Текст книги "Самый маленький на свете зоопарк"

Автор книги: Томас Гунциг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Томас Гунциг
Самый маленький на свете зоопарк

Памяти Артура, моего кота

(1990–2001)

«Непосредственные результаты жизни в теле: законы, которым подчиняются все изменения, наблюдаемые нами в природе, хотя они повсюду одинаковы и никогда не вступают в противоречие друг с другом, дают в живых телах результаты, весьма отличные от тех, которые они влекут в телах, лишенных жизни, являющихся полной их противоположностью».

Ламарк. «Зоологическая философия»

«Когда какой-либо вид, в силу благоприятных условий, непомерно размножается на небольшой территории, то в нем часто вспыхивают эпидемии».

Дарвин. «Происхождение видов»

«В Пеонии водится животное, которое называют „моноп“, напоминающее телосложением мохнатого быка. Притом, как мне рассказывали, когда это животное преследуют, оно от страха роняет навоз, такой жгучий и едкий, что, если он попадет на охотника, то убьет его».

Элиан. «О своеобразии животных»

ЖИРАФА

Все началось как оно всегда начиналось. Из-за какой-то ерунды вроде пятна на дверце холодильника или подозрительного запашка, унюханного в стенном шкафу, где, как выяснилось в результате дознания, находились остатки жареного цыпленка, которые, оказывается, не выбросили четыре дня назад. Слово за слово, как всегда, перепалка, приняв абсолютно неуправляемый характер, стремительно смещалась в зону претензий куда более общих и отвлеченных, чем просто пятно или просто запашок, в зону из тех, что знакомы пилотам как «зоны турбулентности», входя в которые, пассажирам рекомендуется пристегнуть ремни и не курить. Кэти завела свою вечную песню про опору, про самоотдачу, про «доказательства» любви, которые ей необходимы, а Боб, как всегда, выслушал все от начала до конца, втянув голову в плечи со своим видом побитой собаки, который, он знал, только сильнее распалял гнев жены. Как всегда, он терпеливо слушал сколько-то времени то, что сам про себя называл «трепотней», а потом выдал какую-то гадость, совершенно безосновательно, но с расчетом уесть побольнее. Он сказал что-то вроде (зачастую он притворялся потом, будто не помнит своих слов): «Да что ты, корова толстая, вообще понимаешь в любви, черт тебя подери?» И, как всегда, воспользовавшись паузой, пока жена переваривала услышанное, он хлопнул дверью и ушел, и долго ездил по улицам, пока гнев не начал мало-помалу рассасываться под мерное движение «дворников», уступая место набухающему комку горечи, означавшему, что пора вернуться домой и попытаться склеить осколки.

Но в тот день, вопреки незыблемому «протоколу ссор Боба и Кэти», как это у них называлось (придирка – перепалка – перебранка – оскорбления – уход Боба – возвращение Боба – надутая мина – робкие шаги к примирению – мир), когда Боб вернулся в их квартиру на первом этаже, она была пуста, свет погашен, пальто Кэти исчезло с вешалки, а при ближайшем рассмотрении оказалось, что исчезли также ее зубная щетка, косметичка, полупрофессиональный фен и кое-что из одежды. Ни записки, ни сообщения на автоответчике. Ничего. Вот это уже было совсем не как всегда. Неприятный холодок пробежал у Боба по спине.

Он почувствовал, как поутихший было гнев вновь всплыл и заколыхался в его мозгу, точно гнилая деревяшка в пруду, и сказал себе, что не станет ничего делать. Что и не подумает ждать «эту дуру», что ему хочется есть и что можно будет спокойно посмотреть телевизор. Он поставил варить рис, тупо глядя в окно на высохший садик, который, собственно, и прельстил их обоих, когда они решили купить эту квартиру шесть лет назад. Поел, посмотрел фильм, в котором сначала насиловали девушку, а потом она мстила, после фильма посмотрел теледебаты, потом, сам не зная, как это вышло, вдруг обнаружил, что звонит матери Кэти, которая ответила ему, что «понятия не имеет, где она, и вообще, когда люди живут в браке, как в походе на биваке, нечего удивляться, если наживают неприятности на свою голову». Боб не понял, о чем это она, плюнул и лег спать.

Он проснулся среди ночи: во рту было так сухо, будто песку наелся. Глотая воду из стакана, он увидел через окно кухни что-то, показавшееся ему большой темной кучей в саду. Время было позднее, голова весила тонны, он не обратил на это внимания и пошел досыпать. Только на следующее утро, около семи, шаря по полкам в поисках завалявшейся горбушки хлеба, чтобы хоть что-нибудь съесть перед уходом на работу, он увидел, что это было. В садике, занимая его почти целиком, лежала, завалившись на бок, изогнув под странным углом шею, вытянув три длинные ноги и поджав четвертую, мертвая жирафа – или, по крайней мере, что-то очень на нее похожее. Боб выронил изо рта хлеб, который начал жевать, и как был, босиком, вышел на мокрую траву. Никаких сомнений: это была действительно жирафа с желтой в коричневых пятнах шкурой (неприятно жесткой на ощупь – Боб потрогал кончиками пальцев), и действительно мертвая: большие матовые глаза неподвижно смотрели в утреннее небо, длинный язык свесился, точно ручеек слюны, из темных губ животного. Боб зачем-то огляделся вокруг, как будто мог увидеть, откуда взялась жирафа, но никакого намека на ее происхождение не обнаружил. Стоять босиком на мокром газоне было холодно, и он вернулся в дом. Одеваясь, он ломал голову, как могла попасть жирафа в его садик, и, сам того не замечая, проникся чувством, которое ненавидел пуще всего на свете: принялся жалеть себя, бедного.

На работе он долго сидел, уставившись в черновик письма поставщику офисного оборудования, потом, глубоко вдохнув, снял трубку телефона и набрал номер лучшей подруги Кэти. Та ничего не знала, впервые слышала, заявила, что «вообще-то ее это не удивляет», что, возможно, будь он способен «хоть на что-нибудь», все было бы иначе и что она «должна прощаться, дел по горло». Боб с силой сжал ладонями виски и кое-как дотерпел до конца дня.

Вернувшись домой, он поморщился, обнаружив, что жирафа лежит на прежнем месте и что исходящий от нее непривычный звериный запах уже заполз в квартиру. Надо было что-то делать. Кэти вечно его упрекала, что он не умеет разруливать трудные ситуации, но ничего, на этот раз он справится. Первым делом он позвонил в полицию; девушка на коммутаторе, явно чем-то недовольная, сказала, что он обратился не по адресу, что если жирафа не пыталась его ограбить, убить или «каким-либо образом посягнуть на неприкосновенность личности», то ее труп – это просто труп животного, а не подозреваемого, и что, за отсутствием преступных действий, ему следует «разобраться своими силами». Спасатели, Скорая ветеринарная помощь, Служба природных катастроф Общественной безопасности по очереди отфутболили Боба с разными доводами, которые он назвал про себя «мудацкими отговорками».

Он снова набрал номер матери Кэти, та сказала: «Да, есть новости» и сообщила, что ее дочь устала от жизни «с тетехой и неумехой», что молодой женщине нужно «на кого-то опереться» и она не может «вечно быть мужиком в доме».

Из-за гадкого запаха жирафы и распроклятой жалости к себе спал Боб плохо. Назавтра запахло сильнее и еще противнее. Делегация из четырех соседей позвонила утром в его дверь с требованием «немедленно решить проблему запаха, который отравляет воздух уже третий день». Боб промямлил какие-то извинения и позвонил мяснику-оптовику, но тот объяснил ему, что теперь, после «Маастрихта и соглашений DG6, торговля мясом экзотических животных строго контролируется, то ли дело было до Uruguay Round [1]1
  «Маастрихт» – в 1992 г. в голландском городе Маастрихт было подписано соглашение о преобразовании ЕЭС в Евросоюз и введении единой европейской валюты. «DG6» – соглашение о транспортировке и утилизации химических вооружений и отходов химических вооружений, подписанное в Гааге 23 мая 1997 г. «Уругвайский раунд» – самые длинные и самые крупные торговые переговоры в 1980-90 гг., длились в курортном городе Венесуэлы Пунта дель Эсте с 1986 по 1993 г. На переговорах было принято решение – в соответствии с требованиями ВТО – о всеобщей приватизации сферы услуг, образования, здравоохранения и СМИ. – Прим. ред.


[Закрыть]».

Боб повесил трубку. Ему хотелось плакать, он посмотрел в зеркало и нашел, что «краше в гроб кладут». А потом зазвонил телефон. Это была Кэти.

Своим голосом морской птицы Кэти спросила, подумал ли он «обо всем, что она ему сказала?» Не слишком понимая, о чем она, Боб ответил, что да, он «хорошо подумал». «Ну?» – спросила она. Он бухнул наобум: «Я изменюсь. Я постараюсь». Последовала пауза, и он сказал себе, что Кэти, должно быть, в свою очередь думает. Потом, с таинственными нотками в голосе, она сказала «до свидания».

Безмерный ужас захлестнул Боба. Это «до свидания» с таинственными нотками означало, что она может появиться в любую минуту. Выхода не было, он позвонил на работу и замогильным голосом сообщил, что подцепил какой-то вирус, слег и выйти не сможет. Потом, умывшись холодной водой, встал у окна и принялся думать. Прошел дождь, с карниза капала вода, и жирафа из желтой стала серой. Что-то вроде божественного озарения вдруг снизошло на Боба. Он снова снял трубку телефона и набрал номер Дарека Грушовски, рабочего-поляка (нелегала), который делал у них ремонт в прошлом году. Боб объяснил ему, в чем дело, и Дарек ответил «нет проблем», он подъедет через час «с кузеном и инструментом».

За час Боб собрал все старые газеты, какие нашлись в доме, сбегал в магазин и купил побольше черных, самых прочных мешков для мусора. Когда он вернулся, Дарек стоял у дверей, а его кузен разгружал багажник «Опеля-универсала». Боб впустил их и провел в садик, где они без эмоций оглядели жирафу. «Электропилой… – заявил наконец Дарек. – Электропилой будет быстрее всего…» Боб был того же мнения.

Все трое диву давались, какое количество всевозможных жидкостей, потрохов и костей помещается в животине такого размера. Поразил их и запах – будто это была не жирафа, а пищевой контейнер Tupperware, забытый на неделю и неосторожно открытый. Боб сходил в ванную за полотенцами, чтобы закутать лица, и вернулся в садик, шлепая по красноватой грязи, в которую превратилась земля, пропитанная кровью. Полотенца приятно пахли лавандой, стало полегче.

Дарек, весь в крови с головы до ног, орудовал электропилой с видом обезумевшего бога, карающего грешников, а его кузен сноровисто наполнял мешки, изрядное количество которых уже громоздилось серой кучей у кухонной двери. Два часа они работали не покладая рук, потом Дарек заявил, что пора «промочить горло». Боб достал из холодильника три бутылки пива, его грязные ноги липли к полу, руки тоже были в чем-то липком, неприятно, но придется потерпеть, чтобы убрать наконец из сада окаянную жирафу.

В ту самую минуту, когда он принес пиво расположившимся в гостиной работникам, и вошла Кэти. Она посмотрела на всех троих, на их руки, на их колени, на заляпанные кровью ботинки, наверняка учуяла исходивший от них запах – смесь мочи и падали, посмотрела на застланный газетами пол, на кухонную дверь, за которой высилась куча мусорных мешков. Боб улыбнулся ей, ему полегчало, он чувствовал, что изменился, что теперь все у них будет хорошо, он будет мужиком в доме, на него уже можно положиться. Кэти открыла рот, хотела что-то сказать, но с губ слетел только жалобный вздох. Она опустила глаза, подхватила поставленную на пол дорожную сумку и вышла из квартиры.

Больше Боб ее не видел. Позже, переваривая разрыв, он решил, что все-таки его жена была с приветом. А еще позже обобщил свой вывод и пришел к убеждению, что все женщины где-то шизофренички.

КРАСНАЯ РЫБКА

Франка звали на самом деле не Франком, но он сам выбрал себе имя Франк. На его взгляд, оно звучало по-американски, и вдобавок он находил в нем что-то грозное. Сегодня ему пришлось ехать к черту на кулички и искать вонючий гараж в какой-то мерзкой дыре, чтобы забрать свою машину. Настроение от этого испортилось, он не понимал, почему фараонам лишь бы поизмываться над людьми, это же надо, помещать штраф-стоянки в таких местах, и почему, если у тебя угнали машину, изволь тащиться за ней сам, нет бы пригнать ее этим мудакам, работали бы получше, так машина стояла бы себе спокойненько на своем месте, в замечательном паркинге у самого дома. Черт побери! Все фараоны – мудаки, такой был вывод из этой истории. Сволочи, которых хлебом не корми, дай поизмываться над людьми. Черт! Франк добрался-таки до штраф-стоянки, один мудила-фараон спросил его: «Вам чего?» Он ответил: «Я за угнанным „Рено-4“». Тот же мудила протянул «а-а…» и нахмурился, на его лице было написано, что он кое-что знает, но, хоть стреляйте, не скажет. Франк спросил у мудилы-фараона: «Что там такое с моим „Рено-4“?» Мудила ответил: «Ничего, повезло вам, машины в угоне редко находят». Потом он позвал старого хрыча в синем комбинезоне, который храпел в углу. Хрыч в комбинезоне поднялся, чуть пошатываясь, от него разило машинным маслом и моющим средством для приборной панели. Мудила дал ему ключи от «Рено-4», хрыч посмотрел на них как-то невесело, будто наткнулся, читая некролог в газете, на фамилию школьного друга, потерянного из виду три десятка лет назад. Франку опять показалось, будто от него что-то скрывают, что за секреты тут у всех, от этого было как-то мерзко, нечто подобное чувствовали, наверно, последние люди в «Нашествии осквернителей». Было отчего испортиться настроению, будь он дома, нашел бы на кого сорваться и уж нагнал бы страху на мать, попробуй она только вякнуть «перестань, не говори так, не делай этого, у-у-уй, у-у-уй!» Тогда бы ему сразу полегчало. Но здесь, при всех этих мудаках, только попробуй, и приходилось держать в себе все эти негативные волны, от которых крутило живот, наверняка рано или поздно это кончится раком. Черт!

Хрыч в комбинезоне попросил его пройти за ним в дальний конец, куда поставили его машину. Всю дорогу он бормотал себе под нос что-то вроде «а-а, „Рено-4“, да уж, да уж, ну и дела, блин. Это же надо…» Вроде бы его тянуло на откровенность. Когда они подошли к машине Франка, тот спросил: «Да что не так с моим „Рено-4“?» Хрыч в комбинезоне посмотрел направо, потом налево, подошел поближе, так что в нос шибануло машинным маслом и моющим средством, и поведал ему шепотом: «На той неделе задержали на вокзале парня с большим приветом, он пытался сесть в поезд без билета. Парень-то сразу запаниковал да сразу все как есть контролеру и выложил, сказал, мол, хоть сейчас место покажет. Легавые наведались туда, куда он сказал, это в глухом лесу, и нашли трех девчонок, мертвых, в чем мать родила, да в таком виде, страх, наполовину съели их и затрахали. Один легаш прямо там сблевал, говорит, сколько служу, не видал такой жути». Франку эта история была до лампочки, он спросил «ну и что?» Хрыч ответил, еще понизив голос, «а то, что этот парень с приветом сказал, мол, он угнал машину, чтобы подбирать голосующих девчонок на автостраде. А машину-то он угнал как раз вашу, вот эту самую „Рено-4“, и всеми этими пакостями в вашей машине занимался».

Франк об этом сначала как-то не задумывался, забрал свою машину и поспешил подальше от этой дыры. Он приехал домой, в комнате матери орал включенный на полную громкость телевизор. «Я – река в Азии, приток Меконга, – разорялся ведущий „Вопросов для чемпиона“. – Пьер Лоти назвал меня „змеей, чей яд благоухает амброй“; на протяжении веков я был одним из главных судоходных путей, связывавших Монгольскую империю с ее самыми северными землями. В наши дни многочисленные плотины, перегородившие меня по всему течению, питают электричеством почти тридцать процентов деревень в районе Лонгина…» Ему была до лампочки эта река. Он с ног валился от усталости, представил себе материн аквариум с красной рыбкой, и настроение упало до нулевой отметки; он поднялся к себе и выругался, увидев, который час. Конечно, завтра он придет на работу разбитым, это будет видно, ему сделают замечание «а ну, не спать! Ночью занимайся чем хочешь, а здесь изволь не отлынивать!» Когда он засыпал, настроение было хуже некуда.

Следующий день начался как обычно. Он спустился, прошел мимо комнаты матери, телевизор уже работал. Какой-то телемагазин вещал: «Обратите внимание, это потрясающе, вне зависимости от поверхности подушечки, расположенные с двух сторон, без малейших усилий действуют как „поглотители пыли“». Он сел в машину, ночью прошел дождь, приборный щиток запотел, и он вытер его носовым платком. Посидел немного с включенным двигателем, запустил вентиляцию, чтобы согреться. Ему нравилась его машина, сзади полно места, хоть танцуй. Интересно, что же такое тот псих, который ее угнал, вытворял с тремя девками с автострады? «Наполовину съели, да еще изнасиловали». Фуу!

И вправду жуть. Франку подумалось, что все наверняка происходило сзади, там больше места. Спереди тесновато, чтобы кого-то есть и насиловать. Он взглянул на часы, немного времени у него еще было. Вышел, капли дождя брызнули в лицо, и он поспешно сел назад. Открыл обе дверцы в багажник и забрался туда. Отличный багажник, просторный, девки с автострады поместятся без проблем. Он посмотрел, не осталось ли чего-нибудь от этого ужастика, волос, ногтей, крови, может, кусок веревки или еще что-нибудь, но фараоны поработали на совесть, не было никаких следов. Он лег, вытянул ноги. Хорошо было лежать в багажнике. Со своего места он видел перекладины передних сидений. Французы делают на совесть, прочно, сюда, наверно, тот псих привязал трех девок.

Больше вроде и некуда. Франк повернул голову и представил себе трех привязанных девушек. Он улыбнулся. И вправду жуть. Рот наполнился слюной. Он посмотрел на часы, ну вот, опаздывает.

За день его вконец достали. Вечером дома он от души наорал на мать, она расплакалась «у-у-уй, у-у-уй…» Он рявкнул: «Клал я на тебя! Хоть подохни, я на тебя клал!» И ушел, громко хлопнув дверью, бац! Он поехал куда глаза глядят, просто чтобы успокоиться. Погода была мерзкая, лило так, будто разом включили миллион оросительных шлангов. Что-то неладное творилось с климатом, Эль-Ниньо пришел в Европу, уровень воды в океанах наверняка повышался на несколько миллиметров в такие дожди, города на побережьях скоро затопит. Франку было до лампочки, из-за ливня он ничего не видел и остановил машину за здоровенным подъемным краном. Пересел назад, так же, как утром.

И представил себе трех девушек, привязанных к перекладинам передних сидений. Он облизнулся и сказал: «Ну-с, с кого начнем?» Одна, к примеру, будет блондинка, и одна брюнетка. Нет! Две блондинки и чернокожая. Из Бразилии, ни черта не понимает, типа тех девок, что трясут голыми грудями на футбольных матчах. Первая блондинка, к примеру, расхныкалась, а вторая прикрикнула на нее: «Не реви! Не видишь что ли, это его только возбуждает!» Ух ты! Вот это хладнокровие! Он влепил ей затрещину и сказал чернокожей: «Начну, пожалуй, с тебя, ты поджаристая». Сказал и захохотал. И куснул ее, к примеру, за ляжку, там, где она выпирала из-под лайкровых мини-шортиков. Вкус оказался как у черного восьмидесятипятипроцентного шоколада. Фу-уу! Ну и гадость, как тот псих мог это делать? Он прислонился к дверце багажника, перевел дух. Вторая блондинка была обалденная со своим хладнокровием, того придурка она, надо думать, здорово достала. Блин, не повезло на такую нарваться. Зато первая блондинка – нудная до чертиков. Совсем как его мать, та тоже вечно хнычет «у-у-уй! У-у-уй!» А от чернокожей ничего не осталось. Жуть. Его вырвало. Бе-е, прямо в багажник. Сил его больше не было, тошно. Он пересел вперед.

Дождь лил уже не так сильно, ночное небо расчистилось, был виден кусочек луны и немного звезд. Ему подумалось об огромности мироздания, мысль о бесконечности молнией пронзила мозг, даже больно стало. Потом мелькнула еще мысль о вечности. Тоже как молния. А потом о Боге. Три молнии, и всего-то стоило посмотреть на кусочек луны и две-три звездочки. Домой не хотелось, он знал, что мать, конечно, сидит и ждет его с включенным телевизором, нарочно выбрав ту передачу, в которой максимально возможное количество кретинов и кретинок состязаются между собой в кретинизме. Франк проехал немного и подумал, что за городом, наверно, виден Млечный путь, а иногда, говорят, удается увидеть падающие звезды, а может быть, даже разглядеть свет Проксимы Центавра. Он поехал по указателю «Все направления». Было слышно, как в багажнике возятся две блондинки, плакса все плакала над собой и над чернокожей товаркой по несчастью. Она что-то ему сулила, несла чушь про своих родных из Цюриха, мол, семья богатая, непременно заплатит за нее много денег, «пожалуйста, месье, отпустите нас, мы никому ничего не скажем». Франк слушал и качал головой, конечно, все они расскажут, и приметы его сообщат, и «Рено-4» опишут, и номер дадут, и о том, что случилось с чернокожей, тоже поведают. Вторая блондинка знала, что он все это знал, она была куда умнее плаксы и помалкивала, ни звука не проронила, такое аквариумное молчание, даже страшновато делалось. Франк пытался рассмотреть ее в зеркальце заднего вида. Красивая – супер, типа немецкая студентка с отделения романской филологии, приехала по обмену в рамках программы «Эразмус», немки обожают французскую культуру, и Франк ощутил гордость.

Город остался позади, но и пригород никак не начинался. Тянулись километры и километры сменявших друг друга гипермаркетов: «Ашан», «Перекресток», «Декатлон», «Обувная ярмарка», «Фуар'фуй»… И так на много километров. Время от времени мелькал то уцелевший обшарпанный многоквартирный дом с двумя-тремя припаркованными перед ним «Рено-Турбо», то заводские трубы из стекловолокна. Ничего похожего на пригород, и звезды по-прежнему не было видно. Время шло к ночи, и Франк почувствовал, что устал. Он остановился на пустом паркинге оптового магазина садового инвентаря. «У-у-уй! У-у-уй!» Ему осточертела эта шумная блондинка за спиной. Он вылез, обошел машину и забрался в багажник.

С плаксы градом лил пот, капли отражали блики от лампочки на потолке, это было красиво. Он куснул девушку за ляжку, вкус отдавал ванилью и орехом, и немного родниковой водой, и немного персиком и карамелью, и немного костром. Его сморил сон.

Он проснулся как от толчка, проспав час или два беспокойным сном, – мешал непрерывный гул машин, проезжавших по автостраде. На паркинг оптового магазина садового инвентаря въехал большой грузовик. Франк вышел из машины, взглянул на двух блондинок в багажнике, те не спали. Они смотрели на него неподвижными глазами, так смотрят морские черепахи, когда их вытащат на палубу корабля и они знают, что им конец. Он шикнул на них: «Цыц, сидите тихо! Не то убью!» И направился к грузовику. Ему ничего не оставалось, как прикинуться мирным путником, который просто остановился, чтобы вздремнуть, ему нельзя привлекать внимание, иначе дальнобойщик наверняка захочет заглянуть в его багажник, а там девушки. Плюгавый смуглый человечек в кабине увидел его и опустил стекло. Франк широко улыбнулся ему и крикнул: «Поворот на Нидерланды не знаете где? Черт-те сколько кружу…» Дальнобойщик покачал головой: «No lo so. Hablas espanol…» [2]2
  Не знаю. Говорите по-испански… ( иск. исп.).


[Закрыть]Франк сказал: «Ладно, ничего, найду». Он махнул рукой, как мог дружелюбно, и вернулся в «Рено-4». Мельком заглянул в багажник, девушки сидели, не шелохнулись, он подумал, уважают, кого попало так бы не слушались, есть чем гордиться. Сел на переднее сиденье и тронул машину с места.

Уже светало, когда он подъехал к своему дому. Устал он как собака, но ему еще хотелось позабавиться с девушками в багажнике. Луна и звезды исчезли. Вместо них было серое небо, нависшее над самыми крышами. Улетучились и мысли о вечности и бесконечности, пронзившие его ночью, мир сузился и чувства вместе с ним. Мать уже успела вынести помойные мешки, и при виде их к горлу подкатила тошнота от голода. Он перебрался назад, у плаксы темнел синяк там, куда он ее укусил. Вторая, храбрая, смотрела на него с полуулыбкой, донельзя его раздражавшей. «Прекрати улыбаться!» – сказал он. Но она не прекратила. Он повторил «прекрати!» Она улыбалась, и хоть бы что. «Пеняй на себя, я тебя первую съем!» Девушка плевать хотела на его угрозы, в ее глазах плясал дерзкий огонек, жуткий, точно такой же, как у девочки в «Изгоняющем дьявола», когда она говорит священнику: «Твоя мать сосет у чертей в аду!» Франка затрясло, эта девушка была воплощенным злом, средоточием всего самого скверного на этом свете. Плакса косилась на товарку испуганным глазом. «Дерьмо собачье!» – вырвалось у Франка и он пулей вылетел из багажника. «Дерьмо собачье!» – повторил он, глядя на свою машину как на ядовитую гадину. Он вошел в дом, мать смотрела телевизор, показывали фигурное катание. «Эта пара из России, занявшая в прошлом году восьмое место, хорошо поработала над техникой. Нельзя не заметить, насколько увереннее они выступают, особенно в произвольной программе…»

У Франка тряслись руки, он вдруг понял, до какой степени ему все ненавистно, и работа, и дом, и несчастная идиотка-мать, и телевизор, и собственная рожа, и то, как он одевается, и то, как говорит. Хреновые его дела, дерьмом он родился и умрет лет через тридцать от рака тоже дерьмом. Он ринулся в подвал, нашел там бутылку уайтспирита, который держал, чтобы смывать пятна краски, и бутылку трихлорэтилена, который держал, чтобы протирать колеса. Взял обе, поднялся, вышел на улицу. Машина стояла прямо перед ним со своим окаянным содержимым, готовым наброситься на него, стоит чуть зазеваться. Собравшись с духом, он открыл багажник. Плакса по-прежнему плакала и косилась на товарку. Синяк на ее ляжке походил на большой рыбий глаз. Храбрая все так же смотрела на Франка и улыбалась, и у нее было лицо одержимой бесом безумицы, явившейся прямиком из преисподней. Франк выплеснул уайт-спирит, растворитель, трихлорэтилен. Вонь пошла как от текстильного производства, не отвечающего европейским нормам безопасности. Он чиркнул спичкой и бросил ее в багажник. Пуффф!Неестественно желтое пламя лизнуло ему лицо. Загорелось хорошо, он попятился. Ветровое стекло лопнуло от жара – крак! От сердца отлегло, хорошо было смотреть, как горит все это дерьмо, генеральная уборка – это дело, все равно что вымыться как следует под душем. Он пошел домой. Мать спросила, хочет ли он поесть чего-нибудь перед уходом. Он ответил «да» и в темпе переоделся, надо было спешить, нельзя же опаздывать второй день подряд.