район, моя улица, в доме с воротами я живу». Приходилось напоминать себе об этом, поскольку, лишившись чувства реальности, он был вынужден опираться на временные или пространственные ориентиры. Он с благодарностью смотрел на поблекших неприветливых женщин, на попыхивающих трубками мужчин, что сидели на ступеньках у дверей солидных домов красновато-коричневого песчаника. Девять бледных маленьких девочек с визгом окружили на углу тележку с цветами, выклянчивая маргаритки, чтобы воткнуть себе в волосы, но продавец шуганул их, и они разлетелись во все стороны, закружились по улице, как бусинки с порвавшегося браслета; те, что побойчее, заходились от хохота, другие же, более робкие и оттого молчаливые, разбрелись поодиночке, поднимая к небу привядшие в летней духоте лица: неужто дождик так и не пойдет?

Винсент, живший в полуподвале, сошел по ступенькам вниз и достал ключи; войдя, он замешкался у входной двери и заглянул в глазок. Девушка ждала наверху, на тротуаре; она стояла, прислонясь к каменным перилам крыльца и безвольно свесив руки; вокруг ног ее белым снегом рассыпалась кукуруза. Чумазый малыш, подобравшись поближе, принялся, как бельчонок, подбирать пухлые зерна.

2

Для Винсента это был праздник. За все утро в галерею никто не заглянул, что и немудрено – в такой-то холод. Сидя за столом, он жадно ел мандарины и с наслаждением читал в старом номере «Нью-йоркера» рассказ Тербера [1]1
  Тербер Джеймс(1894–1961) – популярный американский новеллист и юморист.


[Закрыть]. За собственным громким смехом он не услышал, как в галерею вошла девушка, не видел, как она прошла по ковру, вообще не заметил ее, пока не зазвонил телефон.

– Галерея Гарланд, здравствуйте! – Девица, несомненно, очень странная, несуразная стрижка, отсутствующий взгляд… – А, это ты, Поль? Comme ci, comme са [2]2
  Так себе (фр.).


[Закрыть], а у тебя? – И одета как чучело: без пальто, в одной шерстяной ковбойке, широких темно-синих брюках, а под ними – смеха ради, что ли? – розовые носки и плоские мексиканские сандалии. – На балет? А кто танцует? Ах, она! – Под мышкой девица держала плоский сверток, обернутый в газетные листы с комиксами. – Слушай, Поль, я тебе перезвоню, ладно? Тут пришла одна… – Положив трубку, он улыбнулся дежурной приветливой улыбкой и встал. – Слушаю вас.

Ее обветренные губы, как у тяжелого заики, дрожали от невысказанных слов, глаза вращались в орбитах, словно стеклянные шарики. Все это походило на болезненную застенчивость, свойственную детям.

– У меня картина, – проговорила она. – Вы картины покупаете?

Улыбка застыла на лице Винсента.

– Мы картины выставляем.

– Я сама ее написала, – сказала она невнятно, хриплым голосом, в котором слышался южный акцент. – Эту картину – ее написала я. Одна женщина мне сказала, что здесь в округе есть заведения, которые покупают живопись.

– Да, конечно, – начал Винсент, беспомощно разводя руками, – но дело в том, что мое слово тут ничего не решает. Мистер Гарланд – галерея принадлежит ему, понимаете? – он сейчас в отъезде.

Немного скособочившись под тяжестью свертка, она стояла посреди огромного роскошного ковра, похожая на жалкую тряпичную куклу.

– Быть может, – заговорил он снова, – быть может, Генри Крюгер на Шестьдесят пятой, чуть дальше по улице…

Но она его не слушала.

– Я сама ее написала, – тихо и упрямо повторила девушка. – По вторникам и четвергам у нас были занятия живописью, я весь год работала. Другие, они только переводили краски и холсты, и мистер Дестронелли… – Внезапно, словно спохватившись, что по неосторожности ляпнула лишнее, она смолкла и закусила губу. Глаза ее сузились. – Он вам случайно не друг?

– Кто? – спросил сбитый с толку Винсент.

– Мистер Дестронелли.

Винсент покачал головой, дивясь про себя, что эксцентричность почему-то неизменно вызывает у него необъяснимое восхищение. То же чувство он еще ребенком испытывал по отношению к ярмарочным уродцам. И по правде говоря, у каждого, кого он в жизни любил, бывала какая-то своя странность. Но вот что удивительно: вызывая у него поначалу тягу к ее обладателю, та же странность в конце концов неизменно разрушает в нем эту тягу.

– Да, мое слово тут ровно ничего не решает, – повторил он, сбрасывая мандариновую кожуру в мусорную корзину, – но, если хотите, я, пожалуй, взгляну на вашу работу.

Молчание; затем, опустившись на колени, она принялась сдирать газетные листы с комиксами. Да это страницы новоорлеанской газеты «Таймс-пикиюн» – отметил про себя Винсент.

– Вы южанка? – спросил он.

Она не подняла глаз, но вся напряглась.

– Нет.

Продолжая улыбаться, он с минуту поколебался, но решил, что будет бестактно разоблачать столь явную ложь. А может быть, она неверно истолковала его вопрос? Внезапно ему остро захотелось коснуться ее головы, потрогать мальчишеский ежик. Сунув руки в карманы, он посмотрел в окно. Февральский мороз расписал его блестящими узорами, а какой-то прохожий процарапал на стекле непотребное слово.

– Вот, – сказала она.

На обшарпанном сундуке с удобством расположилась безголовая фигура в одеянии, напоминающем монашескую рясу; в одной руке она держала коптящую синюю свечу, в другой – крохотную золотую клетку, а у ног фигуры лежала, истекая кровью, отрезанная голова – голова этой самой девушки, только на картине волосы были длинные-предлинные, и белоснежный пушистый котенок с пронзительными огненными глазами игриво трогал лапкой кончики рассыпавшихся прядей, словно моток ниток. На заднем плане раскинул огромные и темные, как ночное небо, крылья ястреб без головы, с алой грудью и медными когтями. Письмо было грубое; резкие, без оттенков и переходов краски наложены с мужской аляповатостью, и, хотя мастерством там и не пахло, была в картине сила, которая нередко ощущается в произведениях глубоко прочувствованных, пусть даже и примитивных по форме. Отчетливый холодок наслаждения пробежал у Винсента по спине – так бывает порой, когда музыкальная фраза вдруг трогает душу, словно он услышал нечто давно знакомое, или же стихотворная строчка открывает ему какие-то тайны в нем самом.

– Мистер Гарланд сейчас во Флориде, – осторожно начал он, – но мне кажется, ему стоит посмотреть вашу картину; не могли бы вы ее оставить, скажем, на недельку?

– У меня было кольцо, я его продала, – произнесла она, как ему почудилось, в гипнотическом трансе. – Красивое кольцо, обручальное – не мое, с надписью. И пальто у меня тоже было. – Она покрутила пуговицу на рубашке, дернула, та отскочила и жемчужным глазом покатилась по ковру. – Мне много не нужно – всего пятьдесят долларов; или это чересчур?

– Многовато, – с неожиданной для себя резкостью ответил Винсент. Теперь ему хотелось заполучить ее картину, но не для галереи, а для себя. Бывают произведения искусства, вызывающие больше интереса к творцам, нежели к их творениям, – обычно потому, что в этих работах порою наталкиваешься на то, что всегда казалось лишь твоим личным, глубинным ощущением, и невольно задаешься вопросом: кто он, знающий это про меня, и откуда он это знает? – Даю вам тридцать.

Мгновение она тупо смотрела на него широко открытыми глазами, затем, шумно вдохнув сквозь стиснутые зубы, протянула ладошку. Своей наивной, без малейшего нахальства прямотой она застала его врасплох.

– Боюсь, придется послать вам по почте чек, – немного смутившись, произнес он. – Дайте мне, пожалуйста, ваш… – Его прервал телефонный звонок, Винсент направился к аппарату; с протянутой рукой она двинулась за ним, лицо ее исказила гримаса отчаяния. – А, Поль, я тебе перезвоню, ладно? Вот как, ясно, ясно. Ну, погоди минутку. – Приложив трубку к плечу, он пододвинул к девушке блокнот и карандаш. – Напишите-ка свою фамилию и адрес.

В ответ она лишь отрицательно мотнула головой, смятение и тревога, отражавшиеся у нее на лице, нарастали. Наконец она взялась за карандаш, и он ободряюще улыбнулся.

– Извини, Поль… Так у кого вечеринка? Ах, сучка, не пригласила… Эй, куда?! – крикнул он направившейся к выходу девушке. – Постойте!

В галерею ворвался поток холодного воздуха, задребезжало стекло в хлопнувшей двери. «Алло… алло… алло». Винсент не отвечал; он озадаченно разглядывал странный адрес, печатными буквами выведенный в блокноте: Д. Дж. – Й. У. С. А. [3]3
  Й. У. С. А. – аббревиатура Young Women Christian Association (Ассоциация молодых христианок) – благотворительная организация, предоставляющая бесплатное жилье и питание в учрежденных ею домах призрения.


[Закрыть]«Алло… алло… алло».

Она висела у него над камином, та картина, и в бессонные ночи, налив себе виски, он пускался в беседы с безголовым ястребом, рассказывая ему о своей жизни. Я поэт, – говорил Винсент, – который никогда не писал стихов, живописец, не создавший ни единого полотна, любовник, никого беззаветно не любивший, короче, человек, проживающий век без цели и даже без головы. Нет, попытки-то, конечно, бывали, причем все неизменно начиналось замечательно, а кончалось из рук вон плохо. Винсент, белый мужчина тридцати шести лет, выпускник колледжа, – это человек, оказавшийся в открытом море, в пятидесяти милях от берега; жертва, рожденная, чтобы погибнуть – от чужой ли руки или от своей собственной; актер, оставшийся без роли. И все это есть там, на холсте, только выражено бессвязно и нелепо; и кто она, если столько о нем знает? Он наводил справки, но без толку, ни один торговец картинами о ней и не слыхивал, а разыскивать какую-то Д. Дж., которая, надо понимать, живет в Й. У. С. А., было попросту глупо. К тому же Винсент очень надеялся, что девушка явится опять, но вот прошел февраль, затем март. Однажды, когда Винсент пересекал площадь перед отелем «Плаза», с ним случилась странная вещь. Вдоль тротуара стояла вереница старинных двухколесных экипажей, кучера зажигали фонари, и в сгустившихся сумерках свет их играл в трепещущей листве. Один экипаж отъехал от тротуара и покатил во мраке мимо. Там сидел один-единственный пассажир, лица было не разглядеть, но он узнал девушку с коротко стриженными золотисто-каштановыми волосами. Винсент опустился на скамейку и от нечего делать разговорился сначала с солдатом, потом с темнокожим юнцом-педерастом, который сыпал стихами, потом с хозяином таксы, выведшим свою любимицу на прогулку; так коротал он время с типами, каких встречаешь по ночам, но экипаж с тою, кого он поджидал, так и не вернулся. В другой раз он увидел ее, как ему, во всяком случае, показалось, на лестнице, ведущей в метро; на этот раз он потерял ее в выложенных кафелем туннелях, испещренных разноцветными стрелками указателей и уставленных автоматами со жвачкой. Ее лицо словно намертво врезалось в его сознание; он так же не мог отделаться от этого образа, как покойник, в глазах которого, по распространенному поверью, навсегда запечатлевается то, что он увидел, прежде чем отдать Богу душу. Где-то в середине апреля Винсент поехал в Коннектикут погостить недельку у своей замужней сестры; взвинченный, колючий, он был, по ее словам, совсем на себя не похож.

– Винни, милый, что с тобой? Если тебе нужны деньги…

– Ах, да заткнись ты! – обрезал ее Винсент.

– Не иначе как влюбился, – поддразнил его зять. – Ну-ка, Винни, признавайся, что у тебя там за деваха?

Все это так раздражало Винсента, что ближайшим же поездом он уехал домой. В Нью-Йорке прямо с Центрального вокзала он позвонил им из автомата, намереваясь извиниться, но внутри все ныло от болезненного нервного напряжения, и, не дожидаясь ответа, он повесил трубку. Хотелось хлебнуть чего-нибудь крепкого. Около часа он просидел в баре «Коммодор», выпив четыре «дайкири» подряд, – день был субботний, девять часов вечера, заняться нечем и не с кем, только развлекаться в одиночестве; Винсента снедала жалость к самому себе. Ведь в это время в парке позади публичной библиотеки шепчутся под деревьями влюбленные, тихонько, в тон им, журчат питьевые фонтанчики, а он, Винсент, слегка захмелевший, бродит бесцельно этим прозрачным апрельским вечером, от которого он ожидал столь многого, и не слишком-то отличается от тех стариков, которые вечно сидят на скамейках, с хрипом отхаркивая мокроту.

В деревне весна – это пора скромных, неприметных событий: вот в саду пробились ростки гиацинтов, вот ивы вдруг охватило серебристо-зеленое облако молодой листвы; все дольше длится день, неспешно перетекая в медленно сгущающиеся сумерки, и под ночным дождем раскрываются грозди сирени; а в городе тем временем оглушительно завывают шарманки, в воздухе висит тяжелый, не развеянный зимним ветром смрад; поднимаются давно не открывавшиеся фрамуги окон, и пронзительный колокольчик уличного разносчика прорезает своим звоном долетающие из комнат обрывки разговоров. Начинается безумие детских воздушных шаров и роликовых коньков, во дворах разливаются местные баритоны, и откуда ни возьмись появляются самые диковинные предприниматели – вроде этого старика с оптической трубой и вывеской: 25 долларов! Вы увидите Луну! Увидите звезды! 25 долларов! – он выскочил перед Винсентом, как черт из табакерки.

Свет звезд не мог пробиться сквозь зарево городских огней, но луну Винсент увидел – круглое белое, испещренное тенями пятно, а рядом сверкают электрические лампочки: «Четыре Розы, Бинг Кро [4]4
  Имеется в виду Бинг Кросби (1903–1977) – популярный американский киноактер и певец.


[Закрыть]…» Он шел сквозь спертый карамельный дух, сквозь океан творожно-бледных лиц, сквозь неоновый свет и полную тьму. Над головой заорал музыкальный автомат, потом забухали ружья, со стуком упала картонная утка мишени, и кто-то торжествующе взвизгнул: «Ага! Знай наших!» Это был бродвейский павильон аттракционов, запруженный субботними гуляками зал игральных автоматов. Винсент посмотрел грошовую короткометражку под названием «Что увидел чистильщик ботинок», узнал свою судьбу у восковой гадалки, хитро косившейся на него из-за стекла: «У вас нежная любящая натура…»; дальше он читать не стал, потому что его внимание привлек шум возле музыкального автомата. Вокруг двух танцоров толпилась молодежь, хлопая в ладоши в такт джазовой мелодии. Танцевали девушки, обе чернокожие. Они то медленно и плавно покачивались, словно двое влюбленных, то вихлялись и притоптывали, сосредоточенно вращая дикарскими глазами, а мышцы их ритмично и синхронно сокращались под журчание кларнета и все более страстную дробь барабана. Оглядывая зрителей, Винсент вдруг заметил ту, кого искал, и острая дрожь пробежала у него по телу: неистовость танца отражалась у нее на лице. Она стояла возле высокого некрасивого парня; казалось, она спит и во сне видит танцующих негритянок. По-лягушечьи гортанный голос чернокожей солистки едва перекрывал трубу, барабан и пианино, слившиеся в оглушительном крещендо перед умопомрачительным финалом. Аплодисменты стихли, танцовщицы отодвинулись друг от друга. Теперь она стояла одна; первым побуждением Винсента было уйти, пока она его не заметила, но он сделал к ней несколько шагов и легонько, словно осторожно будя спящую, тронул за плечо.

– Привет, – сказал он чуть громче, чем нужно.

Она обернулась и уставилась на него совершенно пустыми глазами. Затем во взгляде ее мелькнул страх, сменившийся замешательством. Она отступила на шаг, но тут снова завопил музыкальный автомат, и Винсент ухватил ее за запястье.

– Ты ведь помнишь меня? Там, в галерее? Ты еще картину принесла.

Она поморгала, потом сонно полуприкрыла глаза, и он почувствовал, что напрягшиеся мышцы медленно расслабляются под его пальцами. Она оказалась более худощавой, но и более красивой, чем ему помнилось; слегка отросшие волосы свисали беспорядочными прядками. На одной болтался аляповатый рождественский бантик.

– Купить тебе чего-нибудь выпить? – предложил было Винсент, но она приникла к нему, по-детски опустив голову ему на грудь, и он сказал: – Пойдешь ко мне?

Она подняла голову; ответ прозвучал как дуновение, еле слышный шелест:

– Пожалуйста.

Винсент разделся, аккуратно повесил вещи и нагишом с удовольствием посмотрелся в зеркальную дверцу шкафа. Он не был так хорош, как представлялось ему самому, но все же несомненно хорош: роста, правда, среднего, зато на редкость пропорционально сложен; волосы темно-золотистые; тонкие черты, слегка вздернутый нос и великолепный здоровый цвет лица. Тишину нарушил звук льющейся воды: она собиралась принять ванну. Он надел просторную фланелевую пижаму, закурил сигарету и спросил:

– Все в порядке?

Журчание воды прекратилось, и после долгой паузы из ванной донеслось:

– Да, спасибо.

В такси, по дороге домой, он попытался завести разговор, но она не произнесла ни слова, даже когда они вошли в квартиру, – это его особенно задело: он почти по-женски гордился своим жилищем и ожидал услышать хоть несколько лестных слов. Квартира состояла из комнаты с невероятно высоким потолком, ванной и крохотной кухоньки, позади дома находился небольшой садик. Обставляя квартиру, Винсент умело сочетал модерн с антиквариатом, и результат получился изысканный. На стенах висели три эстампа Тулуз-Лотрека, вставленная в раму цирковая афиша, картина Д. Дж., фотографии Рильке, Нижинского и Дузе. На письменном столе в подсвечнике горели тонкие синие свечи; в их неверном свете все в комнате казалось зыбким, нечетким. Стеклянная двустворчатая дверь вела в сад. Винсент редко заходил туда: навести там порядок было невозможно. В лунном свете темнело несколько давно увядших тюльпанов, хилое деревце айланта и покоробившийся от непогоды старый стул, брошенный прежним жильцом. Винсент шагал взад-вперед по холодным каменным плитам, надеясь, что охвативший его пьяный дурман рассеется в холодном воздухе. По соседству кто-то безбожно терзал пианино, в окне выше этажом виднелось детское лицо. Он мял в руках сорванный стебелек, и тут через двор легла ее длинная тень. Она стояла в дверях.

– Не стоит тебе выходить, – сказал он, направляясь к ней. – Похолодало.

Сейчас в ней появилась трогательная мягкость, она почему-то казалась менее угловатой, более похожей на обычных женщин; Винсент протянул ей стаканчик шерри и восхищенно смотрел, с каким изяществом она подносит его к губам. Она куталась в его махровый халат, чересчур длинный и просторный для нее. На ногах не было ничего, и, сев на диван, она подобрала их под себя.

– При свете свечей похоже на Гласс-Хилл, – улыбаясь, сказала она. – Моя бабушка жила в Гласс-Хилл. Иногда там бывало просто чудесно. Знаешь, что она говорила? Она говорила: «Свечи – это волшебные палочки; стоит зажечь хотя бы одну, и вокруг возникает сказочный мир».

– Занудная, видно, была старуха, – заметил сильно захмелевший Винсент. – Мы, пожалуй, друг друга на дух бы не переносили.

– Ты бабушке очень даже понравился бы, – возразила она. – Ей все мужчины нравились, с кем она ни знакомилась, даже мистер Дестронелли.

– Дестронелли? – Где-то он уже слышал это имя.

Она мгновенно отвела взгляд, словно говоря:

«Нам хитрить ни к чему, уловки не нужны, мы ведь прекрасно понимаем друг друга».

– Да ты же его знаешь. – В голосе ее звучала убежденность, которая при других, более обычных обстоятельствах сильно удивила бы его. Однако тут он словно бы временно утратил способность удивляться. – Его все знают.

Он обнял ее одной рукой и притянул к себе.

– А я вот не знаю, – сказал он, целуя ее рот, шею; она не отзывалась на его ласки. – Не знаком я с мистером Как-его-там, – добавил Винсент, и голос его дрогнул, будто у зеленого юнца.

Просунув руку под халат, он стянул его с ее плеч. Над одной грудью темнела родинка, маленькая, похожая на звездочку. Он бросил взгляд на зеркальную дверь; в мерцающем свете отражения их тел расплывались бледными неотчетливыми пятнами. Она улыбалась.

– Какой он из себя, этот мистер Как-его-там? – продолжал он.

Слабая тень улыбки исчезла, сменившись по-обезьяньи хмурой гримаской. Она смотрела поверх камина на свою картину, и Винсент сообразил, что его гостья впервые проявила к ней внимание; она что-то внимательно разглядывала, но что именно, ястреба или мертвую голову, он понять не мог.

– Знаешь, – тихонько проговорила она, теснее прижимаясь к нему, – он такой же, как ты и я, как любой другой человек.

Шел дождь; в сыром полуденном свете еще горели два огарка, у раскрытого окна уныло колыхались серые шторы. Винсент высвободил руку, онемевшую под тяжестью ее тела. Стараясь не шуметь, соскользнул с кровати, задул свечи, на цыпочках прошел в ванную и ополоснул лицо холодной водой. По дороге на кухню он потянулся, чувствуя давно не испытанное чисто мужское удовольствие от ощущения собственной силы, крепкого здорового тела. Собрав на подносе апельсиновый сок, тосты из хлеба с изюмом и чайник, он неумело, бренча посудой, принес завтрак и опустил на столик рядом с кроватью.

За все это время она даже не шевельнулась; ее взъерошенные волосы веером рассыпались по подушке, рука по-прежнему лежала во вмятине от его головы. Он наклонился и поцеловал ее в губы; бледные до голубизны веки дрогнули.

– Да-да, я не сплю, – пробормотала она, и поднятая порывом ветра завеса дождя опрыскала окно, словно прибой.

Почему-то он твердо знал, что с нею не нужны обычные в таких случаях ухищрения: ни к чему избегать прямого взгляда, не будет стыдливых, неловких пауз. Приподнявшись на локте, она взглянула на него так, почудилось Винсенту, будто он ее муж, и, подавая ей апельсиновый сок, он благодарно улыбнулся.

– Какой сегодня день?

– Воскресенье, – ответил он и, нырнув под одеяло, поставил поднос себе на ноги.

– Что-то не слышно колокольного звона, – заметила она. – Еще и дождь идет.

Винсент разломил кусок поджаренного хлеба.

– Ну и что же, что дождь? Его шум умиротворяет душу.

Он стал разливать чай.

– Тебе сахару положить? А сливок?

Не отвечая на его вопросы, она сказала:

– Какое все-таки сегодня воскресенье? Я имею в виду, какого месяца?

– Где ж ты обитала, в метро, что ли? – усмехнулся он. И поняв, что она спрашивает всерьез, пришел в замешательство. – Ну, апрель стоит, апрель… Числа не помню.

– Апрель… – повторила она. – А я здесь давно?

– Со вчерашнего вечера только.

– А-а.

Винсент помешал чай, ложка колокольчиком звякнула о чашку. Крошки жареного хлеба просыпались на простыни; он подумал, что за дверью его наверняка поджидают «Трибьюн» и «Таймс», но в это утро, против обыкновения, газеты его не привлекали, гораздо лучше было лежать возле нее в теплой постели, прихлебывая чай и слушая шум дождя. Странно, если вдуматься, очень странно. Она даже не знает его имени, а он – ее.

– Да, я ведь все еще должен тебе тридцать долларов, помнишь? Впрочем, ты сама виновата – такой дурацкий адрес оставила. И еще эти инициалы, Д. Дж., – как прикажешь их понимать?

– Вряд ли стоит сообщать тебе мое имя, – заявила она. – Я же без труда могла придумать какую-нибудь Дороти Джордан или Делайлу Джонсон, верно? Да какое угодно имя могла придумать, но, если б не он, я бы сказала тебе правду.

Винсент опустил поднос на пол. Повернулся на бок, лицом к ней, и сердце его учащенно забилось.

– Кто это «он»?

Хотя лицо ее оставалось невозмутимым, голос чуть охрип от гнева:

– Если ты его не знаешь, тогда объясни, как я здесь очутилась?

В комнате повисло молчание, даже дождь за окном, казалось, на время стих. На реке взвыл пароходный гудок. Прижав ее к себе, он пригладил пальцами ее волосы.

– Потому что я тебя люблю, – сказал он, изо всех сил надеясь, что она ему поверит.

Она закрыла глаза.

– А с ними что стало?

– С кем?

– С другими, кому ты говорил то же самое.

В окно снова уныло забарабанил дождь, поливая по-воскресному тихие улицы; Винсент слушал и вспоминал. Он вспомнил свою двоюродную сестру Люсиль, несчастную красивую глупышку Люсиль, которая целыми днями вышивала шелком цветы на льняных лоскутах. Потом Аллена Т. Бейкера и ту весну, что они провели в Гаване; вспомнил дом, где они жили, стены из рыхлого розового камня; бедняга Аллен, он-то думал, что так будет всегда. И Гордона вспомнил. Гордон: шапка золотистых курчавых волос, неиссякаемый запас старинных баллад елизаветинской эпохи. Неужто правда, что он застрелился? А Конни Силвер, та глухая девушка, которая мечтала стать актрисой, – что случилось с ней? И с Хелен, с Луизой, с Лорой?