Текст книги "Осенняя история"

Автор книги: Томмазо Ландольфи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

Глава тринадцатая

Меж тем на горы надвигалась буря. Поднялся резкий ветер, послышались далекие раскаты грома, сверкнула ослепительная молния. Все это едва угадывалось за плотно смеженными ставнями. Невдолге буря обещала разыграться во всем своем неистовстве, о чем упомяну по ходу моего дальнейшего повествованья. Но только краток век осенних бурь, не долго буйствовать мятущейся стихии.

– Дух Света, – изрекал старик, – Дух Мудрости, чье веяние все сущее одаривает формой и лишает формы, о ты, пред кем вся жизнь земных творений – лишь мимолетный призрак, ты, воспаривший к небесам и вновь грядущий на крылах ветров, ты, оживляющий бескрайние пространства дыханьем цельбоносным, ты, вдохновляющий все без изъятия, что от тебя исходит и к тебе приходит, о вечное движение в извечной неподвижности, будь славен и благословен!

Тебя пою и величаю в переходчивом царстве сотворенного света, теней, оттенков, образов и беспрестанно уповаю я на твою нетленную и нескончаемую ясность. Луч разума пошли нам, тепло твоей любви, и всякое непостоянство тотчас обратится постоянством, тень пребудет телом, эфирный дух – душою, греза – мыслью. И боле мы не отдадимся на волю прихотливых бурь, но утренних коней крылатых умерим ход и сдержим бег вечерних ветров и воспарим тебе навстречу.

(Тем временем безудержная буря грозила унести нас прочь. Порывы бешеного ветра обрушивались на оконные глазницы дома.)

– О Дух всех духов, о вечная душа всех душ, нетленное дыханье жизни, о зиждительный вздох, уста, вдыхающие жизнь во всякое созданье приливом и отливом вековечного глагола, который есть океан движения и истины! Аминь.

Царь нещадный и ужасный, что владеешь ключами от хлябей небесных и сдерживаешь подземный водобег в вертепах, царь животворных вешних вод, что разверзаешь источник родников и рек, ты, кто предписывает влаге, коя ровно кровь земли, излиться соками растений, ты, чье немеркнущее имя дают семь литер, пред тобой благоговею и к тебе взываю!

(Внезапный яростный ливень заставил меня содрогнуться.)

– Нам, переменчивым и легкокрылым тварям, реки, реки, о царь божественный, в свирепых бурунах морских, и затрепещем твоего величия, но возреки еще и в пошепте прозрачных вод, ибо алкаем твоей любви.

О необъятность безначальная, величественный океан божественного, в коем теряются все реки бытия и утоляются неопустительно в тебе! О бесконечность и присносущностъ всех совершенств! Высь, отраженная в глубинах, и глубина, проявленная в высоте, веди нас к жизни истинной непогрешимым промыслом твоей неувядающей любви! Веди нас жертвенным путем к бессмертию, которое дух зла у нас похитил прежде всех век! Готовы мы пожертвовать собою, дабы сподобиться тебе, и всякий час с открытым, чистым сердцем свершим мы возлияние на твой алтарь водою, кровью и слезами… Владей же мною безраздельно, о Боже наш… Аминь.

(Молнии нетерпеливо прорывались сквозь гулкие раскаты грома. Могучий шквал, казалось, вырвал дом с корнями и заметнул нас в пустоту.)

– Бессмертный, Изначальный, Неизбывный и Несотворенный, Отче всего сущего, ты, что несешь безостановочно на быстрой колеснице миры, перемежающиеся без конца, Владыка необъятных сфер небесных, в их пределах воздвигнут недосягаемый престол твоей вселенской власти, с чьей горней вышины твои внушающие страх зеницы отверзают все, всему внимает твой праведный и благолепный слух; внемли смиренным просьбам чад своих, которых возлюбил допрежь того, как сотворил!

Ибо златым великолепием и вечным торжеством исполнено твое величие, сверкающее поверх земной юдоли и звездной тверди; ты на светила вознесен, искрящийся огонь, где возгораешься и силы черпаешь из своего же блеска; из твоей глубинной сути струятся неиссякаемые потоки света, питающие твой безбрежный дух.

И сей безбрежный дух питает все и вся и обращается к неисчерпаемой сокровищнице твоей предвечной сути, от века приуготовленной к несчетным порождениям, ее терзающим и принимающим те формы, в которые ты их облек в начале всех времен.

И твой бескрайний дух рождает всеблагие царственные духи. Они сбираются вкруг твоего престола и составляют твой непреходящий двор, Отец вселенский, Отец блаженный смертных и бессмертных!

Наипаче же ты создал силы, чудесным образом подобные и собственному помыслу, и сути поклоняемой твоей. Их ты поставил выше маловажных гениев, и силы эти вещают миру о твоих веленьях. И напоследях ты содеял нас и водворил на третьем промежутке нашего простого царства.

Отсюда же тебе всечасно воспеваем славу и почитаем трепетно твои произволенья. Здесь, вожделея обрести тебя, пылаем жаждою и предвкушаем с долготерпеньем праведников смертный час, когда мы будем призваны к немеркнущему пламени на веки вечные, с тобою вновь соединившись, став достоянием твоим в священном лоне твоего божественного, неугасимого, животворящего огня.

О Всемогущий Отче! О Матерь Самонежная! О упоительный прообраз материнства и праведной любви! О совершенное дитя! О форма форм, душа и дух, гармония, отсчет всего, что есть! Аминь.

(Другие небесные знаки отозвались на эти заклинанья.)

– Незримый Царь, что выбрал дольний мир своей опорой и бездны растворил, дабы наполнить их своим могуществом, о ты, чье имя сотрясает своды мирозданья, ты устремляешь семь металлов по жилам каменным, Владыка венценосный семи светильников, о Воздаятель подземельных мастеров, открой нам путь к границам вожделенным и царству света!

Господи! Господи! Господи! Смилуйся над страждущими, расправь нам грудь, освободи и подними нам головы и возвеличь нас!

О неподвижность и движение! О день, объятый ночью, о ночь, подернутая светом! О серебристое сияние! О золотистый блеск! О благозвучный и блистательный венец алмазный! О ты, на чьем персте державном горит небесная лазурь, подобная сапфирному кольцу! Что под землей таишь во царстве самоцветов источник дивный звезд! Так здравствуй же, владычествуй и даруй нам до самого скончанья века премногие твои щедроты, коих хранителями нас назначил! Аминь.

Последовала небольшая пауза. Крылатый сонм бесшумных молний прорезал на мгновенье ставни. Внезапно голос старика повысился и разорвался пронзительным, звериным воплем. Я вздрогнул. Со свирепым треском рядом полоснула молния. Она не заглушила его надрывный крик, но придала ему неслыханную мощь:

– Caput mortuum, imperet tibi Dominus per vivum et devotum serpentem!.. Aquila errans, imperet tibi Dominus per alas tauri!.. Serpens, imperet tibi Dominus Tetragrammaton per angelum et leonem!.. [1]1
  Мертвая глава, да возвластвует над тобой Господь через живого и благоговейно преданного змея!.. Странствующий орел, да возвластвует над тобой Господь через крылья быка!.. Змей, да возвластвует над тобой Господь Четверобуквенный через ангела и льва!.. (лат.).


[Закрыть]

И прочие речения иль заклинания – их передать я, право же, не в состоянии. Голос старика помалу утихал. Он перешел на наш язык и что-то бормотал об «ангелах с угасшими очами».

Но, Боже мой, если его устами и впрямь вещала именно она, что это был за голос, что за речи? И то ли после продолжительного возглашенья, ритмичного и монотонного, то ли еще от тонкости какой, я ощутил озноб и вялость, как под воздействием внушения иль колдовства. Добавлю к этому мои глубинные переживания: и трепет, и смиренное отчаянье, и отвращение, и очарованный испуг. В придачу я испытывал к несчастному неописуемую жалость. В ней смешивались и любовь, и ненависть. Кем бы Лючия ему ни приходилась – все ж он любил ее когда-то, любил отчаянной любовью! Неважно, какие заклинания он изрекал. В них равно теплилась неисчерпаемая, хоть и бессмысленная мука.

Старик умолк на время, тянувшееся бесконечно. Заговорил же он преображенным голосом. Своим: смягченно-хрипловатым, попеременно приглушенным или звонким, молящим или раздраженным, пронизанным обилием оттенков страсти, сострадания, несдержанности, радости и боли, потерянным и нежным, мрачным, торопливым или отрешенным.

– Дева, – продолжал он, – Пресвятая Дева, доченька моя, матушка родимая, зачем оставила ты меня? Ведь один я, один-одинешенек, и жду тебя не дождусь, столько времени жду. Появись, Пречистая Владычица моя. Родительница и заступница моя, яви, по крайности, мне знак. Я здесь, здесь, приди ж ко мне, приди, сестрица моя, жена моя. Ты бросила меня, любимая моя? Дочуронька моя, покажись, покажись, ненаглядная моя… Дева Пренепорочная, приди. Отрада, краса нежнотелая, явись мне, несчастному и одинокому, и заключу тебя в объятия свои, о безначальное дитятко мое. Приди, росиночка моя, пролейся золотым дождем. Лючия, Лючия, явись!..

Стариковский голос сделался глухим, бесцветным, монотонным, невыносимо монотонным. Под конец слова напоминали задыхающийся стон: старик, наверное, закрыл лицо ладонями.

Еще мгновение царила мучительная тишина. Вся комната была повита мраком. Буря устремилась вдаль, оставив позади давящую опустошенность. Хозяин передвинул какие-то предметы. Немного погодя неровный, бледно-розовый подсвет, чуть уловимый глазом, как зарница, окрасил комнату. Сиянье исходило от жаровни или от схожего сосуда, в который он собрал горячую каминную золу. Жаровня помещалась на некотором возвышении – по-видимому, на треножнике. Время от времени хозяин что – то подсыпал в нее – возможно, ладан или другой курильный фимиам. Неясное свечение слегка усилилось. По комнате распространилась густая голубовато-пепельная мгла.

На моих глазах колышущаяся эта дымка слагалась в самые немыслимые формы. Меня забила дрожь. И чудилось мне, будто бы она сначала скапливалась и сгущалась, затем опять рассеивалась и опять сгущалась, точно неведомое существо хотело, но не могло в ней воплотиться. Я видел… Но что или кого я видел? Конечно, это было только грезою, самообманом. И вновь с отчаянною яростью, слепым отчаяньем, зловещей дерзостью она (кто же еще, как не она!) пыталась воплотиться в этой дымке. И снова что – то (или кто-то) мешало ей, ее толкало прочь. Она была уж здесь. Хотя, увы, ее здесь не было, ее давно уже здесь не было, и никогда ей здесь не быть! И все-таки я чувствовал… Что мог я чувствовать в подобном состоянии? Всему причиною мои расшатанные нервы, и больше ничего.

Из жаровни полыхнуло короткой вспышкой, осветившей сцену. Старик коленопреклоненно обмер с закрытыми глазами перед треножником с жаровней. И вот он троекратно возгласил молящим голосом: – Лючия! Лючия! Лючия! В тот же миг бесформенная дымка вздрогнула и резко сжалась.

Глава четырнадцатая

Не льщусь надеждою быть понятым, да, верно, и не хочу. Не чаю оправдаться или объясниться. Скажу лишь то, что видел.

Сгущаясь и клубясь, всклокоченная дымка уступила место большой фигуре женщины. Она немного отделилась от жаровни и повисла в воздухе. Некоторое время фигура извивалась и покачивалась, потом остановилась, представив ясный образ, испещренный ручейками света, точнее, самой дымки, которая струилась по фигуре зримой кровью.

Возникший предо мною образ был подернут скорбной пеленой свинцового отлива. Сквозь нее просвечивали оттенки тела, платья, украшений – лишь бледные подобия цветов. Впрочем, фигура не была прозрачной и загораживала большой портрет, зиявший на противной мне стене, как черное пятно. В смутном полумраке фигура словно освещалась изнутри, и я легко мог разглядеть ее мельчайшие подробности.

Глаза закрыты. Мгновение спустя она открыла их и оглядела комнату. Секунду она смотрела на меня в упор. Нет смысла говорить, кого являл мне этот образ. Скажу без околичностей, что был он жутким, омерзительным и мрачным. В нем не осталось и следа от той ее очаровательной растерянности. Видение было одето точь-в-точь как на портрете. На шее красовалось ожерелье, примеченное мной на туалетном столике. Ее глаза, и рот, и волосы, и плечи, но, несмотря на это, я их не узнавал. Не с этой женщиной меня соединяло теперь уже глубокое и подлинное чувство. В неузнаваемом видении как будто сохранилось лишь то постыдное и грязное, что прятала в себе ее натура. Столь дорогой мне облик превратился в бесчувственную оболочку. От черт ее и от всего состава веяло циничной дерзостью и даже нагловатым недовольством. Сомнений не было: передо мною гнусная химера, исчадье преисподней.

Животный страх и отвращение – вот все, что я испытывал при этом долгожданном для меня видении. Словно почуяв это, призрак задержал на мне свирепый и вместе мерзостно-подобострастный взгляд. Он угрожал и умолял одновременно: все что угодно, только не лишать его кошмарной жизни, уродливой, недолговечной минуты бытия и не разоблачать моим неверием.

Тут я не выдержал и приглушенно вскрикнул. Невольным моим порывом было упредить хозяина. Призрак, который он вызывал с таким усердием и нарекал столь сладостными именами, в действительности оказался чудовищным обманом его и наших воспаленных чувств, безумно взбудораженных и покоренных некой адской силой. Явившаяся вовсе не была его любимой (нашей любимой). От вскрика призрак моментально испарился, и только бледная полоска дыма лениво поднималась из жаровни. Прервалось колдовство, и сокрушились силы тьмы.

Старик еще не осознал случившегося. Но вот он лихорадочно заерзал и застонал от ярости и боли, как раненый медведь. Блеснул свет лампы.

Моею первой мыслью было бежать, и все же я остался. Когда хозяин двинулся к двери, я вынужденно вышел из укрытья. Старик приблизился ко мне почти вплотную. На миг мы замерли, переводя дыхание и глядя друг на друга.

Его негодование пока не вырвалось наружу. Хозяин выглядел до основанья потрясенным и впрямь напоминал смертельно раненого зверя.

– Зачем? – спросил он наконец, трясясь как в лихорадке. Я не ответил на этот уже бессмысленный вопрос и тоже весь дрожал. Как будто лишь сейчас припомнив о своем пистоле, старик извлек его, приставил мне к груди, но тут же тыльной стороной ладони провел по лбу. Он испустил глубокий вздох. Вид у него был окончательно потерянный. Отсутствующий взгляд утратил пронзительную остроту.

В могильной тишине был слышен тихий шепот масляной капели, стекавшей на ковер из лампы, сверх меры накренившейся в дрожащей старческой руке. Он опустил оружие, которое неловко направлял мне в грудь. Я и не думал отстранять его: что проку защищаться? Ни сил и ни желания для этого не оставалось.

В конце концов он вышел из оцепененья. Кровь залила багрянцем щеки: то прорывалась ярость, которую я ждал почти нетерпеливо.

– Несчастный, вы умрете, – промолвил он чуть слышно и с дрожью в голосе добавил: – Вот уж двадцать лет, как я… Неужто, сударь, вам не ведомо, кто, что для меня она?.. Я целых две недели… Зачем, зачем!.. – воскликнул он скорей отчаянно, чем гневно. – Да, вы умрете, – повторил хозяин с какой-то неуверенностью в голосе, но не стрелял, должно быть, позабыв об этом. Теперь передо мною был усталый и немощный старик!

Внезапно его глаза сверкнули прежним блеском, взгляд сделался прямым и ясным, он был исполнен ядовитой ненависти и неукротимой силы, пронзивших все мое нутро. Не выдержав, я опустил глаза. Хозяина обуревала бешеная ярость, он вновь направил на меня пистоль. Теперь его рука почти не трепетала. Вот-вот раздастся выстрел. Но я по-прежнему не двигался.

Однако выстрелить хозяин не сумел. Он выронил пистоль и лампу (последняя еще светила несколько мгновений), схватился обеими руками за горло и рухнул навзничь, изрыгая страшный хрип.

Я кинулся бежать, освободившись наконец от плена неподвижности. Бежать, бежать из этого гнездилища. Бежать без промедленья и оглядки, оставив старика на произвол судьбы, живого или мертвого.

Я мчался, падая и снова поднимаясь, и опрокидывая без разбора мебель, и ударяясь обо что-то в темноте, прореженной то тут, то там оконным светом. Вдруг я опомнился: на дверь одной из комнат с обратной стороны набрасывались с бешеным рычанием собаки. Наверное, они уже искали старика, встревоженные криком и возней.

Нешуточное дело, тем более что дверь со скрипом поддавалась их напору. Ко мне вернулись самообладание и жалость. Я понял, пересилив собственную слабость, что не могу оставить беспомощного старца, и повернул назад, чтобы хоть чем-нибудь ему помочь, если еще не поздно, а уж потом незамедлительно покинуть это место навсегда. Я плотно затворил три двери, на случай если собакам удастся осилить первую, и в замешательстве вернулся по уже початому пути.

В кумирне духов – гробовая тишина. Почти угасшая жаровня при немощном свеченье угольков не позволяла различать предметы. Старик упал в каких-то двух шагах от двери, и я надеялся, что без труда найду его на ощупь. Но старика там не было. Не зная, что и думать, я попытался раздобыть огня. Но где взять спички? До этого я, кажется, заметил их на столике. Попутно я набрел на масляную лампу, лежавшую все в том же месте. На столике нащупал горстку спичек Попробовал возжечь светильник тот оказался пуст. И все-таки промасленный фитиль затеплился тщедушным огоньком.

При этом чахлом свете я огляделся. Вероятно, хозяин отполз немного в сторону. Но нет: старик исчез бесследно. Я не мог поверить, что кто-нибудь его унес из комнаты. Следовательно, он очнулся и вышел сам? Иль вызванные им же силы забрали старика с собой?

Что мне теперь до этого! Скорей покинуть этот дом. Мной овладел неудержимый страх. Прочь, прочь из сумрачного, адова отнорка. Через какое время, точно не скажу, избегнув псов, я выпрыгнул из нижнего окна и очутился на свободе. Я перевел дыхание.

Угрюмый сумрак ночи рассеивался жутковатой белизной тумана. На бледном поле неба туман накрыл далекие вершины изодранной мохнатой шапкой. Я был в чем был, без всяческих припасов: не беда! Все что угодно, только не обратно. Оставалось взять ружье из залы. Собаки мне мешать не станут: сейчас им, видимо, не до меня.

Все так и вышло. Пробраться в дом пришлось окольными путями, ведь главный вход был заперт изнутри. Испытывая облегчение и странную подавленность, я двинулся уторопленным шагом в окружный путь, сквозь заросли, меж влажных скал.

Куда я шел? Речь не о том. Тогда я этого не знал. Я уносился прочь.

Глава пятнадцатая

Но скверно знает человеческое сердце тот, кто подумал, будто не вернусь. Я оказался далеко от этих мест, нашел былых друзей, свел новые знакомства и окунулся в круговерть тех дней. Ночь, ставшая последней в стариковском доме, казалось, пробудила дремавшее во мне дотоле чувство долга. Я угодил в лихую перестрелку, был ранен, но не тяжело: задело руку. В те дни я и вернулся.

С момента бегства прошло недели две. И вновь, отчасти с умыслом, отчасти по необходимости, я появился там под вечер. Причины, побудившие меня вернуться, объяснялись исключительно нуждою. Но непонятно, что мне делать дальше? По-видимому, ничего. Или же действовать по обстоятельствам, буде последние представятся. Зачем я все-таки сюда пришел? Я не особо этим мучился. Тогда я обратился в бегство, теперь настал черед вернуться.

На этот раз мой путь пролег через низину. Фасад возник передо мной после того, как я сошел со склона, поросшего густой растительностью, и был от дома на ружейный выстрел. Однако я пошел кругом. Тому имелись веские причины. Во-первых, парадный вход не открывали, быть может, не одно столетье, и эта половина дома была необитаемой. А главное, когда однажды я уже пришелся здесь не ко двору, что можно было ожидать сейчас? Конечно, при условии, что мой хозяин жив. Но даже если нет, я должен хорошенько осмотреть усадьбу. Я миновал ухоженный когда-то яблоневый сад, скрываясь за кустарником и миртовой оградой, и тихо шел по прелым листьям, устлавшим мокрую дорожку. Еще подрагивал тускнеющий лиловый свет; на западе, в безоблачном просвете неба, мерцали молодые звезды. Стояла обыкновенная для этих мест, ничем не нарушаемая тишина.

Я вышел к заднему крыльцу И здесь – покой и тишь. Входные двери настежь. На пороге, прислонившись к косяку, застыла женщина, казалось, созерцавшая усеянную звездами полоску неба.

Не стану утверждать, что сразу же ее узнал. Но что-то в ее чертах и тайном зове, исходившем от нее, внезапно всколыхнуло сердце. Отбросив всяческие опасенья, я открылся и подошел к ней.

Меня завидев, она чуть повернула голову и двинулась навстречу каменной походкой, пощуриваясь в сумеречном свете. Эти глаза и волосы, слегка разомкнутые губы и худенькие плечи, казалось, заключали неистовую силу воли. Эта нервозная рука, беспомощно опущенная долу, и платье с кружевом, муаровая шаль, и ожерелье из топазов, и даже крошечная диадема – все было столь знакомым, что обмануться я не мог. С каждым шагом предчаяние сердца, моя надежда перерастали в твердую уверенность: Лючия! Воистину Лючия, а не отвратное виденье той далекой ночи. Тогда, конечно, я не подумал, что эта юная особа не может быть оригиналом старинного портрета, – сотня причин мне говорила о другом. Нас разделял какой-то шаг, а я, я только на нее смотрел, не в силах проронить и слова.

Как ни странно, она, должно быть, тоже меня узнала, поскольку не выказала удивленья и пребывала в полной неподвижности. Молча она взирала на меня из сумерек сверкающим, бездонным взглядом. Всем существом я ощутил тот взгляд; разгоряченный, притягательный, немного мрачный и печальный и в то же время нежный и растерянный. Лишь грудь ее взволнованно вздымалась от внутреннего трепета: я слышал частое дыханье в тишине. И чудилось, что я узнал его: то самое дыханье, что долетело до меня однажды ночью в спальне. Повеяло его особой свежестью, столь дорогой и близкой.

Но вот ее глаза блеснули гневом. Она заговорила голосом, исполненным высокомерия:

– Что вас так поразило, сударь? Возможно, сходство с моею матушкой, графинею Лючией, чей облик вам, верно, памятен по старому портрету? Иль вам не терпится порасспросить меня о батюшке, графе… – Она упомянула род, о коем мне приходилось слышать в тех краях; похоже, его здесь уважали и побаивались. – Тому неделя, сударь, как он почил. Своими собственными руками я предала его земле, там, – Лючия указала мне в глубь сада, – подле женщины, которую мой батюшка любил всю жизнь, как любит и поныне. А вы, милейший, сопричастны его смерти. Вот и развеялись, – прибавила она презрительно, – загадки, вас волновавшие настолько, что вы осмелились проникнуть под наш священный кров. Ступайте, сударь, – закончила она, притопнув ножкой, – теперь вы все узнали. Ужели не за этим вы вернулись?

Сдавалось, она вот-вот расплачется, по – детски, от негодования. Но вместо этого она вдруг изменила голос, уже не величая меня сударем, и продолжала без видимого перехода ласковым, умильным тоном, в котором прозвучала безграничная заботливость. Тот голос, благозвучный и глубокий, был настоящим голосом Лючии.

– Уже ночь, и ты устал, дорогой. Ты ранен, тебе больно? – Она погладила мою повязку. – Пойдем, пойдем же в дом, мой милый. – Легонько подтолкнув меня, Лючия бросилась вперед и крикнула: – Мак, Йошуа, он вернулся!

Гигантскими прыжками собаки ринулись к порогу. В нескольких шагах от нас они остановились, порыкивая на меня недружелюбно. Лючия опустилась на колени и обняла их за головы. Волосы ее неудержимо разметались по плечам широким пологом. Тонкие и бархатистые, они казались мне живыми и непокорными; и я невольно вздрогнул: спутанные пряди извивались, точно встревоженные змейки.

– Ну, будет, будет вам, глупышки, вы не должны его так встречать, – приговаривала она напевно, лаская псов и прижимаясь к ним щекой. – Что это вы на него взъелись? Ах, злючки, так-то вы меня любите…

Она как будто позабыла обо мне. Наконец Лючия встала, откинула за спину волосы и, глядя на меня с ошеломляющей холодностью, заговорила неожиданно визгливым голосом с какой-то неестественной усмешкой:

– Уж вам-то, сударь, ведомо, что этот дом по части угощенья не богат. Коль вы проголодались – не обессудьте. Коль утомились – просим отдохнуть… Милый мой, я хочу сама приготовить тебе ужин и постелить постель… пойдем со мной. А хочешь, я перевяжу твою рану? Не бойся, я умею. Ну, пойдем, пойдем. – И она направилась к покоям. Но тут же резко обернулась, подошла вплотную, задумчиво взглянула на меня в упор, изящным пальцем обвела мне рот, заботливо дотронулась до перепачканных штанов и прошептала: – Борода. – (У меня и вправду отросла густая борода.) Затем, нахмурив брови, топнула ногой. – Так проходите! Останься здесь, я все подам сама, сядь там, – и показала мне на круглый стол. Она исчезла за одной из внутренних дверей. Зачастую ее движения и жесты были нарочито резкими, слова же то и дело прерывались короткими смешками, от которых кровь стыла в жилах…

Я был в смятении: как, неужели эта несчастная умалишенная и есть Лючия? По странной логике разгоряченных чувств я и не думал проводить различия меж матерью и дочкой. Оно казалось мне излишним, даже надуманным, каким-то вздорным розыгрышем, ничтожною причудой этой жизни. Без колебаний дочь я называл по имени ее покойной матери. Или отталкивающей химеры.

Но почему взлелеянный мной образ упорно оборачивался в этой жизни то мерзким призраком, то существом, в котором свет разума уже угас? Однако истинный, мой образ той Лючии все явственнее воплощался для меня в словах и жестах этой женщины, как будто нынешнее помутнение ее рассудка было скоропреходящим; сама она – отнюдь не падший ангел, а лишь заблудший, и я еще смогу освободить ее от этого заклятья, и собственным терпением, любовью, добротой и силой жертвенной и чудодейственной любви я помогу Лючии обрести себя и принесу ей заповеданное счастье… Весь поглощенный этой пылкой думой, я размышлял, откинувшись на спинку стула, и ждал, что будет дальше.

Вскоре она явилась снова. Собаки сопровождали свою хозяйку, как некогда ее отца. Скажу попутно, что в отношении последнего я начинал испытывать мучительные угрызенья совести. Я обещал себе, что по возможности узнаю все обстоятельства его кончины. Дух старика, как наваждение, присутствовал повсюду, он ощущался и в чертах, и в поведении Лючии.

Она несла еду на двух тарелках, которые поставила передо мной. С суровым ликом села супротив, точь-в-точь как батюшка, воззрилась на меня и вкрадчиво заговорила – покрылись томной поволокой блестящие глаза:

– Вы думаете, я сумасшедшая? Советую вам остеречься поспешных выводов, мой друг. Ты думаешь, что я безумна, ты, мой любимый! Но почему? Я не безумна, не безумна… – Лючия всхлипнула и затрясла упрямо головой. – Безумна? Почему бы нет? Иначе как бы я все схватывала на лету, и как в ночи ловила бы я всякий звук и шорох затаившихся подземных тварей, как узнавала бы по запаху людей, животных, вещи? О, как все отдается здесь и здесь… – Лючия ударяла по груди и лбу, – какие это муки!.. Видишь эту руку и эти голубые вены? Я чувствую, здесь, здесь… Куда ты смотришь? Ближе к кисти. Я чувствую и ясную погоду, и ненастье, но нет, все чувствуют погоду по руке… Какое: я чувствую, как в том лесу упало дерево под грузом снега! А здесь, в висках, я чую ветер, даже тот, что задувает высоко в горах или на дальних склонах… Все чувствую, все слышу! Я различаю шум, который кто-то лишь хотел поднять, но не поднял… Я чую запах мертвецов, но не тяжелый смрад, а их благоуханье. И я не в силах это объяснить. Caput mortuum, imperet tibi Dominus… – заверещала вдруг она гнусавым голосом концовку заклинания, услышанного мною в ту памятную ночь. – Ха-ха, ты испугался, правда? Все слышу, все! Я слышу каждый жест, а он еще не сделан, и слово каждое, а ведь оно еще не сказано; и мысль, ха-ха! И не надейтесь, сударь! Безумна, почему бы нет? – Сорвавшись с места, она пустилась было в пляс, визгливо подпевая самой себе, да так, что у меня сжималось сердце. Потом, усевшись: – Помешанная! Вот на тебе-то я и помешалась: разве говорят не так?

С отчаянно-бесстыдным видом Лючия протянула руку к моей руке. Я и не думал ей мешать, но непроизвольно отдернул руку. Мгновенно ее глаза наполнились слезами. Она взглянула на меня с какой-то горечью и укоризной. Печальным голосом она продолжила:

– Ты не хочешь, чтобы я стала твоей. Не хочешь, потому что я сумасшедшая. Но это не так, любимый, просто у меня такой изменчивый характер: бывает, распалюсь сверх меры, а иногда… как это выразить? Неужто ты не видишь, не слышишь, как складно я рассуждаю? Как понимаю все, что говорят, на равных с остальными… какая я спокойная? – Потупив взор, она скрестила руки на груди, сложила губки бантиком. Вид ее был жалок и вызывал глубокое сочувствие. – Говорить, говорить, говорить! Говорить после стольких лет, нет – впервые! И видеть дневной свет, выходить на волю и говорить с кем-то, то есть с кем-то еще. С тобой! С тобой, любимый! У кого мне научиться говорить, как это следует? Только у них, нет, только у него училась я говорить. Я знаю, я же говорю, я понимаю, что речь моя порядком старомодна, особенно когда я злюсь, но вот увидишь, я научусь. Я знаю столько языков, ты знаешь? И умею читать. Все, все книги. И многому могу тебя научить, о многом должна спросить тебя, многое показать, о многом переговорить с тобой. Почему ты не сочувствуешь мне? Будь хоть немного терпеливей. Скажи, что ты от меня хочешь, что я должна сделать, – я все исполню, ведь у меня получится, увидишь. О, как я тебя люблю! А ты, ты меня любишь? Ты знаешь, что меня тоже зовут Лючией, а как же еще? А как твое имя? Зачем ты меня искал, зачем преследовал? Я чувствовала, что ты ищешь меня по всему дому; я слышала, как бьется твое сердце в темных комнатах, по которым ты блуждал. А как сильно оно билось той ночью в твоей спальне и утром в подземелье! Да, это была я – кто же еще? И ты знал, что это я. Я хотела увидеть тебя, ведь я вижу в темноте… я так хотела дотронуться до тебя, как дотронулась совсем недавно, коснуться твоих губ, но я знала, что он этого не хотел, что он убьет меня за это. И ты думаешь, я этого не сделала? Ха-ха, сделала, – протянула она певуче, – но в ту ночь ты крепко спал. Вы почивали, я хочу сказать. И не раз еще я тебя видела, а ты не замечал меня. Так почему же ты не хочешь, чтобы я стала твоей? Только… только я боюсь. Я столького боюсь, боюсь всего на свете. Ты должен меня защитить. Тебе известно, что я тоже ведьма и могу вызывать мертвых? Не робейте, сударь! Я отдаю себя под ваше покровительство… – Поднявшись, она припала к моей груди и уж на этот раз меня поцеловала.