Текст книги "Героин"

Автор книги: Томаш Пьонтек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

К счастью, в моей голове еще хранилось что-то наподобие гигантского кубика сахара, Я мог испытать боль от этого угловатого устройства, если бы оно одновременно не было сладким.

Остаток дня я валялся перед телевизором и смотрел музыкальные каналы, занимался личной гигиеной и убирал блевоту. Двигаться мне было все так же трудно, особенно когда я осознавал, что чем-то занят. Мне пришла в голову одна идея: смог ли бы я, отрезав часть своего тела, высосать из него остатки героина? После долгих раздумий, я пришел к выводу, что в моей ситуации это не поможет. Ну, возможно, если не считать того, что, отрезав часть своего тела, я бы чувствовал меньшую тяжесть при передвижении.

Потом наступил следующий день, то есть, собственно, сегодня. Все началось просто чудесно: утром светило солнце сквозь тонкую прослойку низких дождевых туч, благодаря чему свет казался электрическим и на улице можно было чувствовать себя как дома. Я быстро поехал на работу, где должен был сделать известного сатирика. Он оказался слишком зашуганным. Потом я пил минеральную воду в редакции, пялясь на календарь с младенцем, лежащим внутри огромного пасхального яйца. Я вспомнил о том, что через два часа состоится крещение сына Габриэля. Где-то далеко, в костеле на другом берегу Вислы.

И вдруг мне в голову пришла гениальная идея: внести разнообразие в крестины, приехав на место события обкуренным. Во-первых, от этого торжество могло стать еще более приятным. Во-вторых, кайф превратился бы вообще в нечто необыкновенное и неповторимое, если бы обкуриться прямо на крестинах в костеле.

Я возбудился настолько сильно, что включил мобилку и стер, даже не прослушав, все сообщения. Затем я позвонил к Мачеку. К счастью, его телефон был включен. Ему не хотелось разговаривать; у него был плохой день – испортился электрочайник. Поэтому он выбросил его в окно. Или же так – он выбросил в окно чайник, который потом испортился. Однако он пообещал, что позвонит одному из своих дилеров и устроит мне с ним встречу. Потом прошло много минут, наполненных прекрасным, нервирующим, но заебательски возбуждающим ожиданием. В конце концов, Мачек перезвонил, чтобы дать мне номер дилера.

Я ощущал в себе несмелое предвкушение блаженства, набирая соответствующий номер и слушая хриплый голос в трубке. После нежной прелюдии типа «Привет, мы всегда рады помочь друзьям Мачека», мы приступили к деловой части разговора.

– У меня есть кое-что подороже, но это круто вставляет. Стоит попробовать. Новое качество, новая мощь. Такого гербалайфа ты еще никогда не курил, – произнес он на одном дыхании. Сукин сын умел поднять цену.

После этой захватывающей новости еще минут пятнадцать я просидел в редакции, а карапуз в яичной скорлупе пытался завладеть моим разумом. Потом я покинул телевидение.

У подъезда уже ожидала тощая фигура – не более шестнадцати лет. Заплатив парню деньги, я заметил, что у него перемотана ладонь у основания большого пальца. Хоть мне и было интересно, я не стал его об этом спрашивать. Наклевывалось хорошее знакомство, которое не хотелось портить идиотскими расспросами. Я попрощался и пошел искать себе уютное гнездышко.

Я вошел в здание телевидения и сразу же направился в каптерку реквизитора, в которой не было никого, кроме определенного количества больших надутых медведей. Я высыпал немного очень светлой, почти желтой геры на фольгу. Я смастерил трубочку, воткнул ее в рот и подогрел фольгу снизу зажигалкой.

И снова награда ищет героя. И хоть я и не знаю за что, но от этого еще слаще. Возможно, за то, что мне предстоит сделать.

Бартек делает первую хапку, и мне становится еще теплее. Я чувствую, что его мозг становится таким же, как мой, – большим, мягким, блаженным. Он тоже начинает излучать нечто похожее на любовь. Если, конечно, этому говнюку ведомы подобные чувства. Но если они ему и не ведомы, то сейчас он о них узнает.

Мы возвращаемся в мою квартиру, падаем на тахту и в шикарных условиях добиваем нашу половинку. Это вам не пыхтение на нычке в темных парадных, которое стало бы уделом Бартека, потеряй он невинность с кем-то другим.

Чувачок блюет молочным коктейлем, свешиваясь с кровати. Я присматриваю за ним, пока он впервые в своей жизни погружается в этот чудесный теплый суп. Он настолько вкусный, что его можно назвать черепашьим. И настолько же ленивый.

Осторожно, чтобы его не разбудить, я раскладываю фольгу и добавляю в нее следующую порцию – кажется, это длится три часа. Я ее выкуриваю одним махом.

Клево, когда ты настолько всецело счастлив и спокоен, что даже не ощущаешь возбуждения перед приближающейся новой волной кайфа. Это зацепило меня, неподготовленного. Как кирпичом по голове.

Вдруг я вспоминаю о своих добрых делах. Я взял под опеку Бартека. Я пытаюсь взять его на руки, чтобы отнести на руках через весь город в особняк, к его мамочке. Я хочу показать ей его и сообщить, что ему угрожает.

Но, засунув ему руки под плечи и ноги и подняв его вверх на несколько сантиметров, я понимаю, насколько он, сука, тяжелый – какой-то сладкой, героиновой тяжестью. Я снова падаю на тахту возле него. Я собираюсь с силами, чтобы опять попробовать его поднять, но от этих усилий у меня еще больше кружится голова и я засыпаю. Потом я снова пытаюсь найти Бартека. Но обнаруживаю людей в вечерних нарядах: они ходят по кругу в столовой. Ко мне подходит какой-то господин в смокинге и говорит: «А на меня так вы вообще не обращайте внимания…» – и исчезает, не закончив этого предложения. Оставшиеся начинают декламировать стишок о домовых, сведя все, в конце концов, к образу маленьких замороженных гномиков. Для того чтобы их опять увеличить, сначала их следует разморозить, но лучше оставить замороженными, ведь тогда их легче очищать.

Наконец-то я вижу Бартека. Он лежит на кровати в одной футболке, сбросив с себя одеяло. Я приближаюсь к нему и изо всех иероглифов, в которые может изогнуться мое тело, стараюсь найти самый подходящий для Бартека. Чтобы полностью обвиться вокруг него, укутать его своим телом.

Я его, конечно же, не разбужу. Мои ласки успокаивают, а не возбуждают, мои поцелуи – нежные и деликатные. Я владею чудесным даром: когда я целую кого-нибудь, то не оставляю следов. И ничто не раздражает такую чувствительную личность, как Бартек. Более того, под моими губами исчезают мелкие покраснения и синяки, обнаруженные мною на его бедре, Я выискиваю самые чувствительные места для своей нежности, чтобы их еще больше освежить. Парень не постанывает и не вертится. Каждый мой поцелуй оставляет на теле Бартека маленький, нежно разогревающий источник тепла. Я дую ему в задний проход, как в шарик, чтобы наполнить его изнутри чем-то намного лучшим, чем любое иное переживание. Он еще никогда не был настолько безопасным. Это нечто намного большее, чем счастливые переживания младенческого возраста. Этого требует каждый человеческий детеныш, никогда его не получая, – даже когда вырастет.

Я обнимаю Бартека, закрываю глаза и спокойно припоминаю все произошедшее за сегодняшний день.

Утром я лежал в ванной и думал над тем, почему моя жизнь такая необыкновенно кайфовая. И пришел к выводу, что мне так хорошо, потому что я делаю невозможное. За три месяца я придумал новую науку, да еще и продал ее на телевидении. В то время как другие люди думают о разных глупостях, я, например, способен придумать новый и к тому же максимально сложный язык. Я употребляю самый сильный и самый опасный наркотик, и все еще не попал от него в зависимость, потому что курю только в свободное от работы время.

Придя к подобному умозаключению, я как-то очень плавно, еще из ванной, заказал еду в тайском ресторане. Потом договорился с дилером на вечер, чтобы он был под рукой. Вообще-то он классный чувак, этот с подрезанным пальцем, может быть потому, что не очень трезвый.

Я также решил, что пыхну только в девять вечера. Небольшое испытание воли. Такого не выдержать психически зависимым, но для меня это проще простого. Ведь у меня было вино.

Когда приехала еда, я дал тайцу бабло – все, что было в кармане. К счастью, отдел моего банка находился недалеко. Для того чтобы совместить удовольствия, я откупорил бутылку и включил телевизор. Потом появился немец в конфетти. Я поедал знаменитые тайские макароны, затем, медленно напиваясь, – и утку в красном карри. Совсем не похожую на утку по-тонкински, Я преодолел очередную границу невозможного: мне начали нравиться слова песенки про девяносто девять красных воздушных шариков. Я ощущал, что приближаются и назревают какие-то события – нечто похожее на судьбу воздушных шариков из песенки, хоть я точно и не знал, что именно.

Съев все без остатка, я вышел на балкон, а потом вернулся. Ни тут, ни там мне не нравилось. Я отдавал себе отчет в том, что мне скучно. Позволить себе это я абсолютно не мог, поэтому начал придумывать философскую систему, из которой следовало, что человек является задним проходом вселенной. Конечно, к подобным умозаключениям пришло много философов, а в особенности теологов, которые утверждали, что человеческая душа – это зловещая клоака. Однако все они подходили к этому как к вопросу морали, а я имел в виду технически простую вещь. Я представил себе, что человека окружает намного больше вещей, чем он видит и в принципе способен увидеть. Некоторые из этих вещей остаются, другие появляются, третьи исчезают. И все, что люди видят, исчезает во вселенной. Человеческое сознание является абсолютно необходимым условием для уничтожения вещей. Для этого оно создано, для этого существует человек. То, что мы считаем восприятием, является ликвидацией. Под непреодолимой силой нашего взгляда исчезает все – одни вещи раньше, другие позже. Но нет в мире вещей, которых наш взгляд не уничтожил бы. Поэтому в том, что мы видим вокруг себя, на самом деле нет ни одной по-настоящему постоянной вещи. На самом деле, постоянные и важные вещи являются недоступными. Собственно, задний проход – это плохое определение для человеческого сознания, лучшим было бы слово «разрушитель».

Часом позже я придумал для разнообразия историю полуострова, на котором существовало что-то наподобие древнего, но очень развитого государства. Я создал разнообразные партии и фракции, что, в конце концов, закончилось опустошением всей страны. Но когда до этого дошло, оказалось, что за окнами уже стемнело. Было около восьми. Я подумал, что хватит с меня бесплодных игр. Раз уж я решил пыхнуть в девять, то должен был что-то предпринять.

Я потянулся за мобилкой и вспомнил, что истратил все бабки на тайскую жрачку. Кредитки с собой у меня не было, чтобы по вечерам не просерать слишком много денег. А банки уже позакрывали. Сознание этого как-то ускользнуло от меня, потому что я был занят пытками некого Белого Жреца на своем полуострове.

Я сел на диван и принялся напрягать мозг так же, как прежде, и даже еще интенсивнее. И пришел к единственно правильному выводу – нужно было кого-то развести. Легче развести кого-нибудь на совместный покур, чем одолжить бабки.

Для пущего веселья меня снова преследован люди.

– Привет. Я хочу знать, может… может, как-нибудь встретимся, если ты меня еще помнишь.

Мне это не понравилось. Нельзя оставлять сообщения, в которых содержится обвинение. Адресат не может ответить на них сразу же после прослушивания. Он некоторое время ходит с так называемой печатью вины, пока не перезвонит.

– Привет, Томек, я хотела узнать, может, зайдешь к нам на обед в воскресенье. Отец возвращается из Будапешта и…

Это сообщение было куда более приятным и нейтральным. Оно даже вызывало приятные литературные ассоциации типа обед, рассказы о путешествиях. Если хочется, чтобы кто-либо сделал что-нибудь, нужно его заинтересовать. Хотя, конечно, мою маму нельзя ставить во всем в пример. Она очень мило приглашает в гости, но потом вечеринка превращается в рассказывание совершенно не милых историй о ее детстве.

– Привет, Томек, это Пшестер. На Бородатого будет вечеринка. Заваливай, может, что-то получится.

– Привет, Томек, это Бартек. Слышь, ты не можешь устроить сам знаешь что? У меня нет доступа.

Я обзвонил всех знакомых, естественно, кроме Бартека, но все сделали вид, что у них нет бабла. У них точно было бабло, потому что они слишком четко произносили согласные. К тому же, Пшестера настолько сильно перло по кислоте, что он болтал только на тему восклицательно-вопросительного знака и аборта, который он сделал снежной бабе. В иной ситуации я, возможно, и позволил бы втянуть себя в подобный разговор. Один из разговоров, который не содержал бы никаких эмоциональных ловушек. Но в этот раз я реально не торопился.

Логично было бы позвонить Габриэлю, но после всего, что я наговорил на крестинах, мне немного было стыдно. Наконец-то я решился позвонить Бартеку. К счастью, трубку взял он, а не его мать. В этом случае мне пришлось бы в течение получаса ругать коррупцию в высших эшелонах власти.

– Привет, Бартошек, – начал я.

– Привет, Томашек. – Он сразу почувствовал, что происходит, и начал фамильярничать.

– Нет, Бартошек, ты не имеешь права так со мной разговаривать. Это я тебя могу так называть, потому что я старше тебя на десять лет. Поэтому ты должен оказывать мне уважение, если хочешь быть положительным юношей.

– Ну, я могу, разве что, положить на тебя.

Чертенок хотел сказать, что может на меня положиться. Подобные маленькие двусмысленности могут скрасить разговор, даже если человеку поскорее хочется перейти к делу.

– Послушай, чертова кукла. – Я был явно в ударе. – Хочешь сделать трали-вали?

– Так это теперь называется?

– Да, а на следующей неделе это будет называться ласканием клитора. – Приятно, но надо было попуститься. – Если хочешь развлечься, могу тебе это устроить, но с одним условием – ты платишь.

– Ой, а может, сложимся с тобой?

– Сложиться может швейцарский ножик. – Шутка опять удалась.

– У меня нет столько бабла.

– Ну, придумай что-нибудь. Я уже и не помню, как это делалось: когда я был говнюком, то всегда мог взять у мамы на кино для себя и своей подружки. Некоторым мамам нравится, когда у сыночка есть подружка, хоть это, возможно, и не случай твоей мамочки. И конце концов, можно взять у мамы, не говоря ей об этом.

– Ииии. – Когда Бартек начинал думать, его жесткий диск издавал подобный звук.

– Позвонишь, когда будут башли. В течение пятнадцати минут. Завтра тебе верну, когда пойду в банк.

Я ждал пятнадцать минут. Потом еще двадцать. Потом я позвонил, и трубку опять взял Бартек.

– И что же?

Он посмеялся в ответ.

– Я знал, что это ты. Знаешь, мама сама пошла с паном Ковальским в кино и ресторан. Но она всегда оставляет в каком-нибудь плаще немного бабок… Забывает…

– Хватит на четвертинку?

– На половинку.

Рядовой Бартошек должен был явиться по приказу на автобусную остановку. Быстро через двадцать минут, так как квартира рядового Бартошека находится очень близко, в квартале особняков – там когда-то жили мои родители Впрочем, именно с тех пор я знаю Бартека и его маму. Я, так сказать, являюсь другом семьи. И, собственно говоря, очень хорошо, что именно мне выпадет роль человека, который даст парню путевку во взрослую жизнь Лучше, если он сделает это со мной, чем с каким-нибудь потаенным барыгой из подворотни Он сделает это при помощи качественной геры и вместе с хорошим другом. Думаю, он и сам в этом заинтересован.

Бартек приближался, а в свете фонаря его темно-красный румянец казался почти фиолетовым. Я принял кассу, позвонил дилеру, который заранее приготовил мне крепкий желтый товар, а он договорился насчет меня со своим главным поставщиком. Мы договорились встретиться под Макдональдсом, куда сразу и поехали на автобусе. Я был настолько возбужден, словно это мне придется курить впервые. Я усадил Бартека за стол вместе с большим молочным коктейлем, который поглотил его внимание. Через минуту я понял, почему некоторым хочется стать родителями.

Передо мной остановился черный мерседес класса М, и я сел в него. И тут приключилась маленькая неожиданность, поскольку лысому и большеглазому гангстеру, который помнил меня по телевидению, захотелось узнать, как можно распознать характер человека. При этом он осматривался в меня, силясь что-то прочитать по движению моих губ. Я предложил ему прочитать специальный курс и оставил свой телефон. Потом я вернулся к Бартошеку. Я почти был уверен в том, что он будет болтать ногами.

Он этого не делал, так как у него были слишком длинные ноги – ему, в конце концов, шестнадцать лет – он выпил порцию молочного коктейля, а из трубочки сделал что-то похожее на актинию. Мы пошли в макдональдсовский сортир, протискиваясь сквозь толпу лысых детей, сгрудившихся вокруг экрана на котором каждую секунду расплющивалась очередная окровавленная рожа. По другую сторону экрана, конечно же.

Когда мы пришли в сортир, я показал Бартеку, как следует выравнивать фольгу на кафеле и насыпать геру, и вдруг опять ощутил себя молодым. Ну и, конечно же, как ментор а может, и как корифей, я закурил первым.

Сразу же воцарилась приятная, теплая атмосфера. Бартек заканчивает фольгу и видно что ему уже немного лучше.

– Подсыпь еще, – просит он с улыбкой.

– Хорошо, но ты тоже должен выполнить какое-нибудь желание. Засунь себе два пальца обеих рук в нос, а два других – в уши.

Бартек секунду колеблется. Потом выполняет желание, уподобляясь венскому бублику Для него послушание уже превратилось в равнодушную игру, которая – как и любая равнодушная игра – даже может наполнить его чудесным героиновым спокойствием Он делает следующую затяжку, которую, конечно же не удерживает до конца. Остатки дыма он выпускает мне в рот сквозь трубочку.

Сейчас я должен закрыть глаза и всецело посвятить себя теплой темноте, но как-то не очень получается – как будто что-то меня тут держит и постоянно интересует. Возможно, я слишком концентрируюсь на муштровании Бартека. Это слишком трезвое удовольствие. Лучше сконцентрироваться на чем-нибудь действительно хорошем и сделать парня по-настоящему счастливым. Я должен очень интенсивно и тепло заботиться о нем. Ведь в течение этой недели я заменяю ему маму.

Поэтому я делаю еще пять суперкрепких затяжек. А когда мне наконец-то становится совсем уж хорошо, я закрываю глаза и вижу чудесный равнодушный шарик.

В течение последних дней я должен был оставаться трезвым. Все началось, по-моему, в понедельник. Я проснулся в десять часов утра, а Бартек стоял коленопреклоненный возле моей кровати, смывая губкой мокрое пятно с простыни. Эту губку я, как правило, использую для купания, поэтому мне хотелось ему кое-что сказать. Увидев, что я уже проснулся, он взглянул на меня, на пятно и заблевал то, что секунду назад смыл.

Впереди у нас был целый день. Собственно, не у нас, а у меня, поскольку после сближения с Бартеком необходимо было немного гигиенически передохнуть, Бартеку хотелось вернуться домой. Он боялся, что мать обнаружит исчезновение денег. Ему хотелось поскорее вернуть их туда, где они лежали, поэтому он умолял меня пойти в кассу.

К тому же, он кошмарно выглядел. На ум приходили рассказы Пшестера об эмбрионе снежной бабы. Бартошек был белым, его свело судорогой, а лицо так сильно опухло, что почти не было видно глазенок.

Мы, конечно же, пошли в банк. Но только через час, так как я все еще слишком хорошо себя чувствовал, А когда мы, наконец, дотащились до моего отдела, Бартека ожидало следующее испытание – ожидание в очереди, что для человека в состоянии попуска является экстремальным переживанием.

В конце концов, он получил деньги. Получил и пошел, а я отправился на завтрак, который состоял из сырков, имеющих множество потребительских и блевательных достоинств.

Где-то получасом позднее я лежал в кровати. Я переваривал, хотя, скорее, принял в себя все эти молочные продукты, которые вообще не хотели растворяться в моем организме. Внезапно позвонили по мобилке, которую я опрометчиво забыл выключить.

Звонила Бартекова мама, которая сначала завыла – тихо, но настолько отчетливо, чтобы я съежился от страха, – а потом попросила о помощи, поскольку она обнаружила, что сын обокрал ее и всю ночь что-то принимал. Она попросила, чтобы я пришел к ним и помог ей разобраться, что это могло быть, потому что сын не хочет с ней разговаривать. Я пообещал, что сейчас забегу.

И, конечно же, сразу же сблевал. Страх меня так парализовал, что мне не пришло в голову как-то выкрутиться. Она, вероятно, ни о чем не знала, но Бартек каждую секунду мог ей настучать, что мы обкумарились вместе, тем более если он увидит меня в роли антинаркотического Супермена и друга семьи. Выключить телефон, исчезнуть на пару дней из квартиры и зашиться в какой-нибудь кумарный подвал в городе – это показалось мне единственно разумной развязкой. После нескольких кошмарных секунд я пришел к выводу, что лучше пойти туда, сориентироваться, как вообще обстоят дела, а потом уж что-то реально замутить. Так будет безопаснее, чем предоставить дела их собственному течению.

Опять позвонил телефон. Волей-неволей я сказал «Алло!», и в трубке раздались всхлипывания – на этот раз звонил Бартек. Мама закрыла его в квартире и пошла за текилой для меня, так как ей хотелось обсудить проблему дурной привычки сына в здоровой алкоголической атмосфере. Изоляция потрясла Бартека, потому что с очень давнего времени он вообще не переживал физических ограничений. Еще больше его потрясло то, что мама – культурная и образованная женщина – дала ему в морду. Бартек настойчиво требовал, чтобы я пришел, – будто это могло его от чего-то защитить.

Я сел на свою раскладную кровать и принялся размышлять обо всей этой ситуации. Все казалось мне коварной западней. И Бартек, и его мама помнили, что я когда-то имел склонность к хорошему алкоголю. Они знали немного и меня самого, и то, что рассказ о подростке (лучше всего женского пола, но можно и мужского), получившем пощечину и запертом на чердаке, мог оказаться для меня заманчивым. Возможно, они уже помирились и пытаются затянуть меня к себе, потому что там уже ждет этот пан Ковальский, друг Бартековой мамы, с каким-нибудь ломом. Или с полицией.

Я по-быстрому вышел из дому, а потом с оглядкой, окружным путем, побежал в сторону квартала особняков. Возле дома Бартековой мамы не оказалось ничего подозрительного. Не было никакой полиции, автомобиля с радиоустановкой или даже обыкновенных «опелей» и «полонезов» – ничего, что могло бы указать на то, что где-то поблизости ошиваются государственные бандиты или, как говаривал Габриэль, los bandidos del gobierno.

Зато в окне комнаты на третьем этаже замаячило бледное лицо, припавшее к оконному стеклу. Окно открылось, и показался заметно заплаканный Бартек – его состояние было заметно издали. Он смотрел вниз. Очевидно, искал пути к бегству. Но, конечно же, боялся прыгнуть.

К дому приближалась «тойота королла» – я рефлекторно спрятался за большой металлический цилиндр, который выполнял функцию мусорного бака. «Тойота» остановилась возле дома. Внутри была видна голова Бартековой мамы с длинными рыжими волосами. Она открыла ворота при помощи пульта и заехала во двор. Когда ворота за ней закрылись, она вышла из машины, позвякивая не только ключами, что свидетельствовало об одном – текила на самом деле куплена. Она открыла дверь и исчезала, громко захлопнув ее за собой. Этот отзвук напомнил мне о сухих шлепках, с которыми мамина рука, должно быть, опускалась на пунцовую щеку Бартека.

Я медленно прошел через калитку и уже готов был нажать на кнопку звонка, как вдруг дверь внезапно открылась и из нее выскочил раскрасневшийся Бартек. Выскочил он, надо сказать, неудачно – прямо мне в руки. Я поймал его, а он посмотрел на меня с выражением лица, напоминающим морскую свинку, У меня в детстве была морская свинка.

Я поймал его за плечи, но он неистово вырывался. Вдруг из дома вынырнула его мама.

– Ты – дьявол, дьявол! – закричала она, и сначала я принял это в свой адрес. Но, к счастью, это касалось ее сына.

– Томек, вы пришли как нельзя кстати, – выдохнула она. – Он столкнул меня с лестницы и хотел убежать! Столкнул родную мать… Вы скажите, Томек, каким животным, каким дегенератом нужно быть, чтобы столкнуть с лестницы родную мать.

– Ты меня ударила! Ты – психопатка! – завыл Бартек, Вместе с мамой мы затянули его на третий этаж особняка, хоть он и цеплялся за поручни, и маме пришлось отрывать его пальцы от столбиков деревянной балюстрады.

Когда мы очутились на том аскетическом чердаке, где были лишь матрац и деревянные перекрытия, женщина опять залепила Бартеку но лицу – да так, что вся щека окрасилась не в пунцовый, а почти в коричневый цвет. Я же начал то, что впоследствии оказалось моей великой речью.

Я уже не смог бы сейчас ее кратко изложить, поскольку начал ее забывать, еще не окончив, – настолько я был взволнован. Помню только, что я обвинял. Не потому, что так вжился в роль антинаркотического друга семьи, а потому, что пытался заткнуть рот Бартеку. Каждый раз, плаксиво открывая рот, он мог рассказать маме, что это я достал для него товар. Поэтому, когда мне казалось, что он хочет что-то сказать – а хотел он каждую секунду, – я нагружал его следующей порцией угрызений и обвинений. Я не могу их сейчас приложить к делу, могу лишь сказать, что меня самого поразила собственная креативность. Помню, что я анализировал мельчайшие детали его поведения, и из каждого подобного анализа следовало, что он является отбросом общества. Я использовал определение «отброс общества» потому, что когда-то, еще в детстве, услыхал его из уст моего отца. Поэтому я догадывался, что оно произведет должное впечатление и на маму Бартека. Она принадлежала к поколению моего отца.

Однако вскоре я стал задыхаться, что часто случается на следующий день после героина, и Бартек мог ответить. Но он лишь открыл рот я разревелся, а я почувствовал нечто такое, что один только Бог мог почувствовать в первый день сотворения мира. Я пыхтел с детьми и в то же время пытался их уберечь от дурной привычки. И никто в целом мире не может меня ни в чем обвинить. Я на самом деле могу делать все что угодно.

Потом отозвалась мама:

– Томек, ему все это как горохом о стену. Нужно его опять закрыть, потому что он попробует убежать.

– Нет!!! – крикнул Бартек. Мы схватили его за плечи и потянули в сторону боковой комнаты с ключом в двери. Потом чувачок укусил меня за руку, и большущая кровяная сопля размазалась по его щеке, словно ей и без того было мало красноты, Я принялся упрашивать его успокоиться, И сказал, что я помогу ему выпутаться из этой сложной жизненной ситуации. Он, наверное, все понял и поверил мне, потому что до сих пор меня не сдал.

Возня еще какое-то время продолжалась, потому что нужно было забрать из комнаты телефонный аппарат. Как только дверь за Бартеком закрылась – а точнее, я здоровой рукой закрыл ее на ключ, – его мать поймала меня за руку и принялась пристально осматривать.

– Ну, – сказала она, – ничего страшного. Нужно просто посыпать солью, выжать лимон и полизать. Дезинфекция…

– А может, полить текилой? – спросил я.

– Зачем переводить продукт? – ответила она. – Выпейте, полижите, на языке останется немного алкоголя, чтобы тщательно продезинфицировать.

– Знаете, а может не стоит пить, чтобы не подавать ему плохой пример?

– Нет, – встряхнула она своей рыжей шевелюрой. – Мне нужно хоть на минуту оторваться от этого несчастья. И пусть он слышит, что я не слишком о нем беспокоюсь. Может, это заставит его задуматься.

Мы спустились этажом ниже, где она принялась нарезать лимон и насыпать соль. Потом она помазала себе руку лимоном и посыпала солью. Поскольку она, наверное, ожидала от меня того же, я повторил за ней, хоть мне и было очень больно, принимая во внимание ранку. Потом мне пришло в голову, что я мог бы сделать это и на другой руке, но она, наверное, хотела бы, чтобы я сделал это именно на больном месте.

Я выпил и слизал. Запах текилы напомнил мне детство – так пахли кактусы, которые моя бабушка выращивала на подоконнике, возле которого я спал. Немного погодя я почувствовал алкоголь в желудке, и вся эта ситуация еще больше меня возбудила. А Бартекова мама опять принялась осматривать мою руку. Потом повернула мою ладонь тыльной стороной и уставилась на нее так пристально, что ее взгляд меня физически защекотал.

– Вам когда-то гадали по руке? – спросила она. – Вам это может показаться забавным. Ведь это вы всегда рассказываете людям, какие они на самом деле. У вас короткая, но двойная линия жизни, – начала она, и я сразу занервничал. После выявления двойной линии жизни ей могло прийти в голову, что я, например, двуличный. – Двойная линия жизни может означать, что вы будете жить недолго, но интенсивно и интересно. Очень занимательно, что в вашей жизни нет женщин. А если даже они и есть, то не являются самым важным. Линия жизни стремится к Венере, но перед ней расходится на две совершенно разные линии. Неужели именно из-за любви в вашей жизни произошли большие изменения? Я надеюсь, вы не смените пол.

Ну, если бы я это сделал, то, наверное, стал бы абсолютным чемпионом мира, – подумал я, в то время как она и далее углублялась в мою личность, а именно – в руку.

– Вы склонны к мимолетным, но сильным контактам. К прочным, но кратковременным удовольствиям. Вы – мужчина, за которого ни одна женщина не выйдет замуж. Наибольшая выгода, которую из вас может извлечь женщина… – на этом слове она заткнулась на миг, а потом полизала мою ранку. Мне обожгло руку, может, потому, что у нее были остатки соли и алкоголя на языке. Я смотрел на нее широко открытыми глазами, но после всего случившегося был слишком уставшим и расплывшимся, чтобы как-то среагировать. Она облизала мою линию жизни и опять пососала ранку, посмотрела в глаза и снова принялась сосать. Потом приблизилась ко мне всем телом. И только тогда я понял, что происходит.

Мы слились с ней в очень крепком кактусовом поцелуе. Моя голова все еще кружилась, и я немного испугался, но от этого как-то еще сильнее прижался к ней, и меня удивило то, что она была настолько горячей. Ни у одной из моих ровесниц, с которыми я до этих пор спал, не было такой температуры. И ни одна из них не была настолько мягкой.

Хорошо, – подумал я. – Сейчас я буду заниматься сексом с подругой моих родителей, – и счастливая дрожь пронизала все мое тело, потому что я осознал, насколько этот мир является добрым, какие прекрасные неожиданности случаются с людьми, когда, например такие давно знакомые женщины оказываются настолько теплыми и страстными. И случаются именно в то время, когда я максимально расслаблен и мне необходимо с кем-нибудь мгновение слиться.