Текст книги "Иуда (ЛП)"

Автор книги: Тор Гедберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Тор Гедберг
Иуда

Повесть

Часть первая

I

Это было в Иудейской пустыне, вблизи Иордана. Солнце стояло высоко, не чувствовалось ни малейшего дуновения; воздух был паляще зноен.

На тропинке, извивавшейся среди голых утесов, показался Иуда, ведший за руку свою слепую мать.

Долго шли они, не говоря ни слова. Иуда продвигался вперед тяжелой, строптивой поступью и упрямо смотрел вниз. Мать с трудом поспевала за ним. Она шаталась, изнемогая от усталости. Под конец силы совершенно изменили ей, и она остановилась, чуть не падая на землю.

Тогда остановился и Иуда и мрачно взглянул на нее. Словно почувствовав его взор, она с мольбой подняла к нему свои потухшие глаза и сказала:

– Я так устала, сын мой!

– Не больше, чем я! – жестко ответил он.

– Ты издеваешься! Ты молод и силен, я же стара и слаба; не можешь ты быть так утомлен, как я!

– Не в этом дело! – ответил он в прежнем тоне. – Я более утомлен, чем ты, ибо ты идешь своим собственным путем, а я иду не своим!

– Не гневайся, сын мой! Если труд велик, то будет велика и награда!

Он засмеялся жестким и натянутым смехом, затем грубо схватил мать за руку, подвел ее к камню и усадил на него. Сам он стал на некотором расстоянии от нее, опираясь на свой посох.

Она обратила к нему лицо со смешанным выражением боязни и благодарности.

– Видишь, Иуда, – сказала она, – ты вовсе не так суров! Поди, сядь здесь; дай мне отереть пот с твоего лба!

И она протянула вперед руки, ища его..

Но он не тронулся с места, не ответил ей. Машинально приподнял он край своего плаща и вытер им себе лоб. С минуту царило молчание. Вдруг он потряс кулаком и запальчиво воскликнул:

– Да будет проклят этот человек!

В этот же миг мать подняла руку предостерегающим жестом и прошептала:

– Молчи!

Что-то в ее голосе заставило его вопросительно взглянуть на нее.

Она выпрямилась и сидела, вытянув шею, как будто прислушиваясь. Руки ее дрожали.

– Что это? К чему ты прислушиваешься?

– Молчи – повторила она. – Ты разве не слышишь?

– Ничего я не слышу!

– Не слышишь ты разве точно шум голосов?

– Твои старые уши шутят с тобою шутки. Я ничего не слышу!

Мать скорбно покачала головой.

– Это вина твоего сердца, Иуда! Если б сердце твое хотело, уши твои наверно бы слышали!

Он язвительно засмеялся.

– В таком случае, твои глаза обвиняют твое сердце, мать.

Она не ответила ему; как будто даже не слыхала его. Она снова стала прислушиваться, и лицо ее выражало сильное напряжение.

– Нет, я не обманываюсь, – сказала она, – я слышу это, слышу! Это недалеко отсюда. Вот шум растет, а вот стало тихо, слышишь, как тихо, а теперь, слышишь ты, слышишь?

Трепет пробежал по всему ее телу и внезапный свет озарил ее лицо.

Иуда искоса взглянул на нее, и в его взоре быстро промелькнуло что-то похожее на страх. Но затем он подошел к ней, взял ее за плечо и стал трясти, говоря сердитым голосом, безотчетно перешедшим в такой же шепот, как у нее:

– Я ничего не слышу, говорю тебе, ничего! С ума ты что ли сошла?

Мать схватила его руку и с такой силой держала ее, что он не мог сопротивляться.

– Не слышишь ты разве этот голос, отдающийся в горах? Это он, Иуда, это он!

– Кто?

Он вздрогнул и взглянул на нее.

– Иоанн? – нерешительно проговорил он.

– Да, это Иоанн; это, несомненно, Иоанн. Благословен ты, сын мой, приведший меня сюда!

Он высвободился, отошел на несколько шагов и произнес медленно, как бы обдуманно:

– Да будет проклят этот человек!

Мать протянула к нему руки, точно пытаясь его остановить.

– Не ожесточай своего сердца, сын мой!

– Если б оно было помягче, нам обоим пришлось бы умереть с голоду! – ответил он и отвернулся. Он стал прислушиваться украдкой, как будто она могла видеть его, но, ничего не услышав, презрительно передернул плечами и снова повернулся к ней.

Она, между тем, поднялась и беспомощно вперила свои угасшие глаза в пространство.

– Что ты так пристально смотришь туда? – сердито вскричал он. – Ведь ты все равно ничего не видишь!

Тогда она поникла головой и прикрыла глаза руками.

– Горе мне, что глаза мои угасли! Но ты, мой сын, скажи мне, видишь ты что-нибудь?

– Вижу все, что можно видеть. Вижу перед собой рехнувшуюся женщину, вижу вокруг себя горы, а над собою небо, и больше ничего! А там, вдали, вижу полоску воды посреди утесов.

– Это Иордан! Да, да; теперь мы близко к цели. – Она ощупью искала его руки. – Пойдем; я не чувствую больше усталости, нам надо торопиться!

Иуда простоял с минуту в нерешительности, борясь сам с собой. Потом сделал над собой усилие и протянул матери руку.

Она схватила ее, и они пошли дальше.

Тропинка поднималась все выше и выше, становилась все круче, тесней. Земля была раскалена от зноя, и острые камни резали путникам ноги. По временам Иуда останавливался, как будто намереваясь повернуть назад, но мать уговаривала его, трепеща в своем рвении, и он нехотя следовал за ней.

Вдруг утесы раскрылись перед ними, пространство расширилось. Внизу лежали берега Иордана.

Иуда остановился и посмотрел в долину. Его лицо на мгновенье побледнело, и в глазах появилась мрачная тень.

Мать сделала несколько шагов вперед, стараясь увлечь его за собой. Но затем она тоже остановилась и стала слушать.

– Вот я опять его слышу, – прошептала она, – теперь уже ближе. Скажи, сын мой, ты и теперь ничего не видишь?

Он ответил не сразу.

– Да, вижу! Вижу там, на берегу, большую толпу мужчин, женщин и даже детей. Одни стоят, другие сидят; они как будто кого-то слушают. Вот, вот – я его вижу; ом стоит на камне и держит к ним речь; он как будто угрожает им, поднимает руки…

– Да, да, он угрожает. Видишь, сын мой, угрожает!

– Я его не боюсь! Ах, если б я мог только открыть тебе глаза, ты излечилась бы от своего безумия.

– Скажи мне, каков он с виду? Высок он ростом?

Иуда язвительно засмеялся.

– Он длинный и худой. Похож на нищего. Его тело едва прикрыто одеждой. Волосы спутанными космами лежат на спине, а борода свешивается на грудь. Вот он опять замахал своими тощими руками! Ха-ха! Так это-то новый пророк!

– Да, да; таким он и должен быть: гневным и угрожающим! А глаза, не видишь ты разве эти глаза, как они сверкают в своих впадинах! Это гнев Господень мечет молнии из них; это гнев Господень говорит его устами. Идем, сын мой, идем!

Ее старое, морщинистое лицо озарилось каким-то странным светом, а голос дрожал от волнения. Спотыкаясь, она сделала несколько шагов вперед. Но Иуда не двинулся с места.

– Нет, я дальше не пойду! – глухо пробормотал он.

Мать обернулась, и лицо ее приняло напряженное выражение, словно она старалась разгадать чувства сына.

Он отвел голову в сторону.

– Боишься ты его? Скажи, сын мой, боишься ты его?

Тогда он порывисто вскрикнул:

– Я не боюсь его, я смеюсь над ним! Но я не хочу его слышать, – я честный человек, за мной нет преступления, – но я не хочу, чтоб меня поносили и проклинали; мне нет дела до твоих пророков; я хочу мира; мира хочу я! Пойдем, повернем назад!

Он схватил ее за руку и хотел увлечь за собой. Но она высвободилась и ответила:

– Ступай один! Я пойду к нему!

Он насмешливо расхохотался.

– Пойдешь! Так умоли сначала своего пророка, чтоб он открыл твои глаза!

– Господь поведет меня! – ответила мать, воздев руки к небу. – Прощай, сын мой!

Она начала спускаться вниз по тропинке, вытянув вперед шею, прислушиваясь, ощупывая руками свой путь.

Иуда стоял изумленный и смотрел ей вслед.

«Да ведь она идет! – бормотал он. – Ее ноги без посторонней помощи находят дорогу. Без посторонней помощи?»

Он провел рукой по лбу как бы для того, чтоб отогнать мучительную мысль. В эту минуту мать обернулась к нему, и он отступил назад.

«Какое у нее лицо! – прошептал он. – Бог Авраама! она видит! Она видит!»

Но в этот самый миг она оступилась и упала. У него вырвался вздох облегчения, и он попробовал засмеяться.

«Клянусь Богом, она, кажется, заразила меня своим безумием! Лежи тут и молись своему пророку! Пусть он поможет тебе.»

Он отвернулся и сделал несколько шагов в обратном направлении. Но затем снова остановился.

«Гнев Господень! – подумал он. – За что? В чем моя вина?»

Он беспокойно двинулся, хотел было стиснуть руки, но удержался, и лицо его приняло свое прежнее, вызывающее выражение.

– Это неправда, – громко сказал он, – за мной нет вины! Я не боюсь его, я над ним смеюсь!

Он обернулся и посмотрел вслед матери. Увидав, что она поднялась и продолжает, спотыкаясь, свой путь, он простоял с минуту в борьбе с самим собой, потом реши тельно взял в руку посох и окликнул мать:

– Подожди, мы пойдем с тобой вместе!

II

В тот же вечер Иуда шел один через пустыню. Его одежда была в пыли, ноги изранены, лицо расстроено. Порой он останавливался и прислушивался, порой ускорял шаг почти до бега. Он бормотал невнятные, бессвязные слова, и взор его пугливо блуждал вокруг. Он точно от кого-то спасался.

Вдруг он услышал позади себя зов. Он вздрогнул и побежал. Но зов повторился; он оглянулся и остановился, принуждая себя улыбнуться своему испугу.

Его догонял седовласый, бедно одетый старец, делая ему знаки рукой и зовя его. Когда тот поравнялся с ним, он сказал, запыхавшись:

– Подожди! Что ты бежишь от меня?

Иуда обвел его подозрительным взглядом.

– Что тебе нужно от меня? – резко спросил он.

– Ничего дурного! Я ведь старик, совсем изможденный; тебе нечего бояться меня.

– Что тебе нужно от меня? – повторил Иуда.

– Я заблудился в этой пустыне. Но вдруг я увидал тебя и подумал, что ты можешь вывести меня на дорогу.

– Куда ты идешь? – машинально спросил Иуда.

Но, прежде чем старик успел ответить, он продолжал с каким-то особенным смехом:

– Стой! Тебе нет надобности отвечать мне! Ты идешь к Иоанну?

Старик с изумлением смотрел на него.

– Каким образом знаешь ты это? Да, это правда; я иду к Иоанну. Знаешь ты, где мне его найти? Можешь ты привести меня к нему?

– Нет, я его не знаю! – мрачно ответил Иуда. – Зачем он тебе?

– Я слышать его хочу! Видишь ли, я живу далеко отсюда, но и до меня донеслась молва о нем. Я старик, мои ноги дрожат от слабости; вот уж год, как я почти не покидаю своего одра; но желание услышать его придало мне силы, и я встал и пошел. Семь дней был я в пути; вчера я набрел на нескольких странников, направлявшихся, подобно мне, к Иоанну, и присоединился к ним. Мое рвение было столь же велико, как у них, но они моложе и сильней; я не мог идти вровень с ними и отстал от них. Теперь я давно уже скитаюсь в этой пустыне и никак не могу найти дороги. У меня нет больше сил; скоро я совсем изнемогу. Неужели же мне придется умереть, не услышав Иоанна?

Иуда слушал его, и мрачное выражение все время не сходило с его лица.

– Зачем он тебе? – повторил он еще раз.

Но, не дав старику ответить, продолжал:

– Слушай, ты старый человек?

– Ведь я же сказал тебе, – ты видишь мои седые волосы, – ответил старик.

– Ты бедный человек?

– Бедный, но не настолько, чтоб не иметь возможности заплатить тебе, если ты требуешь платы.

– И честный человек?

– Да, тебе каяться не придется.

– Ты веришь в истинного Бога, Бога Авраама и Исаака, молишься в синагоге, постишься в пост, блюдешь святость субботы и веришь, что Бог будет к тебе благостен и милосерд?

– Да, я верю этому, верю!

Тогда Иуда приблизился к нему на один шаг и запальчиво воскликнул:

– Ты лжешь! Ты вор, и ты хуже язычника! Хлеб, который ты ешь, ты украл, и плащ, который на тебе, не твой; ты молишься ложным богам, поэтому горе тебе, ибо гнев Господень над тобою, слышишь ты, гнев Господень!

Старик отшатнулся и испуганно поднял свой посох. Тогда Иуда разразился смехом, жестким, натянутым смехом, столь же внезапно смолкшим на его устах. Лицо его приняло прежнее застывшее выражение, и он угрюмо прибавил:

– Ты хочешь видеть Иоанна! Ступай к нему; ты услышишь слова еще хуже этих!

Старик посмотрел на него и повернулся, чтоб идти. Но Иуда удержал его, простоял с минуту в тягостном раздумье и затем сказал:

– Почему ты поднял на меня свой посох?

– Я не знал, что у тебя на душе, – ответил старик, – ты молод и силен, я стар и слаб; я хотел защититься.

– Но если б я был немощен, как ты, а ты силен, как я, что сделал бы ты тогда? Упал бы ты предо мной на колени и стал бы взывать ко мне о милосердии?

– Ты говоришь как глупец: сильному нечего бояться слабого.

Иуда посмотрел на него и сосредоточенно кивнул.

– Да, это правда, сильному нечего бояться слабого. Зачем же мне бояться его!

Он снова погрузился в раздумье.

Старик поглядел на него с соболезнованием, покачал головой и хотел идти.

Тогда Иуду охватил внезапный страх, что он останется один; он ощутил потребность говорить, только говорить, открыть кому-нибудь свое сердце, – все равно, кому, лишь бы только этой ценой купить себе хоть искорку сочувствия. Только бы не остаться одному, одному со своими мыслями и чувствами! Он вновь удержал старика и заговорил порывисто и бессвязно:

– Нет, не уходи от меня! Ты, наверно, честный человек; ты стар и опытен; ты можешь быть моим судьей. Да, ты будешь моим судьей!

Эта мысль облегчила его, и он горячо продолжал:

– Видишь ты, я тоже честный человек; в поте лица своего снискиваю я себе пропитание, а между тем я никогда не роптал, никогда не отказывал Господу в том, что принадлежит Ему; я хожу в синагогу, пощусь, я… Но я хочу жить спокойно; какое мне дело до их пророков, почему не дают мне жить спокойно? Отчего мне не радоваться тому, что я приобрел потом и трудом, за что проклинать и поносить меня, когда на мне нет никакой вины? Если меня ударят, разве я не в праве ответить тем же? Почему же он лучше меня? Пророк! Почему он пророк? Нет, не уходи от меня, выслушай все до конца! А потом ты будешь судить; да, ты будешь судить!

– Я жил тихо и спокойно, никого не обижал, делал свое дело и другим не мешал делать свое; больше я ничего не требовал. Но вот этот Иоанн начал проповедовать, и тотчас же все люди точно обезумели. В особенности старые, это удивительно, в особенности старые люди. Почему именно старые?

Он с тревожным недоумением взглянул на старика, как бы надеясь в ответе на этот вопрос найти разрешение важной загадки. Но, когда тот ничего не ответил, он продолжал:

– Но, когда я пришел сюда, нет, постой, ведь у меня старуха-мать, – она слепая, и вот она тоже помешалась и ни днем, ни ночью не давала мне покою, так что, в конце концов, я должен был уступить ей и повести ее сюда.

– Но вот что я скажу тебе, – прибавил он шепотом, – я боялся; все время у меня было предчувствие несчастия, что-то предостерегало меня, да, я боялся!

Он взглянул на старика и сердито перебил сам себя:

– Нет, неправда! Я не боялся его, – я его ненавидел, и когда он стоял передо мной со своими иссохшими членами и горящими глазами, – глаза, эти глаза, – с тех пор я вижу их повсюду… Но я не боялся его; он проклинал и угрожал, говорил о каре Господней и об адском огне, и тогда я расхохотался над ним, прямо в лицо ему расхохотался!

Он тревожно и пытливо взглянул на старика. Тот вырвался от него, как от зачумленного.

– Горе тебе! Что ты сделал! – воскликнул он.

Лицо Иуды омрачилось, и подозрение мелькнуло в его взоре.

– Да, я сделал это, – глухо сказал он, – и сделал бы это и во второй раз… Ты сам же сказал, чего мне бояться его?

Старик испуганно отступил назад и, как бы стараясь остановить его, протянул вперед руки. Иуда презрительно засмеялся.

– Ты тоже боишься его!

Он повернулся и прошел несколько шагов; потом опять остановился и произнес медленно, как бы вызывающе:

– Я ненавижу его!

И, не обращая больше внимания на старика, он удалился медлительной поступью, упрямо питая в себе эту мысль, цепляясь за нее, как за спасительную доску в том сомнении, которое пробудилось в его душе.

Вдруг ему вспомнились последние слова старца, и он снова остановился.

– Мне горе? – подумал он. – За что? И он, пророк, тоже проклял меня! А я сам, разве не клял я и не проклинал!

Внезапно на него напала ужасная тоска; повинуясь внушению минуты, он упал на колени и пролепетал:

– Господи, неужели же все – проклятие? Господи, я устал клясть и устал принимать проклятия. Господи, Господи!

Но у него было безотрадное чувство, что молитвы его, никем не услышанные, тщетно оглашают пространство.

«Ах, я глупец! – подумал он, – ведь Он Бог гнева! Но в чем же моя вина, в чем же моя вина?»

Он бросился на землю и закрыл лицо руками. Им овладела глубокая, горькая печаль, какой он раньше не испытывал никогда; ему захотелось плакать, но вместе с тем он чувствовал, что у него нет слез. И сердце в его груди терзалось болью, которой он не понимал и которой не мог дать исхода.

Он привстал наполовину, прислонился к утесу и стал неподвижно смотреть пред собой. Какие-то слова зазвучали в его ушах; он не мог вспомнить, когда и где он их слышал, но, без сомнения, это было давно, быть может когда он был ребенком. Так странно знакомыми казались они ему теперь.

«Те что сеют в слезах, будут в радости жать.»

«Вот идут они с поля и плачут…»

«Плачут, – подумал он, – я никогда не плакал!»

Солнце стояло теперь большое и красное над западным краем горизонта, и горы отбрасывали длинные тени. Теплое вечернее сияние придало что-то смягченное и меланхолическое голому, суровому ландшафту.

Пламенеющий диск медленно опускался, и, когда он исчез, точно умирающий вздох пронесся по пространству, и с темнеющего неба спустилась на всю окрестность тишина, ночная тишина пустыни, глубокая, неосязаемая, но в то же время столь действительная, столь неотвратимая, что она как будто слилась воедино с мраком.

Тогда одиночество снова стало тяготеть над Иудой. Ему сделалось жутко от мрака и тишины. Ему казалось, что он чувствует присутствие чего-то чуждого, чего-то невидимого, неуловимого, какой-то странной, загадочной силы, наполняющей вокруг него пространство. И ему почудилось, что его судьба вовлекается теперь в свой заколдованный круг, связывается для того, чтоб никогда больше не вырваться на свободу. Он почувствовал себя скованным чем-то, чего не мог видеть, не мог понять, что превращалось в ничто, как только он пытался возмутиться против него, но, тем не менее, постоянно было тут, неотвратимое, неисповедимое.

Он вытер себе лоб, влажный от пота, постарался преодолеть тоску, от которой сердце его стучало.

«Я, наверно, болен, – подумал он, – ведь здесь нет никого, никого, кроме меня!»

Но и эта мысль устрашила его, ибо ему представлялось, будто в его образ облеклось какое-то чуждое существо, существо, которого он боялся. Он хотел бежать, бежать от самого себя! Но мог ли он бежать от самого себя? Его охватило бешенство, он сжал кулаки, сам не зная, против чего – против себя самого, всего на свете. Он стал кричать:

– Мира хочу я, мира! Мне нет дела до вас, – я хочу мира, мира!

Но, когда голос его стих, он вздрогнул, и сердце остановилось у него в груди. Было это воображение, или, действительно, чей-то голос вдали окликнул его по имени?

Он приподнялся и спросил дрожащим голосом:

– Кто там? Кто это меня зовет?

Он стал прислушиваться; все было тихо!

Тогда он попробовал засмеяться, чтоб рассеять свою фантазию, но смех замер на его устах, ибо вновь раздался голос, теперь уже ближе, совсем близко:

– Иуда!

Он вскочил, простер вперед руки, стал ощупывать ими воздух.

– Кто там? Кто там? – кричал он.

Тогда все пространство точно наполнилось голосами, зовущими, угрожающими, и все они шептали его имя: «Иуда! Иуда!»

В неудержимом страхе он пустился бежать, сам не зная куда. Он бежал опрометью, задыхаясь; ему казалось, что за ним гонятся демоны пустыни.

III

Остановился он только тогда, когда заметил вдали Незнакомца. Иуда не испугался Его. Он осторожно подошел к Незнакомцу, поздоровался и дождался, пока Незнакомец поднимет голову и посмотрит на него.

И какое-то необъяснимое чувство охватило Иуду при этом взгляде.

– Можно, я останусь возле Тебя? – спросил Иуда. – Я устал и хочу спать.

Незнакомец сделал движение как бы для того, чтоб подняться, но снова опустился на прежнее место.

– Делай, как хочешь! – ответил Он.

Тогда Иуда стал искать себе места, где можно было бы устроиться на ночь. Но, только что он хотел лечь, как остановился, охваченный внезапным подозрением.

Он недоверчиво оглядел Незнакомца и спросил:

– Что Ты здесь делаешь? Почему Ты один в пустыне?

Тот, по-видимому, опять забыл о нем, потому что вздрогнул при звуке его голоса.

– Зачем тебе это знать? – ответил он. – Ложись и спи!

– Не могу, пока Ты не ответишь мне. Кто Ты?

Глаза Незнакомца засветились каким-то удивительным блеском; он снова сделал движение, как бы порываясь встать, но передумал и ответил:

– Мое имя Иисус. Я из Назарета.

Он смотрел на Иуду со странным, вопрошающим выражением во взоре. Тот отвернулся, простоял с минуту в нерешительности, борясь с самим собой, и потом спросил:

– Знаешь Ты Иоанна, которого называют Крестителем?

Иисус пытливо взглянул на него.

– Да, Я знаю его, – медленно ответил он.

Иуда порывисто обернулся к Нему.

– Ты, может быть, из числа его учеников? Говорят, они ищут уединения, чтобы поститься и бичевать себя? Отвечай же мне! Ты из них?

– А если бы даже и так? Зачем ты спрашиваешь? – уклончиво ответил Иисус.

Иуда мрачно взглянул на Него и повернулся, чтоб идти. Но Иисус встал, пошел вслед за ним и остановил его.

– Постой! – сказал он. – Что же тебе сделал Иоанн?

– Я ненавижу его! – запальчиво воскликнул Иуда. – Я честный человек, а он меня поносил, он… словом, я его ненавижу и ненавижу Тебя, если Ты из его учеников.

Иисус простоял с минуту, погруженный в размышления.

– Да, Иоанн суров! – прошептал Он про себя.

Потом Он внезапно выпрямился, положил руку на плечо Иуды и глубоко заглянул ему в глаза.

– Скажи, ты разве Меня ненавидишь? – спросил Он.

Дрожь пробежала по телу Иуды. Он с удивлением взглянул на Иисуса и затем безмолвно потупил взор.

Иисус улыбнулся, снял с его плеча Свою руку и стал ходить взад и вперед, между тем как Иуда следил за Ним робким, удивленным взглядом. Наконец, Он остановился и кротко сказал:

– Не бойся, Я не буду тебя проклинать! Ты устал, ляг и усни, теперь уже ночь.

Иуда безмолвно повиновался Ему. Все его существо сразу изменилось. Он сам чувствовал, сам сознавал, что повинуется неотразимой силе, но это сознание не мучило его, оно вливало в него ощущение покоя и мира.

Он слышал возле себя шаги Незнакомца; пролежав несколько минут, он поднял голову и спросил:

– Ты разве будешь бодрствовать?

Иисус остановился возле него и ответил:

– Да, Я буду бодрствовать!

Голос Его был печален и трепетал от подавленной скорби.

Иуда снова лег и натянул себе на голову плащ. То же чувство мира и покоя окутывало его душу, но оно соединилось с грустью, еще более тяжкой, чем та, которую он испытал раньше, тогда – при закате солнца. И эта грусть не покинула его во сне.