Текст книги "Укрытие"

Автор книги: Трецца Адзопарди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

Восемнадцать

В кино похороны обычно проходят на утопающем в зелени кладбище, под сенью старых деревьев. И обязательно идет дождь. Камера дает крупным планом листву или расплывчато ствол дерева, а затем отъезжает, чтобы показать фигуру в черном, стоящую поодаль от остальных скорбящих. Если это мужчина, то он медленно затягивается сигаретой, если женщина, то руки у нее прижаты к груди, а на вуали поблескивают капли дождя. Когда я бреду по грязной тропинке, которая выведет к маминой могиле, мне вдруг приходит в голову, что я никогда прежде не бывала на похоронах. Наверное, мне везло.

Мы идем следом за священником и несущими гроб. Глаза их устремлены на желтую сосну гроба. На каждом черный галстук. Обветренные лица и одинаковые перчатки – а то их можно было бы принять за горюющих близких.

Мамина могила на склоне холма, обращенного к ремонтным мастерским: сквозь дымку тумана я ухитряюсь разобрать имя Перуцци. Вдалеке – размытые силуэты жилого квартала. Машины едут по дороге, проходящей за кладбищем, не сбавляя скорости – несмотря ни на близость смерти, ни на плохую видимость. В конце дороги резкий поворот с неожиданным светофором, и тишину время от времени прерывает резкий скрип тормозов. На другой стороне дороги – россыпь цветочных киосков. Названия разные, а цветы одинаковые. Мужчина в костюме тормозит у обочины и мчится на ту сторону, рискует жизнью, чтобы купить в последнюю минуту венок тому, кто уже мертв. Я его не знаю. Я осматриваю надгробья. У тех, за которыми ухаживают, стоят в вазах лилии, но по большей части цветы увядшие, засохшие. Я ищу таинственных незнакомцев, прячущихся в кустах, только никаких кустов здесь нет. Никто нежданный не появился.

У нас пестрая компания. Мы с Розой в разных оттенках темно-серого. Миссис Рили в истошно-синем пальто напоминает королеву-мать, к лацкану криво приколота тронутая ржавчиной брошка. Селеста рядом с двумя сыновьями смотрится крошечной. Она одета безукоризненно – в черное, разве что шляпа с вызывающе широкими полями. В тусклом свете дня поблескивает длинная цепочка ее сумочки. Джамбо постоянно проводит рукой по аккуратно прилизанным волосам. Его беспокоит туман; туч нет, а капли все равно падают. Луис, увидев меня, отходит от матери, идет, подскакивая, по жухлой траве. Он доходит до вершины холма, закуривает, отбрасывает носком начищенного ботинка кусочки дерна.

Тетушка Дол! Ну, мы с вами попали!

Он стреляет глазами в Розу, снова смотрит на меня. И заговорщицки наклоняется к моему уху:

Мама вне себя. Вчера вечером вы должны были вернуться со мной. Ох и влетело же мне!

Луис, ты разве не сказал ей – я осталась дома, с Розой.

Я показываю на Розу. Понятно, что они друг друга знают, но не общаются. Роза небрежно почесывает подбородок, глядит в небо, а Луис рассматривает горящий кончик сигареты.

Ну, пошло-поехало, говорит он, щелчком отправляя окурок в траву.

Отец Томелти выдерживает паузу, глядит поверх наших голов, дожидаясь тишины. Рот у него остается открытым. Мы переминаемся с ноги на ногу, Джамбо нервно кашляет, а потом мы оборачиваемся в ту сторону, куда смотрит священник. Женщина в черном платке и темных очках. Она медленно поднимается по холму, словно притянутая его пристальным, неморгающим взглядом. Она прижимает руку в перчатке к груди, другую, подойдя к могиле, протягивает мне.

Бог ты мой! Ну и горка! – говорит она театральным шепотом. Кто-то нежданный все-таки прибыл: может, она и хотела замаскироваться, но сомнений в том, что это Люка, нет.

Я не могу смотреть на гроб и не могу смотреть в яму. Я рассматриваю склоненные головы людей, делающих вид, что в эту минуту молчания они молятся за упокой души Мэри Бернадетт Гаучи, урожденной Джессоп. Селеста украдкой бросает взгляды на Люку, а Роза, стоящая напротив, ухмыляется ей. Священник строго смотрит на Розу, и она поспешно делает строгое лицо. Голос отца Томелти колеблется от шепота до крика. Я слышу за спиной, как кто-то с присвистом выпускает дым: служащие похоронного бюро стоят на расстоянии, которое сочли почтительным. Я, как они, ничего не чувствую. Я не понимаю, кто жив, кто мертв. Думаю о списке, лежащем в кармане дорожной сумки. По крайней мере, теперь я могу вычеркнуть из него Люку.

Она стоит рядом, пахнет «Шанелью» и жевательной резинкой. На мертвенно-бледном лице Люки губы кажутся пламенно-алыми. Внезапно она меня толкает, так быстро и незаметно, что это может быть случайностью. Я искоса смотрю на нее; она шепчет уголком рта:

Воскресная школа… и вперивается взглядом в Розу.

* * *

Воскресная школа с отцом Стоуком, у которого одна нога была короче другой – в детстве болел полиомиелитом – и которого Роза, увидев его походку, тут же окрестила отцом Стуком. Сзади ряса была облеплена жеваными бумажками, вырванными из Библии; глаза за толстенными стеклами очком казались рыбьими; он давал нам молоко из маленьких бутылочек и бутерброды с мясным паштетом. Но перед едой мы должны были помолиться. Он ставил нас в два ряда – как мы сейчас стоим у маминой могилы, – и наши желудки нетерпеливо урчали, пока он обращался к Господу Всемогущему.

Отче наш…

Да? – раздавался вдруг тоненький голосок, словно идущий с потолка.

Он изумленно поднимал глаза. Это была любимая Розина шуточка. Он каждый раз попадался.

Люка снова пихает меня в бок, и я едва успеваю заметить легкий кивок ее головы. Миссис Рили неумолимо клонит в сон. Веки сами закрываются, голова клонится набок, едва не падает Розе на плечо, но тут миссис Рили вздрагивает, встряхивается и глядит, распахнув глаза и судорожно моргая, на священника. У Розы руки сцеплены на животе, глаза закрыты, брови двумя благочестивыми арками рвутся к небу. Она напоминает мне братца Тука. Грудь ее вздымается под пальто, и мне даже кажется поначалу, что она рыдает; но она открывает глаза, подмигивает нам и снова погружается в благоговейный транс. Священник умолкает, и слышится тихий смешок. Он кидает горсть земли на гроб. Сзади раздается сдавленный вздох. Еще горсть. Отец Томелти размашисто крестится, и Люка делает то же самое, утирая походя перчаткой нос. Она склоняет голову, но смех рвется наружу, трясет ее взрывной волной, сливаясь с приглушенным пофыркиванием Розы, Луиса, моим. И вдруг мы все начинаем хохотать, смущенно и пронзительно – под холодным взглядом священника, под каплями тумана, падающими с неба.

Люка сбегает первой; едва стихает последнее «Аминь», и она уже мчится, пошатываясь на шпильках, по грязи, будто за ней гонится сам Сатана. А это всего лишь Роза, пальто ее надувается колоколом, и она, задыхаясь, пытается поспеть за сестрой.

Лю, погоди минутку! Меня подожди!

Она нагоняет Люку, и они берутся за руки. Их смех несется над покосившимися надгробиями, над заросшими сорняками могилами. Я чувствую себя обойденной. Совсем недолго, но Роза была со мной, а у могилы Люка протянула мне руку, и я решила, что и на нее имею какие-то права. Но теперь они опять друг с дружкой. Селеста семенит передо мной, она пытается умаслить священника; ей хочется отгородиться ото всех нас, даже от собственного сына Луиса. Он держится со мной рядом. Взгляд у него озорной.

А это кто? – спрашивает он.

Люка.

Ой, правда? Я про нее слышал.

Мы стоим на холме, смотрим на проносящиеся внизу машины. Они выглядят как игрушечные, идут двумя ровными рядами, замирают или газуют на светофоре. В воздухе разлита ровная, успокаивающая серость. Луис обозревает панораму.

Это, наверное, сильное потрясение – увидеть всех снова? – спрашивает он.

Я не в силах скрыть разочарование.

Это не все, говорю я. Я бы еще многих увидела.

Например, отца?

Нет. Например, Фрэн.

Можем попытаться, говорит он. Походить, поискать.

Он извиняется за нас обоих.

Мам, мы только заскочим в «Лунный…» …э-ээ… в ресторан. Возьмем джина.

Селеста усаживается на заднее сиденье рядом с Розой и Люкой, с нескрываемым отвращением подбирает полы пальто.

Мы домой, Дол! – кричит в окно Роза. Закусок прихватите, ладно?

Мы глядим им вслед. Миссис Рили улыбается и машет нам с переднего сиденья машины Джамбо. Ну, просто семейная поездка за город. Мы машем в ответ.

Ну, тетя Дол, говорит Луис. Ты готова?

* * *

Он поражен тем, что я не знаю, где мы. Для Луиса город менялся постепенно, годами прокладывались новые дороги, сносили старые районы, работали экскаваторы, в воздухе пахло горячим асфальтом. А для меня все новое и все одинаковое. Ряды одинаковых кирпичных домов, из распахнутых дверей которых выкатывают коляски, вывозят велосипеды, доносятся запахи еды. Жестяная улица, Цинковая, Серебряный переулок. Я думаю о драгоценных металлах – потому что мы сворачиваем на Платиновую площадь. Здесь Луис останавливается.

Гляди, показывает он в сторону живой изгороди из шиповника. Можем здесь срезать.

Металлическая дуга, перекинутая над железной дорогой. Это Дьяволов мост. Слева переплетение узеньких улочек, справа – доки, рельсы, скрещивающиеся и расходящиеся, как линии на руке. Прямо под нами вьется змейкой колея. Я никогда не была на мосту, только под ним. Со склада вдалеке доносится лязганье металла.

Мы здесь играли маленькими, говорю я. Луис улыбается мне.

Мы тоже! – говорит он. Здесь теперь живут бродяги. Разумеется, безо всякого разрешения.

Он ведет меня дальше, напрямик, к докам. Мы проходим ряды каких-то захудалых магазинчиков, и Луис показывает на противоположную сторону улицы – там бакалейная лавка, швейная мастерская, зал игровых автоматов – в ярко размалеванной витрине выставлены муляжи призов. Луис выжидающе смотрит на меня.

Что? – спрашиваю я. Что такое?

Я слежу за его взглядом. Он никак не возьмет в толк, что у меня воспоминания пятилетней девочки. Мешанина названий улиц, чьих-то имен. Ничего конкретного. Он показывает на вывеску над дверью: «Тино – овощи и фрукты». Для меня это пустой звук, но что-то меня цепляет. Что-то едва ощутимое. Тусклый свет, запах темноты за дверью.

Я тебе покажу, говорит он, переходит улицу и распахивает дверь. Но я останавливаюсь, делаю вид, что рассматриваю апельсины в ящике. Они, как снегом, припорошены плесенью. У входа, среди коробок и ящиков с овощами разной степени гнилости сидит старик. Луис тихонько разговаривает с этим почти что призраком, а я мнусь на тротуаре и дрожу от холода. Ветер несет мелкие капли дождя. В витрине швейной мастерской стоит покосившийся манекен с пустыми глазами. Голова его уткнулась в раму окна, на щеке следы пальцев. В груди у меня начинается жжение.

Эй! – кричу я Луису. Пошли назад.

Он выглядывает из двери, бросает на меня насмешливый взгляд.

А я думал, ты хотела кое с кем повстречаться, говорит он. И берет за плечо старика, сидящего на перевернутом ящике.

Вы помните Долорес Гаучи, мистер Тино?

Тот протягивает руку. Под ногтями земля, костяшки пальцев грязные, но рука все еще сильная, и ладонь такая же широкая и распахнутая, как в тот день, когда он достал из огня младенца. Он испускает тихий дребезжащий вздох – узнал.

Разумеется, говорит Мартино, и жестом просит меня наклониться пониже. Дай-ка я на тебя посмотрю.

«Бакалейная лавка» – совсем не то, чем кажется. В углу зала узкая лестница, а сверху льется мягкий свет, словно там нет крыши. Мартино снимает с крючка ключ и ведет нас в длинную комнату. Сюда свет поступает только через выходящую на улицу витрину. Ее нижняя часть затянута розовой пленкой, по которой пальцем написано – что именно, я разбираю не сразу.

Лунный сВеТ ОТкрыТ дЛя Вас

Так вот что имела в виду Ева, говоря про «кое-кого». Глаза медленно привыкают к полумраку; Луис и Мартино скользят передо мною тенями, лавируют между разбросанными в проходе круглыми столиками. У стены барная стойка с пластиковой столешницей. На ней поблескивает одинокая бутылка. Мартино выстраивает в ряд три рюмочки.

Садитесь, говорит он. Садитесь, пожалуйста.

Луис пододвигает к стойке высокий табурет, я взбираюсь на него.

Сегодня у тебя печальный день, Долорес, говорит Мартино и наполняет рюмки. Пахнет анисом. Он барабанит пальцами по пластику, что-то ищет глазами.

А-а! восклицает он, ныряет под стойку, достает лимон. Режет его на четвертинки, выжимает в каждую рюмку.

Мы поднимаем бокалы. Напиток прохладный и мутный, с резким, обжигающим вкусом.

Долорес интересуется прошлым, говорит Луис.

Лицо его, когда он глядит на Мартино, сияет. Слишком уж вдохновенно он выглядит, и это меня пугает. Я вижу в Луисе своего отца, вижу, как он спешит по улице, помахивая шляпой, каждый жест говорит об успехе, он рвется наружу песней. Конечно же Луис бывал здесь. Слышал рассказы Мартино. Но меня не интересует прошлое. Мне хочется узнать, как случилось, что семью разметало, как она разлетелась во все стороны, как рисинки из горсти. Я хочу знать про Марину, отца, Фрэн; про то, что это такое – сгореть.

Ты, разумеется, хочешь услышать про пожар, говорит Мартино, читая мои мысли.

Да. Я хочу знать всё.

Он пристально смотрит на меня поверх очков слезящимися глазами – от старости или от выпитого белки желтые, с красными прожилками, но ресницы длинные и черные: будто ненастоящие.

Всё, эхом отзывается он и закрывает глаза.

Пожимает плечами, снова улыбается.

Долорес, говорит он, всего я не знаю.

Голос его в полумраке «Лунного света» кажется шершавым. Он облокачивается на стойку и рассказывает мне всё, что знает.

Мартино надо только забрать долг. С тех пор, как его корабль причалил в Тигровой бухте, он кем только не работал – портовым грузчиком, швейцаром в гостинице, уборщиком, барменом, – и нигде не обходилось без неприятностей. А эта последняя работа – здесь не нужно стоять за стойкой, отмывать губную помаду со стаканов, разливать выпивку. Время от времени его вызывают вниз выгнать пьяницу или заставить кого-то заплатить за ром, но по большей части он просто стоит у бара бок о бок с Ильей Поляком, который ему никакой не друг и чей запах ему не нравится.

За стойкой «Лунного света» свободного пространства немного: плита у стены оставляет узкий проход, здесь могут разойтись двое, но щуплых. В смену Сальваторе вообще не помещается никто другой; он приходит в ярость от любой попытки занять его территорию. А теперь тут Мартино с Ильей, и оба борются за каждый лишний дюйм. Они глядят поверх пустых кабинок то на входную дверь, то на граненые стопки, которые держат в руках, ждут, как верные псы, возвращения хозяина.

Им необязательно стоять рядом; один из них вполне бы мог обойти стойку и сесть на табурет – тогда места хватило бы обоим. Но Мартино и Илья в таком случае окажутся лицом друг к другу: один будет спиной к двери, а второму останется только приглядывать за липкими бутылками под стойкой. Ни один не хочет уступать ни пяди. Мартино выше и шире, его пиджак, когда он тянется через стойку, впивается в плечи. Он глядит на дверь, щурится, услышав на улице шаги, болтает в стакане бренди. Ему скучно до тоски.

Проходит вечность, прежде чем появляется Джо Медора. Он сует руку во внутренний карман пиджака, достает тоненький блокнот, бросает его на стойку.

Сбор средств, Мартино. Ты пойдешь.

Это что-то новенькое. Обычно сборами занимается Илья. Он хвастается, как угрожает одному, уговаривает другого, со смехом рассказывает о некоторых женщинах – заплатить им нечем, но они готовы быть с ним нежными, а он просто переносит сумму за эту неделю на следующую. Одной из них стала Мэри Гаучи.

Сладкая бабенка, говорит Илья, целуя кончики пальцев. Сладкая.

Мартино ее знает; хорошенькая, замотанная, с кучей детей; одевается скромно, ходит, склонив голову набок. Последний раз он видел ее несколько недель назад. Это была его первая работа для Джо – выселить семейство Гаучи из комнат над «Лунным светом». Мэри стояла в окружении набитых бумажных мешков и наполовину заполненных ящиков. Один ребенок сидел у нее на бедре, а остальные носились взад-вперед с какими-то вещами и всё кричали: Мам, а мы это берем? мам, а это наше? Детей столько, что и не сосчитать, и все такие одинаковые. Фрэнки не было. Мартино, желая помочь, поднял первое, что увидел – тяжеленный матросский сундук. Из его глубин послышалось сдавленное мяуканье.

Там младенец, сказала Мэри, отводя прядь волос со лба. Поосторожнее.

Он потом все носил аккуратно, словно в каждом предмете мебели мог оказаться ребенок.

С тех пор он ее не видел, но Фрэнки появляется по-прежнему; ходит в хорошем костюме, ставит выпивку приятелям в «Топ-кафе» Тони, делает вид, что ничего не изменилось. Мартино думает, что приятно будет увидеть Мэри снова. Илья явно считает так же.

Это мое дело, босс, говорит он, хватая блокнот.

Джо Медора смотрит на него искоса.

Я тебе говорил, оставь Мэри Гаучи в покое. Так нет же. Ну вот, теперь у тебя другая работа.

Он забирает у Ильи блокнот и отдает Мартино.

Она должна за квартиру. Пойди получи.

До Ходжес-роу Мартино добирается к вечеру. До этого момента день был доходный. То ли потому, что человек новый, то ли потому, что он такой огромный, но люди, к которым он приходил, на минуту скрывались в доме и выходили со сложенными купюрами, или с часами, или с кольцом. Мартино берет все, что предлагают, делает пометки в блокноте, что дал ему Джо. Карманы топорщатся от квартплаты, процентов, золота.

А теперь перед ним стоит Мэри, прижимает к груди пустую жестянку из-под печенья. На крыле носа угольная пыль. Она говорит так быстро, что он не успевает разобрать слов, но по глазам понимает, что денег у нее нет. Она смотрит за его спину, на дом напротив. Тихонько выругавшись, поворачивается, чтобы снова войти в дом.

Входите скорее, говорит она.

Только дверь оказывается запертой. Она толкает ее, снова ругается. Мэри ведет его по улице, сгибается под порывами ветра.

Тино, он забрал деньги! И что мне прикажешь делать? – кричит она, вертит головой раз, другой поэтому, когда они доходят до проулка, Мартино становится совершенно ясно, что ей прикажешь делать. Как Илья сказал про Мэри? Сладкая. Но не для Мартино – для Мартино она отчаявшаяся женщина. Она берет его руки, прижимает ладони к своему лицу, ведет их вниз – по телу. Мартино хватает ее за запястье – пытается остановить. Он не примет плату в таком виде. Она заглядывает ему в глаза, умоляет, злится, а потом он решает, что спасен: из-за угла доносится женский крик, потом еще один – еще настойчивее. Ребенок, которого он почти что узнает, выбегает со стороны Площади, прыгает птичкой в кусты и исчезает. Другой ребенок, поменьше, смотрит на змейку голубого пламени.

В рассказе Мартино что-то не так. Он сидит с открытым ртом, уставившись в рюмку, пытается нащупать нить. Шевелит губами – репетирует.

Это чудо, что тебя нашли – он тычет в меня пальцем. Не забывай этого. Просто повезло.

Он кладет ладонь на стойку, показывает мне линии жизни и вторую, параллельную. Две линии жизни.

Вам повезло? – спрашиваю я. Эта демонстрация меня не убедила. Но он не закончил рассказ. Мне просто нужно запомнить его слова – на потом. Когда узнаю остальное.

Он кладет жестянку из-под печенья на стойку. При электрическом свете жесть превращается в серебро. Шляпа Фрэнки лежит на стойке слева, и Мартино понимает, что он у Джо. Он проверяет деньги, которые собрал, раскладывает на отдельные кучки банкноты, монеты, золото, составляет подробный перечень, а руки всё дрожат. Он пытается придумать, как сказать Фрэнки про пожар. Он уже прикидывает варианты: это сделал Илья – назло, или Джо, или тот, кого он не знает, или вообще никто. Мартино не жалко Фрэнки. После того как он понял, что приходится делать Мэри, ему хочется его убить. Он наливает стакан, опрокидывает залпом, наливает еще. И вдруг замечает, что манжеты рубашки дюйма на два не достают до запястья и все в копоти, волосы на руке черные и слипшиеся. Похоже на шубу той женщины – как ее зовут? Ева! Ему еще так хотелось шубу потрогать. Вспомнив об этом, он глядит на ладонь и замечает царапину, облизывает ранку – на языке-то бренди.

Ему ждать еще целый месяц, прежде чем Ева сама его отыщет.

Они все вверх дном перевернут, говорит она. Кто-то должен за ними приглядеть.

Она сидит в кабинке, пьет вторую порцию рома, натягивает подол юбки на колени. Но всякий раз, когда наклоняется, юбка все равно ползет вверх. Запах ее духов ему нравится. Его молчание манит ближе. Придвинься ко мне, говорит тишина.

Вы ведь друг семьи?

Мартино не отвечает. Он ощущает себя таковым. Он понижает голос, чтобы их не подслушали.

Жена Сальваторе туда ходит. Она за ними присматривает.

Эта Карлотта? Еще одна психическая, говорит Ева. Они если не возьмутся за ум, детей потеряют. Там такое творится!

Ева отказывается выпить еще, но, встав, оборачивается и касается его руки.

До скорого, говорит она.

Мартино нанесет семейству Гаучи визит.

Что там такое творится? Он стучит, но никто не отвечает, поэтому Мартино заходит за угол и направляется к высаженной двери в кухню. Во дворе валяются доски – по большей части обгоревшие. Он видит большую ножовку на скамье, горку блестящих гвоздей в газете. Когда он был здесь в последний раз, на этом месте стояла Мэри с ребенком на руках и выла, глядя в небеса. А теперь тут Фрэнки – без рубашки, на теле, несмотря на холод, поблескивают капли пота. Он сооружает клетку.

Это для чего? – спрашивает Мартино.

Для кроликов.

Великовата, говорит Мартино недоверчиво.

Для кроликов, упорствует Фрэнки.

Он ходит туда-сюда по тропинке, лавирует между досками и быстро говорит на родном языке. Мартино знает мальтийский, но не успевает разобрать поток слов, льющийся из глотки Фрэнки. Он глядит, как тот приколачивает доски одну над другой. Получается довольно беспорядочно. Руки у Фрэнки в ссадинах от молотка. Наконец остов принимает некую форму: спереди Фрэнки сделал продолговатый дверной проем, который заставил железной решеткой. Вверху выпирают острые концы прутьев. Фрэнки загибает их ладонью.

Как Мэри? – спрашивает Мартино. Как младенец?

Фрэнки поджимает губы. И выплевывает на родном диалекте:

Иль демоне, Мартино. Синистра. Синистра. Ла дьявола.

В доме Мартино находит Розу, Фрэн и Люку – они до сих пор в ночнушках. Сидят одна за другой на лестнице, как часовые. Люка на нижней ступеньке. Она обнимает руками колени и, моргая, смотрит на него.

Вам сюда нельзя, говорит Роза, и голос ее журчит ручейком. Это место проклято.

От них волной идет страх. Фрэн начинает выть.

Мы никого не можем пустить, мистер, говорит она. Мы прокляты! На нас порчу наслали!

Мартино замолкает, тяжело вздыхает. Это рассказ не про пожар.

Вот здесь… говорит он, пытаясь объяснить. Твоя кожа…

Он подносит раскрытую ладонь к моему лицу, но не дотрагивается до него.

Тут был пузырь – полный воды. Мартино поднимает рюмку; на стойке сверкает мокрый кружок. Он размыкает пальцем круг и ведет в мою сторону мокрую дорожку. Словно карту рисует.

Глаза закрыты, волосы обгорели.

Луис смотрит на меня. Теперь рассказ не нравится и ему, но мы застряли в «Лунном свете», в истории Мартино.

Тут было понятно, что заживет, что будет лучше. А это…

Он снова умолкает; остальное он может только показать. Мартино скрючивает руку, гнет ее к груди. Как Роза вчера утром.

Такое увидишь…

Пальцы выкручены, согнуты в клешню, тело невольно повторяет те же движения. Как будто нечто корчится в огне. Отчаянная попытка защититься.

Вот какая ты была. Фрэнки решил – Мартино распрямляет ладонь, – что в его дом пришел дьявол.

Он опорожняет рюмку, аккуратно ставит на стойку. Свет вокруг него матовый.

Они боялись, говорит он.

И тогда я понимаю.

Боялись меня.

Долорес, он был человек суеверный. Он был глупый человек.

Рассказ закончен. Я хочу спросить еще, но во рту у меня вязко, во рту у меня грязь. Я тянусь к рюмке, но она пуста. Не помню, как я все выпила. Луис резко спрыгивает с табурета.

Извините, мистер Тино, нам пора. Пойдем, Дол, говорит он, не глядя мне в глаза. Они нас заждались.

Мартино идет за нами через зал. У двери он наклоняет голову, и она касается моей.

Прости меня, говорит он, крепко меня обнимает и отпускает.

* * *

Луис ведет меня к внутренней гавани. Он обхватывает себя руками – будто замерз, но на улице теплее, чем в «Лунном свете». По воде бежит мелкая рябь. Луис подпирает щеку кулаком.

Он тебя расстроил, тетя Дол? Ты уж извини.

И весь съежился от огорчения.

Он просто рассказал историю, Луис, говорю я. Забудь об этом. Есть вещи и похуже.

Мы глядим на бухту. Восточный док прекрасен, простор неба рассечен надвое полосой желтого камня. Вдалеке мерцают огни гавани. Они похожи на маленькие солнца. По небу проносится птица.

Я еще тебе помогу, тетя Дол, говорит он.

Хватит поисков, Луис. Идем домой.

Он согласно кивает, но глядит загадочно, лукаво.

Конечно, говорит он. Только сначала я должен сделать кое-какие дела. Кое-что проверить. Я сам туда приду, ладно? Луис идет быстро, словно ему не терпится убраться отсюда; кажется, он похож на свою мать больше, чем думает.