Текст книги "Только не говори маме. История одного предательства"
Автор книги: Тони Магуайр
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Глава 11
Теперь, когда Гивинов не стало, отец снова стал наведываться ко мне в спальню. В те дни, когда он собирался задержаться после работы, он уезжал в город на своей машине. Возвращался он, когда мы с мамой уже спали, каждая в своей комнате, в разных концах дома. В моей спальне было темно, лишь ясными ночами в комнату сочился лунный свет. Я часто проваливалась в сон, воображая нарисованное на луне доброе и веселое мужское лицо. Фонарик я давно потеряла, мою лампу мать забрала, и лишь свеча помогала мне пробираться по коридору к себе. Лежа в темноте со сжатыми кулаками, я крепко зажмуривалась в надежде на то, что если я не открою глаза, он не появится. Но он всегда появлялся. Я пыталась забраться глубже под одеяло. Но потом чувствовала холод, когда он стаскивал одеяло и задирал мою фланелевую сорочку. Он шептал мне на ухо: – Тебе ведь это нравится, Антуанетта, правда?
Я молчала.
Он говорил:
– Ты ведь хочешь получить немного карманных денег?
Он доставал монетку в полкроны и запихивал ее в мой кулак. Потом снимал брюки. Я навсегда запомнила его запах. Перегар от виски, табачная вонь, потное тело – дезодорантом он не пользовался. Он залезал на меня. Теперь, когда я стала чуть старше, он позволял себе проникать глубже, хотя по-прежнему проявлял осторожность. Даже сквозь закрытые веки я чувствовала его тяжелый взгляд. Он приказывал мне открыть глаза. Я не хотела. Уже тогда он бил меня за это. После судорожных вздохов он скатывался с меня, быстро одевался и шел в постель к матери. Я оставалась с зажатой в кулаке монеткой в полкроны.
Чем чаще он меня навещал, тем агрессивнее становилось его поведение. Как-то вечером я играла в бывшей гостиной миссис Гивин. Я ушла туда, чтобы побыть одной, подальше от родителей. Он вошел с газетой, сел. У меня в руках была трещотка, и я просто забавлялась ей, прислушиваясь к звукам, которые она издавала. Потом я почувствовала, что он смотрит на меня.
– Антуанетта, – сказал он, – прекрати это, прекрати сейчас же.
От страха я подпрыгнула. Трещотка выпала у меня из рук, издав свой прощальный писк. Казалось, он только этого и ждал. Он схватил меня за шиворот и с силой швырнул на пол.
– Если я сказал прекратить, значит, надо прекратить немедленно! – заорал он.
Часто по ночам я просыпалась от ставшего уже привычным кошмара. Мне снилось, что я падаю, проваливаясь в темноту. И в этот кошмар являлся отец, который будил меня. После его ухода заснуть было не так-то легко. По утрам я чувствовала усталость, когда спускалась на кухню, чтобы принести себе горячей воды для ванны. Я всегда старалась тщательно подмываться после его ночных визитов. Мне трудно вспомнить, что именно я тогда чувствовала, но, скорее всего, ничего.
Теперь, когда его визиты стали частыми, я регулярно получала «карманные деньги» и снова могла тратить их на покупку конфет для завоевывания друзей. Дети, как животные, чувствуют того, кто слаб, кто не похож на других, уязвим. Даже притом что это были хорошо воспитанные дети, не приученные к жестокости, они испытывали инстинктивную неприязнь по отношению ко мне. Так что после занятий, оставаясь на обеды в школе, я старалась по возможности избегать общения со сверстницами и садилась либо с младшими школьницами, с которыми могла играть, либо со старшеклассницами, которые были добры ко мне. После обеда я проводила свободное время в библиотеке, где делала домашние задания. Я знала, что в школе меня не любят, и догадывалась, что для учителей это тоже не секрет. Внешне со мной были любезны, но я чувствовала себя чужой в этой школе. В десять лет я перестала надеяться на то, что меня полюбят.
Дорога домой на автобусе занимала около получаса, и я старалась дочитать те параграфы учебников, которые, я знала, будут спрашивать на следующий день. Однажды вечером на одной из остановок в автобус зашел мой отец и сел не рядом, а напротив, чтобы смотреть на меня. На его лице была улыбка отца-весельчака. Но я уже не верила ей. В тот вечер я не смогла найти свой проездной билет. Я чувствовала на себе взгляд отца и от страха никак не могла найти билет ни в рюкзаке, ни в карманах. Шепотом я обратилась к кондуктору:
– Я не могу найти свой билет. Пожалуйста, не говорите моему отцу.
Но кондуктор лишь рассмеялся. Он знал, что у меня проездной на неделю, потому что работал в этом автобусе каждый день.
– Ничего страшного, – сказал он. – Да отец и не будет тебя ругать. Посмотри на него. Он же улыбается. Не будь глупой.
Действительно, передо мной сидел улыбающийся отец, но я видела его налитые кровью глаза. И тут он подмигнул мне. Я хорошо знала этот жест. Та поездка показалась мне вечностью, хотя мы проехали всего несколько миль. Было очень темно, когда мы вышли из автобуса, и очень холодно. Как только автобус скрылся из виду, отец схватил меня, как я и ожидала. И ударил. Прямо по спине, грубо придерживая одной рукой. Он колотил меня, тряс. Я не плакала и не кричала. Во всяком случае, тогда. Я не издала ни звука. Я давно уже перестала кричать при нем. Но пока он вел меня к дому, слезы все-таки катились по моим щекам. Мама наверняка видела их следы. Но ничего не сказала. Я съела ужин, слишком расстроенная, чтобы хотеть есть, и слишком испуганная, чтобы от него отказаться. Потом доделала оставшиеся уроки и пошла спать. Наверное, в тот день мне стало ясно, что я не тот ребенок, который все время пытается разозлить своих родителей, просто один из моих родителей все время ищет предлог, чтобы меня наказать и ударить.
В ту ночь отец пришел ко мне, когда я еще не спала. Он сорвал с меня одеяло. Я почувствовала, что он как-то особенно агрессивен, очень испугалась и заплакала.
– Я не хочу карманных денег, – бормотала я сквозь слезы. – Я не хочу, чтобы ты это делал со мной. – У меня начиналась истерика, но я продолжала умолять его: – Пожалуйста, пожалуйста, не надо. Ты делаешь мне больно.
В первый и последний раз я плакала, когда он пришел ко мне. Моя мать была в коридоре и услышала. Она крикнула:
– Что там происходит?
Отец отозвался:
– Ничего. Ей приснился страшный сон. Я зашел посмотреть, в чем дело. С ней уже все в порядке. – Уходя, он прошипел мне на ухо: – Не смей говорить матери.
Она пришла ко мне через несколько минут, когда я лежала, забившись под одеяло.
– Антуанетта, что случилось? – спросила она.
– Ничего, – ответила я. – Мне приснился страшный сон.
С этим она и ушла. Больше она никогда ни о чем меня не спрашивала.
В другие вечера я слышала хруст гравия под колесами его машины. Дрожа от страха, я лежала в постели, прислушиваясь к скрипу половиц под его тяжелыми шагами, приближающимися к моей комнате. Я притворялась спящей, надеясь на то, что он не станет меня будить. Но он будил.
Не каждый раз он оставлял мне полкроны, но раза два в неделю точно. После той первой ночи, когда запихнул мне монетку в кулак, он стал шутливо опускать деньги в шкатулку на моем туалетном столике, где я хранила цепочку с медальоном. И говорил при этом: «Вот твои карманные деньги».
В те вечера, когда он возвращался рано, я устраивалась на кушетке, усаживала собак в ногах и открывала книгу. Часто бывало так, что, читая про детей, у которых были любящие и заботливые родители, я невольно плакала, и это давало отцу долгожданный повод для злости. Он тут же поднимал голову.
– Отчего ты плачешь, моя девочка? – спрашивал он.
Я старательно избегала смотреть ему в глаза, бормоча:
– Просто так.
Тогда он вставал с места, брал меня за шиворот, начинал трясти, а потом избивать.
– Что ж, – тихо говорил он, – теперь, по крайней мере, у тебя будет причина поплакать, не так ли?
Моя мать и тогда ничего не говорила.
С тех пор я перестала читать детские книги про счастливые семьи. И переключилась на те, что читала мать. Я не сказала ей почему. Да она и не спрашивала. Первые взрослые книги, которые я прочитала, были из серии «Белый дуб». Их нельзя было назвать печальными. Но детей в них не было.
Однажды после уроков в школьном дворе меня поджидал мужчина. Он представился другом моего отца. Сказал, что получил разрешение от начальницы пансиона пригласить меня на чай. Я пошла с ним в чайную, где он угощал меня лепешками, тортом и мороженым. Любимые лакомства маленьких девочек! Он расспрашивал о школе. Постепенно вывел меня на разговор о моих собаках. Потом поинтересовался, какие книги мне нравятся. Я рассказала, что сейчас читаю «Джалну», как раз из серии «Белый дуб».
– Ты слишком взрослая для девочки твоего возраста, если читаешь такие книги, – заметил он.
Я была счастлива от его доброты, очевидного интереса ко мне, комплиментов, расточаемых в мой адрес. Когда мы закончили чаепитие и наговорились, он проводил меня обратно в школу и сказал, что был очень рад провести со мной время. Спросил, не возражаю ли я снова встретиться с ним. Я не возражала.
Он еще несколько раз приходил за мной. Учителям я говорила, что это друг моего отца, и они всегда разрешали ему забирать меня. Я стала ждать его визитов. Я чувствовала, что ему интересно слушать меня, и от этого казалась себе взрослой и важной. К тому же я всегда могла заказывать все, что хотела. Моя детская болтовня, похоже, завораживала его. А мне, обделенной вниманием, он казался взрослым другом, пока я не увидела его истинное лицо.
В тот день мы шли из школы и зашли на травяную площадку. Он снова начал говорить, как ему приятно со мной общаться. Сказал, что ему нравятся маленькие девочки, особенно такие смышленые, как я. А потом уперся в меня взглядом, почему-то напомнившим мне отцовский. Он сорвал несколько травинок и пробежал по ним пальцами вверх-вниз, вверх-вниз, словно приглашая меня к чему-то.
– Антуанетта, – сказал он, – ты знаешь, чего мне сейчас хочется от тебя?
Я знала.
– Ведь тебе это понравится, не так ли, Антуанетта?
Я застыла на месте, словно кролик, пойманный слепящими лучами прожекторов.
– Я знаю, что ты делаешь это со своим отцом, – сказал он. – Скажи учительнице, что в следующий раз я возьму тебя к себе домой. Тогда мы сможем провести остаток дня вместе, прежде чем ты поедешь домой на автобусе. Тебе ведь этого хочется, правда?
Я смогла только кивнуть, как уже привыкла делать.
В ту ночь я рассказала отцу об этом его друге. Побагровев от ярости, он начал меня трясти.
– Не смей делать это ни с кем, кроме меня, поняла? – прошипел он, замахиваясь кулаком.
Но на этот раз он опустил кулак, не ударив меня, и вышел из моей комнаты. Больше я никогда не видела друга моего отца и так никогда и не узнала, откуда ему стало известно о моем отце и обо мне. Кроме отца, рассказать ему об этом было некому. Видимо, даже монстры не могут постоянно жить во лжи, даже они испытывают потребность раскрыть кому-то свою сущность.
Моя жизнь в Кулдараге продолжалась еще пару месяцев. Потом мама сообщила, что дом продан и нам снова предстоит переезд, на этот раз обратно через Ирландское море в Кент. Она объяснила, что теперь и ей придется работать, потому что отцовского заработка не хватит, чтобы платить за аренду. А в Англии, как считала она, ей будет легче найти работу.
Мама сказала мне и о том, что за два года жизни в Кулдараге ей удалось отложить достаточно денег, чтобы внести депозит за дом. Когда она говорила об этом, казалось, будто скорбные морщины, которые залегли в уголках ее рта в последние годы, разглаживаются, ведь ее мечта стать хозяйкой собственного дома становилась все ближе.
Я видела ее энтузиазм, но не могла разделить его с ней, потому что успела полюбить Кулдараг.
Глава 12
Мои переживания в связи с отъездом из Кулдарага усугубились еще одной новостью, которую сообщила мне мама: после переезда я не буду жить с ними. Меня собирались отправить к крестной в Тентерден. Уже договорились и о том, что я буду учиться в местной школе. Хотя мать заверила меня, что это временно, пока они с отцом не подыщут дом для нашей семьи, я чувствовала себя брошенной. Конечно, в родной семье мне жилось несладко, но перспектива оказаться на попечении у незнакомых людей пугала еще больше.
Мою мать, казалось, ничуть не огорчала предстоящая разлука со мной, гораздо больше она переживала из-за того, что ей придется расстаться с Бруно, ее любимой собакой. Он должен был отправиться в Южную Ирландию, где проживала дочь миссис Гивин.
Вдобавок ко всем моим горестям, родители решили усыпить Салли, которая была так привязана к нам. Мама терпеливо объяснила мне, что маленькая собачка так и не оправилась после первого переезда. У нее участились приступы, и было бы несправедливо снова мучить ее дорогой и привыканием к новому дому.
Вся в слезах, я стала расспрашивать, что будет с Джуди и кошками. Кошки должны были остаться в Кулдараге, а Джуди хотели временно приютить у соседа-фермера, пока мы не устроимся на новом месте.
Я чувствовала себя опустошенной, покидая Кулдараг и единственную школу, где я, несмотря ни на что, была счастлива. В слезах я прощалась со своими питомцами, и мне казалось, что жизнь моя кончена. Первым меня покинул Бруно, который радостно уехал в машине своей новой хозяйки. Я стояла во дворе и смотрела им вслед, надеясь только на то, что его будут любить так же, как любила я.
Следующим и еще более тягостным было прощание с Салли. Невыносимой мукой было смотреть, как она, не подозревая о том, куда ее везут, доверчиво запрыгнула в отцовскую машину. Я протянула в окно руку, чтобы погладить ее в последний раз, стараясь не показывать слез, душивших меня. Я знала, что она отправляется в свое последнее путешествие, к ветеринару, о чем сообщил мне в то утро отец.
Помню, как мне было больно, и до сих пор не понимаю, почему отец, такой искушенный лгун, в тот день решил выложить мне правду. Правду мне пришлось выслушать и от матери. Я все задавалась вопросом, почему в тот день никто из них не захотел солгать мне, чтобы оградить от лишних страданий. И это в семье, которая годами жила во лжи! Хотя мать и пыталась меня утешить, легче мне не стало. У меня было такое ощущение, будто я послала друга на смерть.
В течение нескольких недель я помогала матери паковать вещи, собирала и свои для переезда к крестной, которую, кстати, совершенно не помнила. Поскольку мне разрешили взять с собой лишь один чемодан, предстояло распрощаться с некоторыми своими сокровищами, и первым среди них оказался Джамбо.
За несколько дней до отъезда наш багаж отвезли на хранение. На следующий день отец повез Джуди к фермеру. Мне тоже хотелось поехать с ней, но страх остаться с отцом наедине перевешивал желание проводить собаку. Я погладила ее, когда она запрыгнула в машину, и Джуди, чувствуя мои переживания, лизнула мне руку.
Глядя вслед отъезжающей машине, я ощущала полное одиночество, ведь теперь все друзья меня покинули. Я знала, что мать тоже грустит, но в этот раз меня захлестывала не любовь к ней, а тупая обида.
Настал день, когда наши скромные личные пожитки были погружены в машину, я, как обычно, втиснулась на заднее сиденье, и мы поехали на железнодорожный вокзал Белфаста. Нам предстояло доехать до Ливерпуля, откуда пролегал наш утомительный обратный путь до Кента. Но в этот раз я не испытывала радостного волнения от поездки – лишь глубокое уныние.
По дороге в Кент я пыталась читать, но яркие картинки оживали в моей голове, мешая сосредоточиться на книге. Перед глазами стояла Салли, которая доверчиво смотрела на меня, отправляясь в свой последний путь. Я до сих пор ощущала прикосновение к ее шелковистой шерстке. Вспоминала я и прощание с пони, которые ждали меня с угощением у забора. Их запах как будто все еще витал в воздухе. Я видела преданного Бруно, выглядывавшего из окна уносящей его машины, и невыносимо скучала по Джуди.
Передо мной маячили затылки родителей; мать часто поворачивала голову к отцу и что-то тихо говорила. Иногда она оборачивалась ко мне, но я загораживалась книгой, чтобы скрыть чувства, которые испытывала в тот момент, – горечь оттого, что меня бросают, и злость из-за вынужденной разлуки с друзьями.
Каждые несколько часов мы останавливались у обочины, чтобы перекусить сэндвичами с чаем. У меня совсем не было аппетита, и я чувствовала, как еда комом встает у меня в горле. Только чай из термоса помогал мне проглотить ненавистные куски.
С наступлением ночи мы наконец остановились у большого серого дома. В траве маленького палисадника я не увидела ни одного цветка. Вместо них лужайку украшал большой рекламный щит, объявлявший о том, что сдаются комнаты для ночлега и завтрака. Здесь, как мне объяснили родители, нам предстояло переночевать, а наутро мама должна была отвезти меня к крестной. После ужина, который хозяйка сервировала нам в тесной столовой, я молча пошла в постель. Для меня была поставлена раскладушка в родительской спальне, и я легла и сразу провалилась в сон.
На следующее утро, умывшись и одевшись, я позавтракала все в той же тоскливой столовой, а потом мама подхватила мой чемодан, и мы вдвоем отправились на автобус. В течение всей часовой поездки мама беседовала как будто сама с собой. Изучив ее достаточно хорошо, я уже знала, что за этими жизнерадостными интонациями скрывается нервозность. Она говорила, что крестная с нетерпением ждет меня. Просила, чтобы я была умницей. Заверяла меня в том, что наша разлука будет недолгой, что у крестной мне будет хорошо.
Не веря ни одному ее слову, я сидела и слушала, изредка отвечая, и вскоре ее бодрый щебет поутих, а потом и вовсе смолк. Я вдруг поймала себя на мысли, что мне уготована та же участь, что и собакам. Меня перемещали в новый дом. Я не могла и не хотела понять, почему мне нельзя остаться с родителями, если они будут жить совсем неподалеку. Еще в автобусе во мне зародилась антипатия к крестной, и, когда мы подошли к ее дому, я поняла, что не буду разочарована в своих мрачных предчувствиях.
После теплого красного кирпича Кулдарага серое, одиноко стоящее здание показалось совсем уж безрадостным. Я с неприязнью осмотрела крохотный палисадник с кустом темно-розовой гортензии на островке темной почвы. Когда мама подняла железный молоточек, чтобы постучать в дверь, я заглянула в затянутые сеткой окна, но так ничего и не увидела. В верхнем окне дернулась штора, но никто из обитателей не выглянул. Я услышала, как кто-то спускается по лестнице, а потом дверь открылась, и хозяйка с хилой улыбкой впустила нас внутрь.
Моя рано повзрослевшая душа уже научилась пониманию и состраданию. Я видела перед собой одинокую женщину средних лет, не искушенную в политесе, не привыкшую к общению с детьми. С предубеждением разглядывая ее высокую костлявую фигуру, я мысленно окрестила ее ведьмой. Мое отношение к ней сформировалось.
Нас с матерью провели в аскетически обставленную гостиную, где усадили в неудобные кресла с высокой спинкой и девственно чистыми подлокотниками. Вскоре появился обязательный поднос с чаем, без которого, казалось, не начинался ни один взрослый разговор.
Пока я пыталась уравновесить на коленях маленькую тарелку с сухой лепешкой, неловко придерживая чашку с чаем, мы с крестной оценивали друг друга. Если я видела перед собой ведьму, то она, я была в этом уверена, видела угрюмого, неулыбчивого ребенка, слишком высокого для своего возраста и слишком худого. Неприязнь, которой я прониклась к ней, нашла свое отражение в ее взгляде.
Я слушала, как две женщины говорят обо мне, словно я была неодушевленным предметом. Впервые в жизни я была по-настоящему возмущена своей матерью и сидела глубоко подавленная. Как она может, думала я, оставить меня здесь?
Я услышала, как их разговор закончился, почувствовала неловкую паузу, которую нарушил голос крестной:
– Что ж, тогда оставляю вас одних, чтобы вы могли попрощаться.
После чего она резко встала с кресла, чтобы забрать поднос с чаем.
Мы с матерью украдкой поглядывали друг на друга, и я ждала, что она сделает первый шаг. Наконец она открыла свою сумку, достала конверт и протянула его мне.
– Антуанетта, – тихо сказала она, – мне пора. Тут немного карманных денег. Этого хватит до тех пор, пока я не приеду за тобой.
Я стояла в онемении и изумлении, а она чмокнула меня и поспешно ушла. Услышав, как хлопнула входная дверь, я подошла к окну. Отдернув сетчатую штору, я с тоской смотрела ей вслед, пока она не скрылась из виду. Она ни разу не оглянулась.
Злость и возмущение переполняли меня. Я невыносимо скучала по Джуди. По ночам слезы текли по моим щекам, когда я думала о судьбе своих питомцев. Я была наказана, но не понимала за что. Я скрывала свое горе под маской уныния, и моей крестной, не имевшей опыта общения с детьми, было невдомек, что ребенок страдает из-за прошлых обид. В моем поведении она видела лишь протест.
В родительском доме моя неуравновешенность практически не проявлялась, поскольку отец с матерью, подобно крышке в закупоренном сосуде, сдерживали растущее давление. Там я была под контролем, эмоции жестоко подавляла, а мое поведение было запрограммированным. Теперь, в отсутствие сдерживающих факторов, мои пороки полезли из всех щелей. Так бывает, когда животное, дрессированное страхом, возвращается к своим дурным привычкам, как только этот страх исчезает. Я была не из тех детей, кого воспитывали похвалой и вниманием, от чего рождаются уверенность в себе и высокая самооценка. Я была ребенком, которого по ночам мучили кошмары, а днем терзали сомнения. Я была ребенком, которого не только разом лишили всего знакомого и привычного, но еще и напугали тем, что бросят навсегда. Не приученная к независимости, не умеющая управлять своими эмоциями, в чужом доме я чувствовала себя еще более беззащитной, и любые правила, которые пыталась навязать мне крестная, вызывали во мне протест.
Моими хозяевами были родители: отец держал меня в узде своими угрозами, а мать умело манипулировала моими чувствами. Теперь злость стала доминирующей эмоцией, и она определяла мое поведение. Злость была для меня щитом от несчастий, а крестная стала мишенью этой злости. Ей оставалось лишь беспомощно наблюдать за тем, как я, твердо настроенная не уступать ей ни в чем, с вызовом встречаю любое из ее распоряжений.
«Не беги, Антуанетта», – говорила она, когда мы выходили из церкви, – и я бежала. «Из школы сразу домой» – и я нарочно болталась по улице. «Ешь салат» – и я размазывала еду по тарелке, пока она не разрешала мне выйти из-за стола, после чего я убегала к себе в комнату и садилась за книгу. Она писала моей матери о том, что я страдаю, и советовала забрать меня. Мама, которая, как я думаю, надеялась на то, что крестная привяжется ко мне и захочет оставить у себя, все-таки решилась меня забрать.
Уже потом я узнала, что крестная, не преуспевшая в воспитании ребенка, винила в этом себя, а не меня с моим плохим поведением. Вот почему в письме к матери она не стала жаловаться и таким образом спасла меня от наказания.
Я была счастлива, покидая ее дом, который так и не успела полюбить. Я с нетерпением ждала, когда смогу помахать рукой старушке, которая, я знала, никогда не хотела жить со мной и никогда не любила меня. Может, если бы у меня была возможность заглянуть в будущее, я бы хорошенько подумала, стоит ли уезжать от крестной, но в одиннадцать лет я не знала, что ждет меня впереди.
