Текст книги "Французская революция, Конституция"

Автор книги: Томас Карлейль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)

Глава четвертая. БЕГСТВО

Но что было в Париже в шесть часов утра, когда некий патриотический депутат, предупрежденный запиской, разбудил Лафайета и оба поспешили в Тюильри? Воображение может представить, но слова бессильны изобразить изумление Лафайета или растерянность, с какой беспомощный Гувьон таращил свои стеклянистые глаза Аргуса, поняв наконец, что его камеристка говорила правду!

Однако следует отметить, что Париж благодаря верховному Национальному собранию в это подобие Судного дня превзошел самого себя. Никогда, по показаниям исторически достоверных свидетелей, не было у него такой "внушительной осанки". Все секции заседают "непрерывно", так же как и городской совет, сделавший предварительно, около 10 часов, три тревожных выстрела. Непрерывно заседает и Национальное собрание; оно решает, что нужно делать; решает единогласно, так как правая сторона безмолвствует, напуганная фонарем. Решения принимаются быстро и с величавым спокойствием. Приходится вотировать, ибо дело слишком очевидно, что Его Величество похищен или "увлечен" силой внушения каких-нибудь неизвестных лиц или лица. Что же в таком случае требует от нас конституция? Обратимся, как мы всегда говорим, к основным принципам.

По первому или второму принципу многое решается быстро: посылают за министрами, Дают им указания, как исполнять в дальнейшем свои обязанности; допрашивают Лафайета и Гувьона, который дает весьма бессвязный отчет, лучший, на какой он способен. Найдены письма; одно из них, очень длинное, написанное рукой короля и явно сочиненное им самим, адресовано к Национальному собранию. В нем серьезно с детским простодушием излагаются все крупные и мелкие обиды, причиненные Его Величеству: Неккера встречают аплодисментами, а его, короля, нет; затем, восстание, недостаток необходимой мебели в Тюильри, недостаток денег по цивильному листу; вообще потребность в деньгах, мебели и порядке; всюду анархия; дефицит до сих пор даже в самой малой мере не уменьшен, "не только не покрыт (comble)" – и вследствие всего этого Его Величество удаляется в место свободы, предоставив санкциям, федеративным и всяким прочим клятвам вывертываться самим, и ссылается теперь – как бы думало верховное Собрание, на что? – на "декларацию двадцать третьего июня" с ее "Seul il fera". Он один сделает свой народ счастливым. Как будто это заявление уже не похоронено, и похоронено глубоко, под двумя непреложными годами, крушением и обломками всего феодального мира! Национальное собрание решает отпечатать это странное собственноручное письмо и разослать его в восемьдесят три департамента с пояснительными краткими, но сильными примечаниями. Во все стороны рассылаются комиссары; необходимо ободрить народ, усилить армию, позаботиться, чтобы общее благо не пострадало. А теперь с величаво-спокойным, даже равнодушным видом мы "переходим к порядку дня".

Это величественное спокойствие рассеивает страх народа. Сверкающие леса пик, зловеще ощетинившиеся на утреннем солнце, снова исчезают; громогласные уличные ораторы умолкают или разглагольствуют тише. Если суждено быть у нас гражданской войне, так пусть она будет. Король уехал, но Национальное собрание, Франция и мы остались. Принимает и народ величавую осанку, и, он так же спокоен и неподвижен, как отдыхающий лев. Только тихое рыкание, несколько взмахов хвостом показывают, что он может сделать! Казалеса, например, окружили на улице группы с криками: "На фонарь!", но национальные патрули без труда освободили его. Уничтожены уже все изображения и статуи короля, по крайней мере гипсовые. Даже самое имя его, самое слово разом исчезает со всех магазинных вывесок; королевский бенгальский тигр на бульварах становится просто национальным (tigre national).

Как велик спокойно спящий народ! Наутро люди скажут друг другу: "У нас нет короля, однако мы спали довольно хорошо". Назавтра пламенный Ахилл де Шатле и Томас Пейн, мятежный портной, обильно заклеят стены Парижа своими плакатами с объявлением, что Франция должна стать республикой. Нужно ли добавлять, что и Лафайет, хотя ему и грозили вначале пиками, принял величавую осанку, самую величавую из всех? Разведчики и адъютанты спешат наудачу на розыски и преследование беглецов; молодой Ромеф устремляется в Валансьен, хотя со слабой надеждой.

Таков Париж – величественно-спокойный в своей утрате. Но из "Messageries Royales" во всех почтовых сумках далеко разносится электризующая новость: наш наследственный представитель бежал. Смейтесь, черные роялисты, но только в кулак, чтобы патриоты не заметили и, рассвирепев, не пригрозили вам фонарем! Ведь только в Париже имеется величавое Национальное собрание с его внушительным спокойствием; в других местах эту новость могут принять иначе: с разинутыми ртами, выпученными глазами, с панической болтовней, гневом, предположениями. Каждый из этих невзрачных кожаных дилижансов с кожаной сумкой и словами "король бежал" взбудораживает на пути спокойную Францию, превращает безмятежное общественное настроение городов и сел в трепетное волнение и смертельный страх и затем громыхает далее, как ни в чем не бывало. Весть разносится по всем дорогам, до самых крайних границ, пока вся Франция не взбудораживается и не превращается (говоря метафорически) в огромного, злобно бормочущего индюка с налившимся кровью гребнем.

Так, например, кожаное чудовище прибывает в Нант поздней ночью, когда город погружен в глубокий сон. Привезенная весть разом будит всех патриотов, генерал Дюмурье выходит из спальни в халате и видит, что улица запружена "четырьмя или пятью тысячами граждан в рубашках". Кое-где мелькает слабый огонек сальной свечи, масса темных, растерянных лиц под сдвинутыми на затылок ночными колпаками, с развевающимися полами ночных сорочек ждут с разинутыми ртами, что скажет генерал. А над ним, как всегда, спокойно вращается Большая Медведица вокруг Волопаса, равнодушная, как сам кожаный дилижанс. Успокойтесь, жители Нанта: Волопас и Большая Медведица находятся по-прежнему на своем месте; старая Атлантика по-прежнему посылает свои рокочущие волны в вашу Луару; водка будет по-прежнему горячить ваши желудки; это еще не последний день, но один из предпоследних. Глупцы! Если бы они знали, что происходит в эти самые минуты, также при сальных свечах, на далеком северо-востоке!

Едва ли кто находился в это время в Париже или во Франции в большем страхе, чем – кто бы вы думали? – зеленоватый Робеспьер. Удвоенная бледность с тенями, как у повешенного, покрывает его зеленые черты: он слишком хорошо понимает, что патриотам грозит Варфоломеевская ночь, что через двадцать четыре часа его не будет в живых. Одна достоверная свидетельница слышит, как он выражает эти ужасные предчувствия у Петиона. Свидетельница эта – г-жа Ролан, та, которую мы видели в прошлом году сияющей на провозглашении Федерации в Лионе. Последние четыре месяца Роланы находились в Париже, разбирая с комитетами Национального собрания городские дела Лиона, запутавшегося в долгах; за это время они видятся со всеми выдающимися патриотами: с Бриссо, Петионом, Бюзо, Робеспьером и другими. "Все они, говорит красивая хозяйка, – имели обыкновение приходить к нам по вечерам четыре раза в неделю". Эти люди, бегающие сегодня более озабоченные, чем когда-либо, утешали зеленого человека, говорили о плакатах Ахилла де Шатле, о газете, которая будет называться "Республиканец", о приготовлении умов к республике. "Республика? – говорит зеленый со своим сухим, хриплым, нешутливым смехом. – Что это такое?"17 О неподкупный Робеспьер! Увидишь, что это!

Глава пятая. НОВАЯ БЕРЛИНА

Разведчики и адъютанты ехали быстрее кожаных дилижансов. Молодой Ромеф, как мы уже сказали, ранним утром отправился в Валансьен, но обезумевшие крестьяне хватают его дорогой как изменника, как участника заговора и тащат назад, в Париж, в городскую Ратушу и Национальное собрание, которое спешит выдать ему новый паспорт. Теперь даже и птичье пугало – зеленщик с ослом вспоминает о большой новой берлине, виденной им в лесу в Бонди, и сообщает об этом кому следует. Ромеф, снабженный новым паспортом, посылается с удвоенной поспешностью по более надежному следу: через Бонди, Клэ и Шалон, чтобы выследить по дороге в Мец новую берлину, скачет во весь опор.

Злополучная новая берлина! Почему бы королю не уехать в какой-нибудь старой, похожей на берлины прочих людей? Когда бегут ради спасения жизни, нечего обращать внимание на экипаж. Monsieur отправился на север в обыкновенной дорожной карете; Madame, его супруга, – в другой, по другой дороге; они встречаются на станции во время смены лошадей, даже взглядом не выдают, что знакомы друг с другом, и достигают Фландрии без всяких помех. Совершенно так же и почти в тот же час собирается в путь красавица принцесса де Ламбаль и благополучно достигнет Англии – лучше бы ей там и остаться! Но ей, прелестной, доброй и несчастной, предназначен страшный конец!

Все бегут быстро, без помехи, за исключением новой берлины. Огромная кожаная повозка, можно сказать галера, или судно Акапулька, с тяжелой буксирной шлюпкой, парной коляской, с тремя желтыми лоцманскими лодками в виде конных лейб-гвардейских курьеров, бесцельно гарцующих то впереди, то с боков и только путающих, а не направляющих, – все это тащится черепашьим шагом, замечаемое всеми. Курьеры лейб-гвардейцы в желтых ливреях гарцуют под стук копыт и топочут, преданные, но глупые, ни о чем не осведомленные. Приходится останавливаться: происходит поломка, которую исправляют в Этоже. Король Людовик хочет выйти, подняться на холм и насладиться благословенным солнцем. При одиннадцати лошадях и двойном вознаграждении за услуги, при всем благоприятствовании природы оказывается, что король, спасающий бегством свою жизнь, сделал за двадцать два часа безостановочной езды всего шестьдесят девять миль! Что за мешкотность! А ведь каждая минута из этих часов драгоценна: от минут теперь зависят судьбы королевства!

Поэтому читатели могут представить себе, в каком настроении находится теперь герцог Шуазель в деревне Пон-де-Соммевиль, в нескольких милях от Шалона; он тщетно ждет час за часом, а день уже заметно клонится к вечеру. Шуазель выехал из Парижа тайно за десять часов до назначенного для отъезда их величеств времени; его гусары под командой инженера Гогела уже здесь для "сопровождения ожидаемого сокровища", но часы проходят, а берлины баронессы Корф все нет. По всей северо-восточной области, на границе Шампани и Лотарингии, где проходит большая дорога, замечается значительное возбуждение, так как по всему пути от Пон-де-Соммевиля на северо-востоке до Монмеди, по всем деревням и городам, через которые проходит почтовый тракт, снуют в ожидании эскорты драгун и гусар – ряд или цепь военных эскортов, на конце которой у Монмеди находится сам бравый Буйе; это электрическая грозовая цепь, которую невидимый Буйе, подобно отцу Юпитеру, держит в своей руке, – он знает зачем! Храбрый Буйе сделал все возможное для человека: протянул свою электрическую цепь военных эскортов вперед, до границы Шалона; она ожидает только новой берлины Корф, чтобы встретить ее, эскортировать и в случае надобности умчать ее в вихре ружейного огня. И вот эти свирепые воины расположились во всех почтовых деревнях Монмеди и Стенэ через Клермон, Сен-Менеульд до самого Пон-де-Соммевиля, потому что путь берлины должен лежать через них, минуя Верден и большие города; по всему этому протяжению стоят войска и нетерпеливо ждут "прибытия сокровища".

Подумайте, что это за день для бравого Буйе: быть может, первый день новой славной карьеры и во всяком случае последний день старой. В то же время – и, пожалуй, еще больше – какой это прекрасный и страшный день для наших молодых, породистых офицеров: Дандуэна, графа де Дама, герцога Шуазеля, инженера Гогела и им подобных, посвященных в тайну! Но, увы, день все более клонится к закату, а берлина баронессы не показывается. Прошло четыре часа сверх назначенного времени, и все еще нет берлины. По всем деревенским улицам расхаживают роялистские офицеры, частенько посматривая в сторону Парижа; лица их беспечны, но сердца полны мрачной заботы; строгие квартирмейстеры с трудом сдерживают драгунских солдат, рвущихся в кофейни и кабаки. Воссияй же над нашим смущением, о новая берлина; воссияй над нами, как колесница Феба, новая берлина, везущая судьбу Франции!

Эти военные эскорты были расставлены по приказанию Его Величества: они успокаивали воображение короля, видевшего в них надежную опору и помощь, но на самом деле только вызывали тревогу и бесконечные опасности там, где раньше их не было. Всякий патриот в этих деревнях на почтовом тракте, естественно, спрашивал: "Что означает этот топот кавалерии и беспорядочные передвижения войск? Необходимость эскортировать казенные деньги? Но к чему эскорт когда ни один патриот не собирается обкрадывать нацию? И где ваше сокровище?" Было слишком много маршей, потому что произошла другая роковая случайность: некоторые из этих военных эскортов прибыли еще накануне, так как сначала было назначено девятнадцатое, а не двадцатое число, но Ее Величество по той или другой причине сочла за благо изменить его. А имейте в виду подозрительность патриотов, подозрительность, в особенности по отношению к Буйе, аристократу! И это угрюмо-недоверчивое настроение имело возможность накапливаться и обостряться в течение двадцати четырех часов!

В Пон-де-Соммевиль прибытие этих сорока чужих гусаров, Гогела и герцога Шуазеля представляет для всех необъяснимую тайну. Они уже довольно долго пробыли в Сен-Менеульде в праздном ожидании, пока наконец тамошние национальные волонтеры, распалившись гневом и сомнением, "не потребовали из Ратуши триста ружей" и не получили их. Но тут случилось так, что в тот же самый момент вступил в деревню с другого конца капитан Дандуан со своим отрядом из Клермона. Еще новый отряд! Однако это довольно тревожно, хотя, по счастью, пока это только драгуны и французы! Так что Гогела с его гусарами пришлось убраться, и даже поскорее, и только в Пон-де-Соммевиле, где ожидал Шуазель, он нашел место для привала. Место привала на горячих углях, так как слухи об этих гусарах распространяются далеко, и жители суетятся в страхе и гневе. Шалон высылает на разведку пикеты национальных волонтеров, которые встречаются с пикетами, посланными из Сен-Менеульды. "Кто вы, бородатые гусары, с чужим, гортанным говором? Ради самого неба, что привело вас сюда? Охрана казны?" Пикеты разведчиков качают головой. Однако голодные крестьяне слишком хорошо знают, какую казну хотят охранять: военные экзекуции за аренду, за феодальные подати, которые ни один сборщик податей не мог заставить заплатить! Это они знают, и звонит набат с церковной колокольни, быстро оказывающий должное воздействие! Шуазель и Гогела, если не желают ждать, чтобы пожар разлился по всему краю, должны седлать лошадей и уезжать, все равно, прибыла ли берлина или нет.

Они так и делают, и набат, по счастью, прекращается. Медленно едут они на восток, к Сен-Менеульду, все еще надеясь, что лучезарная колесница догонит их. Увы, нет берлины! А уже близко Сен-Менеульд, откуда нас прогнали поутру "тремястами национальными ружьями" и где, по-видимому, не особенно любовно смотрят и на капитана Дандуана с его драгунами, хотя они чистокровные французы; словом, это такое место, куда никто не осмелится войти во второй раз под страхом взрыва! С тяжелым сердцем наш гусарский отряд сворачивает влево; окольными путями, через холмы и леса без тропинок, избегая Сен-Менеульд и все места, где его уже видели раньше, он направляется к отдаленной деревне Варенн. Возможно, что он поспеет туда только к ночи.

Итак, этот первый военный пост в длинной грозовой цепи уехал, не принеся никакой пользы или только напортив, и наша цепь грозит запутаться! На большом тракте опять все угомонилось и воцарилась тишина, но тишина чуткая. Праздных драгун квартирмейстеры никак не могут удержать от кабаков, где пьют жадные до новостей патриоты, готовые угощать их. Офицеры выходят из себя, и топчутся на пыльной дороге, силясь сохранять внешнее спокойствие, а колесница Феба все не показывается. Почему она медлит? Невероятно, чтобы при одиннадцати лошадях, при желтых курьерах и прочих благоприятных условиях скорость ее была ниже скорости тяжелого воза: около трех миль в час! Ах, никто не знает даже, выезжала ли она из Парижа, и никто также не знает, не находится ли она в эту самую минуту у края деревни! И сердца трепещут в невыразимом смятении.

Глава шестая. БЫВШИЙ ДРАГУН ДРУЭ

Тем временем день клонился к концу. Усталые крестьяне плетутся домой с полевых работ; деревенский ремесленник с наслаждением ужинает похлебкой из овощей или бредет на деревенскую улицу глотнуть вечерней прохлады и послушать новостей. Всюду летняя вечерняя тишина. Крупный солнечный диск стоит еще, пламенея, на крайнем северо-западе, ибо сегодня его самый долгий день. Верхушки холмов скоро весело заалеют яркой зарей и шепнут: «Покойной ночи!» В зеленых оврагах, на отбрасывающих длинные тени ветвях дрозд присоединяет свою веселую песню к становящемуся слышнее журчанию ручьев; на землю спускается тишина. Пыльная мельница Вальми, подобно всем прочим мельницам, скатывает свои мешки и перестает стучать и вертеть колесами. Истертые жернова в этой земной толчее отработали еще один день и расхаживают теперь группами по деревне или сидят на гостеприимных каменных завалинках20, а дети их, лукавые бесенята, копошатся около их ног. Слабое жужжание дружеской беседы поднимается над деревней Сен-Менеульд, как и над всеми другими деревнями. Беседа большей частью дружеская, тихая, потому что даже драгуны – французы и вежливые люди, да и парижско-верденский дилижанс с своей кожаной сумкой не прогрохотал еще здесь, устрашая людские умы.

Тем не менее мы отмечаем одну фигуру у последней двери деревни, фигуру в свободно болтающемся халате. Это Жан Батист Друэ, здешний почтмейстер, желчный, холерический человек, довольно опасного вида, еще в расцвете лет, хотя он уже отслужил свое время в драгунах Конде. Сегодня Друэ раздражен с раннего утра, и все время гнев его поддерживался. Поутру гусар Гогела из скупости решил лучше сторговаться с хозяином своей гостиницы, а не с Друэ, присяжным почтмейстером, относительно найма лошади для отсылки домой своего кабриолета, и, узнав это, Друэ распалился гневом, пошел на постоялый двор, пригрозил хозяину и никак не мог успокоиться. Неприятный день во всех отношениях; Друэ – ярый патриот, он был в Париже на празднике Пик, а тут эти солдаты Буйе! Что это означает? Только что вытолкали гусар с их кабриолетом (будь ему пусто!), как вдруг является Дандуан с драгунами из Клермона, которые слоняются по деревне. Чего ради? Желчный Друэ в развевающемся халате входит и выходит, смотрит вдаль с той остротой зрения, которую придает человеку кипучая злоба.

А по другой стороне деревенской улицы прогуливается капитан Дандуан с равнодушным лицом и терзаемым черной заботой сердцем. Берлины баронессы Корф нет как нет! Великолепное солнце садится в ярком пламени, и сердце капитана трепещет в невыразимом опасении.

Боже! Вот быстро скачет желтый лейб-гвардеец курьер, озаренный красным пламенем заката! Тише, Дандуан, стой смирно с непроницаемо-равнодушным лицом, хотя желтый болван и проскакал мимо почтовой станции; он расспрашивает, где она, и приводит в волнение всю деревню, восхищенную его нарядной ливреей. Вот с грохотом подкатывает и берлина Корф с горами чемоданов и с коляской позади; чудовищная галера с маленьким ялботом наконец добралась сюда. Глаза поселян широко раскрываются, как всегда, когда проезжает экипаж, представляющий для них событие. Шатающиеся кругом драгуны почтительно – так хороши желтые ливреи – подносят руку к каске, и дама в цыганской шляпе отвечает со свойственной ей грацией. Дандуан стоит со скрещенными руками и с таким презрительно-индифферентным видом гарнизонного офицера, на какой только способен человек, в то время как сердце его готово выпрыгнуть из груди Лихо закрученные усы, беспечный взгляд который, однако, зорко наблюдает за группами крестьян: они не нравятся ему. Глазами он говорит желтому курьеру: "Скорее, скорее!" Но желтый болван не может понять взгляда и, бормоча, идет к нему с расспросами на виду у всей деревни!

Не дремлет в это время и почтмейстер Друэ: он входит и выходит в своем долгополом халате, вникая при свете заката в то, что видит. Когда способности человека изощрены раздражением, то это в иное время может повести ко многому. Эта дама в надвинутой на лоб цыганской шляпе, хотя и сидит на передке в экипаже, однако похожа на одну особу, которую мы когда-то видели не то на празднике Пик, не то в другом месте. А этот Grosse-Tete в круглой шляпе и парике, который, время от времени высовываясь, смотрит назад; сдается мне, что он смахивает?.. Живее, сиер Гийом, писец Директории, принесите мне новую ассигнацию! Друэ рассматривает новую ассигнацию, сравнивает портрет на кредитном билете с большеголовым человеком в круглой шляпе: "Клянусь днем и ночью, это, можно сказать, смягченное изображение того. Так вот что означает это передвижение войск, это. фланирование и перешептывание. Понимаю!"

Итак, почтмейстер Друэ, пылкий патриот и бывший драгун Конде, решай, что тебе следует делать! Да, решай скорее, потому что, смотри, новая берлина проворно перепряжена и под хлопанье бича катит дальше! Друэ не смеет последовать первому побуждению и схватиться обеими руками за вожжи: Дандуан отрубил бы ему руки своей саблей. У наших бедных национальных волонтеров, из которых здесь не видно ни одного, хотя имеется триста ружей, но нет пороха; да к тому же и у Друэ нет еще полной уверенности, а есть только моральное убеждение. Как ловкий отставной драгун Конде, он делает самое благоразумное: совещается по секрету с писцом Гийомом, также бывшим драгуном Конде, и, пока тот седлает двух самых резвых лошадей, пробирается в Ратушу шепнуть кое-кому словечко, а затем садится с писцом Гийомом на лошадей, и оба скачут на восток, следом за берлиной, посмотреть, что можно сделать.

Пока они едут крупной рысью, их моральное убеждение распространяется из Ратуши по деревне озабоченным шепотом. Капитан Дандуан приказывает своим драгунам садиться на коней, но, увы! те жалуются на продолжительный пост, требуют сначала хлеба с сыром, и, раньше чем эта короткая трапеза кончена, слух разошелся уже по всей деревне, и теперь уже не шепчутся, а кричат, ревут. Спешно созванные национальные волонтеры с криками требуют пороха; драгуны колеблются между патриотизмом и дисциплиной, между хлебом с сыром и поднятыми штыками. Дандуан тайно передает свой бумажник с секретными депешами старому квартирмейстеру; даже конюхи выходят с вилами и цепями. Строгий квартирмейстер вскакивает на полуоседланную лошадь, саблей прокладывает себе дорогу сквозь сомкнутые штыки, сквозь патриотические вопли, проклятия и цепи и скачет как безумный. Немногие из солдат следуют за ним, остальные уступают мягкому принуждению и остаются.

Итак, новая берлина мчится; Друэ и Гийом скачут вслед за нею, а солдаты или солдат Дандуана – за ними; Сен-Менеульд и большая дорога на несколько миль в восстании, а наша грозная военная цепь разорвалась саморазрушительным образом и, можно опасаться, с самыми страшными последствиями.