Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Томас Гарди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

(– Ах, бедняжка! – вздохнули женщины.)

...одним словом, надо было торопиться с венчанием, пока Эндри не пошел на попятный, так что Джейн была рада-радехонька, когда наконец в одно ноябрьское утро она вместе с Эндри, его братом и невесткой отправилась в церковь, чтобы сочетаться с ним законным браком. Эндри вышел из деревни еще затемно, и провожавшие махали ему вслед фонарями и кидали в воздух шляпы.

Приходская церковь была в миле с лишком от деревни, а так как погода выдалась на редкость хорошая, ну они и решили после венчания отправиться в Порт Бреди и провести там денек: поглядеть на корабли, на море, на солдат, а то что за радость возвращаться из церкви к тетке Джейн, у которой она жила, да и скучать там весь вечер.

Так вот, в то утро многие заметили, что Эндри по дороге в церковь то и дело писал вензеля. Накануне у соседей были крестины, и Эндри, приглашенный в крестные, всю ночь напролет усердно омывал младенца добрым элем, рассудив, что навряд ли когда еще сподобит бог нынче крестить, завтра венчаться, а наутро, того и гляди, родителем оказаться. Как тут не выпить ради такой благодати.

Так он в эту ночь и не прилег ни на минуту и отправился в церковь прямо с крестин. Вот и получилось, что, когда он со своей нареченной вошел в церковь, пастор (а был он человек строгих правил, по крайней мере – в церкви) посмотрел на Эндри и говорит эдак язвительно:

– Что же это такое, молодой человек? С самого утра и уже налакались! Постыдились бы хоть для такого дня!

– Совершенно справедливо, сэр, – говорит Эндри. – Однако на ногах я держусь, оно для нашего дела и достаточно. Я даже по одной половице могу пройти не хуже кого иного, не в обиду вам будь сказано (признаться, тут он малость разгорячился), – и если бы ты, пастор Билли Тугуд, крестил всю ночь напролет вот так же на совесть, как я, так ты бы сейчас и вовсе на ногах не стоял, провалиться мне на этом месте, коли не так!

Услышав такую отповедь, пастор Билли (у нас его иначе и не звали) помрачнел, насупился, – он был человек вспыльчивый и не любил, чтобы его задевали, – и сказал очень решительно:

– Я тебя венчать в таком виде не могу и не стану. Ступай домой, протрезвись, – и захлопнул свою библию на все защелки, словно мышеловку.

Тут невеста в слезы: плачет навзрыд и просит и молит не откладывать венчания; уже очень она боялась упустить Эндри, после стольких трудов! Да нет, не тут-то было.

– Не могу я совершать святое таинство над нетрезвым человеком, говорит мистер Тугуд. – Это грешно и неприлично. Мне жаль вас, дочь моя, я понимаю, что вам нельзя мешкать, но сейчас идите домой. И как это вы решились привести его сюда в таком виде?

– Так ведь трезвый он и совсем не пойдет, – всхлипнула она.

– Ну, тут уж я вам ничем не могу помочь, – говорит пастор, и как она его ни умоляла, он ни на какие уговоры не поддался. Тогда она принялась за дело по-другому:

– Может быть, сударь, вы пойдете домой, а нас оставите здесь, и я ручаюсь, что через часок-другой он будет трезвей самого судьи. А я уж тут постерегу его. Ведь если он выйдет из церкви невенчанный, его обратно на аркане не затащишь!

– Ну, хорошо, – говорит пастор. – Даю вам два часа, а потом вернусь.

– Только, ради бога, сударь, заприте дверь покрепче, чтобы нам нельзя было выйти, – просит Джейн.

– Хорошо, – говорит пастор.

– И чтобы никто не знал, что мы здесь.

Тут пастор снял свой новенький белый стихарь и ушел, а прочие стали уговариваться, как им сохранить это в тайне, что было не трудно, потому что место было безлюдное, а час ранний. Свидетели, брат Эндри с женой, которые вовсе не желали, чтобы Эндри женился на Джейн, и пришли сюда скрепя сердце, сказали, что не намерены торчать еще два часа в этой дыре и хотят вернуться домой в Лонгпаддл к обеду. Они так твердо стояли на своем, что причетник под конец сказал, – ладно уж, можно и без них обойтись. Пусть себе идут домой, как если бы венчание уже состоялось и молодые отправились в Порт Бреди. А когда вернется священник, за свидетеля сойдет любой прохожий, да и сам он, причетник.

На том и порешили, родные Эндри тут же ушли, а причетник затворил церковную дверь и приготовился уже повесить на нее замок. Тут невеста, думая все о своем, шепнула ему сквозь слезы:

– Дорогой мой сэр, не оставляйте нас тут, в церкви, кто-нибудь увидит в окно, и пойдут такие толки, такая сплетня, что я этого не переживу. Да и мой любезный Эндри, как бы он не сбежал от меня. Заприте нас лучше на колокольне, мой дорогой сэр. Я уж его туда как-нибудь втащу.

Причетник охотно согласился помочь бедняжке, и они вдвоем втащили Эндри на колокольню. Там он их и запер, а сам пошел домой с тем, чтобы вернуться часика через два.

Только что пастор Тугуд пришел домой из церкви, как вдруг видит: проезжает под его окном джентльмен в красном фраке и охотничьих сапогах. Увидал его пастор и с великой радостью вспомнил, что в этот день по соседству с его приходом назначена псовая охота. И так ему туда захотелось, потому что в душе он был ярым охотником.

Сказать по правде, чуть выйдя из церкви или с какой-нибудь требы, он уже ни о чем другом, кроме охоты, и думать не мог. Нечего греха таить, занятие это было ему не по карману, и в седле он сидел мешок мешком, и его вороная кобыла была старая, с облезлым, словно у крысы, хвостом, а его охотничьи сапоги и того старей, все порыжелые и потрескавшиеся. Однако он на своем веку затравил не одну сотню лисиц. Он жил холостяком и летом, укладываясь в кровать, каждый раз откидывал одеяло в ногах и заползал в постель головой вперед, как лиса в нору, в память о славной зимней охоте. А каждый раз, как на усадьбе сквайра справляли крестины, Билли ни за что, бывало, не упустит случая за праздничным столом как следует спрыснуть это событие старым портвейном.

Причетник, который был у пастора и за конюха, и за садовника, и за главного управителя, только что принялся за работу в саду, как тоже увидел охотника в красном фраке, а за ним еще много дворян и дворянчиков, и свору гончих, и егеря Джима Тредхеджа, и загонщиков, и еще пропасть всякого народа. Причетник любил травлю не меньше самого пастора: увидит свору гончих, и уж себя не помнит, и удержу ему тогда никакого нет. И грядки свои, и рассаду – все позабудет. Так и тут: кинул он на землю лопату – и скорей к пастору. А тот и сам не меньше его рвался на охоту.

– Я насчет вашей кобылки, сэр, – мямлит причетник, а сам весь дрожит от нетерпения. – Она у нас застоялась, ее промять, промять бы надо. Разрешите, я этим займусь и поезжу часок-другой?

– Это ты верно говоришь, промять ее нужно. Я вот сам сейчас этим займусь, – говорит пастор.

– Сами? Ну, а как быть с вашим меринком, сэр? С ним и вовсе сладу нет, так он застоялся. Если изволите, я и его подседлаю?

– Ну, что же. Выводи и его, – говорит пастор, которому только бы самому поскорее выбраться, а до причетника и дела нет.

Натянув поживей охотничьи сапоги и рейтузы, он поскакал к месту сбора, намереваясь вернуться в самом скором времени. Только что он скрылся из глаз, как причетник оседлал меринка и полетел вслед за ним. Прибыв к месту сбора, пастор нашел там всех своих друзей, и началась у них потеха. Гончие, как только их спустили, сразу пошли по следу, и все поскакали за ними. И вот, позабыв о своем благом намерении тотчас же воротиться, скачет наш пастор вслед за другими охотниками по пустырям между Липпетс-Вудз и Грин-Копе и, обернувшись на всем скаку, видит, что причетник поспевает за ним по пятам.

– Ха-ха, милейший! И ты тут? – говорит он.

– Тут, сэр, тут, – говорит причетник.

– Хорошая пробежка для коней.

– Воистину так, сэр. Хи-хи!

И вот летят они, как ветры буйные, все вперед и вперед через Грин-Копе, потом наперерез к Хайер-Джертон, потом через шоссе в Климмерстон-Ридж, потом дальше к Йелбери-Вуд, по горам и долам, причетник следом за пастором, а пастор, чуть отстав от собак.

Никогда еще не бывало у них такой славной травли, как в этот день, и ни пастор, ни причетник ни разу и не вспомнили о необвенчанной парочке, ожидавшей их на колокольне.

– А вашим лошадкам, сэр, это пойдет на пользу, – говорит причетник, только на полголовы отставая от пастора. – Отличная это мысль пришла вашему преподобию – промять их нынче на травле. А то, глядишь, не сегодня завтра ударят морозы, и придется бедным животинам неделями стоять в конюшне.

– Нельзя им застаиваться, никак нельзя. Блажен, иже и скоты милует, отвечает ему пастор.

– Хи-хи, – посмеивается причетник, хитро подмигивая пастору.

– Ха-ха, – вторит пастор, уголком глаза скосившись на причетника. – Ату ее! – кричит он, видя, что лиса в этот миг показалась на поле.

– Ату ее! – вторит причетник. – Вон она! Ах ты дьявол, да их там две!

– Ну-ну! Чтобы я больше не слышал от тебя таких слов! Забыл ты, что ли, какой на тебе сан?

– Воистину так, ваша милость, воистину так. Но, право же, хорошая охота – такая веселая штука, что и о своем высоком служении забываешь. – И опять краешком глаза он подмигнул пастору, а пастор точно таким же манером ему.

– Хи-хи, – смеется причетник.

– Ха-ха, – вторит пастор Тугуд.

– Ах, сэр, – снова говорит причетник. – Ну, насколько же это приятнее, чем возглашать зимними вечерами "аминь" на ваше "во веки веков"!

– Что верно то верно. Но все хорошо во благовремении, – говорит пастор Тугуд. Он был начитан в писании и на каждый житейский случай имел текст наготове, как и подобает пастору.

Так и скакали они до самого вечера, пока не кончилась эта охота тем, что лиса забежала в домишко старой вдовы и забилась сначала под стол, а потом в футляр стенных часов. Пастор с причетником прискакали одними из первых и видели через окно, как брали лисицу, а часы при этом били без остановки, как им еще никогда не случалось бить. Потом пришлось подумать и о возвращении домой.

Приуныли тут пастор с причетником, потому что и кони были загнаны до полусмерти, и сами всадники еле держались в седле от усталости. Но делать нечего – пустились в обратный путь и плелись все время шагом, то и дело останавливаясь.

– Нет, видно, никогда нам не добраться до дому, – стонал пастор Тугуд, согнувшись в седле в три погибели.

– Ох, не добраться, – вторил ему причетник. – Это нам воздаяние за беззакония наши.

– Воистину так, – бормотал в ответ пастор.

Словом, уже совсем стемнело, когда они въехали наконец в ворота пасторова дома, тишком, как воры, прокравшись по улице, чтобы никто из прихожан не догадался, где они весь день пропадали. Они и сами-то от усталости еле на ногах держались, а еще надо было о лошадях позаботиться, так что и тут ни один, ни другой не вспомнили о недовенчанной парочке. Как только лошади были заведены в стойла и накормлены, а сами они малость перекусили, тотчас же оба завалились спать.

Наутро, когда пастор Тугуд сидел за завтраком, вспоминая вчерашнюю охоту, прибегает вдруг причетник и спрашивает еще в дверях, можно ли войти.

– Как же это мы, ваша милость, – говорит он. – У нас совсем из головы вон, а ведь та пара на колокольне до сих пор не обвенчана.

Пастор так и ахнул, чуть куском не подавился.

– Господи помилуй, – говорит он, – а ведь и правда! Как это вышло нескладно.

– И не говорите, сэр. Ведь мы, может статься, погубили несчастную женщину.

– Ах да! Помню, помню! Ей, по правде сказать, давно уже следовало обвенчаться.

– Подумать только, сэр, а ну как с ней там, на колокольне, что-нибудь случилось, и ни доктора, ни бабки...

(– Ах, бедняжка, – вздохнули женщины.) ...Как бы нас за это в суд не потащили. Да и для церкви, какой это позор для церкви!

– Замолчи ты, ради бога! Ты меня с ума сведешь! – говорит пастор. – И какого черта я их вчера не обвенчал, пьяных ли, трезвых ли! – (Духовные лица в те времена чертыхались не хуже простых смертных). – А ты что, сам ходил в церковь или спрашивал у деревенских?

– Да нет, что вы, сэр! Это я вот только что вспомнил. В церковных делах разве я смею вперед вас соваться? А сейчас, как подумал о них, меня словно обухом по голове. Кажется, тронь пальцем – сейчас упаду!

Ну, тут пастор бросил свой завтрак и вместе с причетником скорей побежал в церковь.

– Да их, наверно, и след простыл, – говорит на ходу мистер Тугуд. – И хорошо бы. Они небось как-нибудь выбрались и давно уже дома.

Все же они вошли в ограду, поглядели на колокольню и видят: высоко в окне белеет малюсенькое личико и крохотная рука помахивает им сверху.

– Бог мой, – говорит мистер Тугуд, – не знаю, как я им теперь на глаза покажусь! – Он тяжело опустился на чью-то могильную плиту. – И надо же было мне вчера к ним так придираться!

– Да, очень жаль, что мы с этим делом тогда же не покончили, – говорит причетник. – Но раз убеждения вашей милости не дозволяли вам их венчать что же, с этим надо считаться.

– Верно, друг мой, верно. А что, по ней не видно... не произошло там с ней чего-нибудь... преждевременного?

– Да мне видно ее только до плеч, сэр.

– Ну, а как лицо?

– Лицо страх какое бледное.

– Да что ты! Ну, будь что будет. Ох, и разломило же у меня поясницу после вчерашнего... Но приступим к делу божию.

Они вошли в церковь и только отперли ход на колокольню, как бедняжка Джейн и ее любезный Эндри выскочили оттуда, как голодные мыши из пустого буфета. Эндри едва живой и вполне трезвый, а его невеста бледная и продрогшая, но во всем прочем такая же, как вчера.

– Как? – говорит пастор, облегченно вздыхая, – вы с тех самых пор так тут и сидели?

– А то как же, сэр, – говорит невеста, падая от слабости на скамью. – И ни кусочка, ни глотка за все это время. Нам никак нельзя было выйти без посторонней помощи, вот мы и сидели.

– Но почему же вы не позвали кого-нибудь? – спросил пастор.

– Она не позволила, – говорит Эндри.

– Стыдно мне было, – всхлипнула Джейн. – Да узнай об этом кто-нибудь нас на всю жизнь ославили бы. Раз или два Эндри совсем было собрался ударить в колокол, но потом одумался и сказал: "Нет, лучше нам с голоду подохнуть, чем навек опозориться!" Вот мы все ждали и ждали, а вас все нет и нет.

– Да! И я очень об этом сожалею, – сказал пастор. – Но теперь мы с этим делом мигом покончим.

– Мне... мне бы пожевать чего-нибудь, – говорит Эндри. – Хоть корочку бы какую или луковку, и то бы ладно. Потому я так отощал, что у меня, кажется, все кишки к спине приросли, слышно, как они о становую кость трутся.

– Нет, раз уж все мы тут, и в полном порядке, – с беспокойством сказала невеста, – так давайте скорее кончать!

Эндри согласился повременить с едой, причетник позвал вторым свидетелем одного из прихожан, самого неболтливого, и скоро брачные узы были крепко завязаны, новобрачная успокоилась и заулыбалась, а у Эндри еще пуще живот подвело.

– Ну, а теперь, – сказал пастор Тугуд, – вы оба идите ко мне, мы вас накормим как следует на дорогу.

Они с благодарностью приняли приглашение и, выйдя с церковного двора, пошли одной тропинкой, а пастор с причетником – другой, и никто их не заметил, потому что час был еще ранний. Они вошли в пасторский дом, будто бы только что вернулись из поездки в Порт Бреди, и тут-то уж они набросились на еду и питье и пили и ели до отвалу.

Об этом случае долгое время никто не знал, но потом все-таки пошел слушок, а теперь и сами они иной раз со смехом вспоминают, какая у них была чудная свадьба. Хотя и то сказать, не бог весть что получила Джейн за все свои труды и старания. Разве вот только свое доброе имя спасла.

– Это тот самый Эндри, который явился к сквайру на рождество вместе с музыкантами? – спросил торговец семенами.

– Нет, нет, – ответил учитель Профитт. – То был его отец. И все произошло оттого, что Эндри чересчур любил покушать и выпить.

Видя, что все его слушают, учитель сразу начал рассказ:

СТАРЫЙ ЭНДРИ В РОЛИ МУЗЫКАНТА

Перевод Э. Раузиной

– Я был тогда еще мальчишкой и пел в церковном хоре; на рождество мы вместе с музыкантами всегда отправлялись в дом сквайра, а сквайр, все его семейство и гости (в тот раз среди них был архидиакон, лорд и леди Баксби и еще много других) рассаживались в большой зале и слушали, как мы играем и поем. Потом нас звали в людскую и угощали превосходным ужином. Так уж было заведено, и Эндри очень хорошо знал об этом. Мы как раз собирались к сквайру, когда повстречали его.

– Господи, – говорит, – до чего ж мне охота попировать вместе с вами! Жареное мясо, индейка, плумпудинг, эль – бывает же счастье людям! А сквайру-то что – одним человеком больше, одним меньше. Я уже слишком стар, чтобы сойти за мальчишку из хора, и чересчур бородат, чтоб меня приняли за девицу из тех, что с вами поют. Вот ежели б вы одолжили мне скрипку и я б пошел с вами как музыкант, а?

Ну, мы пожалели старика и дали ему старую скрипку, хотя Эндри понимал в музыке столько же, сколько лошадь в философии; вместе со всеми Эндри отправился в путь и, крепко зажав скрипку под мышкой, храбро вошел в дом сквайра. Он" суетился, раскладывал ноты, устанавливал свечи так, чтоб свет от них падал прямо на ноты, словно это дело было для него самое привычное, и все шло как нельзя лучше, пока мы не запели "Когда узрели пастухи", а потом "Взойди, звезда" и "О, радостные звуки". Только мы кончили последнюю песнь, поднимается мать сквайра, высокая сердитая старуха, большая любительница церковного пения, и обращается к Эндри:

– Послушай-ка, голубчик, ты, я вижу, не играешь вместе со всеми. В чем дело?

Все мы готовы были провалиться сквозь землю. Надо же попасть в такую переделку! У Эндри даже холодный пот на лбу выступил. А мы молчим, ждем как-то он выпутается из этой истории?

– Беда приключилась, сударыня, – говорит он, кланяясь с самым невинным видом, что твое дитя. – По дороге я упал и сломал смычок.

– Какая жалость, – говорит она. – А нельзя ли его починить?

– Куда там, сударыня, – отвечает Эндри. – Весь изломался.

– Посмотрим, нельзя ли тебе помочь, – говорит она.

На этом как будто все и кончилось, и мы запели "Возрадуйтесь, люди, восстаньте от сна" в ре мажор с двумя диезами. И только мы замолчали, как старуха снова обращается к Эндри:

– У нас на чердаке хранятся негодные музыкальные инструменты, и я велела поискать для тебя смычок, – и протягивает смычок бедняге Эндри, который не то что играть, а и держать его в руках не умел.

– Вот теперь у нас будет полный аккомпанемент, – говорит она.

Что тут было делать? Эндри стоит среди музыкантов, глядит в ноты, а лицо у него все сморщилось, как гнилое яблоко, потому что если кого и боялись в нашем приходе, так именно этой горбоносой старухи. Тогда Эндри пустился на хитрость – спрятался за чью-то спину и давай водить смычком взад-вперед над скрипкой, но не касаясь струн. Со стороны посмотреть, так показалось бы, что он всю душу вкладывает в игру. Быть может, все и обошлось бы, если бы один из гостей (не кто иной, как архидиакон) не углядел, что Эндри держит скрипку вверх тормашками, прижимая подбородком головку и придерживая рукой конец деки. Все гости встали с мест и окружили Эндри – они решили, что это какой-то новый способ игры на скрипке.

Тут-то все и раскрылось. Мать сквайра велела выгнать Эндри вон, как низкого обманщика, а сквайр заявил, что Эндри должен ровно через две недели освободить дом, который у него арендовал. Это происшествие в значительной мере нарушило мирное течение рождественского вечера.

Однако, когда мы пришли в людскую, Эндри уже сидел там как ни в чем не бывало – по приказу жены сквайра его впустили с черного хода, хотя за минуту перед тем сквайр приказал выгнать его через парадный. А о том, чтобы ему выезжать из дома, больше никто и не заикался. Но Эндри после того случая никогда уже не выступал в роли музыканта; а теперь его и на свете нет, бедняга давно лежит в могиле, чего и нам всем не миновать!

– А я совсем позабыл наших музыкантов с их скрипками и виолончелями, задумчиво проговорил Лэкленд. – Что они, по-прежнему играют в церкви?

– Где там! – ответил Кристофер Туинк. – Вот уж двадцать лет, как с этим покончено. Теперь там играет на органе один непьющий молодой человек, и очень даже хорошо играет, а все ж таки это не то, что в старые времена, там, в этом органе, нужно все время ручку крутить, и молодой человек мне жаловался – иной раз, говорит, руки все себе отмотаешь, а чувства настоящего в музыке все равно нет.

– Зачем же тогда заменили старых музыкантов?

– Ну, во-первых, такая уж пошла мода, а во-вторых, старые-то наши музыканты один раз здорово оскандалились. Так оскандалились, – помнишь, Джон? – что дальше некуда. Век не забуду! После этого им в церкви и показаться-то было стыдно.

– Как же это они так?

– А вот как.

Кровельщик вгляделся вдаль, словно там скрывались давнопрошедшие времена, и продолжал.

ДЬЯВОЛ НА ХОРАХ

Перевод И. Кашкина

– Случилось это в самое крещение – в тот день им последний раз довелось играть на хорах церкви в Лонгпаддле, чего они тогда никак не думали. Надо вам сказать, что это был хороший приходский оркестр. Там были: Николас Пуддинком – первая скрипка, Тимоти Томас – виолончель, Джон Байлс – вторая скрипка, Дан Хорнхэд играл на серпенте, Роберт Даудл – на кларнете, а мистер Нике на гобое – все искусные музыканты, да к тому же крепкие парни со здоровыми легкими, а это для тех, кто на духовых играет, дело немаловажное. Поэтому на святках, когда устраивают много танцулек и вечеринок, спрос на них был большой. Они и жигу могли изобразить – не хуже псалма, а то и лучше, не в укор им будь сказано. Бывало, пославят они Христа у богатого сквайра, сыграют там святочные песни леди и джентльменам и попьют с ними чайку или кофе, – чинно и скромно, ну, прямо сказать, святые, – а через полчасика, глядишь, они уже в таверне "Герб медника" и запузыривают "Бойкого сержанта" парам девяти танцоров и глотают стаканами горячий пунш.

Вот и тогда, на тех святках, они кочевали с одной веселой вечеринки на другую, и спать им почти не приходилось. И подошел этот самый день крещение. В тот год стояли жестокие холода, и музыканты прямо-таки замерзали на хорах, потому что прихожане в морозные дни обогревались внизу печкой, а об оркестре на хорах никто не заботился. Во время утрени, когда мороз был особенно силен, Николас и говорит:

– Не могу я больше, видит бог, я и так смерзся в сосульку, как хотят, но сегодня мы будем греться – не снаружи, так изнутри!

И вот, заранее смешав пиво с подогретой водкой, он принес галлон этого питья в церковь, укутал кувшин потеплее и спрятал его в виолончельный чехол Тимоти Томаса, чтобы сохранить влагу теплой, пока она не потребуется. А потребовался глоточек перед отпущением, другой – во время "Верую", а третий – в начале проповеди. После третьего глотка они согрелись и разомлели. Во время проповеди – а проповедь на беду в тот день была длинная – они заснули и до самого конца спали сном праведных.

День был пасмурный, и к концу проповеди в церкви так стемнело, что только и видна была кафедра пастора, на ней две свечи и его лицо за ними. Закончив наконец проповедь, пастор возгласил вечерний гимн. Но оркестр не подхватил, и прихожане стали оглядываться на хоры, – почему это музыканты молчат. Тут-то маленький Леви Лимпет (он сидел на хорах), толкнул Тимоти и Николаса и крикнул:

– Начинайте же! Начинайте!

– А? Что? – вскинулся Николас, а в церкви было темно, и в голове у него еще бродил хмель, ему и почудилось, будто он все еще на вечеринке, где они перед тем играли всю ночь напролет. И как дернет смычком по струнам, как хватит "Дьявола в портновской" – любимую жигу в наших краях! Все прочие музыканты были не трезвее его, ничтоже сумняшеся, они подхватили мотив и давай нажаривать, сколько было сил и усердия.

Они играли без перерыва, пока наконец от последних басовых нот "Дьявола в портновской" паутина на сводах не затряслась, словно спугнутое привидение, мало того, Николас, удивленный, что никто не двигается с места, зычно выкрикнул (как это он обычно делал на вечеринках, когда танцующие не знали фигур):

– Головные пары! Руки крест-накрест! И когда я напоследок пущу петуха пусть каждый поцелует свою пару под омелой.

Леви Лимпет так испугался, что кубарем скатился по ступенькам с хоров и побежал прямиком домой. У пастора волосы встали дыбом, когда он услышал, как дьявольская жига гремит по церкви, и, полагая, что музыканты рехнулись, он поднял руку и возопил:

– Стойте! Довольно! Прекратите! Что это такое!

Но они его не слышали, собственная их игра все заглушала, и чем больше он кричал и размахивал руками, тем громче они играли.

Тут все прихожане поднялись со скамей, недоумевая и переговариваясь:

– Что за наваждение? Да нас за это испепелит, как Содом и Гоморру!

Сам сквайр сошел со своей скамьи, обитой зеленой байкой, где вместе с ним слушали богослужение его гости, множество всяких леди и джентльменов. Он вышел на середину церкви и закричал, потрясая кулаками:

– Что это значит? Такое богохульство в божьем доме! Что это значит?

Тут музыканты наконец что-то расслышали сквозь игру и оборвали жигу.

– Неслыханное безобразие! Просто неслыханное! – кричал сквайр вне себя от ярости.

– Неслыханное! – поддакивал пастор, он тем временем сошел с кафедры и теперь стоял рядом со сквайром.

– Пусть хоть все ангелы сойдут с небес, – сказал сквайр (он был дурной человек, этот сквайр, но тут в первый раз в жизни выступил защитником правого дела). – Пусть хоть сами ангелы небесные сойдут на землю, – кричал он, – а только чтобы этих музыкантов в нашей церкви больше и духу не было. Они оскорбили и меня, и мою семью, и моих гостей, и самого господа бога!

Только тут несчастные музыканты пришли в себя и вспомнили, где находятся, и посмотрели бы вы, как они спускались по лестнице: Николас Пуддинком и Джон Байлс со скрипками под мышкой, Тимоти Томас с виолончелью, а за ними бедный Дан Хорнхэд со своим серпентом и Роберт Даудл со своим кларнетом – тихонькие, словно воды в рот набрали, все старались проскользнуть незаметней. Пастор еще, может, и простил бы их, когда узнал, отчего это все вышло, но сквайр поступил иначе. На той же неделе он послал в город, и оттуда привезли что-то вроде большой шарманки, которая могла исполнять двадцать два духовных песнопения, да так правильно и точно, что как ты ни будь греховно настроен, а уж ничего другого на ней не сыграешь, кроме этих самых духовных песнопений. Для верности сквайр приставил самого надежного и почтенного человека вертеть ручку, и с той поры старые наши музыканты у нас в церкви больше не играли. После этого рассказа все долго молчали.

– А моя старая знакомая миссис Уинтер – та, что жила на ренту, – она, конечно, уже умерла? У нее еще всегда был такой угнетенный вид, – спросил наконец мистер Лэкленд.

Никто из пассажиров, по-видимому, не помнил этого имени.

– Давно уж, наверно, умерла – когда я ее мальчиком знал, ей уже было под семьдесят, – добавил Лэкленд.

– Не знаю, как другие, а я так очень хорошо помню миссис Уинтер, сказала лавочница. – Да, она умерла и давно уж – тому лет двадцать пять. Вы, наверно, знаете, сэр, отчего у нее был такой, как вы говорите, угнетенный вид и такие ввалившиеся глаза?

– Говорили, кажется, что у нее что-то с сыном случилось. Но я был тогда слишком мал и подробностей не запомнил.

Лавочница вздохнула: перед ее мысленным взором, видимо, оживали картины прошлого.

– Да, – проговорила она. – Дело было в сыне.

Видя, что пассажиры фургона не прочь послушать еще одну историю, она продолжала:

УИНТЕРЫ И ПАЛМЛИ

Перевод А. Мартыновой

– Если рассказывать по порядку, то вот с чего все началось. В приходе нашем, когда я была еще девчонкой, две красавицы соперничали между собой. Что уж там у них вышло, бог их ведает, но только были они на ножах, а еще пуще они невзлюбили друг дружку после того, как одна у другой отбила жениха, да и женила на себе. Парня этого звали Уинтером, и в положенный срок у них родился сын.

Другая долго не выходила замуж, но когда ей было уже что-то около тридцати, посватался к ней один смирный человек по имени Палмли, и они поженились. Вы, сэр, не помните того времени, когда Палмли жили еще в Лонгпаддле, а я-то все как сейчас помню. У них тоже родился сын, и был он, стало быть, лет на девять-десять моложе сына Уинтеров. Ребенок от рождения был какой-то слабоумный, но мать в нем души не чаяла.

Палмли умер, когда мальчику исполнилось восемь лет, и остались вдова и ребенок нищими. Бывшая ее соперница к тому времени тоже овдовела, но жила не бедно. Из жалости она предложила взять к себе мальчика на посылки, хоть он и был еще слишком мал для такой работы. В то время ее сыну, Джеку, было лет семнадцать, не больше. Что поделаешь, пришлось бедной вдове отдать сына из дома. И отправился малыш к богатой соседке.

Так вот, как и что там случилось, никто толком не знает, только однажды под вечер хозяйка, миссис Уинтер, послала мальчика с письмом в соседнюю деревню. Дело было в декабре, и темнело рано. Мальчонка плакал и просил, чтобы ему позволили не ходить, – боязно было одному возвращаться. Но хозяйка настояла на своем, может, и не потому вовсе, что была такая уж бессердечная, а просто так, не подумав.

И пошел бедняжка. Дорога шла через лес Йелбери, и вот на обратном пути что-то там выскочило из-за дерева и до смерти его напугало. Мальчик после этого стал совсем дурачком, захворал и вскоре умер.

Теперь у несчастной вдовы ничего больше в жизни не осталось, и она проклинала соперницу, которая сперва отбила у нее жениха, а потом и сына погубила. Правда, несчастье с мальчиком произошло не по злой воле миссис Уинтер, хотя, признаться, когда она о том услыхала, то не выказала особенного огорчения. Однако как ни горевала бедная миссис Палмли, как ни клялась она отомстить, а подходящего случая не было. И как знать, может, со временем она и забыла бы о своей тяжкой обиде и примирилась бы с одиночеством. Но через год после смерти мальчика к миссис Палмли приехала племянница, которая до того всю свою жизнь прожила в городе Эксонбери.

Эта молодая особа, мисс Гарриэт Палмли, была девушка красивая и гордая. Она и воспитана была иначе, и одевалась, и держала себя не так, как наши деревенские, да оно и понятно: как-никак, приехала-то она из города. Если богатые Уинтеры свысока смотрели на бедную миссис Палмли, то Гарриэт их самих ставила куда ниже себя. Но любовь ни с чем не считается, и надо же было так случиться, что молодой Уинтер с первого взгляда без памяти влюбился в Гарриэт Палмли.

Гарриэт была много образованнее Джека, а деревенские понятия о превосходстве его матери над ее теткой для нее ровно ничего не значили, вот она и не обращала внимания на Джека. Но Лонгпаддл – не бог весть как велик, и волей-неволей им приходилось встречаться, пока Гарриэт там гостила; и скоро этой гордячке стали вроде бы даже нравиться ухаживания Джека.