Текст книги "Наша тайная слава (сборник)"

Автор книги: Тонино Бенаквиста

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Едва я раскрываю глаза, как незримая рука сдавливает мне череп. Похмелье человека, совершившего убийство, совершенно особое, его могут оценить только те, кто сами убили, другие никогда не поймут даже начатков подобного состояния. Тщетно сравнивать его с наихудшим из ваших пробуждений, когда мозг, пробуравленный угрызениями совести, все же готов поклясться, что больше вы на этом не попадетесь. Человек же, который убил, изначально лишен этого выбора, ему остается лишь обратить время вспять, чтобы исправить ту крошечную роковую секунду. А поскольку это невозможно, хочется вонзить себе кол в сердце.

Я провожу рукой по своему животу, где сегодня утром шла яростная битва. Боль ослабела, но я испытываю любопытное ощущение: там твердо так, будто мои внутренности окаменели в виде фановых труб. Будь у меня бетонные кишки, я бы знал об этом еще до того, как совершить убийство.

Пока я валяюсь на своем ложе страдания, до моих ноздрей добирается свежий сладкий запах. Оказывается, пока я спал, жена моего кузена поставила миску с фруктовым салатом на стол. Два года она терпит меня в своем сарае. Иногда я помогаю ей, сижу с детьми, выпалываю сорняки в саду, чищу овощи под навесом веранды – в общем, составляю ей компанию. Когда кузен уезжает в провинцию, мое присутствие ее успокаивает. Видя, что я еще дрыхну в два часа пополудни, она верно подумала, что такие загулы вполне простительны в моем возрасте и что фрукты вернут мне внутренности на место. Мои родственники – нормальные люди, снисходительные, простосердечные, живут в тысячах миль от мысли о малейшем правонарушении, в стране, где не убивают за 57 франков. Что ж, вам придется узнать это из газет: вы приютили у себя убийцу! А может, и того хуже, должны же быть разные степени злодейства. Растоптать руку, которая цепляется за жизнь, наверняка бесчеловечнее, чем удар ножом.

Сдаться полиции. Единственное, что остается, чтобы расхлебать эту кашу. Когда я сам узнаю́, что какой-то ужасный душегуб отдался в руки правосудия, меня это трогает. Если бы я был присяжным, я бы нашел для него массу смягчающих обстоятельств. Признание производит на меня сильное впечатление. Ведь наличие совести – это как раз то, что отличает нас от животных?

…Сдаться? Предвосхитить наказание? Расчет проигравшего. Разделить счет надвое. Маленькое среднесрочное вложение. Сберегательная касса чувства виновности! Если я сам припрусь на набережную Орфевр, легче мне нисколько не станет. Лучше уж валяться здесь, поджидая их. Чтобы привыкнуть ко всем будущим ночам в специализированном заведении, которое описывают как зону беспредела.

И откуда эта потребность в людском правосудии, если видишь, во что его превращают?

Я роюсь в старом ящике, чтобы отыскать там белый шарф, без пятен, но посеревший от износа. Обвязываю им голову по-пиратски. Как можно туже, чтобы сдержать похмелье. Невероятнее всего то, что это помогает. Опускается ночь. Медленно. Спасибо. Спасибо, ночь. Если большая стрелка продвинется еще на пять миллиметров, ищейкам с набережной Орфевр уже незачем беспокоиться, пока она не сделает еще один полный оборот. Так и вижу, как они пританцовывают, найдя меня в этой дыре. Ведь вы же будете здесь завтра ровно в шесть утра, господа? Как может быть иначе? Нельзя же выбросить парня за борт и вернуться в свой порт как ни в чем не бывало. Когда я убегал с улицы Эрмитаж, втянув голову в плечи, позади меня осталась ниточка, за которую вам надо только потянуть, это неизбежно, неотвратимо, вам остается только спустить собак, а уж они меня выследят по запаху, руководствуясь чутьем. Я наверняка обронил множество белых камешков, достаточно наклониться. В газете «Детектив» говорят, что они находят всех, даже годы спустя.

Господи, попытайся быть хоть немного рациональным, перестань хныкать! Ведь это же случилось не в твоем квартале, ты не столкнулся ни с консьержкой, ни с жильцами – да и есть ли они в трущобе, ожидающей сноса? Да хоть бы и так, той ночью полусонный свидетель мог видеть из окна только твой качавшийся силуэт в темноте. Ты оставил тысячи отпечатков, измазал ими всю крышу, бутылку, но ведь ты же не значишься ни в одной картотеке! Совершенно девственное досье, черт побери! И к тому же неужели ты в самом деле думаешь, что смерть такого выродка ужаснет префектуру? Если они и спустят собак, то не ищеек, а дворняг. Сейчас это дело о ночном падении наверняка уже закрыто.

Вот что сказал бы я себе, если бы еще был способен рассуждать.

…Рассуждать! Это все равно что пытаться сварганить огнетушитель, когда дом горит.

Была ли в этом океане страха хоть единая капля угрызений совести, настоящих угрызений из-за того, что я совершил, хоть капля сострадания к тому, кто погиб из-за меня?

А если бы я даже и убил, так ли уж это важно? Вчера на земле было несколько миллиардов человек, сегодня на несколько тысяч меньше, включая и того гада, о котором никто не заплачет, уж точно не его сестра, которая слишком любит деньги. Колесо крутится, и я какую-то секунду был одним из колесиков великой вселенской машины, орудием в руке Бога. Я наверняка часть грандиозного плана, который невозможно постичь, пока не имеешь представления о целом. Может, было необходимо, чтобы я его сбросил, предначертано! Может, я освободил человечество от одного из самых зловредных его представителей! Я в ужасе от своего поступка, но не могу отрицать чувство крайнего удовлетворения содеянным: я изменил ход вещей, жизни, вселенной. Есть во мне что-то божественное. И почему с убийством все вечно так носятся?

В четыре часа утра тревога готова уступить изнеможению. Как другие считают баранов, так я перебираю тысячи способов покончить с этим. Оказаться повешенным, утопленным, обезглавленным… только бы избавиться от этого наконец.

Я вновь открываю глаза. Недостойный какого бы то ни было избавления.

Наверняка есть книга, в которой описана моя крестная мука на этом тюфяке. Какая-нибудь классика, шедевр, произведение, на которое ссылаются. Надо будет почитать в тюрьме, на нарах. Но я заранее убежден, что, несмотря на весь талант автора, ничто из того, что я тут пережил, выразить невозможно. Если только писатель сам не совершил величайшего проступка, где ему найти вдохновение, как выбрать обличительные слова? Оценить непоправимое – вот искушение для педанта! Представляю себе, как он изостряет свое перо, готовый разразиться всеми анафемами, проповедями, гневными речами и картинными позами, чтобы придать своему замыслу трагический блеск. Пусть этот парень просто навестит меня, здесь и сейчас, пусть хотя бы на мгновение пройдется по моему берегу – берегу великого братства убийц, пусть только осмелится посмотреть мне в лицо, вглубь моих глаз. Тогда он увидит, как отовсюду выскочат его собственные демоны, его детские страхи, наваждения и фобии, все без исключения, все одновременно. И он в ужасе падет предо мной на колени, умоляя небо вернуться на место в его собственном мире, где каждый день имеет свое завтра. Он вернется на свой берег, навсегда излечившись от искушения запечатлеть на бумаге мое страдание.

Скрип ставней на кухне родственников, мир, завод, школа. Вчера в этот самый час я был вполне уверен, что мир никогда не оправится от совершенного мною. Кажется, у жены моего кузена есть что-то от бессонницы, какие-то барбитураты. Хорошая доза – и я наконец засну как младенец. Свора обложит малого, который спит сном праведника, удивленного спросонья, чего от него хотят.

Давая мне коробочку с таблетками, она говорит:

– Ты похож на Марата.

– На кого?

– С этой тряпкой на голове ты похож на Марата, которого в ванне зарезали, как на картине Давида.

Так и не поняв, я отвечаю:

– Скоро вы от меня избавитесь.

Прежде чем провалиться в сон, я снова оказываюсь на той крыше, под звездами. Но пытаюсь вообразить другой эпилог этому чудовищному фильму.

Моя рука достаточно крепка, чтобы удержать тело, висящее над пустотой. Я вытягиваю его на твердую крышу, и он, отдышавшись, возвращается к жизни. Не веря этому, плачет от облегчения. Я для него – высшее существо. В день, когда он умрет от старости в своей постели, окруженный внуками, он с грустью вспомнит обо мне. Как-то раз один человек спас мне жизнь. И он расскажет своим малявкам, как кончилась эта ночь. Мы допили мирабелевку. Выкурили последнюю сигарету на двоих. Пожали друг другу руку в свете занимавшегося над городом утра. И никогда больше не виделись. Но всякий раз, когда жизнь дарила мне маленькое счастье, всякий раз, когда я смеялся от радости или когда мое сердце подпрыгивало в груди, я снова думал об этом парне и благодарил его за то, что он нашел в себе силы.

* * *

Проснувшись, никак не могу отличить большую стрелку от маленькой. Четыре часа пополудни? Похоже, эта химическая дрянь довольно эффективна. Дворняги пока не тявкают у моей двери. Марат пока не умер.

Газетный киоск на площади Поль-Бер еще открыт. Мне надо избавиться от своей куртки, закопать, сжечь, от ботинок тоже. Я выхожу в одной футболке и жмусь к стенам домишек, опустив голову. В этой дыре меня еще не видывали в таком жалком виде. Видывали, скорее, самоуверенным хлыщом. Я никогда не выхожу без своей неизменной хулиганской кожанки, из-за которой старики косо на меня поглядывают. Ах, если бы вы знали, как были правы, глядя на меня исподлобья, на меня, который даже цветка из горшка на окне ни разу не украл! Легавые наверняка уже здесь, развертывают свои боевые порядки: облава обещает быть грандиозной. Булочник, который курит хабарик на пороге, приветствует меня издалека. Хотя велели же этому идиоту не переигрывать… Прохожие, которые попадаются мне навстречу, наверняка получили тот же приказ – вести себя как ни в чем не бывало. Актеришки! Массовка! Предатели! А я сам, с моей рожей приговоренного и диковатым видом мазурика, только подтверждаю их подозрения. Иди просто как тип, который хочет купить газету!

Я впервые спрашиваю не «Детектив», а «Паризьен либере». Ожидал крупного заголовка, но газету волнует совсем другое: войны, страны в крови и огне, диктаторы, сосущие кровь из народов, природные катастрофы, опустошающие целые регионы, и прочие пустяки в том же роде, анекдоты, но о моем убийстве – ничего. Правда, на страничке происшествий оно все-таки значится. Мой взгляд привлекли слова «застекленный потолок». В крошечной газетной заметке сказано, что чье-то неопознанное тело свалилось с неба в артистическую мастерскую, где никакой артист не проживает. Точнее, проживает, но не артист, а артистка. Квартиросъемщица – мелкая знаменитость, актриска, играющая роли простушек в фильмах категории «Б». Ее имя ни о чем мне не говорит, – видимо, этим и объясняется ничтожный размер сообщения в четвертой колонке. Однако для меня это очень плохая новость!

Если бы мой покойный мерзавец свалился к кому угодно, к человеку с улицы, никто бы об этом и словом не обмолвился, но, вломившись к бывшей фотомодели, чьи сиськи уже успели засветиться на экране, – это же настоящая сенсация! Все, что случается со звездами, начиная с их мелких невинных радостей, страшно интересует толпу. Ну а малейший несчастный случай – это же жирный куш! Хуже того: этот мир привлекает легавых, как дерьмо мух. Они воображают себе всякие закулисные махинации, преступления против нравственности, шантаж. Не говоря уж о политиках, которые любят окружать себя звездами, потому что это приятно, а звезды любят окружать себя политиками, потому что это может пригодиться. Главный облавщик созовет всю свою свору, и звук его рога разнесется далеко: готовится большая пожива!

Заходит кузен, сообщает, что они уезжают в отпуск. На месяц, с 20-го по 20-е. Он рассчитывает на меня, чтобы присмотреть за их домом, я могу там пожить, по крайней мере, там попросторнее, да и ванна есть. У меня сжимается сердце. Я его целую. Он совершенно не понимает, откуда приступ такой внезапной нежности. Это поцелуй иуды. В следующий раз, когда наши взгляды встретятся, это будет во Дворце правосудия. Ничего не понимаю, Ваша честь, я знаю его с рождения, он неплохой мальчуган. Вместо ванны меня ждет общий душ тюрьмы Санте.

На следующий день я желаю им счастливого пути, но уже знаю, что они вернутся раньше, чем предполагали, из своего кемпинга под Ла-Рошелью. Транзистор выплюнет мое имя, и они быстренько свернут палатку. Как только родственники исчезают за углом, я бегу к киоску. Ничего ни в «Паризьен», ни где-либо еще. Ни строчки! На следующий день тоже ничего, и на следующий тоже. Совершенно ничего! Не стоит делать из этого поспешные выводы, видеть добрую новость в отсутствии новостей. Отнюдь не здравый народный смысл извлечет меня из кучи дерьма, в которую я вляпался.

Ничто не успокаивается в недрах моих кишок, я провожу время, валяясь в постели, которую покидаю только ради того, чтобы опустошить себя в туалете. Хотя я ничего не ем и едва держусь на ногах; разве что иногда мне случается погрызть чуточку сухого печенья, не докончив его. И я совсем не сплю, но сопротивляюсь искушению проглотить пару таблеток могадона, чтобы не хватить по неосторожности летальную дозу.

Пришлось дожидаться понедельника, двадцать четвертого июля, когда мне бросилась в глаза прицепленная перед киоском бельевой прищепкой газета. Заголовок аршинными буквами гласит: «УБИЙСТВО НА УЛИЦЕ КАСКАД».

Замечание в скобках: я колебался, сохранить ли письменные свидетельства моей горестной истории в коробке из-под бисквитов, наполнив ее газетными вырезками, – порыжелый альбом моей тайной славы. Но что-то мне подсказывало, что идиоты всегда попадаются на такой вот неосторожности: ведь рано или поздно все коробки открывают, для того они и созданы, особенно когда их прячешь. Я отказался рисковать, предпочитая спрятать все мои реликвии в единственном надежном месте – на самом дне своей памяти.

Забыты землетрясения, голод, пострадавшие в автокатастрофах, холодная война. Глупости все это. Сплошная обыденщина. Сегодня лишь смерть, которую я устроил, удостаивается крупных заголовков. На сей раз кровожадный, безжалостный к жертве деспот – это я сам! УБИЙСТВО. Слово брошено, заглавными буквами. И едва оно признано таковым, как уже получило собственное имя: «Убийство на улице Каскад». Мое убийство окрещено! Оно вышло в свет, стало общеизвестным, весь город только о нем и говорит! Сироты, питомцы нации, вдовы войны и отцы в трауре, не все же вам одним стенать и плакать, для вас это всего лишь привычка, сегодня мой покойный подонок обскакал ваших мертвецов. Повалившись на свое гноище, я читаю и перечитываю статью, которая занимает всю вторую страницу, и понимаю, почему удостоился заголовка на первой.

Оказывается, старлетка была не одна, когда мой небесный дар свалился ей на голову. Привратник высказался вполне определенно: около 3:20 он услышал грохот, будто бомба поблизости взорвалась, вскочил на ноги и увидел, как из мастерской вылетел какой-то совершенно расхристанный малый в надвинутой на глаза шляпе и побежал прямо на улицу. Девицу допросили, но дальше – молчок. Что касается жертвы, то гипотеза самоубийства или несчастного случая была отброшена после вскрытия. Конечно, у него в крови нашли больше двух граммов алкоголя, но пальцы его рук были разбиты вдребезги. На водосточном желобе остались налипшие лоскутья кожи. Какое хладнокровное чудовище могло умышленно совершить такое? Каких только предположений не высказывают: профессиональный преступник, наемный убийца, гангстер высокого полета, психопат, мститель в маске. Он олицетворяет собой все зловещие фантазии публики. Где-то скрывается убийца, отныне можно вообразить его в каждой подворотне. И публика призывает к охоте на человека, предлагая отрубить ему голову.

Это вам уже не заурядное происшествие – это вспышка молнии, раздирающая ночь. Лучшего и не придумать: чего тут только не намешано! И убийца-садист, и кинозвезда, и загадочный беглец, и Париж, возобновивший отношения со своими тайнами! Специальный выпуск!

Дурную новость сменяет хорошая. Конечно, мое маленькое ночное приключеньице здорово высветилось прожектором из-за старлетки, но у девицы явно есть кое-какие знакомства. Которые изо всех сил держатся за свою анонимность. В плоде-то червячок. Этого достаточно, чтобы сбить свору с прямого пути, ведущего ко мне.

Вот тут-то по-настоящему и начинается невероятная летняя история с продолжением: что же это за таинственный незнакомец, который второпях одевается, стоило кому-то свалиться с неба? Продолжение завтра! Больше всего потрясает, как жертву угораздило спикировать на звездочку. Она и ее беглый гость привлекают к себе весь свет и оставляют в потемках моего усопшего мерзавца, чья личность до сих пор не установлена, – а до тех пор, когда его сестра, та, что слишком любит деньги, осознает исчезновение братца, печатные машины «Паризьен» успеют неплохо разогреться. Пока же следователи не сумели установить связь между домом номер 91 по улице Каскад, откуда отправился в полет мой пьянчуга, и соседним домом номер 14 по улице Эрмитаж, трущобой, где он прозябал. Можно подумать, что одни только пьяницы способны найти свой путь в темноте.

Посреди ночи я просыпаюсь, в голове свербит конец одной фразы. Разбитые вдребезги пальцы. Если подумать над этим, возникает впечатление, будто я свирепствовал, как варвар. Особенно досталось правой руке, которая цеплялась довольно крепко; я слышал, как она треснула, а после этого и левая вскоре разжалась. На трезвую голову он держался бы с большей силой, но был бы гораздо чувствительнее к боли.

На следующий день на первой полосе всего лишь вставка с заглавием статьи, остальное на четвертой странице. Хотя мне уже не посвящают крупного заголовка, тем не менее есть довольно заметная эволюция в обозначении моего проступка: Убийство на улице Каскад превратилось в Убийство с улицы Каскад. Серьезное продвижение! Эта маленькая замена предлога кажется пустяком, но говорит о многом. У меня впечатление, что я автор классического произведения. То самое неописуемое убийство на улице Каскад! Это же Эдгар По. Рультабий. Уайтчепел. Это же слава! В статье говорится ничуть не больше, чем накануне, разве что девицу продолжает допекать один пес из криминальной полиции. Они там изводят несчастную, а та отрицает, что знала жертву, и по-прежнему отказывается сообщить хоть малейшую информацию о своем ночном госте. Я единственный знаю, какую несправедливость она терпит.

Свора пока блуждает, ее хваленое чутье сбито с толку следами, которые уводят ее в сторону, но скоро она залает перед моей норой. С тех пор как было опубликовано фото покойного мерзавца, кабатчик с площади Пигаль и все, кто с нами чокался в тот вечер, запросто могут дать описание моей внешности. Будут только рады продвинуть вперед расследование Убийства на улице Каскад.

Меня преследует мысль покинуть страну, но боюсь, что пороху не хватит. Каким бы парадоксальным это ни казалось, требуется определенное мужество, чтобы податься в бега. Хотя если бы кто-нибудь сказал мне такое в старые добрые времена, я бы кричал, что это выдумки. Бежать – ну уж нет, у меня кишка тонка. Мне бы потребовались кишки покрепче и настоящая кровь в жилах, пришлось бы доказывать, что чужие края и впрямь существуют, пришлось бы использовать всю свою хитрость, которой мне уже в детстве не хватало. Перейти от страха к надежде, от надежды к действию, от действия к освобождению, от освобождения к забвению. Причалить к чужим берегам, изучать карты, учиться заново говорить, пересекать широты, как переходят через улицу, прижиться где-то, где не знают ни белого человека, ни Старого Света, который он влачит за собой, ничего не бояться, начать с нуля, исчезнуть. Те, кому это удалось, так и не объявились. Я как-то встретил марсельца, который хотел поехать к одному пастору в Таиланде. И даже записал на картонный подставке из-под бокала имя этого святого человека и название лагеря, где он служил. Там охотно принимают любых добровольцев. И никаких вопросов. Со временем этот марселец наверняка народил кучу ребятишек, которые бегают голышом по плантациям. Они даже могут произнести несколько французских слов с выговором бульвара Каннебьер. Я, еще вчера искавший свое место на земле, и работу, и женщину, я, ищущий отныне лишь спокойную совесть, мог бы разом найти все это там. Какая свора меня там выследит? Если дело и дальше будет продвигаться таким же ходом, как началось, я вполне успею смыться еще до того, как сыщики начнут тиражировать мой фоторобот, как благочестивую картинку. Даю себе год, чтобы туземцы меня приняли, – так сильно я буду пахать, ввинчу себе в тело самоотверженность, буду готов отрабатывать барщину в любое время. Начну спасать неимущих, искать их в глубине рисовых полей, поститься вместе с самыми ревностными, одеваться в цвета пряностей, моя кожа загорит, лицо станет бронзовым, как у местных, женщины будут меня массировать, называть «Тот, кто никогда не улыбается». А я продолжу неустанно спасать все новые и новые жизни.

Невозможно? Это почему же? Само собой, у меня нет ни гроша, но я знаю, где кузен прячет флорины, которые достались ему от нашей бабки. И он не знает, что я про них знаю. Это будет не настоящее воровство, я оставлю записку. Затем побегу к нумизмату на улицу Вивьен, который обманчиво похож на скупщика краденого. Он никогда не требует никаких документов на вещи, дескать, факт обладания заменяет бумажку. Я их, конечно, сбуду с рук по дешевке, но на билет в один конец до Бангкока мне хватит. А дальше автобусом, направление на Чианг-Май. У миссионера я притворюсь бедным парнем, прибывшим на конечную остановку; он мне укажет хижину для ночлега, она наверняка не больше, чем здешняя, а со следующего дня – мой ход.

Десятки лет прошли с тех пор, как искушение этой безумной эпопеей запало мне в голову. Сегодня можно над ним посмеяться, но в 1961 году это отнюдь не было утопией. Я стал бы провозвестником. Это ведь было задолго до того, как волосатики в кедах страстно увлеклись Востоком, задолго до того, как перевозчиков опиума стали шерстить на чартерных рейсах, задолго до того, как текстильщики перевели туда свои производства, и задолго до того, как горстка выскочек поделила между собой архипелаги. Каким бы стариком я был сегодня, если бы подчинился этому порыву? Я часто думал о своем двойнике в тропиках, о своем призраке с раскосыми глазами. Сколько жизней пришлось бы мне спасти, прежде чем я отпустил бы себе этот грех – отнять одну?

Продолжение было не таким. Если уж выбирать, я бы предпочел, чтобы меня схватили, уверенный, что гораздо легче стать закоренелым зэком, чем великодушным авантюристом. Быть может, я ошибся, кто знает?

* * *

Дни проходят, а я так и не двинул в Орли. В прессе эпизоды моей невероятной истории, те, которые предлагают по-настоящему неожиданные повороты интриги, случаются редко. К 10 августа старлетка все еще ничего не сказала о своем таинственном госте, мы жадно прикованы к ее молчанию. Стопка «Паризьен либере» рядом с моей постелью доходит мне до колена. Я пролистываю все, даже светскую хронику, спортивную страничку, короткие объявления и среди них предложения работы. Всюду требуются руки. Тысяча оказий для человека с улицы закончить чернорабочим. Что-то привлекает меня в этих колонках, это некий способ умилостивить судьбу. Так и не решившись податься в бега, я выворачиваю наизнанку логику: если и существует противоположность побегу, то это наверняка устройство на работу. Найти работу, чтобы одновременно слезть со своего убогого ложа, пропитанного угрызениями совести, и изменить ход вещей, расстроить планы судьбы, зажить активной жизнью, то есть выбрать самый непредсказуемый путь для заочно приговоренного. Добиваться места, принять участие в трудах мира сего – это ли не самое хитроумное и самое извращенное средство купить себе образ честного человека? Кто будет искать меня в мире работы, когда за мной охотятся во всех остальных местах? Внимательно листают толстенные альбомы с фотографиями всяких подозрительных личностей, бездельников, негодяев, жуликов, высматривают меня в злачных местах, следят за блатными сходняками и светскими тусовками, но кто будет искать меня на заводе? Убийцы – люди праздные, это общеизвестно, их не хватают в рабочей спецовке во время обеденного перерыва. В самый первый раз я знаю, как хорошо себя почувствую в костюме работяги, готового построить свое маленькое счастье силой своих рук. Еще вчера я кричал «да здравствует свобода», «да здравствует нищета», «да здравствует все и его противоположность», пока держался подальше от табельщицы. Сегодня я завидую моему кузену, которого так жалел. Мне было стыдно за него, я насмехался над его трудолюбием, над его покорностью человека с улицы, того, который переходит ее только в положенном месте. Мне даже случалось шутя называть его рабом, хотя я и в самом деле так думал. Так кто же из нас двоих отныне раб?

Обитательница дома номер 91 по улице Каскад, у которой дыра в стеклянном потолке, все еще отказывается раскрыть личность своего ночного гостя. «Паризьен» публикует ее шикарное фото в студии, которое украсило бы любую киноафишу, но не так выгодно смотрится в разделе происшествий. Как не удивляться, видя эту девицу, замешанную в темную историю? В ее недовольном взгляде и капризных губках таится наихудшая испорченность. Ее слегка смазанная поза в три четверти выражает всю черноту ее души. Кто знает, как бы я реагировал, если бы наткнулся на этот портрет, развалившись в шезлонге, со стаканчиком пастиса в руке? Наверняка тоже выдал бы свой маленький комментарий насчет порока, который корчит из себя невинность. Насчет этих знаменитостей, которые, всюду выставляя себя напоказ, в конце концов нарываются на неприятности. Насчет привлекательности актрис, которая так хорошо уживается с гнусностью. Хахаль бедняжки, должно быть, приобрел несколько лишних морщин, с тех пор как за него взялась криминальная бригада, а журналисты его травят. Старлетка утверждает, что ее любовник, известный и женатый мужчина, удалился среди ночи, чтобы избежать скандала. Жестокая ирония: он сегодня самый знаменитый незнакомец в стране. Известность вынудила его смыться, едва надев штаны. Если эта версия верна, то я жалею беднягу, который сумел ускользнуть от тысячи опасностей, подстерегающих мужа-изменника. Ценой хитроумных уловок он чудесно проводил время, упиваясь пышными формами своей притворщицы, и вот столько сладострастия загублено неопознанным небесным телом, каким-то бомжом, рухнувшим на их ложе. Можно навлечь на себя опалу и за меньшее. Я бы тоже счел пьеску гротескной, если бы не был, вместе с этой девицей и ее любовником, единственным, кто знает правду.

В том же «Паризьен» от 19 августа я читаю: «Компания „Фажеком“ приглашает на работу торгового представителя по сбыту товаров; профессиональная подготовка оплачивается. Собеседование сегодня».

Предприятие, которое производит наборы ручного инструмента для индивидуального пользования, но это я узнаю позже. Пока же все мое внимание привлекает только адрес. Будь это в Пасси или Пантене, я бы не дочитал объявление до конца, но Вильнёв-ле-Руа находится на моей линии, всего в двух остановках. «Собеседование сегодня» меня гипнотизирует. Это «сейчас или никогда», шанс прекратить бесцельное самокопание. Больше не размышлять, а начать совершать поступки, увязать их между собой. Один вызовет следующий, а всё вместе будет носить громкое название, судьба, например, или Провидение. Бесполезно искать волю там, где ее никогда не было. Удовлетвориться делением времени на обособленные движения, как выздоравливающему приходится заново учить их все. Для начала жесты, черт возьми, точные, тщательно выверенные, начиная с самого первого, самого решающего, отправной точки моей второй жизни: встать напротив зеркала, вновь обрести человеческий облик. Выбрить свою запущенную морду, избавиться от этой маски умирающего, стереть круги под глазами, отполировать зубы для фасадной улыбки. Я декламирую по кругу несколько стихов, которые помню из «Сида», чтобы вернуть себе голос, вновь обрести интонации – я же ни с кем ни слова не говорил около месяца. Погладить рубашку, позаимствованную у кузена. Проглотить таблетку могадона. Пересечь стройплощадку, зайти на вокзал, попросить билет второго класса за 45 сантимов. И не начинать думать об этом снова, не считать это ни нелепым, ни гнусным, ни по-дурацки обреченным на провал. Просто двигаться вперед.

Парень пожелал мне удачи в своей компании. Должно быть, мне это помогло, поскольку я проработал в ней тридцать четыре года. В день выхода на пенсию мне преподнесли полный набор инструментов «Фажекома» – с серебряным покрытием. Будет чем мастерить до конца моих дней. Я по-прежнему и гвоздя забить не умею.

Профессиональное обучение длится две недели. Послушать инструктора, так нам предстоит продавать чуть ли не священные предметы: скипетры, потиры, распятия. Всякий раз, когда он произносит «Фажеком», в зале словно гремит имя Божье. Я беру пример с остальных соискателей: аз есмь и делаю как надо. Однажды в столовой один парень заговорил об Убийстве на улице Каскад. И будто прорвало, вдруг все, сидевшие за столом, нехотя ковыряя дежурное блюдо, прямо-таки вспыхнули. Все заговорили разом – перебивая друг друга, срываясь на крик, плюясь словами во все стороны. Прожив месяц в замкнутом пространстве, сосредоточившись на собственном пупе, скрученном болью, я ведь не слышал ни расхожих сплетен, ни противоречивших друг другу домыслов, ни фонтанирующих слухов. Говорят, что любовник старлетки – это стиляга из «Залива Друо». [4]4
  Известная дискотека в Париже, располагавшаяся на улице Друо; была прозвана «Храмом рока», в ней выступали многие известные и начинавшие свой путь к известности музыканты.


[Закрыть]Говорят, что это министр бывшего правительства Коти. Говорят, что это актер, игравший в фильмах плаща и шпаги. И у каждого из моих коллег имеются первосортные сведения из надежного источника: от свояченицы, служащей в мэрии, от соседа-репортера, от приятеля-киношника. Они описывают дело, словно сами были там той ночью. Мое преступление стало всеобщим достоянием. Коллективное сознание объедается им за столом, народ смакует яства, это республиканское пиршество. Я опускаю нос в свою тарелку, напуганный этим дивным апофеозом гнусности, – но такова уж национальная страсть. Самым поразительным остается глубочайшее безразличие к жертве, говорят только о беглом любовнике, который наверняка как-то причастен к убийству, а иначе зачем замалчивать его имя? Еще немного, и я заткнул бы им рот: бедняга умер ни за что. Просто заурядный несчастный случай оказался для него роковым, каким мог стать для каждого из вас.