Текст книги "Последний побег"

Автор книги: Трейси Шевалье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Аппликация

Она не сможет остаться здесь. Хонор поняла это сразу, буквально через полчаса после того, как впервые вошла в дом Адама и Абигейл. И дело не в грязной кухне, где посуда, оставшаяся с обеда, до сих пор громоздилась в раковине, и не в пыли на полу в прихожей, и не в малосъедобном ужине, и не в дымящей печке. Дело не в мышином помете, обнаруженном Хонор в кладовке, и не в клочьях паутины по углам, и не в тесной спаленке, где ее поселили, – такой крошечной, что там могла встать только кровать, а дорожный сундук с вещами пришлось поставить в коридоре. Со всем этим Хонор могла бы смириться.

Она не останется тут, потому что Абигейл этого не хочет. Высокая женщина с широким лицом и темными колючими глазами, широкоплечая, с толстыми запястьями и лодыжками, Абигейл обняла Хонор при встрече, но в объятиях не было теплоты. Сконфуженная приготовленным ею невкусным ужином, она выдала целый список оправданий, когда водила Хонор по дому. «Тут осторожнее, на ковре. Его надо прибить, да, Адам?» «Эта лампа обычно не чадит, но ты приехала так неожиданно, я просто с ног сбилась… Вот и не успела подкрутить ее». «Я решила сегодня не мыть полы. Подумала, что ты со своим сундуком все равно нанесешь грязи, и придется снова все мыть». Абигейл умела представить все так, что в ее неумении вести хозяйство виноват кто угодно, только не она сама. Хонор начала чувствовать себя виноватой за то, что вообще здесь появилась.

Ее с детства учили, что в душе любого человека есть доля божественного света, и хотя она может быть разной, каждый должен стараться жить сообразно отпущенному ему свету. Она подумала, что в Абигейл доля света мала, и она не старается соответствовать даже этой малости. Да, Абигейл приходилось несладко в последнее время. Она ухаживала за больным мужем, а потом похоронила его, так что ее мрачность простительна и понятна. Однако Хонор подозревала, что Абигейл вообще была хмурой и неприветливой.

Адам Кокс не пытался защитить Хонор и помочь ей освоиться в новом доме. Он еще глубже ушел в себя и угрюмо молчал, ошеломленный, как поняла Хонор, двойной утратой – смертью брата и невесты. Хотя Адам ухаживал за Грейс в основном в письмах, наверняка он с нетерпением ждал приезда жизнерадостной красавицы жены. А судьба навязала ему тихоню-свояченицу и невестку с тяжелым характером.

Он слегла оживился, когда после ужина они уселись на переднем крыльце, и Абигейл заговорила о решении Хонор приехать в Огайо.

– Адам рассказывал мне о семье Грейс, – сказала она, раскачиваясь в кресле-качалке. Она не взяла с собой рукоделия, для шитья было уже темновато. – Он говорил, ты собиралась замуж. Так почему вместо замужества приехала сюда?

Адам выпрямился на стуле, словно только и ждал, когда Абигейл заведет беседу на эту щекотливую тему.

– Да, Хонор, что у вас произошло с Сэмюэлом? Я думал, у вас все решено.

Хонор поморщилась, хотя знала, что рано или поздно ей пришлось бы ответить на этот вопрос. Она постаралась ответить как можно короче:

– Он встретил другую.

Адам нахмурился:

– Кого?

– Женщину из Эксетера.

– Я сам родом оттуда и знаю почти всех местных Друзей. Кто она?

Хонор тяжело сглотнула.

– Она не из Друзей.

– Что?! – воскликнула Абигейл. – Он женился на ком-то не нашей веры?

– Да.

– Полагаю, бритпортское собрание от него отреклось? – спросил Адам.

– Да. Он уехал жить в Эксетер и примкнул к англиканской церкви.

Это было тяжелее всего. У Хонор почти получилось смириться с мыслью, что Сэмюэл больше не любит ее. Но он по собственной воле отказался от веры, составлявшей основу всей жизни Хонор, – и это стало для нее ударом, от которого она, похоже, не оправится никогда. И смущение в глазах родителей Сэмюэла, когда она с ними встречалась на улице, и всеобщая жалость… Все это было невыносимо. И когда Грейс спросила, не хочет ли Хонор поехать в Америку, та сразу согласилась.

Хонор поймала себя на том, что сидит, сцепив руки в замок и сжимая их крепко-крепко. Она сделала глубокий вдох и попыталась расслабить руки, но костяшки пальцев так и остались белыми. Да, мысли о Сэмюэле давались ей нелегко.

Абигейл покачала головой.

– Ужасно, – произнесла она чуть ли не радостно, но тут же нахмурившись. Видимо, вспомнив, что именно из-за этого прискорбного случая у них и появилась незваная гостья. Она бросила на Хонор такой тяжелый, недобрый взгляд, что та вновь почувствовала себя виноватой.

У себя в спальне Хонор легла в кровать и, хотя ночь была теплой, закуталась в подписное одеяло, ища утешения.

* * *

Позже Хонор призналась себе, что недостаточно тщательно скрывала разочарование своим новым домом, и Абигейл могла принять это за оскорбление. Ощущение всепроникающей неосновательности и небрежности не покидало Хонор не только в доме, но и во всем Фейсуэлле. Когда Адам привез ее из Веллингтона, она подумала, что скопление немногочисленных зданий – просто окраина какого-то более крупного поселения. Но на следующее утро, когда Абигейл повела ее на прогулку, поняла, что ошиблась. Лил дождь, дорога перед домом раскисла и превратилась в грязь, однако Абигейл все-таки вытащила Хонор на улицу. Складывалось впечатление, что она просто боится остаться с Хонор наедине – Адам с утра пораньше уехал в Оберлин. Хонор предложила подождать, пока не закончится дождь, но Абигейл нахмурилась и надела капор.

– Я слышала, в Англии постоянно льют дожди, – сказала она, туго затягивая завязки под подбородком. – Ты должна была к ним привыкнуть. Ты же не собираешься надевать этот свой серый с желтым капор? Для Фейсуэлла он слишком цветистый.

Еще вчера Хонор решила спрятать подаренный Белл капор подальше. Она сомневалась, что появится случай надеть его. Будь на ее месте Грейс, она бы запросто ходила в этом капоре. Даже тут, в Фейсуэлле.

Хонор плелась по грязи следом за Абигейл, переступая с доски на доску, которые положили для пешеходов. Но и их тоже покрывала грязь. Они прошли мимо нескольких домов – таких же, как дом Адама и Абигейл, – но не встретили ни души. В магазине тоже не было никого, кроме хозяина. У него было открытое, честное лицо, и он поприветствовал Хонор с искренним радушием. Сам магазин оказался небольшим, и продавались там самые необходимые продукты питания: мука, тростниковый сахар, кукурузная крупа и патока. Несколько полок отвели под товары для дома: свечи, шнурки для ботинок, стопку писчей бумаги, посудное полотенце и ручную метлу, – будто разносчик, поставлявший товар, убедил хозяина магазина взять по одному экземпляру каждой вещи на случай, если они вдруг кому-нибудь понадобятся.

Оглядывая магазин, Хонор вежливо улыбалась и старалась скрыть свои мысли: бочки с продуктами и полки со скудным ассортиментом обозначали границы ее новой жизни. Металлическое ведро, набор швейных игл, банка с карболовой кислотой – кроме этих печальных вещей, таких одиноких на полупустых полках, в Фейсуэлле не было ничего. Никаких соблазнительных сластей и красивых тканей, никаких других магазинов на чистой, а не затопленной грязью улице, никакой зеленовато-голубой краски на досках пола. Адам не врал Грейс в своих письмах, но, как оказалось, явно приукрашивал фейсуэллскую действительность. «Город совсем небольшой, но он быстро растет, – писал Адам Кокс. – Уверен, его ждет процветание». Наверное, надо более критически относиться к словам Адама, когда тот говорит о будущем.

Они вернулись домой, и Хонор принялась помогать Абигейл по хозяйству: вымыла посуду, отскребла кастрюли и сковородки, вытрясла овальные тряпичные коврики, разбросанные по всему дому, принесла дров про запас, вычистила из печки золу и высыпала ее в отхожую яму – в уборной, располагавшейся во дворе. Перед тем как браться за очередную работу, Хонор справлялась у Абигейл, что и как нужно делать, чтобы не обидеть хозяйку дома. Если сделать что-то по-своему, Абигейл решит, будто ей указывают на то, что она никудышная хозяйка.

Хонор совершила ошибку, подметая кухню и кладовую.

– А разве у вас нет кошки? – спросила она, сметая в кучку мышиные катышки. Она надеялась, что ее мягкое предложение будет встречено благосклонно, и это решит проблему с мышами.

Абигейл швырнула на стол нож, которым чистила картошку.

– Нет у нас кошки! Я от них чихаю.

Она сходила в кладовку и принесла банку с каким-то красным порошком, пересыпала его в непонятную штуку, похожую на маленькие кузнечные мехи, и принялась распылять по углам, сопровождая свои раздраженные, резкие движения тяжелыми вздохами. Хонор пыталась не смотреть на банку, оставшуюся на столе, но любопытство все-таки победило.

– Что это? – спросила она, взяв банку в руки.

– Красный перец. Отпугивает грызунов. Вы в Англии им не пользуетесь?

– Нет. У нас кошка.

Хонор не стала добавлять, что их кошечка Лиззи – замечательный мышелов. Когда Хонор садилась шить, Лиззи пристраивалась рядом и тихонько урчала. Вспомнив о кошке, она почувствовала, как у нее защипало глаза, и вновь принялась подметать, чтобы Абигейл не заметила ее слез.

Вечером, когда Адам вернулся домой, Хонор услышала, как Абигейл что-то шепчет ему на крыльце. Хонор старалась не прислушиваться, но все было понятно по тону Абигейл. Та говорила:

– Она не сможет остаться. Но куда ей идти?

* * *

На следующий день, когда Абигейл решила, что на сегодня с домашней работой можно закончить, она уселась в кресле-качалке на переднем крыльце, взяв с собой недошитое лоскутное одеяло и миску с вишней, которую собрала с дерева за домом, пока ее не склевали сойки. Хонор тоже взяла свою швейную шкатулку и присоединилась к ней. В последний раз она шила лоскутное одеяло на борту «Искателя приключений» – потом ей было не до того, а у Белл она занималась капорами.

Хонор выбросила в океан шестиугольные лоскуты, которые для нее вырезала мама, но у нее еще оставались привезенные из дома кусочки ткани, несколько уже сметанных заготовок и фигур, вырезанных по шаблонам. У большинства рукодельниц, шьющих лоскутные одеяла, всегда есть недоделанные работы, ожидающие подходящего момента, когда их закончат. Хонор перебрала готовые розетки и звезды и стала размышлять, к чему их приспособить. Цвета и фигуры – коричневые с зеленым розетки, сделанные из старых платьев Хонор и Грейс, и только начатая «Вифлеемская звезда» в разных оттенках желтого – напомнили ей о Дорсете. Под ярким солнцем Америки они казались совсем чужими. Хонор решила, что у нее не получится сделать из них нечто такое, что подходило бы к жизни в Огайо. Однако она была не готова придумывать новый узор: время не пришло. Для этой работы нужно вдохновение и ясная голова.

Хонор взглянула на одеяло Абигейл. Будь это мама, Грейс или Бидди, Хонор предложила бы помощь, раз уж у нее нет настроения трудиться над собственным одеялом. Но предлагать помощь Абигейл она не решилась – та наверняка воспримет это неправильно. Тем более что Абигейл шила свое одеяло в технике, которую Хонор не признавала: аппликация из красных цветов и зеленых листьев на белом фоне. Хонор всегда предпочитала лоскутное шитье аппликации, чувствуя, что в этом есть что-то нечестное и лукавое, когда ты просто берешь кусочки ткани и пришиваешь их на другую ткань. Простой и «ленивый» способ по сравнению с кропотливой работой с отдельными лоскутками, когда сшиваешь друг с другом сотни кусочков, подбирая цвета, чтобы из них получился единый и цельный узор. Строгое геометрическое построение и предельная аккуратность, необходимая для лоскутного шитья, приводили в отчаяние рукодельниц, но для Хонор подобная работа всегда была в радость. Ей нравилось пробовать свои силы и оттачивать мастерство. В Америке одеяла с аппликациями – обычно в красно-белых тонах, иногда с добавлением зеленого – были повсюду. Яркие, радостные и безыскусные. Некоторые из них были очень красивыми. Особенно узоры из перьев или виноградных лоз, иногда даже с подстежкой, так что узор получался объемным. Красивые – да, но все равно не во вкусе Хонор.

Американское лоскутное шитье было опрятнее. Одеяла, выполненные в таком стиле, состояли из нескольких больших квадратов, сшитых из мелких квадратиков и треугольников, собранных в узоры с названиями вроде «Медвежья лапа», «Гаечный ключ», «Летящие гуси» или «Кыш, муха». Это была более сложная техника по сравнению с аппликациями, но для Хонор все равно слишком простая. Она предпочитала свои шаблоны.

Однако она не привыкла сидеть без дела и, чтобы хоть чем-то заняться, решила собрать из кусочков фигуры, которые можно использовать позже – когда в голове прояснится и когда у нее появится больше времени. Хонор принялась вдевать нитки в иголки. Воткнула в подушечку пятую иголку с ниткой и вдруг почувствовала на себе пристальный взгляд Абигейл.

– Что ты делаешь? – спросила та. – Зачем так много иголок?

– Я готовлюсь заранее, чтобы потом не отвлекаться, когда закончится нитка, – объяснила она. Белл Миллз не удивилась, увидев, что Хонор готовит сразу несколько иголок. Но Белл и сама являлась искусной швеей.

– Да, это удобно, – произнесла Абигейл таким тоном, словно удобство в работе было вовсе не тем, к чему стоит стремиться.

Хонор скрепила булавками два шестиугольника, уже приметанных к шаблонам – зеленый и коричневый, – и принялась пришивать их друг к другу «потайным» швом. Она всегда шила белыми нитками, независимо от цвета ткани. Дойдя до конца одной стороны, приложила к готовой фигуре еще один шестиугольник.

Абигейл снова уставилась на нее:

– Как у тебя получается шить так быстро?

– Я шью короткими нитками.

Хонор заметила, что Абигейл отмерила нитку длиной с ее руку.

Абигейл взяла одну из готовых розеток, сшитых Хонор.

– Какие стежки! – воскликнула она, растянув розетку в руках. – Ровные и аккуратные. Такого я не видела давно. С тех пор, как была совсем маленькой, в Пенсильвании. У нас соседка была – настоящая мастерица. – Она смяла один лепесток. – Что там, бумага?

– Да. А разве вы не пользуетесь бумажными шаблонами?

– Нет.

– Мы в Англии шьем фигуры по бумажным шаблонам. Получается аккуратнее, и фигуры точно подходят друг к другу, когда собираешь их в одеяло. – И Хонор протянула Абигейл несколько бумажных шестиугольников.

– Но ведь одеяло будет шелестеть!

– Мы потом вынимаем бумагу, когда сшито все полотно. – Хонор всегда нравилось вынимать бумажные шаблоны. Нравилось, как жесткий узор, укрепленный бумагой, становится мягким и уютным.

Абигейл вертела в руках бумажные шаблоны.

– Десять фунтов муки, – прочитала она вслух. – Одна голова сыру. Я не хотел… далеко от Дорчес… скоро вернусь…

Хонор застыла. Это было письмо от Сэмюэла – коротенькая записка, в которой он сообщал ей, что поехал навестить родственников в Эксетере и вернется через неделю. Тогда это письмо не казалось важным, и Хонор пустила его на шаблоны. Но теперь оно преисполнилось нового значения. В Эксетере Сэмюэл встретил женщину, на которой женился.

Хонор приподняла свою швейную шкатулку, чтобы Абигейл положила шаблоны на место. Но та продолжала рассматривать исписанные листы бумаги, пока Хонор молча ждала. Наконец Абигейл убрала шаблоны в шкатулку.

– Я все-таки предпочитаю аппликации, – произнесла она, разгладив у себя на коленях квадрат из белой, красной и зеленой ткани. – Шить несложно, а получается красиво.

Хонор видела, что стежки у Абигейл грубые, неаккуратные, разной длины.

Неудивительно. Чтобы шов получался ровным, швея должна быть внимательной и настроенной на работу. Также ей следует позаботиться о том, чтобы работать было удобно. Абигейл же сидела, сгорбившись над шитьем – пальцы напряжены, нитка постоянно путается. Сделав два-три стежка, Абигейл отвлекалась, бросала иголку, смотрела на улицу, а то и вовсе вставала и шла пить воду. Хонор знала беспокойных, вертлявых работниц – такие встречались даже среди квакеров, и некоторых она сама учила шить. Она всегда думала, что ее собственное умение делать ровные стежки происходит от долгих периодов молчания на собраниях. Когда в твоих мыслях царит покой, то и рука твердая. А чем тверже рука, тем аккуратнее шитье. Хотя, похоже, молчание действует так далеко не на всех, кто берется шить.

Хонор не пыталась учить Абигейл, подсказывать, как лучше держать иголку и закреплять нитку двойным швом назад вместо того, чтобы просто завязывать узелок. Не советовала ей сесть прямо и пользоваться наперстком, чтобы не колоть себе пальцы и не пачкать кровью белую ткань. Ей было достаточно того, что у нее есть возможность сидеть рядом с кем-то еще и заниматься знакомым делом – тем, которым она занималась всю жизнь.

– Когда люди увидят, как ты умеешь шить, – сказала Абигейл, – им сразу захочется, чтобы ты сделала им одеяла.

* * *

Постепенно Хонор знакомилась с жителями Фейсуэлла. Люди подходили знакомиться, когда Абигейл с Хонор сидели на переднем крыльце. Абигейл взяла Хонор в поездку на ферму за городом, где продавали молоко и сыры, и там она познакомилась с фермерами и с несколькими покупателями. В день, когда должно было состояться собрание, зарядил дождь, и Абигейл объявила, что она никуда не пойдет в такую погоду. Поэтому Хонор впервые попала на фейсуэллское собрание Друзей лишь через неделю после приезда.

Молитвенный дом в Фейсуэлле состоял из одной комнаты с белеными стенами и окнами на всех четырех сторонах. Размером был примерно с бридпортский молитвенный дом, но поскольку Друзей в Фейсуэлле было меньше, помещение казалось гораздо просторнее, чем дома. Скамейки стояли рядами у всех четырех стен, а посередине оставалось пустое пространство, где располагалась печка – сейчас не растопленная, – с изогнутой трубой, уходящей в дыру в потолке. Одна из скамеек, как выяснила Хонор, предназначалась для старейших членов общины, к которым все остальные Друзья обращались за наставлением и советом.

Она с нетерпением ждала дня собрания. В последний раз она была на собрании еще в Филадельфии, и ей не хватало ощущения покоя и умиротворения, какое обычно испытывала на молитвенных встречах. Тишина и молчание, которые так нравились Хонор, воцарялись на собраниях не сразу. Подобно пыли, поднятой при уборке, они должны были «улечься». Люди ерзали на скамьях, пытаясь сесть поудобнее, шебуршились и покашливали – физическое беспокойство отражало состояние их мыслей, занятых повседневными заботами. Но постепенно, один за другим, они прекращали вспоминать о делах, об урожае, о хлебе насущном, о недовольствах и обидах – и сосредотачивались на внутреннем свете, ведь он, как они знали, был проявлением Божественного в человеческом сердце. И сама тишина обретала новое качество, и в какой-то момент начинало казаться, будто воздух сгустился, пронизанный безмолвием. И хотя не бывало никакого особого знака, сразу же становилось понятно, что люди, отринув земные заботы, соприкоснулись с чем-то глубоким и светлым. Именно в эти мгновения Хонор погружалась в себя. Словно уходила в некое место, пронизанное беспредельным умиротворением. Она могла оставаться там долго-долго. И судя по открытым лицам сидящих рядом Друзей, они испытывали то же самое.

Иногда кто-нибудь из них чувствовал внутренний призыв заговорить и выступал с проповедью, будто ему открылась истина свыше. Они говорили продуманно и прочувствованно, цитируя отрывки из Библии. Выступить с речью мог любой член общины, но чаще всего выступал кто-нибудь из старейшин. Хонор ни разу не заговаривала на собраниях. То, что она переживала, пребывало вне слов. И не стоило даже пытаться описать это словами.

И все же, хотя собрание в Фейсуэлле практически не отличалось по форме от бридпортских, Хонор так и не сумела очистить свой разум от суетных мыслей. Место было чужое. Свет, запахи, воздух – все чужое. И столько новых, незнакомых лиц. Да еще за окном стрекотали сверчки и кузнечики. Здесь они были громче, чем в Англии. Намного. И отгородиться от шума было непросто.

Это мешало сосредоточиться. Хонор приходилось бывать на незнакомых собраниях – в Эксетере, Дорчестере и Бристоле, – и там у нее получалось обрести внутреннюю тишину, как в Бридпорте. Однако в Фейсуэлле она постоянно осознавала, что находится в новом месте, которое теперь должна считать домом, и это мешало расслабиться и очистить разум от посторонних мыслей. Когда в зале воцарилось молчание, Хонор не смогла присоединиться к нему. Она думала о Грейс, о ее последних ужасных днях; об Абигейл, расположившейся рядом, и об Адаме, сидевшем напротив, на мужской скамье; о напряженной атмосфере в доме, где она теперь жила; о взглядах, какими Адам и Абигейл обменивались постоянно и которые Хонор старалась не замечать; о чернокожем беглеце, скрывавшемся за поленницей во дворе Белл Миллз; о нездоровой желтоватой коже Белл и ее удивительных шляпках; о Доноване, который рылся в ее вещах и смотрел на нее со странным блеском в глазах. Через несколько дней после прибытия Хонор в Фейсуэлл Донован проехал по Мейн-стрит городка. Хонор с Абигейл развешивали во дворе постиранное белье, и он остановился рядом с их домом, приподняв шляпу. Абигейл была в ужасе.

Хонор заметила, что Абигейл постоянно ерзает, переставляет ноги, сморкается, вытирает пот с шеи. Сама Хонор всегда сидела почти неподвижно – на собраниях она могла просидеть два часа, не меняя позы. Но почувствовать, что кто-то выпал из общего молчания, можно даже тогда, когда этот «кто-то» сидит неподвижно. Видимо, Абигейл чувствовала, что Хонор не может сосредоточиться, и это ее раздражало.

Хонор закрыла глаза и попробовала еще раз. Не помогло. Она открыла глаза и попыталась найти вдохновение в чьем-нибудь сосредоточенном лице. На каждом собрании можно было увидеть кого-то – как правило, женщину – с таким открытым и просветленном лицом, что смотреть на него казалось едва ли не кощунством, поскольку начинало казаться, что своим взглядом ты оскверняешь великое таинство личного единения с Богом. И все же подобные лица служили хорошим примером того, что должен чувствовать человек на собрании Друзей.

Здесь, в Фейсуэлле, Хонор нашла такое лицо на скамье для старейшин, стоявшей перпендикулярно скамье, где сидела она сама. Это была пожилая женщина, с седыми волосами под простым белым чепцом и сияющими глазами, сосредоточенными на какой-то далекой точке за пределами зала – где-то в пространствах, куда проникал ее мысленный взор. Изогнутые брови придавали лицу изумленное, открытое выражение. Она слегка улыбалась, погруженная в свои мысли. Хонор украдкой поглядывала на нее, заставляя себя не смотреть слишком пристально. Хотя и прекрасное в своей внутренней сосредоточенности, лицо женщины было суровым и даже жестким. Такими людьми восхищаются, но их скорее уважают, чем любят. Глядя на это лицо, Хонор так и не сумела достичь желанной сосредоточенности.

Какой-то мужчина поднялся с места и процитировал отрывок из Священного Писания. По крайней мере, это дало Хонор тему для размышления, пусть даже она не достигла внутреннего озарения.

После собрания ее представили многим Друзьям, но она не удержала в памяти длинный список ничем не примечательных фамилий: Карпентер, Уилсон, Тейлор, Мейсон. Запомнилось лишь несколько необычных: Гудбоди, Гринграсс, Хеймейкер [2]2
  В дословном переводе с английского эти фамилии означают «Хорошее (здоровое) тело», «Зеленая трава», «Косарь».


[Закрыть] Хеймейкеров Хонор уже знала. Это были фермеры, у которых Абигейл покупала молочные продукты. А женщину с просветленным, но жестким лицом, сидевшую на скамье для старейшин, звали Джудит Хеймейкер. Когда собрание завершилось, лицо Джудит стало не таким суровым, но Хонор все равно было трудно выдерживать пристальный взгляд ее колючих бледно-голубых глаз. С Джудит была ее дочь, Доркас – ровесница Хонор. Она послушно улыбнулась, когда их представляли друг другу, но, похоже, не заинтересовалась потенциальной новой подругой. На самом деле, не только Доркас. Фейсуэллская община приняла Хонор вполне радушно, однако никто не задал ей ни одного вопроса. Хонор это не расстроило – ей не хотелось вновь пересказывать историю смерти Грейс, – но ее новые соседи, похоже, не интересовались ничем, кроме собственных дел.

Джудит Хеймейкер кивнула в сторону молодого человека, стоявшего поодаль в компании других мужчин:

– Мой сын Джек.

Словно услышав свое имя, Джек обернулся и очень внимательно посмотрел на Хонор – не так, как остальные мужчины. Светлые пряди в его растрепанных каштановых волосах походили на стебельки соломы. У него были губы матери, но не такие суровые, как у нее. И от этого улыбка казалась мягче.

Сообразив, что слишком долго смотрит на Джека, Хонор поспешно отвела глаза и тут же поймала на себе пристальный взгляд Доркас Хеймейкер. В отличие от остальных членов своей семьи, Доркас не улыбалась. Она постоянно хмурилась, напоминая Абигейл. Хонор опустила голову. Неужели все американские женщины такие недружелюбные и озлобленные?

Нет. Хонор мысленно поблагодарила судьбу за встречу с Белл Миллз.

* * *

Фейсуэлл, Огайо

14 июня 1850 года

Дорогая Бидди!

Пишу письмо, сидя на переднем крыльце дома Адама и Абигейл в Фейсуэлле. Это одно из преимуществ американских домов: у большинства есть большое крыльцо, где можно и дышать свежим воздухом (что особенно приятно, когда есть ветерок), укрывшись от солнца в тени навеса. Здесь очень жарко, жарче, чем у нас в Дорсете. Говорят, в июле и августе будет еще хуже. Изнуряет не столько жара, сколько высокая влажность. Ощущение такое, что постоянно находишься в облаке пара. Платье вечно сырое, волосы вьются от влажности, и иногда мне бывает трудно дышать. В такую жару трудно найти в себе силы заняться работой. Я часто думаю о тебе и жалею, что мы так далеко друг от друга. Будь ты здесь, мы бы с тобой разговаривали, смеялись и вместе шили. Тогда мне было бы не так одиноко в этом чужом, странном месте. Если бы со мной находилась Грейс, все было бы иначе. Она превратила бы нашу жизнь в удивительное приключение, какое пророчило название корабля, что привез нас сюда. А без нее моя жизнь – суровое испытание. Мне бы очень хотелось написать тебе, что новая жизнь в Огайо приносит только радость. Я знаю, ты именно этого мне и желаешь, да я и сама не желала бы себе иного. Но честно признаюсь тебе, Бидди, если бы я могла еще раз пережить путешествие морем, я бы немедленно вернулась домой. Тут меня ничто не держит.

Я не хочу показаться неблагодарной. Адам Кокс принял меня радушно, хотя его явно смущает, что я живу в его доме без Грейс, которая оправдала бы мое присутствие. Возможно, он сам не знает, что думать по этому поводу. Подозреваю, что за него будет думать Абигейл.

Я пытаюсь быть справедливой. Абигейл тоже приняла меня хорошо, по-своему. Когда я только приехала, она обняла меня, как это принято у американских женщин; мне пришлось замереть и не морщиться. Потом она расплакалась и сказала, что ей очень жаль Грейс, и она надеется, мы с ней будем как сестры. Однако с тех пор вела себя вовсе не по-сестрински. Иногда я замечаю, как Абигейл смотрит на меня украдкой – и в ее взгляде нет дружелюбия, – хотя она и пытается скрыть свою неприязнь: спрашивает о моем самочувствии, предлагает чашку чаю или вдруг начинает кашлять. За всем, что она говорит и делает, ощущается несгибаемый стержень непреклонного духа. Какими бы ни были ее планы в связи с приездом Грейс, теперь они нарушены. А Абигейл не любит, когда что-либо расстраивает ее планы.

Это, конечно же, нелегко, когда неожиданно приезжает совершенно чужой человек и поселяется у тебя в доме, особенно если в доме царит беспорядок, как у Абигейл. У нее нет никакого домашнего распорядка; я до сих пор не понимаю, когда у них, например, банный день. Или в какой день недели она печет хлеб. Больше всего меня поражает, что кухня – вовсе не центр уюта в доме. У мамы в кухне я всегда ощущала, что нахожусь в чистом, теплом и светлом, а главное – счастливом месте. В маминой кухне все горести отступают, даже когда у тебя есть повод для грусти. А кухня Абигейл, напротив, темная, мрачная, душная. Производит впечатление некоего временного пристанища. Нельзя чувствовать себя как дома в месте, которое буквально пронизано неустроенностью. Мне бы хотелось вычистить эту кухню, проветрить ее как следует и разложить все по своим местам. Я пыталась навести порядок – очень тактично, чтобы не обидеть Абигейл, – но у меня не получилось. Она ничего не говорит, когда я подметаю или мою полы, но, когда я однажды расставила посуду в буфете по-новому, чашки – к чашкам, тарелки – к тарелкам, на следующий день вся посуда снова стояла в беспорядке. И каждый раз, когда Абигейл что-то делает в доме, она стонет, кряхтит и гремит всем, что под руку попадется, мне сразу хочется заткнуть уши.

Может, тебе будет проще понять, что собой представляет Абигейл, если я скажу, что она шьет одеяла из больших лоскутов, причем шьет с изнанки, пряча неаккуратные стежки в швы между кусками ткани. В последний раз мы с тобой шили нечто подобное, когда только учились держать иголку!

Но я напрасно злюсь. У Абигейл тоже есть свои горечи и печали. Она недавно потеряла мужа, он умер от чахотки, а до этого долго болел. Они с Мэтью были женаты три года, но Бог так и не дал им детей. Абигейл, наверное, страдает. Хотя, разумеется, мы с ней об этом не говорили.

Вероятно, все дело во мне. Я чувствую себя неприкаянной с тех пор, как покинула родной дом – а до этого, сказать по правде, предательство Сэмюэла потрясло меня до глубины души. Вот почему все вокруг видится мне в мрачном свете. Мы являем собой странную троицу: я, Абигейл и Адам, – нас держат вместе не узы родства, а узы долга. Вот почему мне неуютно в их доме. Мое положение здесь шатко. Прожив двадцать лет в любящей семье, теперь я осталась совсем одна, в растерянности и страхе.

Фейсуэлл – крошечный городок, грязный и неухоженный. Не скажу, что Адам намеренно лгал в своих письмах, но когда он называл это место «городом», то явно преувеличивал. Местные жители любят хвалиться, что эта часть штата Огайо окультурена и густо населена по сравнению с тем, что было десять лет назад, но по моим ощущениям, это самая беспросветная глушь, где дома разбросаны среди диких земель. Ты бы наверняка удивилась, увидев лавку, которую здесь именуют универсальным магазином: тесное помещение с практически пустыми полками и таким скудным выбором товаров, что его, можно сказать, и нет вовсе. Лавка стоит у дороги, по которой проедет не всякая почтовая карета. Даже фермерские фургоны нередко увязают в грязи, а дороги такие ухабистые, что проще пойти пешком, чем ехать в повозке.

Однако молитвенный дом просторный и светлый, а члены общины добры и радушны. Не знаю почему, но я пока не сумела достичь внутреннего успокоения на собрании. Меня это печалит, ведь обычно я нахожу много радости в общем молчании, сейчас и мне было бы полезно обрести покой в сердце. Я понимаю, что следует быть терпеливой, и путь к свету откроется вновь.

Я пока плохо знаю других жителей городка и не уверена, кто подружусь с ними. Женщины прямодушны и откровенны: и в разговорах, и в нарядах, и даже в походке, – а ступают тяжело и нисколечко не изящно. Ты сейчас улыбнешься. По крайней мере, теперь ты можешь быть спокойна. Тут нет никого, кто занял твое место моей ближайшей подруги.

Но мне следует прекратить критиковать свою новую страну. Надеюсь, мое следующее письмо будет не таким унылым.

Твоя навеки подруга,

Хонор Брайт