Текст книги "Кто-то другой"

Автор книги: Тонино Бенаквиста

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

«Бери то, что Лорен дает тебе, и не пытайся узнать больше».

«Постарайся чистить обувь хотя бы раз в месяц».

«В документации В снова используй идею Сесиль по поводу IBM, переориентируй ее и заставь коммерсантов поверить, что они придумали это раньше всех».

«Слушая, как рокочет буря, не проявляясь по-настоящему, ты напрасно исковеркаешь свою жизнь в ожидании несчастья, которое никогда не произойдет».

Полное впечатление, что он нашел друга.

ТЬЕРИ БЛЕН

Никогда ему не было так страшно, как в то утро. Едва проснувшись, ему пришлось сражаться с приступами паники, пытаясь в собственных глазах сойти за бывалого парня, который принимает свои мечты за реальность, а свои желания – за руководство к действию. По дороге в клинику ему почти удалось себя в этом убедить. Приступ повторился, когда медсестра велела ему надеть эту чудную белую ночную рубашку, которая застегивается сзади, как смирительная. Ровно в восемь он вошел в приемную клиники, где через каждое слово его называли Вермереном. Потом его провели в комнату, где он, волнуясь, отвечал на вопросы женщины в белом, которая дала ему выпить какой-то порошок, чтобы он расслабился. У психиатров есть целый список больных, раздвоенных сознаний, они называют их сложными именами, и у данного случая тоже наверняка есть какое-то название. Если бы он только знал это волшебное слово, может быть, он попытался бы вылечиться, достаточно просто перейти из одного отделения клиники в другое. Родье дал ему последнюю возможность остановиться, почему бы Жюсту не поступить так же? Тот вошел, расщедрился на пару ничего не значащих приветствий и в тишине начертил несколько линий на лице пациента. Успокоительное начинало действовать, и даже если бы захотел, Блен не мог уже отказаться от своих слов. Плечи неожиданно осунулись, его била мелкая дрожь. По губам расползлась довольная улыбка, когда появились носилки. В палате он последний раз встретился взглядом с Жюстом, но это было уже не важно, словно сознание Блена медленно покидало его тело, чтобы соединиться с телом Вермерена. Анестезист ввел ему в вену беловатую жижу, от которой руке стало жарко, и попросил считать до пяти. Это было последнее лицо, которое видел Блен, перед тем как навсегда потерять свое.

Он не придумал эту боль, она была здесь, но он не мучился, ей хватало самой себя, боль не стала его будить. Он чувствовал все свое тело – свои вены, свою кровь, свое медленно бьющееся сердце, свои мускулы и свою дремлющую пока силу.

Ему сделали влажный компресс на губы, по движениям он догадался, что это женщина. Он следил за ее перемещениями по комнате благодаря мелким деталям – по-звякиванию стакана, скрипу подошв по паркету, покашливанию. Ему любой ценой хотелось открыть глаза, но веки будто слепились – ужасное ощущение. Если бы у него еще оставались силы, он бы запаниковал, но бинты, стягивающие челюсть, мешали ему кричать. Его успокоила новая доза болеутоляющего.

Если бы он не смог говорить до конца жизни, он бы не очень расстроился. На слова ему наплевать. В конце концов, он стал глазом, это стало его профессией, а в этой профессии чем меньше говоришь, тем лучше. Следить, подстерегать, предполагать, заставать врасплох. А дальше – фотографии, которые можно показывать молча, потому что они не нуждаются в комментариях, отчет, составленный сухо, четко, по-деловому. Никакой необходимости разговаривать. Гарантированное соблюдение тайны.

Уже вечером он услышал другие шаги, более уверенную поступь.

– Это я, – сообщил Жюст. – Не пытайтесь разговаривать, я зашел посмотреть, все ли в порядке, как вы выглядите. Не волнуйтесь, что веки склеены, это совершенно нормально.

Тьери почувствовал, как доктор пальцами открывает ему глаза. От тусклого луча света все снова заболело. Успокоенный Жюст вернул бинты на место.

– Все в порядке. Я вернусь завтра в восемь утра. Спокойной ночи.

Перед уходом Жюст спросил медсестру, она ли дежурит ночью.

– Нет, на ночь меня сменит Инес.

Тьери почему-то успокоился, что разбудит его некая Инее, и крепко уснул.

Ночью ему снилось много всего, но наутро не осталось ни образа, только воспоминание изнеможения, прерываемое глотками воды и всплесками волнения, прерванными снотворным. Из соседней комнаты до него доносился далекий звук радио, музыкальный ореол, который придавал его внутреннему путешествию вид поиска сокровищ. Не уверенный, что нашел их, он рыл и рыл – свидетельством тому усталость в членах.

Жюст резким движением снял сразу все бинты, убедившись сначала, что скальпель его не подвел. Блену удалось приоткрыть глаза. Обстановка комнаты возвращалась к нему впечатлениями, взгляд остановился на красной бутылочке.

– Я поставил вам сливную трубку в область лба, чтобы отвести кровь. Больше не течет.

На лбу он ничего не чувствовал, только какую-то неудобную повязку, но решил, что это бинты.

– Можете сказать что-нибудь, если хотите. Он отрицательно покачал головой.

– Полагаю, вы хотите посмотреть на себя? Могу дать вам зеркало, но вы не увидите ничего, кроме ран. Все прошло отлично, но, боюсь, придется еще немного потерпеть. Так дать вам зеркало?

Он снова покачал головой. Он не очень торопился увидеть свое новое лицо. Рождение Вермерена еще не было закончено, он боялся, что Блен испугается. Пока его превращали обратно в мумию, он пытался прочесть что-нибудь во взгляде Инес. Может, из лохмотьев кожи, швов, скоб и кровоподтеков на нее смотрело незаконченное лицо Вермерена.

Последние дни перед операцией прошли как во сне, городские шумы и соседи постепенно исчезали. На самом деле Тьери словно смотрел на себя со стороны, словно Вермерен уже шел рядом с ним, готовый принять вахту. Существование Поля Вермерена уже неделю как было подтверждено документально – паспорт, свидетельство о рождении. Под предлогом профессиональной необходимости Тьери вытянул из Родье по случаю расследования ценные сведения о фальшивых документах и о том, как их раздобыть. Родье упомянул несколько имен и места, где обычно работают специалисты, известные своей надежностью. Самые изысканные из них делали фальшивые паспорта на основе настоящих, украденных в префектурах. Истратив порядочную сумму, можно было получить весь набор документов, неотличимых от настоящих, потому что они и были настоящими. Тьери Блен за ценой не постоял. Первым делом он открыл счет в банке на имя Поля Вермерена и положил на него 150 000 франков – утаенные от налоговой деньги за дом в Жювизи. В своем старом банке он опустошил счет на две трети – забирая наличными каждую неделю в течение года, получилось 400 000 франков. Часть этих денег ушла на оплату услуг Жюста, фальшивых документов, на съем новой квартиры и помещения для будущего агентства. Из боязни вызвать подозрения он не мог продать ничего из принадлежащего Блену, даже рисунки и литографии, пылящиеся в глубине мастерской с незапамятных времен. Он мог бы выручить за них неплохие деньги у какого-нибудь антиквара, специализирующегося на подобных вещах и не слишком интересующегося их происхождением, но грозная Брижит, его бухгалтер, скоро заметила бы их исчезновение. С тех пор как она работала на нового управляющего мастерской, она постоянно пыталась встретиться с Тьери под предлогом всяких вопросов с налогами. Ей его недоставало, но не хватало смелости в этом признаться.

– Скажите, Мадемуазель, этот молодой человек вас не слишком загружает?

– Он хорошо работает, вникает во все, что я ему говорю, ведет ежедневный учет, в общем, бесценный клиент. Только смертельно скучный.

– Потерпите еще пару месяцев, я вернусь.

Ему всегда нравилась ее кукольная пухлость. Она знала его слабость и пыталась на ней сыграть, еще и еще. Длинные косички, высокие скулы, подчеркнутые пер-сиково-розовыми румянами, атласные платья. Он и не подозревал о причинах этой встречи – узнав, что Надин от него ушла, Брижит решила испытать на нем свое очарование. А он подписал протянутые бумаги, даже не взглянув на нее.

В то утро, когда он ложился в клинику, он вышел из квартиры на Конвансьон, оставив в ящике стола несколько ценных безделушек, еще теплый кофе на кухне, открытую книгу на журнальном столике, приоткрытое окно. Ничто не должно указывать на побег.

Все остальное развивалось по сценарию, который он без устали переписывал, доведя его наконец до совершенства. Вот консьержка, обеспокоенная тем, что никто не вынимает почту, звонит Надин. Надин открывает дверь ключом, который Тьери ей оставил. Потом она бежит в комиссариат объявить его в розыск. Она заполняет анкету, описывает его внешность, как можно точнее, не забудьте особые приметы, шрам в паху, справа, в форме буквы V (ее он занимал и отталкивал одновременно), оставляет им недавнюю фотографию, наверняка ту большую, черно-белую, которую она сделала для своей серии портретов. Ее заявление попадает в Службу розыска, они обзванивают больницы, судебно-медицинский институт, врача и дантиста пропавшего, осматривают его квартиру, опрашивают друзей, возможно, клиентов «Синей рамы». Вермерен знал цифры – из трех тысяч пропавших в Париже за год пять процентов случаев так и остаются нераскрытыми. У него на руках все козыри, чтобы стать одним из этих ста пятидесяти и попасть в категорию ПБВ – пропавших без вести – до скончания веков.

Поль Вермерен мог бы выписаться через двадцать четыре часа после операции, но он предпочел провести еще одну ночь в клинике, боясь оказаться наедине с собой и не зная, кто он на самом деле. Жюст, довольный тем, что увидел на лице пациента, предложил ему встретиться в любой день, начиная с завтрашнего – «ДЗ», как он это называл, – чтобы снять швы с верхних век, второе – «Д7» – для нижних век. А потом только «Д15» – вынуть скобы изо рта, с подбородка и со скул. К бинтам, полностью скрывающим лицо, Жюст рекомендовал добавить капюшон-компресс, чтобы не повредить лоб. Похожий на персонажа фантастических фильмов, он вышел в приемную и попросил заказать такси.

– Куда ехать?

– Аллея де Фавори, 4, в Шолон-сюр-Сез.

И добавил для медсестры, которой было на это абсолютно наплевать: «Домой».

– Вам тут будет хорошо.

Эти простые слова риелтора, слишком прозаичного, чтобы быть нечестным, решили дело. Зачем упускать место, где ему будет хорошо, и почему нет, действительно, в коттедже в огромном пригороде, похожем на деревню, в окруженном деревьями домишке, вне времени и вне пространства. Три окна выходили на улочку, по которой никто не ходил и не ездил, остальные – в сад, края которого видно не было. Плакучая ива, пара елок, огромный клен, черешня. Поль почувствовал себя стареющим помещиком, привязанным к своему клочку земли в компенсацию за то, что потерял все остальные привилегии. Дом оказался чистым и подходящих размеров – гостиная с камином во всю стену, спальня, выходящая в сад, кухня, пахнущая деревом и золой.

Тьери Блен всегда любил город. Он любил находиться в самом центре, в самом сердце, там, где проходят все артерии, и даже когда удары этого сердца становились слишком громкими, он и подумать не мог о том, чтобы жить где-то еще. Весь мир был под его окнами, он воспринимал себя центром мишени. Он все время боялся что-то упустить и считал, что у него достанет энергии противостоять большому городу. С тех пор как человеческий фактор стал источником его доходов, он искал прямо противоположного. После слежки дни и ночи напролет, нервного напряжения и беспорядочного образа жизни ему надо было восстанавливать свои силы в месте, далеком от человеческого безумия.

Парадокс – в своем добровольном заточении он ощущал, что Париж ближе, чем когда-либо. Если он может видеть мерцающий огнями город с колокольни Шолона, то зачем иметь его у своих ног? Как почувствовать город, если тебя захватил его водоворот? Вавилон становится Вавилоном, только если можно взирать на него издали.

Растянувшись на шезлонге, укутавшись в плед до самого носа, с книжкой в руках он терпеливо выздоравливал. Вернувшись в дом, он посмотрел, не пригорело ли овощное жаркое, и стал просматривать почту – имя Вермерена попадалось везде. Социальные службы не сомневались в существовании Поля Вермерена. Колесики машины завертелись сами по себе, достаточно было соблюдать определенные правила, ничего ни у кого не требовать, никогда не жаловаться. И тогда гражданин более или менее становится незаметным для общества.

– Фламандская фамилия? – спросил его служащий, подключавший телефон.

– Мои очень дальние предки были голландцами. На лице у него осталось всего несколько пластырей у висков. Он уже приучился смотреть на себя в зеркало. Коричневые линзы делали взгляд глубоким, проницательным, они гармонировали с цветом волос и родимым пятном, – взгляд, который должен был быть с самого начала. Разрез глаз – чуть шире, и лицо стало улыбчивым и немного насмешливым. Больше всего Поль гордился своим подбородком – он придавал ему основательности, уверенности в том, что он и должен был быть таким, мужественность и неожиданную законченность всему облику, навсегда избавив от маскировочной бороды. Теперь Полю нравилось бриться, а потом массировать абсолютно гладкие щеки. Раз в три дня он использовал машинку для стрижки волос, делал это, как будто всю жизнь этому учился. В некоторых местах шрамы чесались и напоминали о том, что не всегда было так, но незачем принимать себя за чудовище. Изо дня в день он видел, как лицо обрисовывается в зеркале. Иногда внезапно под этими чертами проступала мимика Блена. Но Блена отшлифованного, искаженного и такого далекого. Даже блеск в глазах практически пропал, как маленький уголек, готовый погаснуть под слоем пепла.

Поль Вермерен находил время для всего и все любил делать – готовить, гулять, читать, укрывшись пледом. Вечером посидеть у камина, ночью просмотреть фильмы, с утра поваляться в постели, а в любое время дня принять горячую ванну. Выздоровление даже позволило ему провести некоторые опыты, проверить старинные мечты, разгадать некоторые тайны. Его всегда интересовало, как этот предмет может держаться в воздухе, крутиться вокруг своей оси, прочертить дугу, полностью изменить траекторию и вернуться в руку. Вероятно, он не был слишком стар, чтобы творить чудеса. Каждый день он в одиночку учился бросать бумеранг, сверяясь с открытой книгой у ног. В этом движении ему виделась смесь науки, элегантности и смирения перед природой, способ воздать должное таинствам физики, которая увлекала еще первобытных людей. Как настоящий абориген, Поль пытался понять качество ветра, подружиться с ним, обогнуть деревья ловкой дугой. В самом начале обучения, когда бумеранг улетал неизвестно куда, Поль терпеливо, как искатель подземных родников, прошагал километры по лугам. Местные приветствовали его, наблюдали, как он кидает свой бумеранг, усмехались – что за прихоть? Может, последний писк в Париже? – ни на секунду не догадываясь, что этот человек воспроизводит ритуальный жест, гораздо более древний, чем существование тракторов, коров и, может быть, даже зеленой травы.

«Увидимся в „Д60“, скорее всего это будет последний раз», – сказал ему Жюст утром «Д3О». Явно гордый делом рук своих, доктор спросил у него, может ли он сфотографировать его, чтобы производить впечатление на будущих клиентов. Скрепя сердце Вермерен отказал. Он проехал на машине под окнами квартиры на Конвенсьон, ему было любопытно, сдали ли ее уже, потом остановился на минутку перед кафе, где они встречались с Надин. Последний раз они разговаривали в «Д5». К тому моменту они уже четыре месяца как расстались.

– Как дела?

– Нормально.

– А я не помню это синее платье.

– Я увидела в нем Анну и решила купить такое же. Она просила тебя поцеловать.

«Нет, она не просила меня поцеловать, она считает, что мне нужно лечиться. Она твоя лучшая подруга, ее можно понять, она на меня злится».

– Напомни ей, что мой брезентовый пыльник все еще у нее. Мне нравится эта тряпка.

«Об этой мелочи ты вспомнишь в полиции. Человек, который требует вернуть старый брезентовый пыльник, не собирается исчезать».

– Что будем делать со страховкой?

– Можно я еще пару месяцев попользуюсь твоей, пока снова не начну работать?

– Ты собираешься вернуться к работе?

– Мне надоело болтаться без дела.

– Скучно?

«Удивлена? Я пытался сделать вид, что мои ночные эскапады меня увлекают. Даже немного переборщил. Ты пыталась понять, заводила разговоры о кризисе среднего возраста, желании столкнуться с опасностью. Развитие событий показано, что ты была права».

– Возможно, я снова займусь «Синей рамой».

– Если у тебя проблемы с квартирой, я могу пока одолжить тебе денег.

– Спасибо, не надо, у меня пока осталось немного.

«Ты прекрасно знаешь, что я занимал деньги у приятелей, и они были уверены, что никогда их больше не увидят. Они говорили тебе об этом, собственно, в этом и состояла цель операции».

– Давай ты не будешь придуриваться передо мной! Если ты в долгах…

– Долги? Какие долги?

– Похоже, ты продолжаешь играть… «Отличная работа!»

– Брось, Надин… Поговорим лучше о тебе. Где ты теперь живешь?

– Улица де Прони, в двух шагах от работы, невероятно, сколько времени я теперь экономлю.

«Ты пока никого не встретила, но это скоро случится, я чувствую, у тебя снова проснулось желание кокетничать и соблазнять».

– Ты торопишься? Может, выпьем еще по чашечке?

– Мне пора.

«Когда они явятся к тебе, чтобы сообщить о моем исчезновении, не забудь ничего, запах алкоголя и пряных духов, галстуки, которые я совал в карман перед выходом, банковский счет, опустошенный меньше чем за год, а особенно выписки со счета с адресом сомнительного бара, которые я предусмотрительно „забыл“ на ночном столике. Скажи им что-то вроде: „Видимо, он познакомился с плохими людьми, которые втянули его в свои темные делишки“. А так как лгать тебе не придется, то они поверят».

– В пятницу вечером я устраиваю небольшое новоселье. Придешь?

– В пятницу, семнадцатого? Я свободен, так что договорились. Я сделаю волованы.

«У меня все лицо будет исполосовано, но я буду думать о вас. Особенно о тебе».

НИКОЛЯ ГРЕДЗИНСКИ

В то утро Николя проснулся с абсолютно новым чувством – он жутко хотел есть. Лорен, как всегда, ушла из отеля задолго до его пробуждения и лишила его зрелища «Завтрак в постели». Проснувшись, она набрасывалась на свежие фрукты, тосты с маслом, чай и все остальное. Он привык к этому ритуалу, ничего не трогая на подносе, ему было достаточно иногда отвлекать ее ласками, пока она слизывала варенье с пальцев. Ему подумалось, что человек, просыпающийся голодным, должен очень любить жизнь. Зарывшись лицом в подушку Лорен, он, побуждаемый утренней эрекцией, беспокойно заерзал по кровати.

Они встречались примерно три раза в неделю уже почти год, большая часть их встреч заканчивалась именно в этом отеле, как обычно, в номере 318, где произошло их первое свидание. Они никогда не назначали время заранее, Николя подстраивался под расписание Лорен. Когда он пытался уловить какие-то знаки, они противоречили тому, что было в следующий раз. Лорен повиновалась логике, известной только ей одной, что делало ее повседневную жизнь непредсказуемой. Со временем Николя привык к этому, даже если в течение дня он отдал бы все на свете за то, чтобы узнать, чем она занимается именно в эту минуту.

Однако приходилось признать, что пробуждения его стали легче. С той самой ночи, когда Лорен исчезла еще до рассвета, он не боялся проснуться в одиночестве. С присущим ей изяществом она разрешила проблему, которая разделяла пары с сотворения мира:

– Мне надо вставать в пять утра.

– Я позвоню консьержу, чтобы он нас разбудил.

– Не надо, ты потом не сможешь снова заснуть. Она была права. Как только Николя осознавал, что мир существует, бесполезно было отрицать, приходилось нести этот крест. Так было всегда. Все эти блеяния («уверяю тебя, это не важно, мне очень жаль, ты уверен, мне это правда не мешает, ты можешь поспать еще пару часов после моего ухода» и т.д.) внезапно закончились, когда изобретательная Лорен схватила свой мобильник:

– Я запрограммирую будильник в телефоне на пять часов, поставлю на вибрацию и положу себе под подушку…

Ничего не поняв в этих манипуляциях, он заснул, считая ее сумасшедшей. Через два часа, когда он плавал кролем в озере, полном сказочной живности, Лорен почувствовала легкую вибрацию у левого уха и открыла глаза. Она поцеловала спящего в щеку и на цыпочках ушла во все еще темную ночь. Николя мог спокойно досматривать сны о потерянном рае. Ни больше ни меньше, речь шла о великом открытии для человечества.

Не говоря уже о ее воображении, он обожал ту свободу, что проявлялась у нее в самых неожиданных вещах. Обрывки фраз без начала и конца, но приносящие успокоение, озадачивающие жесты, гораздо более продуманные, чем казалось, открытия, которые объявлялись глупыми только для того, чтобы не принимать их всерьез.

Но не только Лорен придавала ему уверенности в себе. «Ночной человек», его альтер эго, посылавший ему сообщения, теперь присматривал за ним. Сначала Николя ненавидел этого неистового другого, который пил и обрекал его на похмелье, который сжигал его вечера, не заботясь о пробуждениях. Но со временем Николя научился прислушиваться к нему и даже смог подружиться. Откуда он черпал все эти знания, которых так не хватало Николя в повседневной жизни? Как он умудрялся организовать импровизацию, чувство ритма и перспективу? Откуда взялась эта ловкость канатоходца на проволоке мгновения? Как он смог стать единственным философом в мире, который понял все? Николя уже чувствовал потребность как можно чаще обращаться к своему мистеру Хайду, прибегать к его знаниям и опыту. Как другие открывают почтовый ящик, так он, не вставая с постели, хватал черный блокнотик, где накануне безмятежный другой, стараясь не потревожить сон Лорен, начирикал несколько категорических строчек. На этих листках было все: и приказы, и общие места, которые необходимо иногда повторять, и решения бытовых проблем, и даже лирические отступления, изложенные без стыда, потому что искренне.

Перед тем как пойти в душ, Николя открыл блокнот. Как обычно, он ничего не помнил.

«Те, что презрительно смотрят на тебя, когда ты пьешь коньяк, это люди, главное желание которых – вставить слово „коньяк“ при игре в „эрудит“.

«Сходи к зубному. Я настаиваю».

«Говорят: „После нас – хоть потоп“. Но все хотят своими глазами увидеть этот потоп!»

Он вышел из отеля и пешком направился к башням империи «Парена», задержавшись в кафетерии, где купил пару круассанов и банку холодного пива. Он позавтракал в своем кабинете, чувствуя себя полностью удовлетворенным. Он любил Лорен, но ему была приятна мысль, что все его окружение предостерегает его против этой чертовки. Он любил вкус пива по утрам и любил прятать его в «Трикпак», он любил представлять себе, какие рожи скорчили бы коллеги, если бы узнали, что в его «коке» шесть градусов алкоголя. Он любил все свои последние открытия, он любил дорогу, что вела его к миру с самим собой, а больше всего он любил выпавшее ему счастье стать тем, кем он достоин был быть. Ночь оказалась коротка, как и все предыдущие, и Николя, не подавая виду, ждал встряски, которую принесет с собой пенящийся хмель, настоящая радость утра – это стало такой же привычкой, как чашка крепкого чая или чистая рубашка. Пузырьки ударяли в голову, от них щипало в носу.

Пришло время посвятить всю свою энергию работе. Назначение на должность начальника художественного отдела не сильно изменило его жизнь. Он не чувствовал никакого давления, связанного с новыми обязанностями, он управлял по наитию, ориентируясь на видимые результаты, стараясь поощрять работу в команде, а не давить авторитетом. Он имел слабость считать, что доверие – это форма сотрудничества, и принимал во внимание мнение как можно большего количества народу. Бардан блестяще уговаривал клиентов, обещая им невозможное, потом позволял себе роскошь драть чубы, если никто не находил чудотворного решения. Николя и так потерял слишком много времени, чтобы идти той же колеей. Он периодически интересовался мнением ответственного за производство и дизайнеров – трех женщин и двух мужчин примерно одного возраста. Его забавляло проверять знаменитую концепцию «синергии». Никогда он не был лидером, руководителем и, сколько себя помнил, всегда избегал даже мысли о соревновании. У него никогда не было разряда по теннису, он никогда не воевал за место на парковке, и, обобщая, можно сказать, что он никогда не пытался пробиться куда бы то ни бьшо. Только упертый человек вроде Бардана мог считать, что Гредзински способен хоть кого-то подсидеть.

– У меня есть новости о твоем бывшем начальнике, – сообщил Жозе за обедом.

Бардан ушел из «Группы» по обоюдному согласию, которое позволило ему сохранить лицо и подыскивать новое место работы, где он больше не совершит ошибки и не будет унижать одного сотрудника, чтобы другим было неповадно. Через полгода после его ухода его имя прозвучало как на поминальной службе. Николя было на это глубоко наплевать.

– У меня в отделе работает Молен, сын Бардана – его крестник. Вы знали, что у Бардана двое детей от его нынешней жены, один от бывшей и четвертый приемный?

По причинам, которые Николя не хотел даже упоминать, он предпочел бы сменить тему разговора. Жозе его смущение только забавляло, и он настойчиво продолжал:

– Он так и не нашел работу. Заметьте, это вполне логично, в коммерции, когда тебе уже за пятьдесят… Амбер предложил ему должность ответственного за производство на двадцать тысяч франков, он, естественно, отказался. Проблема в том, что он жутко гордый. Говорят, что он дни напролет ругается с женой, которая готова пойти на любую работу. А пока что они продают дом в Монфоре.

Жозе не удалось смутить душевный покой Николя – слишком многим людям в этом мире приходится гораздо хуже, чем Бардану, – поэтому он оборвал рассказчика и поднялся в свой кабинет. Там его уже ждало сообщение от некоей мадам Лемарье, которая просила срочно ей перезвонить.

– Кто это, Мюриэль?

– Она сказала, что это по личному делу.

Николя не жаловал незнакомцев, звонивших по личному делу, так же как и рекомендательные письма и любые приглашения. Потенциальная опасность, повод для беспокойства, самое время заключить свою жизнь в скобки, пока все не прояснится. Он снял трубку, глядя на часы:

– Мадам Лемарье? Это Николя Гредзински.

– Счастлива с вами познакомиться, я веду ваш счет в банке «Креди агриколь». Раньше этим занимался месье Нгуэн, но его назначили начальником отделения в Лионе.

У Николя не сохранилось ни малейшего воспоминания о месье Нгуэне, равно как и о любом другом сотруднике банка, с тех пор как он открыл у них счет двадцать два года назад. Ему никогда ничего не было нужно от банка, он не умел ни пользоваться предоставляемыми благами, ни обходить их ловушки, он не просил ссуды, и ни разу в жизни ему не пришлось выслушивать наставлений из-за овердрафта. Банк был для него промежуточным звеном между его зарплатой и его тратами, две колонки «доходы» и «расходы» никогда не должны были стать предметом интереса. Никогда.

– Полагаю, что 435 000 франков, которые только что поступили на ваш счет, там не останутся?

Как ответишь на этот вопрос, если он еще не успел свыкнуться с мыслью, что алюминиевый цилиндр, возможно, перевернул всю его жизнь?

– Если вы захотите их поместить, я могу предложить вам некоторые наши акции, которые хорошо зарекомендовали себя на рынке. Хорошо бы вы к нам зашли. У вас будет время на следующей неделе?

– Нет.

– А через неделю?

Мадам Лемарье уже преизрядно допекла Николя, и он позволил себе роскошь сбить ее с толку, о чем он и не подумал бы месяц назад.

– Сначала я сделаю себе приятное, истрачу сорок или пятьдесят тысяч на всякие глупости. Буду транжирить без сожаления, жизнь коротка.

– Вы не согласны, что жизнь коротка?

– Согласна, согласна…

– Потом я сделаю подарки людям, которым повезло меньше меня.

– Не забудьте про налоги.

– Эти 435 000 франков всего лишь задаток, у меня друг – бухгалтер, он проследит за всем, не беспокойтесь. Спасибо за то, что позвонили.

Мысль, которую она только что внушила ему, сама о том не подозревая, была не такой уж глупой. Николя надел куртку, вышел из кабинета и сказал Мюриэль, что у него встреча вне офиса, которая займет всю вторую половину дня. Через полчаса он уже вышагивал по «Галери Лафайет», сунув руки в карманы и готовый чем-нибудь соблазниться.

Первым человеком, достойным его щедрот, должна стать мадам Забель, кругленькая женщина в очках-полумесяцах, которая приняла его документы в НИПС. Советы, которые она ему дала, чтобы выйти на промышленников, которые могли бы заинтересоваться его «Трикпаком», принесли свои плоды. Производитель гэджетов, среди которых, кроме одной-единственной вещи, все было функционально (он, например, сделал серию очень ярких пластмассовых вещиц для кухни и ванной), предложил Николя контракт, вдумчиво изученный юристом, предложенным все той же мадам Забель. Все остальное – производство и продажа – проходило без его участия. Ему даже не потребовалось объяснять, как можно использовать «Трикпак», производитель безделушек сам нашел ему применение, начав с американского рынка, где закон запрещает демонстрировать публично любые марки алкоголя, поэтому на улице часто можно увидеть людей, подносящих к губам коричневые бумажные пакеты, – они-то и станут первыми покупателями «Трикпака».

Компания Altux S.A. только что запустила серию из девяти «Трикпаков», четыре из них – несуществующие напитки с искаженными логотипами известных газировок. Остальные пять, вопреки ожиданиям, вполне реальны – пять широко распространенных марок, и среди них – апогей – пиво. Эти пятеро согласились на использование их логотипа на «Трикпаке» – реклама с оттенком самоиронии тоже не повредит. Продажа «Трикпаков» в магазинах безделушек и в отделах подарков уже принесла создателю чек на 435 000 франков.

Впервые в жизни Николя мог сделать себе приятное, не задумываясь о деньгах. Он представил себе экстравагантный подарок, в котором не было ни малейшей необходимости, но который бы просто стал символом. Двадцать или тридцать тысяч, потраченные за раз, не задумываясь, – и он навсегда сохранит приятнейшее воспоминание о минуте безумия. Он помечтал о костюме, в каких ходят в фильмах про мафию – парочка полосок превращает вас в гангстера и вызывает восхищенный присвист типов вроде Маркеши. Николя померил один, потом другой, на третьем он сломался – достаточно было увидеть такой пиджак на своих плечах, чтобы представить, как его пожирает моль в шкафу. Желание остаться незамеченным с детства стало его единственным костюмом, сшитым из ткани «анонимность» и исключительно ему идущим. Он попытал счастья в других отделах: сотни дисков, которые он бы послушал, пусть даже единожды, тысячи книг, которые когда-то он обещал себе прочесть, фильмы, которые напомнят ему о сегодняшнем дне. Но ничего этого ему не хотелось, необходимо было другое – дни и ночи напролет, здесь и сейчас. Что прежде приводило его в возбуждение? Ничего, прежде вообще не существовало.