Текст книги "Морской волчонок(изд.1990)"

Автор книги: Томас Майн Рид

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Глава XIX
УРА! МЫ ОТЧАЛИВАЕМ!

Прикорнув за бочкой, я крепко заснул. Даже колокольный звон не разбудил бы меня. Я мало спал в последнюю ночь, да и предыдущая была немногим лучше, потому что мы с Джоном очень рано поднялись, чтобы поспеть на базар. Усталость и волнение окончательно подкосили мои силы, и я спал как убитый.

Сам не понимаю, как меня не разбудил шум погрузки: блоки визжали, ящики с грохотом опускались в трюм, но я ничего не слышал.

Проснувшись, я решил, что уже глубокая ночь. Вокруг меня был полный мрак. По моему ощущению, я спал очень долго. Раньше полоска света падала в трюм из люка, но сейчас она исчезла.

«Который может быть час? Должно быть, матросы уже храпят, покачиваясь в своих подвесных койках… Скоро ли рассвет? Не слышно ли чего?»

Я прислушался. Не нужно было обладать хорошим слухом, чтобы уловить звуки падения больших предметов. Как видно, на палубе еще шла погрузка. Я смутно слышал голоса. Иногда до меня отчетливо доносилось: «Налегай!», «О-хе!», «Наддай еще!».

«Неужели они даже ночью не прекращают работы? Однако это было бы странно. Может быть, они хотят захватить прилив или попутный ветер и потому так спешат?»

Прошел час, но беготня и стук не прекращались.

«Какие работяги! – подумал я. – Должно быть, времени у них немного. Правда, объявление о том, что судно уходит в Перу «завтра», оказалось неверным третьего дня, но вчера оно, пожалуй, стало верным. К утру мы действительно отчалим. Тем лучше! Я скорей выберусь отсюда. Неважная у меня здесь постель, да и есть хочется».

Я снова набросился на сухари и сыр и поглощал их с большим аппетитом, хотя и не привык есть ночью. Шум на палубе не прекращался.

«Ого! Они будут работать до утра! Бедняги, работа тяжелая, но, без сомнения, они получат за нее двойную плату».

Вдруг шум прекратился, и наступила полная тишина.

«Кончили погрузку, – сообразил я, – теперь они ложатся спать. Уже близок рассвет, хотя еще темно. Ладно, я тоже лягу спать».

Я снова улегся, но не мог заснуть. Прошло около часа, и снова до меня донесся стук ящиков.

«Опять! Они не спали и часа. Стоило ли ложиться?»

Я прислушался. Сверху, как и раньше, доносились лязг, скрежет, визг блоков.

«Странные у них нравы, – подумал я, – пока половина команды работает, другая спит. Пришла смена».

На этом я успокоился, но уснуть уже не мог. Ни одна ночь в моей жизни не тянулась так долго. Матросы работали, отдыхали часок и вновь принимались за работу, но утро все не приходило.

Мне пришло в голову, что я спал. Ощущение времени было потеряно. Мне казалось, что прошло несколько минут, но странно было, что за эти несколько минут я трижды ощущал голод и мои запасы сухарей и сыра совершенно истощились.

Наконец шум совершенно прекратился. Несколько часов, по-видимому, царила полная тишина, и я заснул по-настоящему.

Проснувшись, я снова услышал шум, но звуки были иного рода. Звуки эти казались мне музыкой, потому что я смутно слышал характерный скрип лебедки и громыхание большой цепи. И хотя, находясь в глубине трюма, трудно наверняка определить источник шума, но я догадывался, что происходило наверху.

Наверху поднимали якорь – судно отправлялось в плавание! Я с трудом удержался от радостного восклицания. Нельзя было кричать, меня могли услышать. Рано было еще выдавать себя. Я знал, что меня немедленно выволокут из трюма и отправят на берег. Я сидел тихо, как мышь, и слушал, как большая цепь с грохотом ползла через клюз [13]13
  Клюз– отверстие в борту судна для якорной цепи.


[Закрыть].

Затем до меня долетел новый звук: он напоминал шум ветра, но я знал, что это плеск моря вокруг бортов корабля. Я был вне себя от восторга. Я понял, что судно движется!

Ура! Мы отчалили!

Глава XX
МОРСКАЯ БОЛЕЗНЬ

Судно двигалось, вода плескалась у бортов. Все это говорило о том, что мы отошли от пристани и движемся вперед. Я был счастлив: опасность вернуться на ферму миновала. Теперь подо мной соленая вода, а через двадцать четыре часа я буду далеко от берега, среди просторов Атлантики, где никто меня не настигнет и не вернет назад. Удачный исход моего плана опьянял меня.

Странно только, что судно ушло в море ночью – кругом все еще царил полный мрак; но, должно быть, у них имеется опытный лоцман, который знает все выходы из бухты настолько хорошо, что может вывести судно в открытое море в любое время суток.

Меня несколько удивляла необыкновенно длинная ночь – в этом было даже что-то таинственное. Должно быть, заснув накануне, я проспал весь следующий день и слил две ночи в одну. Но я был так рад отплытию, что не стал долго ломать голову над этой загадкой. В конце концов не имело значения, днем или ночью мы отчалили, лишь бы благополучно выйти в открытое море. Я улегся и стал ждать желанной минуты, когда я смогу выйти на палубу.

Я с нетерпением ждал этой минуты по двум соображениям. Во-первых, мне очень хотелось пить. Соленый сыр и черствые сухари вызвали жестокую жажду, и я готов был отдать остаток провизии за чашку воды.

Во-вторых, я отлежал себе бока, валяясь на голых досках, скрючившись из-за недостатка места. Все тело мое болело, я едва мог повернуться, но лежать было еще хуже. Наверняка я проспал весь день – иначе я не мог бы утомиться до такой степени!

Несколько часов без перерыва я вертелся во все стороны, страдая от жажды и ломоты в костях.

Мне очень хотелось поскорее покинуть узенькую нору и выйти на палубу, но я заставлял себя сидеть смирно и ждать.

Я знал, что по портовым правилам полагается выходить из бухты в море, имея лоцмана на борту, и если меня за это время обнаружат в трюме, то доставят на берег в лоцманской шлюпке и все мои усилия пропадут даром.

Да и не будь здесь лоцмана, меня могли пересадить на любую рыбачью лодку или охранное; судно и отвезти обратно в порт.

Обдумав все это, я решил превозмочь и жажду, и усталость и оставаться в убежище.

В течение часа или двух судно легко скользило по воде. Должно быть, погода была тихая. «Инка» находилась еще в бухте. Потом началась качка, и шум волн усилился. Волны били у борта, и под их ударами потрескивали шпангоуты [14]14
  Шпанго́ уты– ребра судна, изогнутые балки, идущие в обе стороны от киля. Они служат основанием для накладки бортов.


[Закрыть]. Но в этом не было ничего страшного. Как видно, мы выходили в открытое море, где ветер всегда свежее, а волны выше.

«Скоро лоцман вернется на берег, – думал я, – тогда я смогу выйти на палубу».

По правде сказать, перспективы у меня были не очень-то веселые: встреча с грубым помощником и насмешливыми матросами. Возможно, что они рассвирепеют, когда увидят, какую штуку я с ними сыграл, и еще, чего доброго, изобьют меня. Я не ждал, что они примут меня слишком вежливо, и с удовольствием уклонился бы от такой встречи.

Но иначе поступить было невозможно. Я не мог сделать весь рейс, сидя в трюме, то есть провести несколько недель или даже месяцев без еды и питья. Придется выйти на палубу.

Среди этих грустных размышлений я вдруг почувствовал томление, резко отличавшееся от моих нравственных страданий. Это было физическое недомогание, худшее, чем жажда и усталость, – какая-то новая беда. Голова закружилась, на лбу выступил пот, явились приступы тошноты. Я задыхался, чувствовал тяжесть в груди и горле, как будто кто-то давил мне на ребра и сжимал легкие. Я ощущал гнилой запах стоячей воды, которая скопляется обычно в глубине трюмов, и слышал, как она булькала под настилом. Судя по всем симптомам, это была обыкновенная морская болезнь.

Я не очень испугался. Просто я чувствовал себя все хуже. Это было неудивительно в моем положении: жажда жгла меня, а кругом не было питьевой воды. Я был убежден, что стакан воды прекратил бы тошноту и облегчил бы меня. Я все отдал бы за один глоток.

Ужас перед лоцманской шлюпкой помогал мне крепиться первое время. Но качка становилась все резче, а запах стоячей воды все тошнотворнее. Внутренности мои выворачивались наизнанку.

«Наверно, лоцман уже уехал, – подумал я, – так или иначе, я больше не могу здесь оставаться. Надо выйти на палубу, иначе я умру».

Я поднялся и вылез из тайничка; шел я ощупью, придерживаясь бочки, достиг уже отверстия, через которое влез в тайник. Тут, к величайшему моему изумлению, я увидел, что оно закрыто.

Я не верил себе. Несколько раз я ощупал ящики. Без всякого сомнения, отверстие заставлено! Повсюду мои руки натыкались на вертикальную стену, которая представляла собой боковую сторону огромного ящика. Ящик этот стоял как раз в промежутке между бочкой и стенкой трюма и был поставлен так аккуратно, что не было щели, в которую я мог бы просунуть палец. Я попытался сдвинуть ящик руками, напряг все силы, потом надавил плечом – бесполезно. Я не мог даже пошатнуть его. Это был огромный короб для тяжелого груза. Даже силач вряд ли сдвинул бы его с места, а уж обо мне и говорить не приходилось.

Я вернулся в свою нору, надеясь проскользнуть позади бочки и обогнуть ящик с тыла. Новое разочарование. Даже руку нельзя просунуть в промежуток между знакомой мне бочкой и другой, точно таких же размеров. Мышь с трудом проскользнула бы между первой и второй, которая вдобавок плотно прилегала к стене трюма.

Я попытался вскарабкаться на бочку, чтоб уйти верхним путем, но и там меня ждало разочарование. Между верхним днищем бочки и бимсом [15]15
  Би́ мсы– поперечные балки между бортами.


[Закрыть], протянутым наверху поперек трюма, оставалось лишь несколько сантиметров, и даже при моем маленьком росте я не мог пролезть в эту щель.

Теперь представьте себе сами, что я почувствовал, когда убедился, что заперт в трюме, замурован, погребен под тяжестью груза!

Глава XXI
ЗАЖИВО ПОГРЕБЕННЫЙ

Теперь я понял, почему ночь показалась мне такой длинной. Свет не доходил до меня. Ящик закрывал мне свет. Прошел целый день, а я принял его за ночь. Я думал, что матросы работали ночью, в то время как они работали днем. Не одна, а две ночи и целый день прошли с тех пор, как я спустился в трюм. Неудивительно, что я ощущал голод, жажду и боль во всем теле. Короткие перерывы в работе матросов наверху означали завтрак и обед. Длинный перерыв перед тем, как подняли якорь, означал вторую ночь: все спали и было тихо.

Я заснул сейчас же после того, как спрятался за бочкой. Это было вечером, и я проспал сладко и крепко до следующего полудня. Погрузка продолжалась, я ничего не слышал – и меня загородили ящиком.

Не сразу я понял весь ужас моего положения. Я был заперт и понемногу убеждался, что все усилия освободиться ни к чему не приведут. Оставалось лишь надеяться на крепкие мышцы матросов: если они сумели нагромоздить надо мной эти ящики, то сумеют и вторично их переставить, чтобы проложить мне дорогу. Надо было только крикнуть и обратить на себя внимание.

Увы! Мне в голову не приходило, что мои отчаянные вопли могут вовсе не быть услышаны; я не подозревал, что люк, через который я опустился на канате в трюм, был теперь плотно закрыт тяжелым щитом, что поверх щита была натянута толстая просмоленная парусина и что вряд ли в этом положении произойдет какая-нибудь перемена до конца путешествия. Если бы люк даже не был прикрыт, и то меня бы не услышали. Мой голос затерялся бы среди сотен тюков и ящиков, пропал бы в беспрестанном рокоте волн, плещущих о борта корабля.

Вначале, как вы знаете, я не очень беспокоился. Я думал только, что мне придется долго ждать глотка воды, в которой я очень нуждался, потому что команде понадобится много времени, чтобы раздвинуть ящики и привести меня в чувство.

И только после того, как я накричался до хрипоты и вдоволь настучался в доски борта, и снова закричал, и снова не дождался ответа, – только тогда начал я вполне понимать ужас своего положения. У меня не было никакой надежды на спасение: я был заживо погребен!

Я еще кричал, вопил, звал на помощь. Не помню, сколько это продолжалось. Я совершенно выбился из сил.

Я прислушивался – ответа не было. Я слышал только жалобное эхо собственного голоса. Он возвращался ко мне, словно отраженный темнотой, царившей в закоулках трюма. Пока судно стояло на месте и волны не шумели у его бортов, до меня доходили крики и песни матросов. Но теперь я ничего не слышал. К тому же люк был наглухо закрыт.

Если я не слышу сильных матросских голосов, то как они могут услышать мой слабый голос?

«Они не слышат меня, – думал я, – и никогда не услышат. Никогда не придут на помощь! Я должен умереть!»

Это убеждение во мне крепло. К мукам морской болезни присоединилось отчаяние. Силы меня покидали, и наконец я свалился, как мешок.

Долго лежал я так. Мне хотелось умереть. Если б я мог, я ускорил бы течение событий. Но даже обладай я оружием – я не мог бы покончить с собой: у меня не хватило бы сил. Впрочем, у меня и было оружие, но я совершенно забыл о нем. Вас удивляет, что я хотел умереть? Но поставьте себя на мое место, и вы поймете, что значит ужас отчаяния. Желаю вам, чтобы вы никогда его не испытали.

Я был убежден, что умираю. Но я ошибался: люди не умирают ни от морской болезни, ни от отчаяния. Мальчики также. Вообще, жизнь сидит в нас прочно и от нее не так легко отделаться.

Я впал в бесчувственное состояние и долго не мог прийти в себя.

Понемногу я очнулся. Странное дело: мне захотелось есть. Морская болезнь, как известно, обостряет аппетит. Но хуже голода была жажда, которую я никак не мог удовлетворить. С голодом дело обстояло легче: у меня в кармане сохранились еще куски сухарей.

Не стоит рассказывать вам обо всех моих переживаниях. Долго находился я в полном отчаянии. Несколько часов я пролежал без движения, почти в бреду и наконец задремал.

Слишком долго я бодрствовал, и слишком устал мой мозг. Несчастье утомило меня. Я отупел от страданий – вот почему я опять заснул.

Глава XXII
ЖАЖДА

Спал я мало и беспокойно и видел во сне опасности и треволнения. Но действительность была опаснее снов. Очнувшись, я не сразу понял, где нахожусь. Только подняв руки, я вспомнил, в какую беду попал: руки мои повсюду натыкались на деревянные стены темницы. Я едва мог повернуться в ней. Мальчику нормального роста и вовсе негде было бы здесь повернуться.

Как только я осознал свое положение, я снова закричал изо всех сил. Я еще не совсем потерял надежду, что меня услышат, хотя, как вы знаете, надо мной громоздились целые этажи груза и люк был плотно закрыт.

Хорошо еще, что я не сразу узнал всю правду: она могла бы свести меня с ума. Проблески надежды воодушевили меня, и я решил твердо взглянуть в лицо судьбе.

Мои крики неслись с промежутками: я уставал, набирался сил и снова кричал. Но ответа все не было, промежутки становились все длиннее, пока наконец я не замолк.

Несколько часов еще я находился в состоянии полного безразличия. Но физические муки напоминали о себе, и, несмотря на отупение, я чувствовал, что схожу с ума от жажды. Никогда я не подозревал, что человек может так мучиться от отсутствия глотка воды. Читая рассказы о путешественниках в пустыне и о потерпевших крушение моряках, умирающих от жажды, я всегда думал, что их страдания преувеличены. Как все английские дети, я вырос во влажном климате, в местности, богатой ручейками и источниками, и никогда не страдал от жажды. Иногда, заигравшись в поле или на морском берегу> я чувствовал неприятную сухость в горле, которую мы называем жаждой, но это мимолетное ощущение вполне вознаграждалось глотком чистой воды, и даже отрадно было его терпеть, зная, что впереди тебя ждет утоление. В таких случаях мы бываем настолько терпеливы, что отказываемся от воды из случайного пруда в поисках чистого колодца или прозрачного ключа.

Но это еще не жажда. Это только первая и самая низшая ее степень – степень, граничащая с удовольствием. Представьте себе, что вокруг вас нет ни колодцев, ни ручья, ни пруда, ни канала, ни озера, ни реки – на сотни километров нет свежей воды, нет ничего такого, что могло бы утолить вашу жажду, – и тогда ваши переживания превратятся в болезненное страдание.

В сущности, я еще не очень страдал: не так долго я был без воды. Я уверен, что до того мне случалось подольше обходиться без нее. Но я не обращал на это никакого внимания, потому что знал, что утолить жажду ничего не стоит. Но теперь, когда не было никакой надежды раздобыть воду, жажда томила меня, как предсмертная агония.

Я не страдал от голода. Оставалось несколько сухарей в кармане, но, будь я вдвое голоднее, я не решился бы их есть. Они только увеличили бы жажду. Так ведь и случилось в последний раз. Мое воспаленное горло требовало воды, и вода казалась мне драгоценнейшим благом в мире.

Это были муки Тантала. В нескольких шагах от меня, у бортов корабля, плескалась вода. Пусть соленая, морская, пусть не годная для питья, но все-таки вода, и это раздражающе равномерное бульканье еще больше увеличивало мои мучения.

Безусловно, жажда меня убьет; весь вопрос во времени. Я читал о людях, которые в несколько дней умирали от жажды: кажется, они жили по шесть-семь дней. Точного срока я не мог припомнить. Но как мог я прострадать еще шесть-семь дней, когда мучения сегодняшнего дня уже казались мне невыносимыми! Страшно думать о будущем – уж лучше скорей бы смерть!

Однако надежда воскресла. Когда отчаяние мое достигло предела, до слуха долетел ничтожный звук, который сразу переменил все течение моих мыслей и заставил меня забыть весь ужас моего положения.

Какой это был чудесный звук!

Глава XXIII
СЛАДОСТНЫЙ ЗВУК

Я прислонился к одному из распоров корабля, пересекавшему мою келью сверху донизу и делившему ее на две равные части; я принял такое положение, чтобы отдохнуть от лежания на голых досках. Я испробовал уже тысячу всяких положений: пытался сидеть, стоять, пригибая голову, лежать на боку, на спине, даже на животе. Теперь я стоял согнувшись, потому что потолок моей каюты был ниже моего роста. Спина моя опиралась о распор, а голова свесилась набок, и я почти приник ею к большой бочке.

И вот до моего уха, прильнувшего вплотную к крепким дубовым клепкам, донесся блаженный звук.

Очень просто было определить этот звук: я его всегда хорошо знал. Это было бульканье воды внутри бочки. Вода булькала, потому что судно качалось; качалась и бочка, не слишком устойчиво стоявшая в трюме.

Первый всплеск воды прозвучал для меня как музыка. Но я не верил себе, я хотел еще раз убедиться, что это так.

Я прижался щекой к дубовым клепкам и прислушался, затаив дыхание. Ждать пришлось довольно долго, потому что как раз в этот момент судно шло тихо, с едва заметной раскачкой. Но наконец оно качнулось и я был вознагражден. Буль-буль-буль! Без сомнения, в бочке вода! Я закричал от радости. Я чувствовал себя, как утопающий, который неожиданно коснулся берега.

От радости я чуть не лишился чувств. Голова у меня закружилась, и я откинулся назад в полуобморочном состоянии.

Однако новый приступ жажды заставил меня очнуться. Я потянулся к бочке.

Зачем? Ну, конечно, для того, чтобы найти втулку, вынуть ее и пить, пить без конца!

Увы! Радость померкла, едва родившись. Правда, не сразу. Я обшарил всю выпуклую поверхность бочки; я ощупал ее кругом; я пересчитал все клепки, изучил каждый сантиметр с тщательностью слепца. В конце концов я убедился, что втулки на этой стороне бочки нет.

Скорее всего она находилась на противоположной стороне, на самом верху. Впрочем, раз я не мог достать до нее, мне было все равно, где она находится.

Я искал другое отверстие, я знал, что в каждой большой бочке делается еще одно отверстие для крана, которое помещается посредине, в то время как втулка обычно бывает наверху или внизу; но и этого отверстия я не нашел. Зато я убедился, что с обеих сторон к бочке плотно приставлены ящик и еще одна бочка.

Мне пришло в голову, что и в соседней бочке может быть вода, и я отправился на разведку, но сразу же наткнулся на крепкий дубовый обруч, который не давал мне возможности даже ощупать вторую бочку.

Итак, я получил новое доказательство своей беспомощности, и мною овладел сильный приступ отчаяния. Я слышал бульканье воды в каких-нибудь трех сантиметрах от меня и не мог добраться до нее! Чего бы не отдал я сейчас за каплю воды, чтобы смочить горящее горло!

Если б у меня был топор и если б высота моей кельи позволяла им размахнуться, я расщепил бы огромную бочку и яростно стал бы глотать ее содержимое. Но у меня не было ни топора, ни какого-нибудь другого оружия. И дубовые клепки были так же непреодолимы для меня, как если бы они были сделаны из железа. Даже доберись я до втулки – я все равно не мог бы вынуть затычку пальцами: для этого нужен инструмент.

Не помню, что я предпринял дальше. От слабости мое сознание притупилось. Кажется, я встал и, пошатываясь, подошел к бочке, машинально ощупал ее поверхность, попробовал сдвинуть с нее ящик и, убедившись в бесплодности всех усилий, улегся снова.

Не помню, сколько времени длился упадок сил: но помню обстоятельство, которое снова пробудило меня к жизни.