Текст книги "Дальний умысел"

Автор книги: Том Шарп

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

– Как что, а почет? – сказал Френсик. – У них же монументальное прошлое. На камин-то Шелли опирался, в кресле-то непорожняя миссис Гаскелл сидела, а на ковер и вовсе Теннисона стошнило. А сколько первоизданий! Хоть и не вся «великая традиция», а все же изрядный кусок истории литературы. И в такую преподобную компанию Коркадилы возьмут наш роман – за бесценок, конечно.

– Ты думаешь, автору этого хватит? А деньги ему нипочем?

– Деньги он получит от Хатчмейера. Мы его, голубчика, хорошенько выдоим. Но автор, конечно, небывалый.

– Судя по книге – да, – сказала Соня. – А еще почему?

– Непробиваемый аноним, – сказал Френсик и изложил инструкции мистера Кэдволладайна. – Так что у нас своя рука владыка, – заключил он.

– Дело за псевдонимом, – сказала Соня. – Убьем-ка мы сразу двух зайцев: пусть автора зовут Питер Пипер. Хоть раз в жизни увидит человек свое имя на книжной обложке.

– Ты права, – грустно согласился Френсик. – Боюсь, что иначе бедняге Пиперу не видать этого как своих ушей.

– Вдобавок сэкономишь на ежегодном обеде и не придется читать новую версию «Поисков утраченного детства». У него какой сейчас образец?

– Томас Манн, – вздохнул Френсик. – Фразы на две страницы – заранее ужас берет! А ты думаешь, можно эдак-то разделаться с его литературными мечтаниями?

– Как знать? – возразила Соня. – Поглядит человек на свою напечатанную фамилию, почувствует себя на какое-то время автором – может, и хватит с него?

– Да, уж либо так, либо никак, это я более чем головой ручаюсь, – сказал Френсик.

– Ну вот, и ему кое-что перепадет.

После обеда Френсик отправил рукопись Коркадилам. На титульном листе, под заглавием, Соня припечатала «сочинение Питера Пипера». Френсик долго, убедительно разъяснял по телефону ситуацию Джефри Коркадилу и запер свой кабинет вполне собой довольный.

Через неделю редколлегия Коркадилов обсуждала «Девства ради помедлите о мужчины» перед лицом прошлого, осенявшего развалины их издательской репутации. Панельные стены зала заседаний были обвешаны портретами знаменитых покойников. Шелли среди них не было, миссис Гаскелл – тоже; их замещали меньшие светила. В застекленных шкафах выстроились первоиздания, а музейные витрины хранили писательские реликвии. Перья гусиные и перья стальные, послужившие автору «Уэверли»[7]7
  Вальтер Скотт


[Закрыть], перочинные ножички, чернильница, которую Троллоп будто бы забыл в поезде, песочница Саути и даже кусочек промокашки, который, будучи поднесен e зеркалу, обнаруживал, что Генри Джеймс однажды, на удивление потомству, написал пошлое слово «дорогая».

Посреди этого музея, за овальным столом орехового дерева, сидели, соблюдая еженедельный обряд, директор издательства мистер Уилберфорс и главный редактор мистер Тэйт. Они прихлебывали мадеру, грызли тминные печеньица и неодобрительно поглядывали то на рукопись, лежавшую перед ними, то на Джефри Коркадила. Трудно сказать, что им больше не нравилось – она или он. Замшевый костюм в обтяжку и вышитая сорочка Джефри Коркадила были совсем не к месту. Сэр Кларенс весьма бы не одобрил. Мистер Уилберфорс подлил себе мадеры и покачал головой.

– Я категорически против, – сказал он. – По-моему, совершенно несуразно и даже непредставимо, чтобы мы освятили своим именем, титуловали бы, так сказать, публикацию этого… опуса.

– Вам что, книжка не понравилась? – спросил Джефри.

– Не по-нра-ви-лась? Да с моей стороны просто подвиг, что я ее дочитал.

– Ну, на всех не угодишь.

– Нам никогда и не предлагали ничего подобного. Все-таки таки подумать о собственной репутации…

– И о собственном превышении кредита, – сказал Джефри. – Говоря напрямик, нам надо выбирать между репутацией и банкротством.

– Но зачем же такая, бывают и другие книги, – взмолился мистер Тэйт. – Вы ее хоть прочли?

– А как же, – кивнул Джефри. – Я знаю, отец мой взял себе за правило не читать никого после Мередита, но я…

– Ваш бедный отец, – с чувством сказал мистер Уилберфорс, – должно быть, ворочается в гробу при одной мысли о…

– Да-да, именно в гробу, где к нему, надо полагать, скоро присоединится так называемая героиня этого омерзительного романа, – добавил мистер Тэйт.

Джефри поправил сбившийся локон.

– Помнится, папу кремировали, так что затруднительно ему будет ворочаться, а ей – присоединяться, – небрежно заметил он. Мистер Уилберфорс и мистер Тэйт стали торжественны, а Джефри вернул на лицо дружелюбную улыбку. – Итак, насколько я понял, ваши возражения сводятся к тому, что в романе описана любовная связь семнадцатилетнего юноши и восьмидесятилетней женщины?

– Да, – сказал мистер Уилберфорс громче обычного. – Хотя как тут можно говорить о ЛЮБОВНОЙ связи?..

– Ну, сексуальные отношения. Что спорить о словах?

– Нет-нет, не в словах дело, – сказал мистер Тэйт. – И даже не в отношениях. Это бы все еще ничего. Где об отношениях, там пусть, куда ни шло. Ужасает то, что между отношениями. Я и понятия не имел… впрочем, не важно. Но это же просто кошмар какой-то.

– Вот ради этих самых пассажей между отношениями, – сказал Джефри, – книгу и будут раскупать.

Мистер Уилберфорс недоверчиво покачал головой.

– Лично я склонен думать, что мы идем на риск, на опаснейший риск судебного преследования за непристойность, – сказал он. – И обоснованного преследования.

– Именно, именно, – отозвался мистер Тэйт. – Да что тут, возьмите хоть сцену с креслом-качалкой и душем…

– Умоляю, – простонал мистер Уилберфорс. – Хватит уж того, что мы это прочли и похоронили в памяти. Неужели нужна еще эксгумация?

– Уместное слово, – сказал мистер Тэйт. – Даже и самое заглавие…

– Ладно, ладно, – сказал Джефри. – Согласен, все это несколько безвкусно, однако же…

– Что значит «однако же»? А помните, как он ее…

– Ну Тэйт, ну не надо, ну ради бога не надо, – слабо запротестовал мистер Уилберфорс.

– Повторяю, – продолжал Джефри, – я готов согласиться, что это варево не на всякий вкус. Да ну вас, Уилберфорс. Хотите, я наберу вам с полдюжины книг почище этой.

– Нет, я, слава богу, ни одной такой не помню, – заметил мистер Тэйт.

– Одну, назовите одну! – возопил мистер Уилберфорс. – Хоть одну, которая могла бы сравниться!.. – И перст его затрясся над рукописью.

– Та же «Леди Чаттерли», – сказал Джефри.

– Ха! – сказал мистер Тэйт. – Да по сравнению с этим «Леди Чаттерли» – девственница!

– И вообще, «Чаттерли» же запрещена, – сказал мистер Уилберфорс.

– О, небо, – тяжко вздохнул Джефри Коркадил. – Ну, кто ему объяснит, что викторианцы вместе с их нравами канули в Лету?

– И очень жаль, что канули, – заметил мистер Тэйт. – Кое с кем из них мы прекрасно ладили. Безобразия начались с «Источника одиночества».

– Была там еще и другая гадкая книжонка, – сказал мистер Уилберфорс, – но ее хоть не мы опубликовали.

– Безобразия, – вставил Джефри, – начались, когда дядя Катберт сдуру пустил под нож «Самоучитель бальных танцев» Уилки и напечатал вместо него «Определитель съедобных грибов» Фашоды.

– Да, с Фашодой – это он зря, – согласился мистер Тэйт. – На вскрытиях нас все время поминали недобрым словом.

– Вернемся в нынешний век, – сказал Джефри, – который не лучше, чтоб не сказать – хуже минувшего. Френсик, как видите, предложил нам роман, и мы, по-моему, должны его принять.

– Прежде мы с Френсиком дела не имели, – сказал мистер Тэйт. – Говорят, Френсик берет недешево. Сколько он хочет на этот раз?

– Чисто номинальную сумму.

– Чисто номинальную? Френсик? Что-то непохоже на него. Обычно он запрашивает втридорога. Тут какая-нибудь ловушка.

– Да чертова эта книга и есть ловушка. Дураку ясно, – сказал мистер Уилберфорс.

– Френсик смотрит на вещи шире, – сказал Джефри. – Он предвидит заокеанскую сделку.

Оба старца шумно вздохнули.

– А-а, ну да, – сказал мистер Тэйт. – Американский рынок. Тогда, конечно, другой разговор.

– Вот именно, – сказал Джефри, – и Френсик убежден, что американцы оценят эту книгу по достоинству. Вовсе тут не все похабщина, многое сделано по-лоуренсовски, не говоря уж о прочих писателях, которые тоже просвечивают. Блумзберийская группа, Вирджиния, понимаете ли, Вулф, Мидлтон Марри и тому подобное. И философское опять же содержание…

– Ага, ага, – кивнул мистер Тэйт. – На такую наживку американцы клюнут, только нам-то что с этого?

– А десять процентов американского гонорара, – сказал Джефри. – Это нам как?

– И автор согласен?

– Мистер Френсик уполномочен согласиться за него и полагает также, что если книга станет там бестселлером, то ее начнут бешено раскупать здесь.

– Если, если, – сказал мистер Тэйт. – Если да, то да. А кто издаст в Америке?

– Хатчмейер.

– Ишь ты, – сказал мистер Тэйт. – Теперь хоть кое-что понятно.

– Хатчмейер, – заметил мистер Уилберфорс, – негодяй и мошенник.

– И один из главных воротил американского книжного рынка. – прибавил Джефри. – Если уж он возьмет книгу, то книга пойдет. И авансы у него сказочные.

– Признаюсь, – кивнул мистер Тэйт, – что я никогда не мог проникнуть в тайны американской книготорговли, но авансы действительно сказочные, и Хатчмейер в самом деле воротила. Может быть, Френсик и нрав. Шанс тут, пожалуй, есть.

– Наш единственный шанс, – заверил Джефри. – Иначе пойдем с молотка.

Мистер Уилберфорс налил себе мадеры.

– Ужасное унижение, – сказал он. – Подумать только, до чего мы докатились – до псевдоинтеллектуальной порнографии.

– Ну, если это нам поможет удержаться на плаву… – сказал мистер Тэйт. – Да, а кто такой этот, как его, Пипер?

– Извращенец, – объявил мистер Уилберфорс.

– Френсик говорит, что это молодой человек, преданный литературе, – сказал Джефри. – Это его первый роман.

– Будем надеяться, что и последний, – сказал мистер Уилберфорс. – Впрочем, можно, кажется, пасть еще ниже. Как звали ту мерзавку, которая сама себя кастрировала и написала об этом книгу?

– Как то есть САМА себя? – изумился Джефри. – Это вряд ли возможно. Еще, положим, сам себя..

– Вы, наверное, имеете в виду книжонку под названием «Обыкновенное убийство», сочинение некой… Маккаллерс[8]8
  «Обыкновенное убийство» – документальная повесть американца Трумэна Капоте (1924—1984)


[Закрыть], что ли, – сказал мистер Тэйт. – Лично я ее не читал, но слышал, что ужасная гадость.

– Итак, все согласны, – сказал Джефри, чтобы избежать опасного поворота беседы. Мистер Тэйт и мистер Уилберфорс скорбно кивнули.

Френсик приветствовал их решение без особого восторга.

– Почем еще знать, выгорит ли с Хатчмейером, – сказал он Джефри за обедом в ресторане «Уилерз». – Главное сейчас, чтобы газетчики не пронюхали, а то отпугнут его. Давайте-ка для пущего туману называть это дело «Девством».

– Что ж, очень подходяще, – сказал Джефри. – Девственные гранки будут месяца через три, не раньше.

– Стало быть, хватит времени обработать Хатчмейера.

– Вы думаете, правда есть шанс, что он откупит?

– Шансов сколько угодно, – сказал Френсик. – Мисс Футл имеет на него огромное сексуальное влияние.

– Поразительно, – сказал Джефри, содрогнувшись. – Но, судя но «Девству», о вкусах лучше не спорить.

– Соня, кстати, замечательно торгуется, – сказал Френсик. – Она всегда запрашивает такие авансы, что американцы аж глазами хлопают. И понимают, что она верит в книгу.

– А этот наш Пипер согласится на десятипроцентные отчисления?

Френсик кивнул. У него был по этому поводу разговор с мистером Кэдволладайном.

– Автор предоставил мне решать за него все финансовые вопросы, – сказал он, ничуть не отклоняясь от истины. Так обстояли дела к прибытию Хатчмейера, который объявился в Лондоне со своей свитой в начале февраля.

Глава 3

Про Хатчмейера говорили, что он самый безграмотный издатель в мире и что, начав карьеру менеджером, он учредил затем мордобой на книжном рынке и однажды выдержал восемь раундов с самим Норманом Мейлером. Еще говорили, что ни одной закупленной книги он сроду не прочел и вообще читает только чеки и банкноты. Говорили еще, что он – владелец половины амазонских джунглей и что, глядя на дерево, он видит суперобложку. Много разного, чаще нелестного, говорили о Хатчмейере: во всем этом была толика правды, и за разноречивыми россказнями таился секрет его успеха. А что секрет был, в этом никто не сомневался, ибо удачливость Хатчмейера превосходила всякое понимание. Легенды о нем мешали спать издателям, отвергнувшим «Историю любви» Эрика Сигела, когда автор просил за нее ломаный грош; презревшим Фредерика Форсайта, проворонившим Яна Флеминга и теперь ворочающимся с боку на бок, проклиная свою бестолковость. Сам же Хатчмейер спал прекрасно. То есть для больного человека просто изумительно, а болен он был всегда. Френсик переедал и перепивал своих соперников;

Хатчмейер же давил их ипохондрией. Когда он не страдал язвой или желчно-каменной болезнью, то жаловался на кишечник и сидел на строгой диете. Издатели и посредники за его столом по мере сил управлялись с шестью блюдами, одно сытнее и неудобоваримее другого, а Хатчмейер ковырял кусочек вареной рыбки, грыз сухарик и прихлебывал минеральную водичку. Из таких кулинарных поединков он выходил с тощим животом и тугой мошной, а гости его кое-как доплетались до дома, сами не понимая, что за муха их укусила. Но опомниться им не удавалось: Хатчмейер сегодня был в Лондоне, завтра – в Нью-Йорке, послезавтра – в Лос-Анджелесе. Разъезды его имели двоякую цель: заключать договоры наспех и безотлагательно и держать подчиненных в страхе Божием. Иной раз похмельный автор еле мог вывести свою фамилию, не то что прочесть мелкий шрифт, а в договорах Хатчмейера шрифт был мельче мелкого. Оно и неудивительно: петит сводил на нет все, что печаталось крупным шрифтом. И, наконец, чтобы иметь дело или обделывать делишки с Хатчмейером, надо было сносить его обращение. А Хатчмейер был хамоват – отчасти по натуре, отчасти же в пику литературному эстетству, донимавшему его со всех сторон. Оттого-то он так и ценил Соню Футл, что она не лезла ни в какие эстетические рамки.

– Ты мне прямо как дочь, – проурчал он, приветственно облапив Соню в номере «Хилтона». – Ну, что же на этот раз принесла мне моя крохотулечка?

– Гостинчика, – отвечала Соня, высвободившись и взгромоздившись на велосипедный снаряд, всюду сопровождавший Хатчмейера. Тот присел на самое низкое кресло в комнате.

– Да не может быть. Романец?

Соня кивнула, усердно крутя педали.

– Как называется? – поинтересовался Хатчмейер, пропуская дело наперед удовольствия.

– «Девства ради помедлите о мужчины».

– Чего ради «помедлите о мужчины»?

– Девства, – сказала Соня и вовсю заработала педалями.

Хатчмейер углядел ляжку.

– Девства? Религиозный, что ли, роман с пылу с жару?

– Это мало сказать – с жару: сам как огонь.

– Что ж, по нашим временам не худо. Тиражное барахло: всякие там сверхзвезды, дзэн-буддисты, как починить ваш автомобиль или там мотоцикл. Девство тоже кстати – как раз год женщин.

Соня приостановила педали.

– Нет, Хатч, тебя не туда понесло. Это не про Богородицу.

– Как нет?

– Так вот и нет.

– Стало быть, не она одна девственница? Ну-ка, ну-ка, расскажи, это даже интересно.

И Соня Футл принялась рассказывать с высоты велосипедного седла, завораживающе поводя ногами вверх-вниз, дабы убаюкать критические способности Хатчмейера. Тот почти не сопротивлялся и, лишь когда Соня перестала крутить педали, сказал:

– Забыть, наплевать и растереть. Ну и белиберда! Ей восемьдесят, а она знай подставляется где ни попадя. Обойдемся.

Соня слезла со снаряда и, подбоченившись, нависла над Хатчмейером:

– Не ерунди, Хатч, послушай меня. Только через мой труп ты отбрешешься от этой книги. Это экстракласс.

Хатчмейер радостно улыбнулся. Во берет за глотку! Торги – не торговлишка.

– Давай, расхваливай.

– Ладно, – взялась за дело Соня. – Когда читают книги? Молчи, сама скажу. От пятнадцати до двадцати одного года. И время есть, и охота не притупилась. У кого самые высокие показатели грамотности? У шестнадцати-двадцатилетних. Верно?

– Верно, – согласился Хатчмейер.

– Конечно, верно! И вот тебе, пожалуйста: семнадцатилетний парень, поиски себя.

– Какие еще поиски! Ты меня не потчуй фрейдистской мертвечинкой. Не те времена.

– Времена не те, да и он не тот. Мальчик без патологии.

– Да ты что! А чего же он лезет на бабушку?

– Она ему не бабушка. В ней женское…

– Погоди, деточка, дай мне сказать. Ей восемьдесят, какое там в ней женское. Уж я-то знаю. Жене моей Бэби пятьдесят восемь, а женского – один скелет. Хирурги-косметологи из нее столько повынимали, что ахнешь и закачаешься. За пазухой один силикон, окорока тянутые-переобтянутые. Девственность ей обновляли раза четыре, а с лицом я со счету сбился.

– И почему все это? – сказала Соня. – А потому, что она хочет быть женщиной с головы до пят.

– Ну да, женщиной. Почти вся подмененная.

– А все-таки читает. Верно?

– Еще бы нет! За месяц больше, чем я издаю в год.

– Вот именно. Читает молодежь, читают старики. А прочих вежливенько отсылаем туда-сюда.

– Ты вот скажи Бэби, что она старуха, и сама вежливенько отправишься туда-сюда. Она за это кому хочешь пасть порвет – я тебе говорю.

– А я тебе говорю, что пик грамотности дает возрастная группа от шестнадцати до двадцати лет, потом зияние – и снова пик, начиная с шестидесяти. Права я или нет?

– Ну, права, – пожал плечами Хатчмейер.

– А книга о чем? – спросила Соня. – О том, как…

– Как один чокнутый сопляк путается с чьей-то бабкой. Где-то уже это было, давай что-нибудь поновее. Да и с тухлой клубничкой неохота возиться.

– Нет, Хатч, нет, ничего ты не понял. Это не тухлая клубничка, а история любви. Они по-человечески важны друг другу. Он нужен ей, а она ему.

– А мне они оба ни на хрен не нужны.

– Они черпают друг у друга то, чего каждому недостает. Он впитывает ее зрелость, умудренность, вкушает плод опыта…

– Вкушает? Плод? Ох, берегись, ей-богу, сблюю.

– А она заражается его юношеским жизнелюбием, – напирала Соня. – Я тебе честно говорю: это большая литература. Глубокая, значительная книга. Она высвобождает. Это экзистенциально. Это… Помнишь, как было с «Подругой французского лейтенанта» нашего Джона Фаулза? Все Штаты ходуном ходили. А теперь Америка созрела для «Девства». Да, ему семнадцать, ей восемьдесят – а все-таки он ее любит. Поймы ты, Хатч: Л-Ю-Б-И-Т. Пожилые и престарелые будут все как один покупать книгу, чтобы узнать, чем их обделяет судьба, а студенты клюнут на филозофрению. Только подай – а пойдет нарасхват! Культуртрегеров поймаем на претензию, авангард – на порно, а сопливых – на чувствительность. Это же блюдо на целую семью! Таких тиражей…

Хатчмейер встал и прошелся по комнате.

– Знаешь, тут ты, может, и верно протумкала, – сказал он, – Я вот спросил себя: «Схватится Бэби за эту книгу?» Как пить дать, схватится. А уж если она глотает, то все облизываются. Сколько?

– Два миллиона долларов.

– Два миллиона… Ты мне что, мозги пудришь?

Хатчмейер даже рот разинул. Соня снова влезла па велосипедный снаряд.

– Два миллиона. Нет, не пудрю я тебе мозги.

– Иди гуляй, детка, иди гуляй. Два миллиона? За один роман? Отбой.

– Два миллиона – или я пошла показывать ножки Майленбергу.

– Этому скалдырнику? Да откуда у него два миллиона! Бегай ты без штанов взад-вперед по Авеню Америк хоть с утра до вечера – никто столько не даст.

– Американские права, дешевое издание, фильмы, телепостановка, серийные выпуски, книжные клубы…

– Ты давай позабористее, – зевнул Хатчмейер. – Клубы у меня под рукой ходят.

– А с этой книгой они тебя обойдут.

– Ну, пусть даже купит Майленберг. Он тебе цены не даст, а я все равно перекуплю. И что мне с этого будет?

– Слава, – хлопнула козырем Соня, – мировая слава. Сразу влепишь в десятку: «Унесенные ветром», «Эмбер навечно», «Кукольная долина», «Доктор Живаго», «Аэропорт», «Мешочники». Да ты же в «Ридерз дайджест альманах» попадешь!

– В «Ридерз дайджест альманах»? – восхищенно переспросил Хатчмейер. – Ты думаешь, даже так?

– Думаю? Знаю. Престижная книга о скрытых жизненных возможностях. Не бульварщина какая. Переплюнешь Мэри Бейкер Эдди с ее христианской наукой. Это же словесная симфония. Заметь, кто здесь купил – фирма слава тебе господи!

– Кто? – с подозрением спросил Хатчмейер.

– Коркадилы.

– Коркадилы? Старейшее издательство…

– Не старейшее. «Марри» старше.

– Ну, ладно, старое. Почем?

– Пятьдесят тысяч фунтов, – наудачу брякнула Соня. Хатчмейер уставился на нее.

– Коркадилы – пятьдесят тысяч за эту книгу? Пятьдесят косых?

– Да, пятьдесят косых. И с ходу. Без лишних разговоров.

– А я слышал, они на мели, – сказал Хатчмейер. – Их что, откупил какой-нибудь араб?

– Нет, не араб. Это семейная фирма. Сам Джефри Коркадил выложил пятьдесят тысяч: понял, что книга того стоит. Думаешь, стали бы они рисковать такими деньгами, если б собирались сматывать удочки?

– Японский бог, – сказал Хатчмейер. – Да, видать, на это дерьмо делают крупные ставки… и все ж таки два миллиона! Никогда еще за роман столько не давали. Роббинс берет миллион, но ведь это Роббинс!..

– В том-то и дело, Хатч. Думаешь, я прошу два миллиона за так? Дура я тебе, что ли? К тому же два миллиона делают книгу. Ты их платишь, люди об этом знают – и каждый кидается читать роман – надо же понять, с чего это ты раскошелился. Про тебя всякому интересно. Ты впереди всех. Да и фильм обязательно…

– С фильма в доле. Только не процентик, а пополам.

– Идет, – сказала Соня. – Режь подметки на ходу. Пополам гак пополам.

– Да, еще мне нужен автор, этот ваш, как его… Пипер, – заявил Хатчмейер.

– Автор тебе нужен? – вмиг насторожилась Соня. – А зачем тебе автор?

– Для ходкого сбыта. Будем его совать в нос публике: вон видали, этому только подкладывай старух. Турне по Штатам, автографы, телеинтервью, лекции – в общем, на всю катушку. Мы его разделаем под гения.

– Не думаю, что ему это понравится, – смущенно сказала Соня. – Он очень робкий и замкнутый.

– Это он-то робкий? Заголился и давай стесняться? – удивился Хатчмейер. – Да за два миллиона он любой зад обязан дочиста вылизать!

– Сомневаюсь, что он согласится…

– Либо согласится, либо пошел он, – обрезал Хатчмейер. – Уж если я готов нянчиться с его книжонкой, то ему сам бог велел соглашаться. Точка, решено.

– Ладно, раз тебе так надо, – сказала Соня.

– Да, мне так надо, – сказал Хатчмейер. – И тебя мне тоже надо…

Соня еле унесла ноги и помчалась с договором на Ланьярд-Лейн.

* * *

Френсик явно заждался ее.

– Довела до ума, – пропела она, сотрясая плясом кабинет.

– Ну и ну, – сказал Френсик. – Ах ты умница.

– С одним условием. – Соня приостановилась.

– С условием? Что за условие?

– Сперва хорошие новости. Книга ему понравилась. Он от нее без ума.

– А не рановато? – прищурился Френсик. – Он ведь даже случая не имел и заглянуть-то в эту клоаку.

– Ну, я ему рассказала… так, в общем – и ему очень понравилось. Пора, говорит, преодолевать опасный возрастной разрыв.

– Опасный возрастной?

– Да, между поколениями. Он как-то чувствует…

– Чувства его оставь-ка себе, – сказал Френсик. – Тот, кто говорит о преодолении опасного возрастного разрыва, не дорос до простейших человеческих эмоций.

– Он считает, что «Девство» окажет такое же благотворное влияние на молодежь и престарелых, какое «Лолита»…

– Оказала на родителей? – предположил Френсик.

– На пожилых мужчин, – сказала Соня.

– К этим хорошим новостям нам только не хватает заразиться проказой.

– Ты погоди, ты сначала послушай, какую цену он дает.

– Ну? – послушал Френсик.

– Два миллиона.

– Два миллиона? – Френсик постарался унять дрожь в голосе. – фунтов или долларов?

Соня с упреком посмотрела на него.

– Френзи, ты скотина, неблагодарная скотина. Я, значит…

– Миленькая, я просто хотел выяснить, сколько жути ты мне поднесешь на десерт. Если твой дружок из мафии готов заплатить за эти словесные помои два миллиона фунтов – тогда все, надо быстро складываться и улепетывать. Так чего же он, ублюдок, хочет?

– Во-первых, видеть договор с Коркадилами.

– Пожалуйста, договор в порядке.

– Не совсем. В этом договоре почему-то нет ни слова о тех пятидесяти тысячах фунтов, которые Коркадилы уплатили за «Девство», – сказала Соня. – Маленький такой недочетик.

– Пятидесяти тысячах фунтов? – ахнул Френсик. – Да где им…

– Хатчмейера надо было ошеломить.

– Что у него вместо головы? Коркадилы не наскребут и пятидесяти тысяч пенсов, не то что…

– Конечно. Это он знает. Я ему сказала, что Джефри рискнул собственным состоянием. Понятно теперь, почему он хочет видеть договор.

Френсик задумчиво потер лоб.

– Ну, положим, всегда можно составить другой договор. Уговорить Джефри подписать его, показать Хатчмейеру и разорвать, – сказал он наконец. – Джефри это, конечно, не понравится, но с двух-то миллионов ему тоже… Еще что?

– Это уж тебе совсем не понравится, – замялась Соня. – Он требует, чтобы автор совершил турне по Штатам: автографы, телевидение и рассказы про возлюбленных старушек.

Френсик достал платок и отер лицо.

– Требует, говоришь? – возмутился он. – Не может он этого требовать. У нас автор своей рукой договора не подпишет, не то что на люди показаться: какой-то псих с агорафобией или чем-то в этом роде, а Хатчмейер хочет, чтобы он торговал мордой по американскому телевидению?

– Именно требует, Френзи, не ХОЧЕТ, а ТРЕБУЕТ. Либо автор едет, либо адью.

– Значит, адью, – сказал Френсик. – Он не поедет. Слышала ведь, что сказал Кэдволладайн: полная анонимность.

– И два миллиона ничего не меняют?

Френсик покачал головой.

– Я сказал Кэдволладайну, что мы запросим большую сумму, а он мне – что не в деньгах дело.

– Два миллиона – это не просто деньги. Это состояние.

– Знаю, но…

– Попробуй-ка поговори еще раз с Кэдволладайном, – сказала Соня и протянула ему трубку. Френсик попробовал и говорил долго. Но мистер Кэдволладайн был неколебим. Да, да, два миллиона долларов – это целое состояние, однако для его клиента абсолютная анонимность все же важнее, и его инструкции гласят… Словом, разговор вышел пустой и удручающий.

– Что ж нам – сесть, сложить руки и смотреть, как двадцать процентов от двух миллионов смывает в канализацию? – спросила Соня. Френсик уныло поглядел вдаль, за ковент-гарденские крыши, и вздохнул. Двадцать процентов от двух миллионов – это, как ни считай, четыреста тысяч долларов, побольше двухсот тысяч фунтов, и это – их комиссионные. А из-за процесса Джеймса Джеймсфорта они только что потеряли еще двух прибыльных авторов.

– Должен быть какой-то выход из положения, – пробормотал он. – Ведь Хатчмейер в тех же потемках, что и мы, – он тоже не знает, кто автор.

– Почему же это не знает? – возразила Соня. – Знает. Питер Пипер проставлен на титуле.

Френсик глянул на нее с обновленным восхищением.

– Питер Пипер, – задумчиво проговорил он. – Да, это, пожалуй, мысль.

Они заперли контору и отправились в пивную через улицу.

– Как бы нам соблазнить Пипера представиться автором… – сказал Френсик после двойного виски.

– А у него просто нет другого пути в печать, – сказала Соня. – Если книга пойдет…

– Книга-то пойдет. У Хатчмейера все идет.

– Ну, значит, и Пипер выбьется в другой разряд и авось найдет себе какого-нибудь издателя на «Поиски».

– Нет, это не для него, – покачал головой Френсик. – Боюсь, у Пипера принципы. А с другой стороны – если вставить Джефри в договор обязательство опубликовать «Поиски утраченного детства»… Не наведаться ли к нему сегодня же? Он устраивает такую обыкновенненькую вечериночку. Да, это едва ли не путь. Пипер лоб расшибет, лишь бы напечататься, а бесплатное турне по Штатам… Давай-ка тяпнем за успех предприятия.

– Попытка – не пытка, – сказала Соня.

Прежде чем ехать к Коркадилу, Френсик вернулся в контору н составил два новых договора. В первом из них Коркадилы обязывались выплатить пятьдесят тысяч за «Девства ради помедлите о мужчины», вторым – гарантировали публикацию очередного романа мистера Пипера «Поиски утраченного детства»: аванс – пятьсот фунтов.

– В конце концов, чем мы рискуем? – сказал Френсик Соне, снова запирая контору. – Если даже Джефри не согласится на пиперовский аванс – ладно, заплатим из своих. Главное – добиться твердокаменной гарантии, что они опубликуют «Поиски».

– Джефри тоже светят десять процентов от двух миллионов, – заметила Соня на прощанье. – Надеюсь, это его подстегнет.

– Уж я, видит бог, постараюсь, – сказал Френсик и подозвал такси.

* * *

Вечериночки Джефри Коркадила Френсик однажды в злую минуту обозвал подбериночками. Гости стояли или прохаживались с бокалами и легкими закусками; говорили – беглыми полунамеками – о книгах, пьесах и авторах, нечитаных, невиданных и неведомых, но способствовавших двуполому и однополому сближению: затем все и устраивалось. Френсик, в общем-то, предпочитал здесь не появляться – здешние шуточки были небезопасны. Всюду таилась сексуальная угроза; а к тому же он побаивался разговориться о чем-нибудь, в чем ни бельмеса не смыслил. Будет уже – поговорили этак-то в университетские годы. Наконец, не было здесь и женщин, взыскующих мужа: бывали либо перезрелые, либо неотличимые от мужчин. Как-то Френсик нечаянно подал надежду видному театральному критику – с ужасающими последствиями. Он все еще предпочитал вечеринки, где могла встретиться возможная жена; а у Джефри, того и гляди, тебя самого замуж возьмут.

Так что Френсик захаживал сюда редко, а свою интимную жизнь свел к тихим интрижкам с переспелыми женщинами, терпимыми к его вялости и необязательности, и к оглядыванию девушек в метро, от Хампстеда до Лестер-Сквер. Однако на этот раз он явился по делу – и, конечно, угодил в толпу. Френсик обзавелся бокалом и пошел искать Джефри. Найти его было нелегко. Став главным Коркадилом, Джефри приобрел сексапил, которого ему раньше не хватало. К Френсику тут же пристал поэт из Тобаго; требовалось его мнение о «Зазнайке-негре», а то поэт находил Фербенка где-то божественным и где-то отталкивающим. Френсик сказал, что мнение это целиком разделяет и что Фербенк был замечательно плодовит. Лишь час спустя, нечаянно запершись в ванной, он наконец вышел на Джефри.

– Дорогой мой, так нельзя, – сказал тот, когда Френсик, минут десять проколотив по двери, освободился с помощью какого-то косметического баллончика. – Надо вам знать, что в комнате для мальчиков у нас запираться не принято. Это так неспонтанно. Ведь всякая случайная встреча…

– Это не случайная встреча, – сказал Френсик, затаскивая Джефри в ванную и снова запирая дверь. – У меня к вам разговор, и немаловажный.

– Только не запирайте!.. О господи! Свен ужасно ревнивый. Он впадает в неистовство. Понимаете, кровь викингов.

– Плевать на кровь, – сказал Френсик, – я с предложением Хатчмейера. Основательным.

– Боже мой, опять вы с делами, – сказал Джефри, вяло опускаясь на сиденье унитаза. – Основательное – это сколько?

– Два миллиона долларов, – сказал Френсик.

Джефри схватился, чтоб не упасть, за рулон туалетной бумаги.