Текст книги "Квартеронка"

Автор книги: Томас Майн Рид

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Глава XVIII. КРЕОЛКА И КВАРТЕРОНКА

Я проспал, вероятно, около часа. Затем что-то разбудило меня, но я продолжал лежать неподвижно, ещё в полузабытьи, и впечатления внешнего мира с трудом доходили до моего сознания. Это были приятные впечатления. В воздухе был разлит нежный аромат, я слышал слабый шелест шёлка, что говорило о присутствии нарядных дам.

– Он просыпается, мадемуазель, – тихо произнёс нежный голос.

Я открыл глаза и взглянул на говорившую. Первую минуту мне казалось, что сон мой продолжается. Передо мной стояло моё ночное видение: прелестное лицо, чёрные волнистые волосы, блестящие глаза, изогнутые брови, нежный, красиво очерченный рот, яркий румянец – я снова увидел её!

«Это сон? Нет, она дышит, она шевелится, она говорит!»

– Видите, мадемуазель, он смотрит на нас! Он проснулся!

«Так это не сон, не видение! Это она – Аврора!»

Я, видимо, ещё не совсем пришёл в себя и спросонок разговаривал вслух. Но только последние слова я произнёс так громко, что их можно было расслышать. Вслед за ними раздалось восклицание, которое окончательно разбудило меня. Тут я увидел две женские фигуры, стоявшие у моей постели. Они с удивлением смотрели друг на друга. Одна была Эжени, другая, без сомнения, Аврора.

– Он зовёт тебя! – с удивлением сказала госпожа.

– Он зовёт меня! – с таким же удивлением повторила невольница.

– Но откуда он знает твоё имя?

– Не могу сказать, мадемуазель.

– Ты уже была здесь раньше?

– Нет, только сейчас…

– Очень странно! – сказала Эжени, поворачиваясь и вопросительно глядя на меня.

Теперь я совсем проснулся и понял, что невольно говорил вслух. Мне надо было объяснить, как я узнал имя квартеронки, но при всём желании я не знал, что сказать. Признаться, о чём я думал, когда эта фраза сорвалась с моих губ, – значило поставить себя в очень глупое положение; ничего не говорить – значило позволить мадемуазель Безансон строить всевозможные догадки. Надо было что-то выдумать, без маленькой хитрости никак не обойтись.

Надеясь, что мадемуазель Безансон заговорит первая и подскажет мне какой-нибудь ответ, я пролежал несколько минут, не разжимая рта. Я сделал вид, что рука беспокоит меня, и повернулся на постели. Но она как будто не заметила моего движения и, всё так же удивлённо глядя на меня, повторила:

– Как странно, что он знает твоё имя!

Мои неосторожные слова произвели на неё сильное впечатление. Я не мог дальше молчать и, снова повернувшись к ней, сделал вид, что только теперь заметил её. Я выразил радость, что её вижу, и поблагодарил за гостеприимство.

Расспросив меня о моём здоровье, она сказала:

– Но откуда вы знаете имя Авроры?

– Авроры? – ответил я. – Вам кажется странным, что я знаю её имя? Сципион так мастерски нарисовал мне её портрет, что я узнал её с первого взгляда. Вот она!

И я указал на квартеронку, которая немножко отступила назад и стояла молча, с удивлением глядя на меня.

– Вот как! Сципион говорил вам о ней?

– Да, сударыня. У нас с ним был сегодня очень длинный разговор. Он много рассказывал мне о жизни на плантации. Я уже познакомился и со старой Хлоей, и с малюткой Хло, и со многими вашими людьми. Ведь я новичок в Луизиане, и всё это меня живо интересует.

– Я рада, что вы так хорошо себя чувствуете, мсье, – ответила Эжени, как будто удовлетворённая моим объяснением. – Доктор уверяет, что вы скоро совсем поправитесь. Благородный чужестранец! Я слышала, где вы получили вашу рану. Это из-за меня! Вы меня защищали! Ах, как мне отблагодарить вас? Чем отплатить за спасение моей жизни?

– Вам не за что благодарить меня, сударыня. Я только выполнил свой долг. Спасая вас, я не подвергался большой опасности.

– Не подвергались опасности, сударь? Вы дважды рисковали жизнью! Вам угрожал нож убийцы и смерть на дне реки. Но уверяю вас, моя благодарность не уступит вашему великодушию. Так велит мне сердце! Увы, моё бедное сердце полно благодарности и печали.

– Да, сударыня, я понимаю, – вы горюете о потере верного слуги.

– Нет, сударь, не слуги, а друга. Скажите лучше – верного друга! После смерти отца он стал мне вторым отцом. Все мои заботы были его заботами, все мои дела находились в его руках. Я не знала никаких тревог. А теперь – увы! – я не ведаю, что меня ждёт.

Но тут голос её изменился, и она взволнованно спросила:

– Вы говорили, что в последнюю минуту видели, как он боролся с ранившим вас негодяем?

– Да, и больше я не видел ни того, ни другого.

– Значит, нет никакой надежды! Через несколько минут пароход затонул. Ах! Бедный Антуан! Бедный Антуан!

Она горько заплакала; я и раньше заметил на лице её следы слёз. Я ничем не мог утешить её. Да я и не пытался. Ей было лучше выплакаться. Только слёзы могли принести ей облегчение.

– И кучер Пьер, один из моих самых преданных слуг, тоже погиб. Я очень жалею и его. Но Антуан был другом моего отца и моим другом. Ах, какое горе, какое горе! Одна, без друзей. А мне скоро будут так нужны друзья! Бедный Антуан!

Она плакала, говоря это. Аврора была тоже вся в слезах. И я, глядя на них, не мог удержаться, и, как бывало в детские годы, слёзы закапали у меня из глаз.

Наконец Эжени прервала эту грустную сцену. Справившись со своим горем, она подошла ко мне и сказала:

– Мсье, боюсь, что теперь я буду очень невесёлой хозяйкой. Мне нелегко забыть моего друга, но я уверена, что вы мне простите, если я иногда поддамся своей печали. А пока до свидания. Я скоро опять навещу вас и прослежу, чтобы за вами был хороший уход. В этом домике вы будете вдали от шума, и ничто вас не потревожит. Конечно, это нехорошо, что я сегодня ворвалась к вам. Доктор не велел вас беспокоить, но я… я не могла больше ждать… Я должна была увидеть моего спасителя и высказать ему свою благодарность. Прощайте, прощайте!.. Идём, Аврора!

Я остался один и задумался об этом посещении. Я чувствовал искреннюю дружбу к Эжени Безансон, даже больше, чем дружбу, – горячую симпатию, и я не мог отделаться от ощущения, что ей грозит какая-то беда и что над этой юной головкой, вчера ещё такой беззаботной и весёлой, сегодня собирается грозная туча.

Да, я чувствовал к ней расположение, дружбу, симпатию, но больше ничего. Почему я не полюбил её, такую молодую, красивую, богатую? Почему?

Потому что я полюбил другую. Я полюбил Аврору!

Глава XIX. ЛУИЗИАНСКИЙ ПЕЙЗАЖ

Кому могут быть интересны подробности жизни больного, прикованного к своей постели? Никому, разве что самому больному. Моя жизнь была очень однообразна и наполнена всякими мелочами, её скучное течение оживляло лишь появление любимой девушки. В эти минуты моё уныние сразу проходило, а постылая комната казалась мне раем..

Увы! Эти посещения длились всего несколько минут, а промежутки между ними тянулись часами. Эти долгие часы казались мне сутками… Дважды в день навещала меня моя прелестная хозяйка со своей служанкой. Но ни та, ни другая никогда не приходила одна.

Это очень стесняло меня, а порой приводило в отчаяние. Я разговаривал с креолкой, тогда как все мысли мои были заняты квартеронкой, с которой я мог лишь обмениваться взглядами. По здешним обычаям, мне не полагалось разговаривать с невольницей, однако все условности мира не могли помешать мне вести с ней безмолвный, но выразительный разговор.

Но и тут мне приходилось всё время сдерживать себя. Я мог лишь украдкой бросать на неё восхищённые взгляды, так как боялся себя выдать. Во-первых, я опасался, что квартеронка неправильно истолкует их и не ответит на мою любовь, во-вторых, что креолка слишком хорошо поймёт меня и это вызовет её гнев и возмущение. Я совершенно не думал, что могу возбудить её ревность, это мне и в голову не приходило. Эжени была серьёзна, приветлива и дружелюбна со мной, но в её спокойном поведении в сдержанном голосе не было никаких признаков любви. Трагическое происшествие и тяжёлая утрата, по-видимому, резко изменили её характер. Она как будто совсем потеряла свою беззаботность и жизнерадостность. Из весёлой девушки она сразу же превратилась в серьёзную женщину. Она была всё так же красива, но я смотрел на неё, как на прекрасную статую. Её красота ничего не говорила моему сердцу, занятому более редкой и своеобразной красотой. Креолка не любила меня, и, как ни странно, эта мысль не задевала моего самолюбия, а, наоборот, радовала меня.

Совсем другое дело, когда я думал о квартеронке! Любит ли она меня? Вот вопрос, на который я мучительно жаждал ответа. Она всегда сопровождала свою хозяйку, когда та навещала меня, но я не обменялся с ней ни единым словом, хотя сердце моё стремилось поведать ей свою тайну. Я даже боялся, что мои страстные взгляды выдадут меня. Если б мадемуазель Эжени узнала о моей любви, она была бы возмущена. Как! Влюбиться в невольницу! В её невольницу!

Я понимал её чувства – ведь она жила в стране, где чёрная кожа делала человека отверженным. Но что мне до этого? Что мне за дело до обычаев и предрассудков, которые я всегда презирал в душе? Тем более теперь. Ведь любовь всех равняет! Перед лицом Любви знатность теряет своё пустое обаяние, а громкие титулы становятся лишь пошлыми условностями. Одна только Красота достойна поклонения.

Что до меня, то я не побоялся бы сказать о своей любви всему свету; его презрение ничуть не трогало меня. Меня останавливало другое: учтивость, которой я должен был отплатить за гостеприимство и дружбу, и менее благородное, но очень разумное желание соблюдать осторожность. Я оказался в чрезвычайно сложном положении и прекрасно это понимал. Я знал, что, даже если квартеронка разделяет моё чувство, его нужно хранить в глубокой тайне. Если бы мне предстояло ухаживать за знатной молодой девушкой, наследницей громадного состояния, которая находится под неусыпным надзором строгой наставницы или целой армии сторожей, для меня было бы детской игрой справиться с окружающими её препятствиями. Писать сонеты и карабкаться на стены – пустая забава по сравнению с борьбой против страстей и предрассудков целого народа.

Передо мной стояла очень трудная задача. Путь моей любви, по-видимому, будет тернистым путём.

Несмотря на однообразие жизни в четырёх стенах, дни моего выздоровления прошли для меня довольно приятно. Меня окружали всеми удобствами, всем, что могло доставить мне удовольствие. Мороженое, прохладительные напитки, прекрасные цветы, редкие фрукты – я ни в чём не знал недостатка. Что касается моих трапез, то благодаря кулинарному искусству подруги Сципиона Хлои я познакомился с такими изысканными креольскими блюдами, как гумбо – отварная рыба с пряностями, жареные лягушки, горячие вафли, тушёные помидоры, а также со многими другими деликатесами луизианской кухни. Я даже не отказался съесть кусочек жареного опоссума, изготовленного собственными руками Сципиона, и однажды рискнул попробовать ломтик енота, но это было всего один раз, и то я почувствовал, что и одного раза более чем достаточно.

Сципион же без всяких колебаний поглощал этих своеобразных представителей лисьей породы и мог уничтожить добрую половину этого зверя за один присест.

Постепенно я познакомился с нравами и обычаями жителей луизианских плантаций. Старый Зип был моим наставником и постоянным собеседником. Когда мне надоедало болтать с ним, к моим услугам были книги, стоявшие на полках в моей комнате, главным образом французские. Среди них я нашёл почти всё, что было написано о Луизиане: по-видимому, составитель этой небольшой библиотеки был человеком весьма сведущим. Там же я нашёл и прелестный роман Шатобриана[9]9
  Дю Пратц Ле Даж (умер в 1775 году) – французский путешественник по Америке, автор «Истории Луизианы» (1758)


[Закрыть], а также историю дю Пратца[10]10
  Дю Пратц Ле Даж (умер в 1775 году) – французский путешественник по Америке, автор «Истории Луизианы» (1758)


[Закрыть]. Прочитав роман, я убедился, что в нём не хватает той правдивости, которая составляет, по-моему, главную прелесть всякого художественного произведения и которой не может достигнуть автор, пытающийся изобразить события и нравы, известные ему только понаслышке.

Что касается историка, то его книга была полна наивных преувеличений, характерных для писателей того времени. Это можно сказать решительно обо всех старых авторах, писавших об Америке, будь то англичане, испанцы или французы, – они описывали двухголовых змей, крокодилов длиной в двадцать ярдов или удавов такой величины, что они заглатывали всадника вместе с лошадью. Трудно понять, как эти авторы, рассказывая подобные небылицы, пользовались доверием читателей. Однако не следует забывать, что естественные науки находились тогда ещё в младенческом состоянии, и никто не мог проверить эти «рассказы очевидцев».

Больше всего заинтересовали меня приключения и печальная судьба Ла Салля, и я очень удивлялся, что американские писатели не постарались осветить жизнь этого доблестного рыцаря, а также один из самых ярких эпизодов в истории своей страны, такой же интересной, как и её природа.

«Ах, до чего же тут красиво!» – воскликнул я, когда в первый раз сел у окна и окинул взглядом открывшийся передо мной пейзаж.

Окно в моей комнате, как и все окна в креольских домах, доходило до самого пола. Когда я уселся в низком кресле перед распахнутым окном и откинул тонкие занавески, передо мной открылся широкий вид на равнину.

Это была великолепная картина! Её яркие краски показались бы неправдоподобными, если бы их воспроизвёл живописец. Моё окно выходило на запад, и величественная река катила передо мной свои жёлтые воды, сверкавшие на солнце, как чистое золото. На том берегу реки тянулись обработанные поля, на которых плавно качались высокие стебли сахарного тростника, резко выделяясь на фоне более тёмной зелени табачных плантаций. На этом берегу, недалеко от меня, стоял красивый дом, похожий на итальянскую виллу, с зелёными жалюзи и широкими верандами. Он был окружён апельсиновыми и лимонными деревьями, и их желтовато-зелёная листва весело блестела на солнце. Вокруг не видно было гор – их нет в Луизиане, но высокая тёмная стена кипарисов, окаймлявшая западный край равнины, напоминала далёкую горную цепь.

Я находился в очень живописном уголке – в обнесённом оградой парке поместья Безансонов. Здесь я мог рассмотреть ближайшие растения и определить породу деревьев и кустарников, окаймлявших аллеи. Я видел магнолию с большими белыми, словно восковыми цветами, напоминающую огромную гвианскую нимфу. Некоторые из её цветов уже осыпались, и на их месте виднелись красные, как кораллы, шишки с семенами – пожалуй, не менее красивые, чем цветы.

Рядом с магнолией, королевой западных лесов, соперничая с ней красотой и благоуханием и не уступая ей в славе, росло другое иноземное дерево, привезённое сюда с Востока и давно прижившееся в этой стране. Его широкие перистые листья с двойной окраской – тёмного и светло-зелёного цвета, его сиреневые цветы, висящие длинными кистями на концах ветвей, его жёлтые, похожие на вишни плоды, кое-где уже заменившие цветы и даже созревшие, – всё ясно говорило о том, что это за дерево. Оно принадлежало к породе медоносных деревьев и называлось «индийская сирень», или «гордость Китая». Названия, данные этому прекрасному дереву в разных странах, свидетельствуют о том, как высоко его ценят. «Дерево превосходства» – поэтично назвали его в Персии, на его родине; «райское дерево» – говорили в Испании, куда оно было привезено. Таковы многообразные названия этого дерева.

Я видел здесь ещё много деревьев, и местных и иноземных. Раньше других я заметил катальпу с серебристой корой и трубчатыми цветами, маклюру с блестящими тёмными листьями, красное тутовое дерево с густой, тенистой листвой и длинными малиновыми плодами, похожими на шипы. Из экзотических деревьев я видел апельсины, лимоны, вест-индские и флоридские гуавы с листьями, похожими на листья самшита; тамариск, густо покрытый мелкими листиками и усеянный пышными метёлками бледно-розовых цветов; гранаты, считающиеся символом демократии, «королеву, которая носит свою корону на груди», и знаменитое фиговое дерево, не имеющее цветов; здесь оно не нуждалось в подпорках и гордо поднималось вверх, достигая тридцати футов высоты.

Нельзя считать иноземными и такие растения, как юкка с пучками острых, торчащих во все стороны листьев, или разнообразные кактусы, ибо они не чужды луизианской земле и встречаются среди растительного мира соседних областей.

Пейзаж, который я наблюдаю из окна, оживляет присутствие людей. Поверх кустарника выступают белые ворота парка, а за ними видна дорога, идущая вдоль берега. Хотя деревья местами скрывают её от меня, я всё же вижу в просветы, как по ней идёт и едет народ. Креолы обычно носят голубые костюмы: на них соломенные шляпы, так называемые пальметто, или более дорогие панамы с широкими полями, защищающими их от солнца. Время от времени скачет верхом негр; голова у него повязана чем-то вроде чалмы, ибо мадрасский клетчатый головной убор очень похож на турецкий, но куда легче и красивее. Иногда проезжает открытый экипаж, и я мельком вижу молодых дам в лёгких кисейных платьях. Я слышу их звонкий смех и знаю, что они едут на какой-нибудь весёлый праздник. Мимо проходят и рабы с дальних сахарных плантаций, они часто поют хором; по реке иногда с шумом проплывёт пароход, а чаще тихо скользит плоскодонная баржа или плот, на котором видны плотогоны в красных рубашках…

Всё это проходит у меня перед глазами, доказывая, что жизнь здесь бьёт ключом.

Ещё ближе, перед моим окном, летает множество птиц. Пересмешник свистит на вершине высокой магнолии, а его родная сестра – красногрудка, опьянённая плодами мелии, – отвечает ему нежной песней. Иволга прыгает с ветки на ветку среди апельсинов, а красный кардинал, расправив свои пунцовые крылья, порхает среди зарослей кустарника. Иногда промелькнёт маленькая «рубиновая шейка», или колибри, блеснув в воздухе, как драгоценный камень. Она чаще всего кружит над красными, не имеющими запаха цветами американского каштана или над крупными трубчатыми цветами бигнонии.

Такой вид открывался из окна моей комнаты. Мне казалось, что я никогда не видел более красивого пейзажа. Правда, я не был беспристрастным наблюдателем. Любовь туманила мне глаза, и, вероятно, всё представлялось мне в розовом свете. Я не мог смотреть вокруг, не думая о прекрасной девушке, и не хватало только её присутствия, чтобы всё окружающее показалось мне верхом совершенства.

Глава XX. МОЙ ДНЕВНИК

Чтобы внести некоторое разнообразие в свою монотонную жизнь, я начал вести дневник. Дневник больного, не выходящего из своей комнаты, конечно, не богат событиями. В моём было больше размышлений, чем фактов. Я привожу несколько выдержек из него не ради их особого интереса, а потому, что, написанные в ту пору, они правдиво передают мои мысли и кое-какие мелкие происшествия, случившиеся за время моей жизни в поместье Безансонов.

12 июля. Сегодня я могу сидеть и даже немного писать. Стоит сильная жара. Она была бы невыносима, если бы не лёгкий ветерок, освежающий мою комнату и наполняющий её ароматом цветов. Этот ветерок дует с Мексиканского залива и пролетает над озёрами Борнь, Поншартрен и Морепа. Я нахожусь в сотне миль от залива, вверх по течению реки, но эти большие внутренние моря соединяются с дельтой Миссисипи, и во время прилива море катит свои волны почти до Нового Орлеана и даже ещё дальше к северу. От Бринджерса можно быстро добраться до морской воды, если идти прямо через болота.

Морской ветер – большое благодеяние для населения Нижней Луизианы. Если бы не его освежающее дыхание, жить в Новом Орлеане летом было бы почти невозможно.

Сципион сказал мне, что на плантацию прибыл новый надсмотрщик. Очевидно, его прислал «масса Доминик», так как он явился с письмом от Гайара. Это весьма вероятно.

Новоприбывший произвёл не очень приятное впечатление на Сципиона. По его словам, он из «белой голи», да притом ещё янки. Я заметил, что негры часто относятся с неприязнью к «белой голи», как они называют людей, не имеющих ни земель, ни рабов. Самая кличка уже выражает пренебрежение, и когда негр называет так белого, тот считает это достаточным основанием для того, чтобы немедленно пустить в ход ремённую плеть или «отполировать ему шкуру» палкой.

Среди рабов распространено убеждение, будто самые жестокие надсмотрщики – это уроженцы Новой Англии, или янки, как их называют на Юге. Это прозвище, которым иностранцы презрительно именуют всякого американца, в Соединённых Штатах имеет более узкое значение, и когда его употребляют как обидную кличку, оно обозначает только уроженцев Новой Англии. Обычно же ему придаётся шутливо-патриотический оттенок, и в этом смысле каждый американец с гордостью называет себя янки. Но у южных негров «янки» – бранное слово: в их представлении это человек без денег, низкий и злой. Для них это прозвище означает грубую брань, побои и всякие издевательства. Странно сказать, но для них слово «янки» – символ хлыста, колодок и бесчеловечного обращения. Это тем более удивительно, что штаты Новой Англии – колыбель пуританизма, где исповедуется самая суровая религия и строгая мораль.

Но странным это кажется только на первый взгляд. Один южанин так объяснил мне это явление: «Как раз в тех странах, где распространены пуританские взгляды, больше всего процветают всевозможные пороки. Поселения Новой Англии – оплот пуританизма – поставляют наибольшее число мошенников, шарлатанов и пройдох, позорящих имя американца, и это неудивительно: таково неизбежное следствие религиозного ханжества. Истинную веру подменяют чисто внешним благочестием и формальным соблюдением обрядности, и люди забывают о долге перед своим ближним; сознание долга отходит на второй план, и им пренебрегают».

Такое объяснение показалось мне убедительным.

14 июля. Сегодня мадемуазель Эжени два раза заходила ко мне; её, как всегда, сопровождала Аврора.

Наши беседы нельзя назвать непринуждёнными, они всегда как-то натянуты и длятся очень недолго. Эжени по-прежнему грустна, в каждом её слове слышится печаль. Сначала я думал, что она горюет по Антуану, но пора бы уж ей примириться с этой утратой. Мне кажется, дело не в этом. Её гнетёт ещё какая-то забота. А я принуждён постоянно себя сдерживать. Присутствие Авроры смущает меня, и я с трудом веду обычный незначительный разговор. Аврора не принимает в нём участия, она стоит возле двери или позади своей госпожи, почтительно слушая. Когда я пристально смотрю на неё, её длинные ресницы тотчас опускаются и не дают мне заглянуть ей в душу. О, как мне высказать ей своё чувство?

15 июля. Сципиону недаром не понравился надсмотрщик. Первое впечатление его не обмануло. По двум-трём мелким фактам, которые мне рассказали, я убедился, что этот человек – плохая замена доброму Антуану.

Кстати, о бедном Антуане: пронёсся слух, будто его тело было выброшено на берег вместе с плавучим лесом ниже нашей плантации, но оказалось, что это ошибка. Там действительно нашли тело, но не управляющего, а какого-то бедняги, которого постигла такая же участь. Интересно знать, утонул ли негодяй, ранивший меня.

В Бринджерсе нашли приют ещё много пострадавших. Некоторые умерли от ран и ожогов, полученных на пароходе. Самая мучительная смерть – от ожогов паром. Иные думали, что отделались пустяком, а теперь они доживают последние дни. Доктор рассказал мне много страшных подробностей.

Один из кочегаров был ужасно изуродован: ему оторвало нос. Он понимал, что дни его сочтены, однако потребовал, чтобы ему дали зеркало. Когда его желание исполнили, он взглянул на себя, разразился дьявольским смехом и воскликнул: «Ах, будь ты проклят! Ну и безобразный же выйдет из меня покойник!»

Такая бесшабашность характерна для здешнего речного люда. Ещё не перевелись потомки Майка Финка[11]11
  Майк Финк (1770 – 1822) – герой многочисленных легендарных рассказов. Был лодочником на реках Огайо и Миссисипи, славился как непобедимый драчун, меткий стрелок, хвастун и повеса.


[Закрыть], много представителей этого дикого племени и до сих пор ещё бороздят воды широких западных рек.

20 июля. Сегодня мне гораздо лучше. Доктор обещает, что через неделю я уже смогу выходить из комнаты. Это меня очень радует, хотя неделя кажется долгим сроком для того, кто не привык сидеть взаперти. Однако книги помогут мне скоротать время. Честь и слава людям, писавшим книги!

21 июля. Сципион не изменил своего мнения о новом надсмотрщике. Его зовут Ларкин. Негр говорит, что его прекрасно знают в Бринджерсе и называют Билл-бандит – прозвище, по которому можно судить о его характере. Многие невольники, работающие в поле, жаловались Сципиону на его жестокость и говорили, что он становится хуже с каждым днём. Он никогда не расстаётся с ремённой плетью и уже раза два пускал её в ход самым зверским образом.

Сегодня воскресенье, и, судя по шуму в негритянском посёлке, там веселятся вовсю. Я вижу, как разодетые в пёстрое платье негры гуляют по дороге вдоль реки. Мужчины – в белых касторовых шляпах, длиннополых синих сюртуках и белых рубашках с огромными жабо, а женщины – в цветастых ситцевых платьях, а иногда даже в пёстрых шелках, словно они собрались на бал. У многих в руках шёлковые зонтики, конечно, самых ярких оттенков. Глядя на них, можно подумать, что жизнь этих рабов не так уж тяжела; однако стоит посмотреть на ремённую плеть мистера Ларкина, как это впечатление сразу исчезает.

24 июля. Сегодня мне особенно бросилась в глаза тайная печаль, которая омрачает лицо Эжени. Теперь я убеждён, что её грусть вызвана не смертью Антуана. Ещё какая-то другая забота удручает её. Нынче она снова бросила на меня такой же загадочный взгляд, какой я заметил в день нашей первой встречи. Но он был так мимолётен, что я не понял его значения, тем более что и глаза мои и сердце были заняты другой.

Аврора смотрит на меня уже не так робко и, кажется, с интересом прислушивается к моим словам, хотя они обращены не к ней. Так ли это? Если бы я мог с ней поговорить, это немножко успокоило бы моё сердце, которому всё труднее переносить это вынужденное молчание.

25 июля. Несколько негров из посёлка вчера проштрафились. Они получили разрешение побывать в городе и вернулись очень поздно. Билл-бандит всё утро жестоко порол их всех подряд, и они ушли от него, обливаясь кровью. Для надсмотрщика-новичка он проявляет уж слишком большую прыть, но Сципион где-то слышал, что такая работа ему не внове. Их госпожа, конечно, ничего не знает об этой дикой расправе.

26 июля. Доктор обещает выпустить меня из дому через три дня. Я всё больше уважаю этого человека, особенно с тех пор, как узнал, что и он недолюбливает Гайара. Он даже его и не лечит. В посёлке есть другой доктор, который лечит Гайара и его рабов, а также негров с плантации Безансонов. Но он был в отлучке, поэтому ко мне позвали Рейгарта. В силу врачебной этики, а также по моей просьбе меня не передали другому врачу, и Рейгарт продолжает лечить меня. Я видел его коллегу, он как-то заходил ко мне с доктором Рейгартом и показался мне достойным другом Гайара.

Рейгарт не так давно приехал в Бринджерс и быстро завоевал уважение местных плантаторов. Правда, многие из них, особенно наиболее крупные, держат собственных медиков и платят им большие деньги. Им невыгодно пренебрегать здоровьем своих рабов, и поэтому здесь часто лечат их лучше, чем лечат «белую голь» во многих европейских странах.

Я попытался выведать у доктора что-нибудь об отношениях между Гайаром и Безансонами. Разумеется, я мог касаться этой темы только намёками и узнал очень немного. Доктор по характеру замкнутый человек, к тому же излишняя болтливость не вяжется с его профессией и могла бы повредить ему в глазах здешних жителей. Он либо очень мало знает об этих делах, либо делает вид, что мало знает; однако по некоторым его словам я заключил, что последнее вернее.

– Бедная молодая леди, – сказал он, – совсем одна на свете! У неё, кажется, есть тётка или какая-то родственница в Новом Орлеане, но нет мужчины, который занялся бы её делами. По-видимому, всё в руках у Гайара.

Я узнал от доктора, что отец Эжени считался прежде одним из самых крупных плантаторов на побережье, что он был известным хлебосолом и дом его был открыт для всех. В поместье балы и празднества постоянно сменяли друг друга, особенно в последние годы. Это расточительство продолжалось и после его смерти, и Эжени Безансон по-прежнему принимает гостей своего отца с отцовской щедростью. У неё очень много поклонников, но доктор не слышал, чтобы она кому-нибудь из них оказывала предпочтение. Гайар был близким другом Безансона. Почему – никто не мог сказать. Трудно было найти людей, столь противоположных по своему характеру. Некоторые считали, что их дружба похожа на отношения кредитора с должником.

Сведения, полученные мною от доктора, подтверждают рассказы Сципиона. Они также подтверждают мои догадки, что над головой молодой креолки собираются тучи, такие тёмные, какие никогда не омрачали её юность, пострашнее даже, чем гибель Антуана.

28 июля. Сегодня у нас был Гайар, я хочу сказать – в большом доме. Впрочем, он бывает у мадемуазель Эжени почти каждый день; но сегодня Сципион рассказал мне нечто новое и очень странное. Несколько рабов, избитых новым надсмотрщиком, пожаловались своей госпоже, и она заговорила об этом с Гайаром. Он же ответил ей, что «эти негодяи получили по заслугам, да ещё не всё сполна», а затем решительно поддержал негодяя Ларкина, которому явно покровительствует. Эжени молча выслушала его.

Сципион узнал это от Авроры. Его рассказ очень знаменателен.

Бедный Сципион поделился со мной ещё своей личной бедой. Он заметил, что надсмотрщик заглядывается на его малютку Хло. Каков негодяй! Неужели это правда? У меня кровь кипит от негодования! О рабство!

2 августа. Я снова услышал кое-что о Гайаре. Он был в большом доме и сидел у мадемуазель Эжени гораздо дольше, чем всегда. О чём они могли говорить? Неужели ей приятно его общество? Нет, быть не может! Зачем же эти частые посещения, эти долгие беседы? Если она выйдет замуж за этого человека, мне очень жаль её. Бедная жертва – ибо она, конечно, станет его жертвой. Видно, у него какая-то власть над ней, если он смеет так себя вести. Он держится на плантации, как хозяин, говорит Сципион, и приказывает всем, словно господин. Все боятся его и «погонялу», как называют негры негодяя Ларкина. Больше всех боится его Сципион, который видел, как тот опять приставал к маленькой Хлое. Бедняга! Он просто в отчаянии. И вполне понятно, если даже закон лишает его права защитить честь собственной дочери. Я обещал ему поговорить с мадемуазель Эжени, но, судя по рассказам, боюсь, что она так же бессильна, как и сам Сципион.

3 августа. Сегодня я первый раз вышел из комнаты. Прошёлся по плодовому саду и среди цветников. Под апельсиновыми деревьями я встретил Аврору, собиравшую золотистые плоды; но с ней была маленькая Хлоя, державшая корзинку. Чего бы я ни дал, чтобы встретить Аврору одну! Увы, я мог только обменяться с ней несколькими словами, а затем она ушла.