Текст книги "Малавита"
Автор книги: Тонино Бенаквиста
Жанр:
Прочие детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
– Сходи посмотри, что там делает твой чертов папаша!
Бэль скользнула на веранду, и обнаружила там Фреда – молча и неподвижно склоненного над машинкой.
На секунду ей показалось, что он мертв.
– Тебя ждут, папа. Так ты будешь разжигать огонь?
Он очнулся, привлек к себе дочь и крепко сжал ее в объятиях. Написание последней страницы совершенно вымотало его, исповедь делала его ранимым, и впервые за долгое время он почувствовал огромное облегчение, обнимая такое невинное существо. Они вышли к людям, он широко улыбался, из-под его руки выглядывала Бэль, гордясь своим отцом, и все лица повернулись к ним. Он поприветствовал гостей, извинился за опоздание, произнес несколько удачных шуток, чтобы расположить к себе соседей. Он подошел к грилю, где ему поднесли бокал бордо, прочувствованно выпил его маленькими глотками, не переставая готовить гриль в окружении горстки мужчин, пришедших ему на подмогу. Через сорок минут все куски мяса будут прожарены и начнется пир.
Беспрестанно и без приглашения являлись все новые и новые гости, от соседей слух распространился к соседям соседей, происходящее все более напоминало балаган. Удивленные таким оборотом дела и внезапной популярностью Блейков, лейтенанты Ди Чикко и Капуто связались с Томом Квинтилиани по мобильному телефону, прежде чем предпринимать что-то по своему почину. Шеф мчался по автостраде из Парижа и обещал быть на месте в течение получаса, а пока советовал им явиться на место и смешаться с гостями. Тогда они покинули пункт наблюдения и присоединились к празднику так, что никто не обратил на них внимания. Ричард для начала наложил себе полную тарелку еды и стал без зазрения совести уплетать ее.
– А что, нельзя, что ли?
– Если будешь стоять, как дурак, руки по швам, тебя быстро вычислят.
Аргумент возымел действие, и Винсент заработал локтями, прокладывая себе путь к зити.
Малавита с любопытством прислушалась к шуму, доносившемуся в подвальное окно, ее тоже потянуло выйти в свет. Мгновенье она как будто раздумывала – стоя, широко раскрыв глаза, вывалив язык. По зрелом размышлении она предпочла снова уснуть: ничего хорошего из такого тарарама все равно не выйдет.
Вечер и дальше мог бы идти в атмосфере спокойной и ничем не замутненной радости, если бы Фред вдруг резко не стал жалеть. Жалеть обо всем.
Пять человек – одни мужчины стояли полукругом возле жаровни и неотрывно смотрели на угли, которые отказывались разгораться, несмотря на сухую погоду, мудреное оборудование и усилия хозяина дома, съевшего собаку на приготовлении барбекю.
– По-другому надо было… Больше мелких щепок кладите, господин Блейк, рано вы уголь положили.
Говоривший имел на голове панамку и в руке банку пива, жил через два дома, его жена принесла пирог с оливками, а дети с криками бегали вокруг стола с едой. Фред одарил его улыбкой, которую едва ли можно было счесть любезной. Стоявший рядом холостяк, державший в центре городка агентство по недвижимости, подхватил с лету:
– Все вообще надо делать не так. Я вот не кладу древесный уголь, а разжигаю точно как камин, по времени выходит дольше, но уголь получается гораздо лучше по качеству.
– Надо делать не так, – принял эстафету чиновник, член муниципального совета. – Вы пользуетесь спичками, а спички токсичны, это вам не шутка. К тому же от них никакого толку, разве не видно.
Сам того не зная, Фред испытывал на себе теорему универсального применения, которую он сформулировал следующим образом: если где-нибудь один мудак решает развести костер, всегда найдется четверо других, чтобы объяснить ему, как это делать.
– Не скоро мы попробуем эту печеночную колбасу, – засмеялся последний и, не удержавшись, добавил: – Ничего у вас не выйдет с вашим поддувалом, я пользуюсь старым ручным феном.
Фред перевел дух, помассировал веки: его душила дикая вспышка ярости. В самый неожиданный момент Джованни Манцони, худший из людей, которыми он когда-либо был, взял верх над Фредом Блейком, свободным художником и местной достопримечательностью. Когда один из пяти мужиков, скучившихся вокруг огня, позволил себе заметить, что единственный выход теперь плеснуть керосину, Фред представил, что тот стоит на коленях и просит пощады. Он просил даже не пощады, а избавления от мук, просил, чтобы его прикончили. Джованни встречался с такой ситуацией несколько раз в жизни и не мог бы забыть того совершенно особого стона, с которым человек просит смерти, что-то вроде долгого воя, сходного с воем сицилийских плакальщиц, песнь, которую он узнал бы среди тысячи других по единой ноте. Ему бы хватило пяти минут, чтобы так же запел мужик, стоявший в двадцати сантиметрах от него, небрежно скрестив руки на груди. Что касается муниципального советника, то он медленно агонизировал, скорчившись в холодильнике в одном белье, как когда-то ирландец Кассиди, глава нью-йоркского профсоюза портовиков. Советнику муниципалитета досталось даже хуже, чем Кассиди, которого завалили куриными грудками, и он больше двух часов колотил в стенку морозильника, прежде чем отдать Богу душу и отпустить с поста Коррадо Мотта и Джованни, сидевших на крышке морозильника и развлекавшихся игрой в карты в ожидании, пока он преставится.
Не подозревая о невиданных пытках, которым подвергал его Джованни, человек в панамке сказал:
– Оно вообще не разгорится, там, наверно, остатки золы.
Фред мысленно перенесся в очень далекие времена: ему двадцать два года, босс дает ему приказ примерно наказать Лу Педоне, одного из посредников «пяти семейств», позволившего, в обмен на толстую пачку наркодолларов, зацепиться на Канал-стрит китайской триаде. В качестве вендетты и для урока остальным Джованни проявил недюжинную изобретательность: голову Лу обнаружили плавающей в аквариуме ресторана «Серебряная пагода», на углу Мотт и Канал-стрит. Самое удивительное – посетители ресторана только через несколько часов заметили, что аквариум смотрит на них остекленевшими глазами. Фред, теперь суетящийся и пихающий тысячи спичек под скомканную бумагу, увидел, как голова человека лежит в аквариуме, а нелепая панамка плавает на поверхности воды. Но испытание на этом не кончилось: другой тип, до того момента хранивший молчание, схватил поддувало и явочным порядком решил исправить положение, не спрашивая на то разрешения Фреда, гордость которого уже и так понесла в тот день немалый урон. Теперь ему понадобились чудовищные усилия, чтобы не схватить несчастного за волосы, не ткнуть лицом в гриль и не воткнуть ему шампур так, чтоб он в одно ухо вошел, а из другого вышел.
– Да уж, господин Блейк! Фразы, небось, писать легче, чем огонь разводить. Нельзя быть талантливым во всем.
В нескольких шагах от него Уоррен, по-прежнему маявшийся в плену разговора об американской кухне, вдруг услышал обращенный к нему вопрос, над которым он никогда не задумывался:
– А что такое настоящий гамбургер?
– Настоящий гамбургер? В смысле?
– Наверняка должен быть оригинальный рецепт. Надо ли класть кетчуп? Огурцы? Салат? Лук? Всегда ли мясо должно быть обжарено на гриле? Надо ли гамбургер кусать или его едят вилкой и ножом, раскрыв пополам? Что вы об этом думаете?
Уоррен ничего особенного об этом не думал, но ответил то, что пришло в голову:
– Настоящий американский гамбургер – жирный, если хотят жирного, огромный, если хотят наесться вдоволь, с кучей кетчупа, если вам плевать на диабет, с луком, если плевать на запах из рта, и горчицей, которую смешивают с кетчупом, если кто любит такой цвет, с листиком салата – для смеха, а если вздумается, можно добавить сыра, жареного бекона, щупальцы омара и пастилу, и тогда получится настоящий американский гамбургер, потому что мы, американцы, такие.
Магги, со своей стороны, отлично вела свою роль, эта барбекю-вечеринка была ничто по сравнению с некоторыми приемами на высшем уровне, которые она организовывала по приказу Фреда. Все тогда проходило при посредничестве супруг, которые передавали приглашения мужьям и распределяли их среди тех, кому полагалось. Барбекю у Манцони был не чем иным, как совещанием представителей мафии, сдобренным несколькими котлетками. Там принимались решения, о которых Магги предпочитала не знать. Ей даже выпало дважды принимать у себя самого Дона Мимино, саро di tutti capi, [2]2
Главу всех глав (ит).
[Закрыть]который лично передвигался только в случае войны между семьями. В такие вечера ничто не должно было вызывать проблем, а идти тихо и размеренно, в обстановке откровенной и дружеской. Приходилось проявлять даже не дипломатию, а шестое чувство, приглядывать за всем и следить, чтобы мужчины могли без помех решить свои дела, а иногда и судьбу одного из себе подобных, закатав его в цементный блок. Магги отлично справлялась с таким упражнением. Чего было опасаться с ее многолетним опытом и среди французских гостей, которых погрешности ее вкуса только забавляли?
Между тем угли в конце концов вспыхнули, положив конец саркастическим замечаниям. Куски мяса жарились рядом с сосисками и благоухали, возбуждая аппетит гостей, которые все в большем числе подходили к огню. Фред понемногу расслаблялся, успокоенный тем, что в конце концов справился и разжег жаровню, несмотря на общее недоверие. Человека в панамке спас случай: сам того не зная, он был на волосок от чудовищной смерти, которая навеки прославила бы мирный город Шолон. Он даже попробовал мясо одним из первых и не смог удержаться от замечания:
– Хорошее мясо, месье Блейк, но все-таки надо было вам сначала подождать, пока угли хорошенько разгорятся, а уж потом выкладывать стейки.
У Фреда не оставалось выбора – мужчина в смешной панамке должен был умереть безотлагательно и на глазах у всех.
В штате Нью-Джерси человек в нелепой панамке двух недель бы не прожил, его бы с детства научили держать язык за зубами или подрезали бы его ножиком, заточенным как бритва, – вся операция заняла бы минуту, не больше. В Нью-Джерси, столкнувшись с настоящими плохими парнями, вроде Джованни Манцони, человек в нелепой панамке живо бы излечился от злопыхательства, враз отучившись подглядывать из-за чужого плеча с единственной целью давать комментарии. В Нью-Джерси господа всезнайки обычно доказывали свою правоту, не сходя с места, и желающих поучать оставалось немного. Джованни Манцони схватил кочергу, лежавшую на жаровне, крепко сжал ее в кулаке и стал ждать, когда человек в нелепой панамке обернется к нему и он нанесет ему удар в лицо, чтобы тот увидел, как смерть бьет его наотмашь.
И плевать, что Фред все разнесет вдребезги, что, убив этого человека, он подвергнет опасности жизнь близких, плевать, что теперь он уж точно вернется в тюрьму. Плевать, что меньше чем за двое суток пребывания в тюрьме его инкогнито будет раскрыто и Дон Мимино даст приказ уничтожить его. Плевать, что вся история Манцони снова вылезет на первые полосы газет и что Магги, Бэль и Уоррен не переживут такого позора и ненависти. Смерть и разорение семьи были ничто по сравнению с непреодолимым желанием заставить навсегда заткнуться человека в нелепой панамке.
В этот самый момент чья-то ладонь мягко легла на плечо Фреда, и тот обернулся, готовый ударить любого, что помешает ему нанести удар.
Квинтильяни только что пришел. Крупный, сильный, спокойный, со взглядом, как у священника. Он почувствовал, как закипает ярость во Фреде, которого не мог контролировать никто, кроме него. Он знал, как реагировать на эту ярость, он знал ее наизусть, некоторые коллеги по ФБР даже считали, что у него особый дар. На самом деле особого дара не требовалось: Томазо Квинтильяни просто заговаривал старых демонов. В то время когда он с бандой приятелей шлялся по Малбери-стрит, цена человека равнялась сумме, обнаруженной у него в карманах. Если б осмысление жизни не привело его в ФБР, он с той же решительностью примкнул бы к рядам Коза Ностры.
– Налейте мне стаканчик, Фред.
Фред облегченно вздохнул. Призрак Джованни Манцони растаял, как дурной сон и вновь возник Фред Блейк, американский писатель, поселившийся в Нормандии.
– Пойдемте, Том, попробуете сангрию, – сказал он и выпустил кочергу из рук.
* * *
Прием затянулся допоздна, и попав наконец в постель, Магги зевнула, готовая заснуть, едва сомкнутся веки. Фред надел пижаму, висевшую на спинке стула, вытянулся на постели рядом с женой, поцеловал ее в лоб и погасил на тумбочке лампу. После минутного молчания он сказал, глядя в потолок:
– Спасибо тебе, Ливия.
Он звал ее настоящим именем только тогда, когда чувствовал себя ей обязанным. В его благодарности была долгая фраза, которая начиналась со слов: Спасибо, что не бросила меня, несмотря на все, что ты вынесла, ты ведь знаешь, без тебя я бы долго не продержался, и еще спасибо за…кучу других вещей, которые он предпочитал не излагать, – вообще благодарить было выше его сил. Он почувствовал, как она постепенно засыпает, подождал немного, встал с кровати, надел халат и крадучись спустился на веранду. Вся дневная усталость исчезла. Он уселся перед машинкой, зажег лампу и перечитал самые последние строки из написанной главы.
Как я тоскую по городу, в котором родился и в котором уже не умру. Мне не хватает всего: улиц, ночей, моей ежеминутной свободы, друзей, которые в один день могут целовать тебя, как целуют хлеб, а назавтра выстрелят тебе в глаз. Ну да, непонятно почему, даже их мне не хватает. Стоило протянуть руку, и все было мое. Мы были владыками, и Ньюарк был нашим царством.
3
Водопроводчик дважды переносил свой визит, и Магги пришлось умолять его, пока он не согласился зайти утром. Но на то же утро ей назначили встречу в Эвре, которой она давно дожидалась. Фред, вне себя от перспективы самостоятельно разбираться с водопроводчиком, укрылся на веранде.
– Оставь хоть дверь открытой, глупо будет, если он уйдет, – сказала Магги, покидая дом.
Прислушиваясь одним ухом к тому, что происходило в передней, Фред просматривал пометки, которые должны были вылиться в полный план второй, третьей и четвертой главы его мемуаров. Получалось примерно так:
1. Годы «sciuscia» [3]3
Зд. нищета (ит.).
[Закрыть]– Четыре года работы в паре с Джимми
– Китайская карусель
– Транспортная компания Шульц
– Овощной рынок на Перл-Стрит
– Вложение прибыли в горнодобывающий завод
Портреты тех, с кем я сталкивался в то время: Куртис Браун, Рон Мэйфилд, братья Пастроне.
2. Годы «а foticare» [4]4
Зд. тяжелый труд (ит.).
[Закрыть]– Под крышей «Горнодобычи и партнеров», филиалы
– Девицы из квартала Бонито-сквер
– Поездка в Майами (пакт о невмешательстве + последствия;
+ Малыш Паули, Мишка, Амедео Сампьеро
3. Годы с семьей
– Встреча с Ливией
– Дон Мимино
– Контракт на Эстебана
– Потеря Ист Энда
И: Романа Марини, Этторе-младший, Чип-мл.
В запале он был готов продолжать до следующих глав, но раздался звонок и сбил его в самом разгаре вдохновения – лишняя причина возненавидеть несчастного мастера, дожидавшегося под дверью. Фред пожалел о том времени, когда многие строительные синдикаты Нью-Джерси считали его героем. Улаживая дела своего клана, Джованни Манцони угрозами заставил отступить крупнейших местных предпринимателей и неожиданно для себя поспособствовал продвижению некоторых корпораций, в том числе – водопроводчиков. Дом Манцони в Ньюарке имел сантехнику и обслуживание не хуже, чем в Белом доме.
Он впустил мужчину – плотного, высокого, одетого в вытертые джинсы и линялую джинсовую рубашку, который совершил ознакомительный тур по гостиной, оставляя за собой следы цементной пыли. При помощи сложной системы параметров Дидье Фуркад вычислял степень зависимости от техники каждого из новых клиентов.
– Ваша супруга вроде сказала, у вас проблема с тухлой водой?
Фреду пришлось открыть несколько кранов, прежде чем ему начали верить.
– Не у вас одних.
– А что это?
– Давно у вас так?
– Пять-шесть недель.
– У меня некоторые уже четыре-пять месяцев так живут.
– А что это?
Мужчина покрутил распределительный кран на кухне и пустил обильную струю коричневатой воды.
– В подвал можно глянуть?
Фред опасался услышать то, что он услышал, едва мужчина взглянул на состояние труб: недоуменное у-уууу! которое красноречиво свидетельствовало о сложности проблемы, о грядущих работах, о безответственности прежних владельцев, о грозящей опасности, если оставить все как есть, об астрономической сумме, в которую все это выльется, и вообще о грядущем конце света. Этим воплем мастер владел в совершенстве; зловещему, леденящему душу уханью, которое при необходимость можно было повторить, его обучили во время профессиональной подготовки. Клиент, колеблющийся между ужасом и чувством вины, шел на любые крайности, лишь бы больше его не слышать. А для водопроводчика Дидье Фуркада этот вой означал прибавку к жалованью, покупку новой машины, образование для дочки.
Но дело в том, что Фред плохо переносил запугивание. Он хоть и не имел никаких талантов, но умел дать отпор любой форме шантажа. Пугать его было все равно что кусать бешеную собаку, царапать обезумевпгую кошку или дразнить разъяренного медведя. Если пахло жареным, он не боялся ни унижения, ни боли, ни даже смерти.
– Так что это за тухлая вода? – спросил он, собрав последние запасы терпения.
– Что да что… А я откуда знаю? Да что угодно может быть. Вы видели, в каком состоянии трубы? Все ржавое. Запустили вы все, запустили.
– Да мы два месяца как въехали!
– Значит, прежние владельцы виноваты… В каком состоянии оставили трубы, только посмотрите…
– Что теперь делать?
– Дорогой мой, все надо менять. Разводке лет сто.
– Это объясняет цвет воды?
– Возможно. А может, она такая снаружи течет, но тогда это уже не по моей части.
Фреду хватило бы малого – ободрения, искренней улыбки, обещания, пусть даже невыполненного потом. Лишь бы не эта самоуверенность человека, пользующегося своей властью над слабым. Фред слишком хорошо знал эту музыку.
– Что вы намерены делать? – спросил он в качестве последнего призыва к доброй воле.
– Пока ничего. Я зашел, потому что ваша супруга уж очень плакалась, но у вас тут, в общем, ничего не горит. А у меня два срочных заказа на руках, и все в разных концах. Плюс в Вилье прорвало трубу, люди ждут, я тоже не могу разорваться. Если не могу, то не могу, и точка.
– Запишитесь по новой. Супруге моей позвоните, она у меня этим заведует. А пока заодно переговорите со своей мадам насчет того, затевать вам серьезный ремонт или как.
Главная работа сделана: сначала посеяно беспокойство, потом клиент брошен на произвол судьбы. Дав больному время на размышление, Дидье Фуркад готовился услышать нежную мелодию просьб и уговоров. Он направился было к лестнице, но Фред Блейк или, вернее, Джованни Манцони не дал ему уйти, резко захлопнув дверь подвала, и схватил лежавший на стойке молоток.
* * *
На десятичасовой переменке дети, возбужденные солнцем и близостью каникул, стайками играли как все дети, выплескивая слишком долго сдерживаемую энергию, выкрикивая слишком долго сдерживаемые крики. Младшие учились играть в войну, храбрые учились играть в любовь, а старшие с помощью мобильника устраивали свою социальную жизнь. Двор рекреации жил интенсивно, шумно, бурно, и никто, даже дежурные воспитатели, не подозревали о странном сборище, проходившем в закутке крытой части двора.
Десяток парнишек разного возраста сидели на белой черте, проведенной вдоль стенки для игры в «мяч-отскок», напротив скамейки, и терпеливо ждали. Уоррен сидел на скамейке один, раскинув руки вдоль спинки, во взгляде его сквозила усталость и вместе с тем собранность. Стоял только мальчик-проситель, скрестив руки на груди и упорно глядя в землю. Пока не настал их черед, остальные слушали жалобы своего товарища, а тот искал слова, колеблясь между стыдом и смирением. В свои тринадцать лет он еще не научился жаловаться, по крайней мере так.
– Я старался, чтоб было как лучше, особенно вначале. Я в принципе не против математики и даже в начале года учился не хуже всех, но потом учителя сменили. А когда появился новенький…
Уоррен, которому подспудно мешало бурление двора, тихонько вздохнул, не ослабляя внимания. Кивком головы он подбодрил своего собеседника и дал ему знак продолжать.
– Он меня с ходу возненавидел. Можно спросить хотя бы у парней из моего класса, они подтвердят. Этот кретин все время ко мне придирается! А еще улыбнется так по-садистки и кивает мне, чтоб я шел к доске… И замечания на полях обидные пишет, нарочно… Один раз он мне поставил два балла и приписал: «может работать лучше», но не как всем пишут, а с вопросительным знаком. И все в том же духе, просто чтоб больше меня унизить. У меня доказательства есть, могу показать! – Уоррен отмел предложение жестом руки. – И чего он на меня так взъелся? Может, я ему кого напоминаю… Я даже как-то его об этом спросил, я хотел, чтоб у нас как-то наладилось. А он мне двадцать упражнений задал на выходные, двадцать! Совсем офигел! Моя мать даже пошла к нему объясняться, ну он сделал вид, что ничего такого, вот гад! Кому из нас она скорее поверит – мне или ему? Ну, я стал работать, даже больше других, и помалкивал, когда он хамил… А потом на последнем собрании он меня просто разнес. Видели бы, какое лицо было у матери, когда она получила четвертные оценки… «Предлагаю оставить на второй год». Что ж мне, из-за этой сволочи опять сидеть в третьем классе?
Слова давались ему с трудом, и его прерывающийся голос был голосом самой невинности, снедаемой произволом.
– Сразу видно, что ты говоришь правду, – произнес Уоррен. – Только не знаю, что для тебя можно сделать. Чего ты на самом деле просишь?
– Если меня оставят на второй год, я убью себя. Мне такого не пережить. Это слишком несправедливо, да. Я хочу, чтоб он передумал, чтобы дал согласие на перевод в следующий класс, – вот все, что мне надо. Чтоб он передумал, и все.
Уоррен развел руками в знак бессилия.
– Ты представляешь, о чем ты меня просишь? Это ж все-таки учитель!
– Я знаю. И я готов пойти на жертвы. Я требую справедливости, ты понимаешь?
– Понимаю.
– Помоги мне, Уоррен.
И он опустил голову в знак повиновения.
После минутного раздумья Уоррен произнес:
– С начала четверти прошло много времени, но я посмотрю, что могу сделать. В ближайшие дни выходи из дому только в школу, свободное время проводи с семьей. Остальное я беру на себя.
Паренек едва сдерживал ликование, он выбросил вверх сжатые кулаки и расплылся в широчайшей улыбке.
– Следующий! – крикнул Уоррен.
Встал низенький очкарик и занял точно то же место, которое только что покинул предыдущий мальчик.
– Тебя как зовут?
– Кевин, пятый В.
– Ты просил о встрече со мной?
– Украли деньги, которые моя мать откладывает и хранит в шкафу. Я знаю кто. Это вообще мой лучший приятель. Родители подумали на меня. Он не признается. Отец не хочет связываться с его семьей, он говорит, что я струсил и все выдумал. А я знаю точно. Этого так оставить нельзя.
* * *
Жена писателя.Магги такое положение могло даже понравиться, не будь она так долго женой гангстера, женой главаря клана, женой мафиозо, женой Джованни Манцони, женой стукача Джованни Манцони. Побывав всеми этими женщинами, нечего и думать, чтобы стать кем-то другим. Больше всего ее выводил из себя тот омерзительный способ, каким Фред зарабатывал прощение, списывая свои грехи на белую бумагу. Есть ли более извращенный способ купить себе чистую совесть? И вообще, она не понимала, что за наслаждение он испытывает, сиднем сидя на своей поганой веранде, он, который в отличие от остальных хулиганов из его тогдашней шайки, ничем не интересовался, кроме своего места в иерархии Коза Ностры. Один ездил на рыбалку, другой занимался спортом, третий разводил собак или потел в турецкой бане. Он – нет. Ничто его не увлекало, кроме поиска новых сфер деятельности, новых комбинаций, позволявших ему ощипать новых голубей, которые слишком поздно обнаруживали, что они уже голые. Зачем, через столько лет, у него нашлись силы по восемь часов подряд корпеть над раздолбанной пишущей машинкой? Чтобы свести саму идею покаяния к ее самой циничной отметке? Чтобы пережить свои ратные подвиги и увековечить заслуги? Это было как тоска по греху. Он обмакивал перо в самый мрак своей души, и эти чернила никогда не высыхали. Пусть соседи с готовностью покупают подобную ложь, не думая о ее цене, Магги не проведешь.
Она припарковала машину на улице Жюля Геда, в Эвре, на десять минут раньше срока, зажгла сигарету, чтобы переждать их, и попробовала представить, как издевался бы ее муж, если б она не соврала ему о цели своей поездки.
– Чего ты добиваешься, бедная моя Магги? Заботишься о душе? Искупаешь грехи? Только запомни хорошенько: я ни о чем не жалею, и если бы карта легла по-другому, мы бы сидели сейчас у себя дома, там, с родными и всей моей командой, и вели бы жизнь, полагающуюся нам по рангу, а не гнили бы здесь заживо, так что извини меня, мне просто смешно смотреть, как ты тут строишь из себя святую.
Французская организация народной взаимопомощи, отделение в департаменте Эр ищет добровольцев для выполнения административных поручений.Маленькая заметка в газете «Шолонский рожок». Все, что требуется, – немного времени, немного здравого смысла и большое желание работать. Магги почувствовала, что это как раз для нее. Перст Божий тут был ни при чем, она от Него отвернулась и не верила больше ни в Его милосердие, ни в Его кару. Пути Господни были по-прежнему неисповедимы, и то лукавое удовольствие, с которым Он запутывал следы, уже не завораживало ее, оно ее в конце концов утомило. В том, как старательно Он скрывал предначертанное от глаз рода человеческого, наверняка скрывались дурные намерения. Такая торжественность, величие, размах, вечность – и все это в глубочайшей тишине и без малейшей инструкции к применению, – у Магги опустились руки. На самом деле, хотя она едва могла себе в этом признаться. Бог перестал ее волновать. Ни терновый венец, ни Сикстинская капелла, ни Белая дама, ни трубный глас, ничто уже не переворачивало ей душу, как прежде. Отныне единственное настоящее чудо, которое все еще трогало ее сердце, сводилось к одному слову, покрывавшему столько других слов, – солидарность. Проявлялось это при самых легкомысленных обстоятельствах: когда ей случалось проходить мимо телевизора, выходить из кино, включать радио, чтобы создать хоть какой-то звуковой фон. В первый раз ее зацепила реклама страховой кассы, не побоявшейся провозгласить свои принципы и призвание помогать людям под громкие звуки скрипок. Магги почувствовала, как на глазах выступают слезы, настоящие слезы, что за глупость плакать, сидя перед экраном, она досадовала, что так дала себя провести, но каждый раз, когда прокручивали рекламный ролик, она попадалась снова. Еще был один голливудский фильм, где юноша находил свою возлюбленную при поддержке и помощи толпы незнакомых людей, там тоже все было притянуто за уши, нечем гордиться, но она почувствовала, как сердце забилось сильнее. Каждый раз, когда за гранью мелкого происшествия она узнавала, что горстка людей объединилась ради одного человека, она чувствовала призыв к себе. Мало-помалу она стала подстерегать это ощущение, стараясь определить все его составляющие, пока они не стали сливаться в одно: единство, социальная ответственность, сплоченность перед лицом несправедливости, готовность прийти на помощь ближнему, – список можно было продолжать, но какая разница? Главное – служить высокой идее солидарности и действовать по мере возможностей. И тем самым показать Богу, что люди могут управиться и сами.
Ей сказали подождать в небольшой комнате, возле низкого столика с множеством журналов. Перед тем как она попросила об этой встрече, Квинтильяни сделал попытку предостеречь ее.
– Благотворительная ассоциация? Достойное дело, Магги, но не слишком разумное. Как знать, может быть, появятся статьи, снимки, не знаю…
– Я буду осторожной.
– А что Фред об этом думает?
– Я ему пока не говорила.
– Посмотрим, но обещать ничего не могу. Вы знаете, что ни ваше имя, ни фотографии не должны нигде появиться.
Несмотря ни на что, Квинт видел в инициативе Магги положительную сторону: она входила в общество и не сидела без дела, а это как раз и предписывалось планом защиты свидетелей. Спустя несколько дней он дал принципиальное согласие на испытательный срок, а потом он решит.
Другой мотив, который побуждал Ливию помогать обездоленным, носил гораздо более личностный характер. Спустя много лет судьба предоставила ей возможность отдать дань своему скромному происхождению, вернуться к корням после того, как она отреклась от них ради манцониевской роскоши. В отличие от Джованни, родного сына Коза Ностры, и значит, воспитанного в традиции прибыли, денег и способа зарабатывать их все больше и больше, Ливия родилась в семье рабочих, которые так рабочими всю жизнь и оставались. Теперь, когда ей было почти пятьдесят, ранняя молодость вставала в памяти, как будто она только что покинула родной квартал Ист-Энда, где прежде, чем передраться в пух и прах, все нации объединялись в одну, в нацию эмигрантов. Она спрашивала себя, почему из подсознания всплывали на поверхность именно эти картины: вечер пятницы, когда отец протягивает матери получку – белый конверт, который позволял им дожить до следующей пятницы. Вспоминала, как завидовала старшим сестрам, когда они уходили на курсы стенографисток, – по наступлении совершеннолетия Ливия тоже должна была пойти по их стопам. Вспоминала почти час за часом ту долгую ночь, когда ее старший брат, работавший в бригаде трубочистов, украл из квартиры, полной мраморных каминов, коробку с драгоценностями. На рассвете отец забрал его из полицейского управления, и юный Альдо навсегда завязал с воровством. Вспоминала она и тот печальный день, когда в богатом квартале ее укусила собака, и оказалось, что нет никакой возможности получить компенсацию или подать жалобу. Чаще всего вспоминалась мать, каждый день ждавшая новых бед для своих детей, и отец, при каждой стычке в квартале только ниже опускавший голову. Ливия думала расстаться со всем этим навсегда, выйдя замуж за Джованни.
Ее пригласили в кабинет. Беседа заняла не больше десяти минут.
– Когда вы могли бы приступить?
– Прямо сейчас.
Фред перестал печатать, чтобы дать себе время на размышление, но последняя фраза не звала за собой другие. Что он мог добавить, если вещь изложена так ясно и затрачено так мало слов? Наверно, это и есть литература. Зачем объяснять возможным читателям, какую такую особую мудрость он тут увидел? Его ньюаркские приятели поняли бы все без лишней говорильни. Цитируя Капоне, Фред осознал, насколько бывает полезно подкрепить свою речь мыслью авторитета. В запале он послал каретку влево и перешел к новому абзацу.
