Текст книги "Смерть - гордая сестра"

Автор книги: Том Вулф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

– А нам еще говорят, черт подери, – откладывайте на черный день! – восклицал он с сардоническим хохотом. – На черный день! Здесь он делал паузу и снова разражался горьким смехом. – Когда ты видишь такую вот штуку, хочется спросить – зачем? Что, не так?

– Вот именно, – воодушевленно кивал итальянец.

– Как я сказал одному на днях… – начинал молодой человек.

– Боже мой! – кричал еврей. – Откладывать на черный день! А за каким дьяволом мне откладывать на черный день? – вопрошал он торжествующим агрессивным тоном, стуча себя в грудь и обводя собрание воинственным взором, словно кто-то пытался навязать ему это гнусное дело. – Что я буду с этого иметь? Да может, завтра меня не будет! Какого же черта мне откладывать, скажите ради бога? Мы на этой земле – ненадолго. Так поживем же всласть, черт подери! Прав я? – спрашивал он, оглядываясь вокруг, и остальные с готовностью подтверждали, что он прав.

– Как я сказал одному на днях, – вставил молодой человек, – это показывает только, что ты…

– Страховка! – воскликнул тут еврей с громким презрительным смехом. – Боже мой, страховые компании! За каким дьяволом нам тратить свои гроши на страховку? – вопросил он.

– Ну, ну, ну, – гортанно поддержал итальянец с презрительной лисьей улыбкой. – Ерунда это все.

– Чушь собачья, – согласился молодой человек, – как я сказал одному на…

– Страховка! – сказал еврей. – Если послушать этих прохвостов, ты будешь жить вечно! Откладывайте на черный день, черт бы их побрал. Копите себе на старость – себе на старость, черт подери! – иронизировал он. – Когда в любую минуту ты можешь получить то же, что и вот этот! Прав я?

– Вот именно!

– Делайте сбережения на всякий пожарный случай. Оставьте что-нибудь вашим детям, когда загнетесь! А почему я должен, черт побери, оставлять своим детям? – возмущался он, словно вся машина организованного общества и полтора десятка его отпрысков понуждали его к этому шагу. – Нет, дорогие! – сказал он. – Пускай мои дети сами о себе позаботятся, как я! Мне никто не помогал. Так какого же черта я буду тратить мою жизнь на то, чтобы копить для лоботрясов, которые даже спасибо не скажут? Прав я?

– Вот именно, – кивнул итальянец. – Ерунда все это.

– Как я сказал тому парню… – начал молодой человек.

– Нет, дорогие, – сурово и убежденно продолжал еврей с горькой, цинической улыбкой. – Нет, мои уважаемые! Извиняюсь! Когда я откину копыта и они соберутся вокруг большого гроба, – проговорил он, дополняя свои слова широким движением руки – пусть все посмотрят как следует, пусть посмотрят на меня подольше и скажут: «Что же, он пришел без ничего и без ничего уходит. Но это был человек, – произнес он громко, внушительным тоном, – который тратил, пока имел, и брал от жизни все, что мог».

Тут он умолк, взялся за лацканы своего модного пальто и, мягко покачиваясь с носков на пятки, улыбнулся горькой, умудренной улыбкой.

– Вот так-то! – произнес он наконец с апломбом. – Вот так-то! Когда я буду лежать на кладбище и удобрять незабудки, я обойдусь без чеков. То, что мне причитается, я хочу получить здесь и сейчас. Прав я?

– Что и говорить! – отозвался итальянец.

– Как я сказал одному на днях, – победоносно заключил молодой бродвеец, – ничего не известно. Ничего. Никогда не знаешь, что с тобой будет. Сегодня ты есть, завтра тебя нет – так какого же черта? – сказал он. – Чего нам теряться?

И все согласились, что он прав, и вперились в лицо мертвого темными, алчными, завороженными взглядами.

Уже повсюду собирались люди маленькими группами и философствовали, судили, рядили, беседовали – даже смеялись и улыбались с сосредоточенным, воодушевленным видом. Кто-то делился своими переживаниями с жадно внимавшей кучкой людей, без устали, в сотый раз пересказывая, что он ощутил, подумал и сделал, когда увидел мертвого.

Ну да! Ну да! – восклицал он. – А я про что толкую? Я видел, как он умирал. Я в трех шагах от него стоял! Ну да! Вижу, рот разевает, хочет вздохнуть. А я тут стою. Ну я и говорю – повернулся к полицейскому и говорю: «Вы присматривайте за этим мужчиной. Что-то, – говорю, – с ним не то». Ну да! Тут-то все и случилось. Про что я и говорю. Я вот тут вот стоял, – кричал он.

В это время подошли двое мужчин и две женщины. У них были приземистые, неуклюжие фигуры, кожа цвета пережженного кирпича, густые светлые волосы и широкие лица с тусклыми глазами и нечеткими, грубыми чертами, какие бывают у славян и литовцев; с минуту они бессмысленно смотрели на мертвого, а потом быстро заговорили на каком-то жестком, шершавом наречии.

Людей понемногу отрывало и уносило в тоннель, поток людей, спешивших по домам, заметно пошел на убыль, кольцо зрителей вокруг покойника истончилось, остались только те, кто, подобно мясным мухам на падали, не оторвется, пока труп не унесут.

Появилась молодая проститутка-негритянка и пошла по площадке, стреляя во все стороны глазами, с жуткой, бессмысленной улыбкой на тонких накрашенных губах. Она увидела кольцо зевак, подошла и, скользнув отсутствующим взглядом по скамейке, где сидел мертвец, стала быстро озираться по сторонам, скаля белые хрупкие с виду зубы.

Худое лицо молодой негритянки, первоначально медного цвета, было покрыто таким слоем румян и пудры, что превратилось в страшную желто-багряную маску; ресницы, смазанные каким-то жирным веществом, слиплись и торчали вокруг больших черных глаз масляными шипами; черные волосы были уложены волнами и тоже смазаны жиром.

Она была в пурпурном платье и туфлях с необычайно высокими красными каблуками, и были у нее широкий таз и по-негритянски длинные худые уродливые ноги. Что-то отталкивающее и одновременно соблазнительное было в этой фигуре, в сухих, жилистых икрах, широких боках, в ублюдочной ее масти, в тощем пустом личике шлюхи, в тонких карминовых губах, ослепительно белых ломких зубах, – словно последние крохи чирикающего ее разума канули в зобу больной, ненасытной чувственности, оставив ей лишь тонкую раскрашенную скорлупу лица и жуть идиотической, похотливой улыбки, бесстыдно и весело скользившей по кругу зрителей.

Итальянец с лисьей физиономией, чьи собеседники, еврей и молодой франтовый бродвеец, уже ушли, прилип к негритянке неподвижным взглядом пресмыкающегося и стал воровато подбираться к ней, пока не оказался сзади. Он слегка налег на нее и прижался к ее ягодицам, жарко дыша ей в затылок. Негритянка ничего не сказала, только обернулась с бодрой бессмысленной улыбкой сладострастного идиота и пошла прочь, дробно ступая длинными жилистыми ногами на высоких красных каблуках и часто оглядываясь на итальянца, завлекая его белозубой улыбкой и влажным блеском накрашенных губ. Мужчина воровато вытянул шею над воротничком, украдкой оглянулся через плечо блестящими лисьими глазками и быстро двинулся за женщиной. Он нагнал ее в коридоре за турникетом, и они пошли рядом.

Турникеты все поворачивались с глухим, тупым, деревянным звуком, запоздалые прохожие одиноко шаркали по цементным полам, газетчик у лотка распродавал остатки, изредка кидая усталый, равнодушный взгляд на мертвеца и его стражу, и на пустом пятачке вокруг скамьи полицейские стояли, ожидая чего-то с невозмутимым, апатичным спокойствием. Вошел какой-то человек, пересек площадку и заговорил с одним из полицейских. Полицейский был молодой, с атлетической шеей и румянцем во всю щеку. Скривив рот, он тихо цедил что-то пришедшему, который задавал ему вопросы и записывал его ответы в черный блокнот. У этого было желтоватое дряблое лицо, утомленный взгляд и мягкий двойной подбородок.

Оставшиеся зрители, жадно высосав последние живительные капли из беседы, теперь стояли молча, пожирая мертвого взглядом, в котором было что-то темное, неутолимое, вязкое, почти вещественное и который, казалось, прилипал к наблюдаемому предмету.

Тут произошло нечто поразительное. Как раньше тело мертвого словно усыхало и сокращалось в своей одежде, на глазах у нас изымаясь из жизни, с которой потеряло всякую связь, так теперь все свойства пространства и света, измерения длины, ширины, дальности в среде, окружавшей труп, невероятно исказились.

И казалось, что эти изменения происходят непрерывно, у меня на глазах, и по мере того, как сжимается, убывает тело мертвого, серая плоскость пола вокруг него чудовищно растягивается. Пространство, отделявшее его от полицейских, и серая площадка, отделявшая полицейских от нас, вместе с выложенной плитками стеной позади – все становилось шире, выше, длиннее, страшно росло, пока я смотрел. Мы все видели его как будто сквозь огромную пустынную даль. Покойник был маленькой одинокой фигуркой на необъятной сцене, и сама эта малость, одинокость в бескрайнем сером пространстве облекала его потрясающим достоинством и величием.

И казалось уже, что не только живая бескровная нежить ночи сосет его своими темными ненасытными очами, но и он отвечает на ее взгляд вечной невозмутимой иронией, страшной насмешкой и презрением – такими же живыми, как ее собственный черный взгляд, и не подверженными тлению.

Затем этот вывих зрения исчез так же внезапно, как появился, и вещи, формы, расстояния снова установились в фокусе. Я видел мертвого в серой пустоте и зрителей – так, как они были. И полиция снова наступала на нас и расталкивала людей вокруг меня.

Но они не в силах были покинуть это маленькое одинокое изваяние смерти, которое сидело в напряженной позе, с нелепым пьяным достоинством и слабой улыбкой на лице, поскольку люди верны безжизненному телу и сторожат и охраняют и не покинут его, пока слепая земля не примет его и не укроет. Они не могли покинуть его, потому что гордая смерть, темная смерть, одинокое достоинство смерти осенило этот убогий облик, и они видели, что никакая пошлость, низость и убожество на земле, ни этот миллионностопый город со всем его размахом, напором и численностью не отнимут ни на миг достоинств гордой смерти – даже если они подарены жалчайшему уличному нолю.

И вот они не могли покинуть его, потому что своего рода любовь и верность удерживала их на месте, и потому что гордая смерть восседала здесь и говорила с ними и раздела их донага, и потому что против смерти они воздвигали исполинские башни, от нее они прятались в серых норах, ее голос пытались заглушить крикливой одурью улицы, но гордая смерть, непроницаемая смерть, гордая сестра-смерть вступила в их город, и была выше высочайших башен, и была победоносна, низойдя даже на самую жалкую частицу праха, и все их улицы смолкали, когда говорила она.

И они смотрели на мертвого со страхом, трепетом и смирением – и с любовью, ибо смерть, гордая смерть, явилась в теплые, обжитые места, и лик ее сиял ужасно в затхлом, сером воздухе, и свою речь, свою поступь, свой сан она противоположила грубому, механическому обычаю десяти миллионов людей, а их самих раздела донага, остановила их глумливые скрипучие языки, и в образе ничтожнейшего их собрата показала весь предстоящий им путь, страх, которым они облекутся, – и поэтому они стояли перед ней одинокие, немые и напуганные.

Затем были выполнены последние ритуалы закона и церкви, и мертвого убрали с глаз долой. Прибыл мертвецкий фургон полиции. Двое в форме, со скатанными носилками быстро спустились по лестнице и подошли к скамье. Носилки развернули на цементном полу, мертвеца быстро переложили со скамьи на носилки, и тут из толпы вышел священник и опустился перед телом на колени.

Это был молодой человек, упитанный, холеный, очень белокожий, с внешностью мирской, даже светской, с поросячьим лицом и густой синевой на бритых щеках. На нем было элегантное черное пальто с бархатным воротником, легкое кашне из белого шелка и котелок, который он бережно снял и отложил в сторону, когда стал на колени. Его волосы, шелковистые и черные, как смоль, на макушке редели. Он быстро стал на колени перед носилками и поднял белую волосатую руку; при этом пятеро полицейских вдруг выпрямились, воинским движением сорвали с голов фуражки и несколько мгновений стояли смирно, приложив фуражки к сердцу; священник тем временем быстро проговорил несколько слов, которых никто не расслышал. Помешкав немного, кое-кто в толпе тоже неловко снял шляпу. Вскоре священник встал, аккуратно надел котелок, поправил пальто и кашне и присоединился к зрителям. Все было кончено в минуту, выполнено с той же, что у врача, бездушной, почти усталой формальностью.

Затем санитары склонились над носилками, взялись за ручки и, тихо переговариваясь, подняли. Они осторожно двинулись прочь, но при первом же шаге сально-серые руки покойника свалились с носилок и начали комично дергаться и раскачиваться в такт движению носильщиков.

Один резко окликнул другого:

– Постой! Опусти! Кто-нибудь, подберите ему руки!

Носилки снова опустили на пол, и полицейский, присев возле мертвого, выдернул галстук из-под его воротничка, который был расстегнут еще врачом и распахнулся, открыв латунную горловую запонку и круглое зеленоватое пятнышко окиси на мертвой пожелтевшей коже горла. Полицейский взял галстук, похожий на засаленный фитиль, в красную и белую полоску и быстро связал им запястья мертвеца на животе.

Затем носильщики снова подняли его и понесли к выходу, а полицейские шагали впереди, расталкивая людей, и кричали:

– Расступитесь! Расступитесь, вы! Дорогу! Дорогу! Дорогу!

Теперь руки мертвого, связанные на животе, были неподвижны, но его потертая одежда колыхалась, и желто-серые щеки вздрагивали при каждом шаге носильщиков. Концы расстегнутого воротничка трепетали, несвежая белая рубашка, распахнутая до половины, открывала мертвую, костяного цвета грудь, а старая коричневая шляпа, которая съехала уже на самый нос, вместе с провалившейся тонкогубой улыбкой еще больше усиливали карикатурное и жуткое сходство с пьяным.

Все остальное в нем – распадающаяся материя, которая прежде была телом, – как будто усохло, сошло на нет. Тело ничем не напоминало о своем существовании. Оно исчезло, потерялось, стало неразличимым в груде бедной, затасканной одежды – старого серого пальто, мешковатых старых брюк, старой шляпы, пары стоптанных, разбитых туфель. Казалось, больше ничего и нет в этом человеке: только шляпа, безгубая гротескно-пьяная усмешка, две дрожащие щеки, два трепещущих конца воротничка, две грязно-серые лапки, связанные жгутом-галстуком, да жалкая кучка потрепанной, бедной, невзрачной одежды, которая слабо подрагивала и колыхалась при каждом шаге носильщиков.

Осторожно и быстро они прошли за турникет и двинулись вверх по лестнице в темном боковом лазу с надписью «Выход». Когда они стали подниматься по черным железным ступенькам, тело чуть сползло на носилках и старая коричневая шляпа упала, открыв спутанные грязно-седые волосы мертвеца. Один полицейский подобрал шляпу и, сказав носильщику: «Порядок, я поднял», пошел за ними вверх.

Было около половины четвертого, утро приближалось, в небе – безбрежном сиреневом мраке – горели яркие нежные звезды. Ночь стояла еще свежая, налитая холодком, но уже пронизана была весенним ликованием и истомой. Далеко, чуть слышно, с дикой печалью и радостью, гудел корабль – мычало надрывно чудовище в горловине бухты.

Улица была темна, покойна, почти пустынна в свой самый тихий час, и казалось, что бешеный шум ее и движение притаились на миг, взяли короткую передышку, готовясь к завтрашнему дню. Такси пролетали пустые, поодиночке, как метательные снаряды, подошвы людей издавали редкий, настороженный звук; огни горели желтым, красным и зеленым, в одиноких твердых ореолах, которые наполняли сердце упругой радостью, ощущением победы и как-то были под стать ночи, весне, апрелю, кораблям. А выше по улице, в нескольких кварталах, где ночь курилась, как огромное кадило, дробленым пыльцевидным сверкающим пламенем, бесстыдное ее подмигивание потускнело, притухло и, все еще мертвенно-белое, потеряло накал.

Когда люди с носилками вышли из метро, зеленый фургон полиции ждал у обочины, а на тротуаре стояло несколько таксистов с темными помятыми лицами. Пока носильщики со своей ношей шли через тротуар, один из таксистов выступил вперед, подобострастно снял перед мертвецом фуражку и с воодушевлением предложил:

– Такси, сэр! Такси!

Полицейский, который нес шляпу покойного, захохотал, повернулся к таксисту и, шутливо замахнувшись дубинкой, сказал:

– Я тебе, сукин сын!

Потом, продолжая смеяться и повторяя: «Вот черт!» – он швырнул шляпу в зеленый фургон, куда носильщики задвинули тело. Один из них захлопнул дверцу, подошел к кабине, где уже сидел другой, достал сигарету, прикурил, заслонив жесткой согнутой ладонью скривленные губы, сел рядом с шофером, сказал: «Порядок», – и фургон быстро уехал. Полицейские смотрели ему вслед. Потом они поговорили немного, посмеялись, вполголоса обсудили дела, развлечения, планы на будущее, попрощались и разошлись: двое – вверх по улице к тускло тлевшему мертвенному зареву и трое – в другую сторону, где было темнее, тише, безлюдней и огни менялись, вспыхивая то красным, то желтым, то зеленым.

Таксист-шутник, предлагавший свои услуги покойнику, круто повернулся к товарищам с таким видом, как будто что-то кончилось, и, насмешливо приговаривая: «А ну давай, парень! Давай!» – начал резко и быстро боксировать с другим шофером. Потом таксисты ушли к цепочке своих блестящих безмолвных машин, жестикулируя, рассуждая, споря и смеясь резкими глумливыми голосами.

И опять, посмотрев наверх, я увидел бессмертное небо, звездную пучину ночи и услышал корабли на реке. И сразу ощутил огромный прилив здоровья, крепкой радостной надежды, и подобно человеку, который понимает, что сходит с ума от жажды, но видит настоящие реки на краю пустыни, я понял, что не задохнусь, не околею, как бешеный пес, в сумраке тоннеля. Я понял, что снова увижу свет и узнаю новые берега, приду в незнакомые гавани, снова, как прежде, увижу новые земли и новое утро.

Поэтому, вечные спутники – гордая Смерть, суровое Одиночество и Сон, в чьей семье я буду жить до конца дней, – из страсти и сути моей жизни я сложил вам такую хвалу:

Тебе, гордая Смерть, величаво восседающей на челе маленького человека, – тебе первой! Гордая Смерть, гордая Смерть, которую я видел и ночью, и в другое время, – и каждый раз, когда ты приходила к безвестным людям, разве к чему-нибудь прикасалась ты без любви и жалости, Смерть? Гордая Смерть, где бы мы ни видели твое лицо, ты приходила с любовью, жалостью и милосердием и выносила нам свой мягкий приговор – прощала нас и освобождала. Не ты ли возвращаешь из ссылки безысходные жизни людей, нигде не нашедших дома? Не ты ли отворяешь свою черную дверь тем из нас, перед кем нигде не открывались двери, и даешь приют нам – бесприютным, бездомным, неутоленным, вечно гонимым по улицам жизни? Не ты ли предлагаешь нам свою горькую чашу, Смерть, чтобы утолить жажду, рождавшую безумие от питья, которым ее заливали, и даешь всем нам цель, которую мы искали и не нашли, уверенность, мир, которых домогались наши перегруженные сердца, и кладешь в своем темном доме конец муке странствий и тревоге, которая гонит нас, как овод? Гордая Смерть, гордая Смерть, не за славу, что добавляешь ты к славе короля, не за честь, которой увенчиваешь доблести великих людей, не за магическую силу, влагаемую тобой в уста гения, – но потому, Смерть, что с такой славой уводишь нас, не вкусивших славы, с такой гордостью и почетом, нас, чья жизнь была безвестна и незаметна, потому что совершаешь над всеми нами – безымянными, безликими, безгласными атомами земли – свое страшное помазание величием, потому что я видел и знал тебя так близко и жил так долго наедине с Одиночеством, твоим братом, – я не боюсь тебя больше, подруга, и слагаю тебе хвалу.

А пока – опять земля и Одиночество навеки! Темный брат и суровый Друг, неизгладимый лик тьмы и ночи, с кем я провел половину жизни и кому присягаю в верности до самой смерти, – чего мне страшиться, пока ты со мной? Героический друг, единокровный брат гордой Смерти, темный товарищ – разве не вместе исходили мы миллионы улиц, не вместе шагали по широким и буйным проспектам ночи, плыли через бурные моря, ступали на неведомые земли и вновь брели по континенту ночи, слушая молчание земли?

Разве не были мы храбры и честны, друг, когда оставались одни, разве не изведали славы, торжества и радости на этой земле – и не изведаю ли я вновь, если ты вернешься ко мне? Приди ко мне, брат, в ночных моих бдениях, приди в потаенной глухой темноте, приди, как всегда приходил, и верни мне прежнюю несокрушимую силу, неугасимую надежду, буйную радость и веру в себя, чтобы вновь штурмовать бастионы земли.

Приди ко мне полями ночи, милый друг, примчись с конями твоего брата, Сна, и мы опять будем внимать молчанию земли, будем слушать, как стучат сердца спящих, когда с мягким рокотом копыт темные кони Сна несутся над землею.

Они летят! Корабли зовут! Копыта ночи, кони великого Сна несутся под гривами мрака. И вечно бегут реки. Глубокие, как потоки Сна, бегут реки. Мы зовем!

Летят! Летят громадные темные кони! С мягким рокотом копыт приближаются они, скачут, скачут по земле темные кони Сна.

О, мягко, мягко скачут по земле громадные кони Сна. Большие летучие мыши реют над нами. Потоки Сна затопляют страну, в потоках Сна и времени движутся невиданные рыбы.

Ибо Сон заволок изнуренные лица дня, и в ночи, во тьме, в сонном молчании городов черты десяти миллионов людей странны и загадочны, как время. Во Сне мы лежим нагие и одинокие, мы соединены в самом сердце тьмы и ночи, и мы странны и прекрасны во Сне; ибо мы умираем в темноте и не знаем смерти – нет смерти, нет жизни, нет радости, нет горя, нет славы на земле – только Сон.

Приди, кроткий прекрасный Сон и затопи страну своим приливом. О, сын незапамятного желания, брат Смерти и моего сурового друга, Одиночества, приносящий мир и темное забытье, целитель и избавитель, великий чародей, услышь нас: приди к нам полями ночи через равнины и реки вечносущей земли и пролей на воспаленное вещество мира, на ярость, боль и безумие нашей жизни свой прохладный бальзам избавления. Замуруй окно нашей памяти, тихо, ласково отыми у нас наши жизни, погаси видение ушедшей любви, ушедших дней, утоли нашу исконную жажду – великий Преобразователь, исцели нас!

О, мягко, мягко скачут по земле громадные темные кони Сна. Потоки Сна омывают сердца людей, они струятся, как реки, ночью, в полноте и обилии своей темной бездонной силы заливают миллионы ложбин суши и берега всей земли. Неумолимо и мощно затопляет половодье Сна ночной материк, необъятные просторы бессмертной земли, пока сердца всех людей не сбросят своего жестокого бремени и каждая грудь, испускавшая вздох труда и муки, не успокоится, не исцелится, побежденная чарами темного, немого, всепоглощающего Сна.

Сон падает, как темнота, на землю, он наполняет сердца девяноста миллионов людей, как колдовство, он витает в горах и шагает, как ночь и мрак, по равнинам и рекам – и вот уже низко в низинах и высоко на холмах только ласковый Сон струится, плавно скользящий Сон… Сон… Сон… Сон.