Текст книги "Записки нового репатрианта, или Злоключения бывшего советского врача в Израиле"

Автор книги: Товий Баевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

Записка номер шесть
Как это все начиналось

Когда переезжаешь в Израиль, то в твоей жизни сразу происходит очень много изменений. Иной язык, иной климат, другая еда, другие особенности поведения людей, другая ментальность, даже иная жестикуляция. Некоторые говорят, что это равносильно тому, как будто ты умираешь и вновь рождаешься в новой стране. На фоне всех этих серьезных изменений не удивительно, что после эмиграции люди зачастую теряют или меняют профессию. Некоторые профессии тут просто не нужны – специалист по научному коммунизму или филолог – русист вряд ли устроится по специальности. (Хотя бывают исключения – например, филолог устраивается в редакцию Еврейской Энциклопедии на русском языке, точно по специальности.). В других профессиях довольно велик разрыв между местными требованиями к специалисту и теми знаниями и опытом, которым обладают специалисты из России. Причем этот разрыв не обязательно из за низкого уровня наших спецов. Часто это просто иные знания и умения, чем те, что здесь требуются. В этом случае необходима профессиональная переподготовка. Это справедливо для юристов, врачей, учителей. По этим специальностям и по многим другим необходимо сдавать экзамены, чтобы получить профессиональную лицензию – разрешение на работу.

Наконец есть часть специальностей, в которых переподготовка не нужна или минимальна. Это программисты, многие инженеры, ученые, а так же квалифицированные рабочие. Все что нужно для работы – выучить язык и найти место.

Для многих, особенно людей старшего возраста, потеря профессии – и как следствие – социального статуса – является ударом, от которого они так и не могут оправиться. Действительно, человек, всю жизнь проработавший, например, доцентом на кафедре истории КПСС – тут никому в этом качестве не нужен, и приходится ему работать где – ни будь на бензоколонке или на заводе, вместе с местными работягами, даже 8 классов не кончившими. Некоторые люди впадают в депрессию, ломаются. Более жизнеспособные перековываются вдруг в сильно религиозных и начинают читать лекции о еврейской религии, подкармливаемые ортодоксальными раввинами. Другие воспринимают все легче – радуются тому, что есть, спокойно работают сторожами и не мучаются ненужными сожалениями.

Очень помогает быстро пробиться знание языков. Иврит или хороший английский позволяют почти сразу начать работу по специальности. Конечно специалист, обладающий мировой известностью, может начать работать и без языка – к нему приставят переводчика, но таких людей считанные единицы. Основная масса вынуждена хлебнуть свою порцию дерьма, прежде чем достигнет хоть не прежнего, но хотя бы сносного социального и материального уровня. (Замечу, что жизненный уровень тут в любом случае выше, поэтому речь идет не о достижении прежнего материального уровня, который был у человека в Союзе, а об относительном жизненном уровне по отношению к среднему классу.)

Когда приезжаешь без языка, то чувствуешь себя поначалу умственно отсталым ребенком – не знаешь элементарных вещей, и не можешь спросить. Кроме того, мучает потеря статуса. Тот, кто работал, например, врачом – с трудом отвыкает от соответствующих этой профессии уважения окружающих и чувства самоуважения.

Человек средних лет обычно приезжает с кучей формальных признаний дипломов, прошлых должностей, званий, характеристик, лауреатств и пр. В Израиле все это некого не интересует. Интересуют конкретные вещи – что он умеет, что он знает, какие работы он публиковал и о чем, напечатаны ли они в общепризнанном международном журнале, или в каких-нибудь Трудах Тьмутараканьского Университета. В последнем случае эти труды в счет взяты не будут, даже если их 200 штук. Человек остается голенький – и если все звания прикрывали пустоту – он не имеет никаких шансов достичь прежнего социального статуса. Ты сам про себя знаешь, какой ты хороший, умный, знающий и талантливый, но никому в Израиле это не известно. Нужно доказывать все с самого начала. Это возможно, хотя и не просто, и требует много времени и усилий. Излишне говорить, что при этом очень важен возраст человека. Реальность такова, что после 45 устроиться значительно труднее. Можно не успеть проделать весь этот сложный путь «доказательства себя». Во первых, труднее дается язык, и менее охотно берут на работу, на разные курсы переквалификации. Хотя в любом возрасте устроиться вполне возможно зависит от человека. Я знаю врачей, приехавших в 55–60 лет, которые прошли все барьеры и работают в больницах и поликлиниках, и нормально устроены.

Другое следствие эмиграции – новоприехавший внезапно оказывается в среде местных жителей, совершенно не соответствующей ему ни по образованию, ни по интеллекту, ни по интересам. Ну куда может устроиться человек без знания языка – на стройку или на конвейер консервной фабрики. И какое общество может быть при работе на стройке – аборигены, не могущие устроиться никуда, кроме такой работы, и темные невежественные арабы с территорий. То же и с жильем – у новоприбывших обычно поначалу нет денег на съем квартиры в престижном районе, и они живут там, где жилье подешевле т. е. в бедных неблагополучных районах. Даже в этом окружении новые репатрианты поначалу занимают низшие места из-за незнания языка и местных реалий.

Кроме того, что нужно доказать окружающим, что ты способен на большее, это же нужно доказывать и себе самому. Когда не знаешь, что с тобой будет дальше, выучишь ли язык, преодолеешь ли все барьеры, найдешь ли потом работу по специальности – достаточно часто появляется соблазн плюнуть на все, перестать бултыхаться и жить спокойно. В конце концов, нормально прожить можно и на зарплату работяги, а так нужно сдавать какие то экзамены, бросать работу и идти на курсы, теряя в зарплате, зубрить, и не известно, что из этого еще выйдет.

В такой ситуации слабые люди полностью преображаются – слетает наносная интеллигентность и воспитанность, речь беднеет, человек переходит на мат и начинает прикладываться к бутылке. Часть возвращается назад в Россию, часть ломается и полностью деградирует. С другой стороны, встречаются отдельные личности, вызывающие у меня огромное уважение. Не могущие по объективным причинам, таким как возраст или семейные обстоятельства, найти соответствующую их способностям работу, они даже в роли дворника они остаются самими собой, и не уподобляются среде, в которой находятся. Иногда можно увидеть человека профессорского вида, аккуратно одетого и выбритого, в галстуке, метущего улицу. У таких людей все же есть шанс выкарабкаться, найти что то более соответствующее их уровню, закончить этот тяжелый временный период.

Некоторая часть не могущих или не желающих жить в Израиле пытается переехать дальше – в Канаду или США. Более молодые и энергичные, по-видимому устраиваются там неплохо, но такие могли бы и в Израиле пробиться. Те же, кто не может подняться в Израиле, так же мучаются и страдают и в других странах эмиграции – проблема не в стране, а в самом человеке. Я думаю, что внешние обстоятельства определяют дальнейшую судьбу эмигранта в новой стране процентов на 20, а на 80 процентов она зависит от самой личности.

По мере освоения языка на первый план начинают выходить личностные качества, и люди начинают подниматься. Кто то кончает профессиональные курсы и начинает работать по специальности, кто то уходит в бизнес. Например, некоторые начинали работать посудомойкой в кафе, затем вникали в специфику этого дела, брали ссуду и перекупали у бывшего хозяина бизнес, довольно быстро налаживали дело, вкалывая как лошади, и сейчас преуспевают. Некоторые поднимаются на том месте, куда случайно угодили – становятся бригадирами или начальниками смены на той же фабрике, куда пришли уборщиками. Постепенно люди начинают побольше зарабатывать, меняют жилье на более престижное и дорогое, обживаются и успокаиваются.

В отношении врачей и еще некоторых подобных специальностей – все гораздо сложнее. Это, как правило, единственное, что человек умеет в жизни, кроме того, часто профессия сливается с самой личностью так, что вне профессии человек себя просто не мыслит.

С одной стороны, в Израиле и до нашего приезда было достаточно своих врачей – какая еврейская мама не мечтает, чтобы ее ребенок стал доктором. С другой стороны, когда из бывшего СССР приехала за короткий срок такая масса народу – около 600 тысяч за 3–4 года – понятно, что стали необходимы дополнительные врачебные ставки, чтобы всю эту массу обслужить. Но все упирается в третью сторону – количество врачей, приехавших в составе алии сильно превышало число необходимых для обслуживания этого дополнительного населения ставок. Поэтому еще до приезда было ясно, что все приехавшие врачи работу не получат. Кроме того, страшные рассказы про экзамен на получение израильской врачебной лицензии, оптимизма не прибавляли.

Перед отъездом я прикидывал, что шансы вернуться к работе врача у меня есть, но не очень велики, и для себя не исключал варианта смены профессии – или закончить какие ни будь курсы компьютерщиков, или попробовать заняться наукой типа физиологии или биохимии – где мой врачебный диплом мог бы пригодиться.

Иврита я по приезде не знал совсем, по-английски мог объясниться с горем пополам, но для серьезной работы его конечно было не достаточно.

Жить мы попали в киббуц, киббуцники относились к нам прекрасно, помогали и поддерживали, так что многие тяготы первого периода прошли мимо нас, почти не задев. Первые пол-года были самыми безмятежными – государство платило пособие, я утром ходил в ульпан – так называются языковые курсы. После обеда подрабатывал в киббуце – был разнорабочим, маляром, помощником электрика, трактористом (правда без прав), работал в столовой на посудомоечной машине, в доме престарелых по уходу за стариками. В киббуце жило в то время около 10–12 семей репатриантов, и все жили примерно так же. Зарабатываемые деньги позволяли оплачивать расходы за жилье и питание, не тратя суммы, выдаваемые в качестве пособия.

Время от времени я ходил по объявлениям на интервью в разные технические фирмы, искавшие людей, знакомых с медициной. К счастью, ни на одну работу меня не приняли, а то бы, наверное, так и остался без специальности.

Примерно за полтора месяца до окончания ульпана первой ступени среди олимов (новых репатриантов) прошел слух, что будут открываться курсы переподготовки для врачей. В нашей ульпановской группе было еще 3 врача, мы начали лихорадочно выяснять ситуацию. В местном филиале министерства адсорбции никто ничего не знал, нас сначала отправили за выяснениями в Тель Авив, оттуда перепнули в Иерусалим. Там в министерстве сказали, что курс планируется, но неизвестно, когда и где он будет, все конкретные данные мы получим в местном отделении министерства. Круг замкнулся, местная чиновница, спокойно попивая кофе, по прежнему ничего не знала. Мы ее буквально заставили записать нас в список кандидатов на курс, ссылаясь на информацию из ее же министерства.

После этого мы продолжали учиться в ульпане, ежедневно названивая все той же чиновнице и получая заверения, что еще ничего не известно, и что она нам обязательно позвонит, когда будет что-то новое.

Еще через несколько дней один из наших ребят прибежал в ульпан с квадратными глазами. Он случайно встретил знакомого врача, который сказал, что завтра в Тель Авиве будет экзамен для поступления на курсы для врачей репатриантов из всего нашего округа, но до экзаменов допускают только закончивших ульпан первой ступени, да и то отсев будет большой, так как мест мало. Следующий курс планируется только через пол-года, да и то не известно – будет или нет. Мы сорвались с занятий и рванули к директрисе ульпана. На наше счастье, она была очень славным и доброжелательным человеком, поняла ситуацию с полуслова и тут же выдала нам справки об окончании всего курса, хотя нам оставалось учиться еще месяца полтора Затем поехали ко все той же чиновнице. Она, ни мало не смутившись, заявила: – «А куда вам торопиться? Поучите язык, через пол-года будет еще курс – вот на него и идите». О том что эти пол-года нам еще нужно было как то просуществовать, она не задумывалась. На курсах, по крайней мере, платили пособие. С большой неохотой она все же дала нам направление на экзамен, но сказала:– «Напрасно съездите, все равно вам иврита не сдать.» Так мы узнали, что вступительный экзамен будет на знание иврита.

На следующий день с утра мы приехали в Тель Авив, нашли нужный адрес. Там собралось человек 300 из всего центрального района. Кроме «русских», там были репатрианты из Румынии, Аргентины, Бразилии, и даже один врач – эфиоп. Экзамен был письменный, каким то чудным образом все мы его проскочили, и через несколько дней получили официальные письма о приглашении на курс подготовки для получения израильской врачебной лицензии.

Первые 2 месяца у нас был профессиональный ульпан второго уровня более глубоко изучался иврит с упором на медицинскую терминологию. Ежедневно все мы ездили с двумя пересадками в Тель Авив, занимались там часов до двух, а затем возвращались по домам. В этом ульпане вновь собрались люди из разных мест СССР. В моей группе я сидел рядом с одним парнем, чуть моложе меня. На переменах мы с ним с удовольствием болтали на разные темы. Недели через две неожиданно выяснилось, что он, так же как и я, жил в Свердловске, в 5 минутах ходьбы от моего дома, кончал тот же Свердловский мед. институт, что и я, и даже занимался в научном кружке с тем же преподавателем, у которого и я участвовал в исследованиях. В Свердловске мы с ним не встретились просто чудом, но нужно было приехать в Израиль, чтобы нам наконец познакомиться.

После 2-х месяцев учебы вновь был экзамен, благополучно сдавшие его распределялись по больницам, где и начинался собственно врачебный курс переподготовки. Но об этом – в следующем письме.

Записка номер семь
Курс переподготовки

Я попал на курс в больницу Белинсон. В Израиле у каждой больницы есть свое имя, как правило, связанное с каким то человеком – или ее основателем, или известным в прошлом врачом, или меценатом, пожертвовавшим много денег на ее строительство. Даже отдельные здания на территории больниц носят чьи то имена. Например, впоследствии я работал в больнице под названием «Асаф Ха – Рофэ», что в переводе звучит как – «Доктор Асаф». Здание, где я работал, называлась – корпус Ализы Бегин, а корпус приемного покоя гордо именовался «Здание Лифлянда». Этот самый Лифлянд был богатый выходец из Южной Африки, дедушка лет 80 – и с тяжелым английским акцентом, слегка синильный и нудный. Он в свое время заработал кучу денег на каких то биржевых махинациях, и часть пожертвовал на строительство приемного покоя.

Старичок частенько лежал в нашем отделении, по 10 раз на день сообщал всем окружающим, что именно он – тот самый Лифлянд, который подарил нам всем приемник. Измотанные и задерганные медсестры сквозь зубы ругались: «Лучше бы он этого приемника нам вообще не дарил, а то сегодня оттуда уже прислали нам 14 новых больных, а теперь по дороге еще 15 – й». Каждый раз при его появлении начинались звонки от главного врача с требованием не подкачать и обеспечить, поскольку нужно делать ремонт в больнице – а денег нет. Зав. отделением ежедневно лично осматривал высокого пациента, а врачи подначивали заведующего: – «Может, попросите у него денег на телевизор для отделения?». В общем начинался танец «Дэнги давай, давай дэнги!!!»

Вернемся к нашим баранам. Наш курс при больнице Бейлинсон был первым курсом в истории больницы, предназначенным для подготовки врачей – олимов к экзамену на медицинскую лицензию. До этого подобные курсы существовали в 3–4 больницах по стране, но когда в 90–91 году вдруг приехала куча врачей репатриантов, этих курсов оказалось недостаточно, чтобы принять всех. Срочно были открыты дополнительные, и один из них – в больнице Белинсон. Руководителем курса назначили профессора Гарти – заведующего одного из шести терапевтических отделений больницы. Это очень амбициозный, суровый и грозный профессор, прекрасный диагност с энциклопедическими знаниями. Про него рассказывали, что все врачи – резиденты, проходящие специализацию в его отделении, воют волками – так он их давит и гоняет. Но зато уж тот, кто выдержал у него весь срок резидентуры, выходит из отделения прекрасным специалистом.

Еще на первом собрании курса он, выступая перед нами, заявил – «Мой курс должен быть лучшим в стране по проценту получения врачебной лицензии. Поэтому если я увижу, что кто-то из вас экзамен сдать не сможет – я отчислю его задолго до экзамена. Если кто то чувствует, что не сдаст – лучше уходите сразу, не тратьте зря время».

Несколько человек действительно ушли, один на курсы рентгентехников, другой на курсы парамедиков, несколько пожилых женщин просто бросили и начали работать на какой то фабрике. Те, кто остались, почувствовали на себе тяжелую лапу профессора с первых же дней. Учеба была ежедневно 5 раз в неделю, все лекции на иврите, занятия проходили часов до четырех дня. Еженедельно проводились экзамены по изученным разделам, несдача нескольких экзаменов приводила к отчислению – по крайней мере, Гарти постоянно нас этим стращал. Правда сейчас я не припомню, чтобы кого то из-за этого действительно выгнали. Лекции были, как правило, на высоком уровне. Народ на курсе собрался с неодинаковым знанием иврита. Поначалу было сложно понимать терминологию, после каждого непонятного слова все начинали друг друга переспрашивать – а что сказал лектор, как это перевести. Постепенно подобные проблемы уменьшались, и к концу мы понимали лекции вполне сносно. Среди лекторов было несколько выходцев из СССР, но Гарти запрещал им читать лекции на русском – и правильно делал, как я сейчас понимаю, поскольку обучение профессиональному ивриту было одной из целей курса. Одна из преподавателей, известная в Москве специалист по детской кардиохирургии, приехала из Москвы в Израиль за пару лет до нас. Она успешно прошла все этапы профессиональной адаптации, получила звание старшего врача специалиста и работала в больнице Бейлинсон в кардиоцентре. Когда она читала нам лекции, то кого то из слушателей ставили «на шухер», она начинала на русском, но при приближении кого ни будь из команды Гарти тут же переходила на иврит.

Круг тем охватывал практически все медицинские специальности. Мы слушали лекции по терапии, хирургии, психиатрии, гинекологии, ортопедии и многому другому. Люди, кончившие институты по 10–15 лет назад, как будто вернулись в студенческие времена. Мало того что за это время наука продвинулась вперед, сама медицина нам преподавалась иная. Понятно, что предметы типа анатомии и физиологии едины повсюду, но в подходах к клиническим дисциплинам есть огромное отличие от советской медицинской школы. В СССР медицина ориентирована на европейскую модель, а в Израиле все скопировано с американской. Между этими школами есть очень большое различие, в подходах к больному, в самих основных принципах лечения. Если в европейской медицине стараются видеть в пациенте, прежде всего, личность, а уже затем больного, то американская занимается починкой больных организмов, почти без учета того обстоятельства, что организм принадлежит живому человеку. Если в европейской медицине судят об эффективности тех или иных подходов с учетом клинического опыта многих поколений врачей, то в американской во главу угла поставлена статистика, цифры. Например, существует так называемое симптоматическое лечение – когда препарат не вылечивает болезнь, а просто облегчает тот или иной симптом болезни. В Европе существует большой спектр таких препаратов, например, желчегонные при холецистите. В Штатах проводят широкомасштабное исследование, и если статистические данные не показывают, что данный препарат существенно влияет на исход болезни, ее продолжительность, частоту осложнений и т. д. – он в медицине не используется. А то что он облегчает страдания больного – в расчет не очень принимается. То, что нельзя посчитать, взвесить и проверить статистически – не воспринимается всерьез. Например, до последнего времени иглоукалывание почти не использовалось в конвенциональной американской медицине, считалось чуть ли не шарлатанством, лишь в последнее время нехотя сквозь зубы признается его частичная эффективность при некоторых состояниях. Тогда как в Европе этот метод лечения органично вошел в клиническую практику, им занимаются только дипломированные врачи.

В сфере диагностики схема так же выглядит по иному. В России было принято очень тщательно собирать анамнез – расспрос больного, и уже после этого назначать лабораторное и инструментальное обследование, «стрелять в яблочко». В Штатах принято «стрелять по площадям» – если данный симптом встречается при нескольких состояниях, назначают анализы для проверки всех их, чтобы перекрыть все возможности. Анамнез собирается очень поверхностно, с больным вообще не очень то разговаривают. В общем и целом – европейская медицина больше искусство, а американская – больше индустрия. Все что эффективно, ускоряет и удешевляет лечение – поддерживается, все прочее без сомнений отбрасывается, зачастую вместе с полезными вещами, которые трудно оценить с помощью статистики. Иногда это происходит в ущерб больным, однако следует сказать, что при всей бездушности американской медицины она все же весьма эффективна, как любая современная индустрия. Кроме того, в советской медицине был очень велик разрыв между профессиональным уровнем хороших и плохих врачей. Были настоящие асы, художники своего дела, и были люди, которым нельзя доверить лечить даже морскую свинку. В израильской медицине различия между уровнями врачей сглажены, плохие профессионалы не выживают система их отбрасывает. Т. е. подавляющее большинство – на среднем уровне, но зато этот уровень довольно высок. Это тоже объясняет большую результативность американского подхода к медицине.

По мере прохождения курса мы писали экзамены по каждому из его разделов. Интересно, что худшие оценки всегда получали те, кто именно в данной области медицины и работал. Например, бывшие психиатры лучше проходили тесты по терапии, чем терапевты, бывшие педиатры заваливались по педиатрии, и успешно проходили гинекологию, в отличие от гинекологов, которые, естественно, на гинекологии и валились, без проблем сдавая педиатрию и терапию. Это еще раз доказывает, что различие в подходах очень велико, и часто входит в противоречие со всем твоим прежнем опытом.

Так или иначе, курс продолжался. Я решил, что неплохо бы немножко подзаработать, и начал работать по ночам на киббуцной фабрике – пекарне. Моя работа заключалась в снятии с конвейера горячих буханок хлеба и упаковка их в коробки. Коллектив состоял наполовину из арабов соседней деревни, наполовину из «русских» олимов – в основном бывших инженеров. Начальствовал над нами некто Хаим – пожилой иракский еврей, всю жизнь проработавший на этой фабрике, и доросший до бригадира. Работа начиналась в 19 вечера, продолжалась до утра. Обычно Хаим приходил на работу чернее тучи, начинал с придирок и ругани, затем несколько раз наведывался к себе в подсобку. С каждым визитом он становился все милее и неустойчивее при ходьбе. К середине ночи он уже лез обниматься, а затем до утра пропадал в каком ни будь углу, где его можно было обнаружить по храпу и запаху перегара. Так что Израиль – это страна больших возможностей для всех, и даже для алкоголиков. Впрочем, за все годы жизни в Израиле больше алкоголиков я, пожалуй, и не встречал.

Работа была очень тяжелой. Мы одевали перчатки, так как булки жгли руки, а острые корки резали как ножом. На конвейере работало одновременно 4 человека – трое на упаковке, один отдыхает. Каждые 15 минут происходила перемена – последний шел отдыхать, а отдохнувший становился первым. В 6 утра смена кончалась, мы разбредались по домам. С арабами особых разговоров не было, отношения были безразличные. Да и вообще особенно разговаривать на работе было некогда.

Хаима очень веселило, что у него под начальством работают врачи и инженеры, он считал своим долгом объяснить нам, что он думает о нашем профессиональном уровне, и вообще о «русских» олимах. Впрочем, человек он был не злой, и нашу неловкость и неумение при работе на конвейере нам охотно прощал, говоря – «Ничего, через пару лет научитесь, а потом и в бригадиры выйдете». Эти сияющие перспективы нас не вдохновляли, постепенно инженера находили работы по специальностям и уходили с фабрики.

Я, поработав пару месяцев, тоже бросил это дело, поскольку решил, что хватит дурака валять – экзамен приближается. Тем временем люди на курсе начинали разбиваться на группки, и после учебы шли к кому-нибудь прорабатывать вопросы тестов. Экзамен проводится по американской системе дается вопрос и 5 вариантов ответа – нужно выбрать правильный. На экзамене дается около 200 вопросов, примерно минута для ответа на каждый, поэтому при подготовке нужно прорабатывать тысячи вопросов, чтобы добиться автоматизма. В небольшой группке это делать легче и удобнее, чем по одиночке. Обычно лекции кончались около четырех часов, затем автобусами мы добирались до «штаб-квартиры» – дома, где сегодня было можно посидеть позаниматься. Сбрасывались на какую ни будь еду, затем перекусывали и сидели над вопросами часов до шести вечера. Затем расходились по домам, дома передыхали, а потом снова садились учиться уже самостоятельно часов до десяти.

По предыдущим годам процент прохождения экзамена был около 40 %, это навевало грусть и тяжелые мысли – что делать, если не сдашь, обидно что пропадут такие усилия. А если и сдашь – где найти работу – слухи от ранее приехавших врачей, уже получивших лицензию, доходили самые безрадостные. Говорили что работы нет вообще, в лучшем случае могут взять добровольцем без зарплаты, лишь бы начать набирать местный опыт. К тому же лицензия выдавалась временная, ее меняли на постоянную только тем, кто отработал в местном медицинском учреждении не меньше года и получил хорошую характеристику от зав. отделением. С другой стороны, во многие места брали только с постоянной лицензией и местным опытом работы – получался замкнутый круг. Знакомые врачи – израильтяне утешали – как ни будь все утрясется, да и мы без особых оснований надеялись на лучшее, и продолжали зубрить.

Поскольку я жил в кибуце, добираться туда из больницы Бейлинсон приходилось на двух автобусах. Автобусы заходят в кибуц только 5 раз в день, и если пропустил очередной – то нужно было ехать до ближайшего городка, а оттуда идти пешком еще пол-часа до самого кибуца. В результате терялось довольно много времени на дорогу. Осознав это, я купил у одного знакомого подержанный автомобиль – «Пежо 104» 1979 года выпуска, и начал на нем ездить. Опыта вождения у меня не было, права я получил за 3 месяца до отъезда, и решил что все положенные новичку аварии я лучше проделаю на старой машине, а когда научусь – куплю новую на положенную новым репатриантам льготу. Машина была старой и довольно дешевой. Впоследствии я понял, почему цена была невелика. На этом транспортном средстве я прошел большую и разнообразную школу автомеханики, научился разбирать любые узлы, а часть из них даже собирать обратно. На ремонты я потратил столько, что можно было купить еще одну такую же машину – но любая учеба стоит дорого. Но, тем не менее, время машина мне экономила. И каким то образом почти всегда она была на ходу. Некоторое время я даже ездил с неработающим генератором, ежедневно по вечерам ставя аккумулятор на зарядку. Вершиной моей ремонтной деятельности было починка забарахлившего стартера. Извлечение и разборка в принципе неразборного стартера осложнялась тем, что машина была французская, двигатель сильно запутанный. Чтобы добраться до самого стартера, нужно было разобрать чуть ли не пол-мотора.

От времени контакты сработались, вся внутренность стартера была покрыта медной пылью и замыкала. После ремонта он у меня проработал безотказно еще около года, до последней из двух аварий, после которой это чудо технической мысли было списано на свалку истории.

Обычно после лекции в машину набивалась вся наша небольшая группка, и мы ехали проходить вопросы. За время учебы мы сильно сдружились, и дружим до сих пор, хотя с тех пор прошло уже больше 5 лет. Курс продолжался пол года, в конце его мы писали внутренний экзамен. Проходной балл был 70 %, набравшие такую оценку получали 10 дополнительных очков на основном экзамене. Основной экзамен можно было сдавать по выбору на нескольких языках – иврите, английском, русском, итальянском, румынском и вроде бы немецком. Кроме олимов из разных стран тот же экзамен обязаны сдать врачи израильтяне, учившиеся за границей. Особенно многие учились в Италии медицинское обучение там неплохое, но намного дешевле, чем в Израиле. Среди учившихся там врачей было много израильских арабов, которые сдавали экзамен вместе с нами.

Последние 3 недели перед экзаменом занятий не было, все сидели и с утра до ночи занимались, подрубали хвосты по теории, прогоняли тесты по 100–150 вопросов в день. Дата экзамена пришлась точно на мой день рождения 14 июля. Хорош подарочек, нечего сказать.

Сам экзамен всегда проходит в большом выставочном комплексе в Тель Авиве. Мы приехали туда с утра и ужаснулись количеству претендентов – там было около двух тысяч врачей. Было очевидно, что такую массу переварить израильское здравоохранение не сможет – значит постараются завалить как можно больше на экзамене.

Я не очень хорошо помню, как проходил сам экзамен – напряжение было столь велико, что кроме белых листов с вопросами и бланка с ответами я ни на что не обращал внимания. Даже в туалет во время экзамена не пускали. Экзамен шел 4 часа, с одним перерывом, вопросы были сформулированы не всегда ясно, качество перевода с иврита на русский было не на высоте. Часто нужно было не только знать материал по теме вопроса, а еще и догадаться, что собственно от тебя хотят, и где подвох. После экзамена все выходили зеленые, качаясь от усталости, ощущение было – как будто тебя искупали в цистерне с помоями, как будто вопросы специально составлялись, чтобы поиздеваться над нами. На самом деле это конечно не так, это обычный и достаточно корректный экзамен по американской системе, но первое ощущение было именно такое.

Выйдя из зала, я совершенно не представлял, прошел ли я экзамен или с треском провалился. Я не удивился бы любому результату, да и сил удивляться уже не было – выложился полностью.