Текст книги "Вилла «Инкогнито»"

Автор книги: Том Роббинс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

– Мистер, хотеть смотреть, как девушка трахаться с обезьяна?

* * *

Обычно Дики столь же уважительно отвергал это предложение.

– Благодарю вас, но меня не интересуют подобные мероприятия, даже если это были бы Чита и Джейн.[13]13
  Джейн – подруга Тарзана, Чита – его любимая обезьяна.


[Закрыть] Кинг-Конг и Фэй Рей[14]14
  Фэй Рей – актриса, исполнявшая главную женскую роль в фильме «Кинг-Конг» (1933).


[Закрыть] составили бы куда более завлекательную пару – ввиду проблем, вызванных несоответствием их размеров, хотя, строго говоря, ни Чита, ни Кинг-Конг, разумеется, обезьянами не являются. – Обычно Дики нес что-нибудь в этом духе, вознаграждал Профессора несколькими батами и шел своей дорогой, ругая себя за то, что выступил совершенно в стиле Стаблфилда. Сегодня же он остановился и вместо ответа задал вопрос:

– Вы не знаете, где Элвисьют?

– Элвисьют?

– Ну да, Элвисьют. Где он сегодня выступает?

Профессор так глубокомысленно почесал в затылке, словно размышлял над сильным взаимодействием, в процессе которого пары нуклонов обмениваются зарядами.

– Сегодня, – выговорил он медленно и осторожно, – Элвисьют, по-моему, играть в «Шей-рей-бом».

– Где-где?

– В «Шей-рей-бом».

– В «Шератоне»?

– В «Шей-рей-бом».

– Понятно, в «Шератоне». Вы имеете в виду «Ройал Оркид Шератон». Тьфу ты, черт! – ругнулся себе под нос Дики. «Шератон» находился в квартале роскошных отелей, на берегу реки, и до него было больше мили – по духоте и пыли.

Но Профессор раздраженно помотал седенькой головой – словно злился на особо тупого студента.

– Нет! Не «Рора Оркид Шератон». Элвисьют играть в «Ше-ра-бум». В Патпонге. «Ше-ра-бум клаб».

Тут уж почесал в затылке Дики. И вдруг что-то щелкнуло.

– А-а-а… Вы имеете в виду «Черри бомб»? Клуб «Черри бомб»?

Улыбнувшись и дыхнув на Дика дешевой тайской жидкостью для ополаскивания рта, Профессор согласно кивнул.

– Да-да. «Ше-ра-бум». Нет проблем. О'кей! – Он величественно кивнул, сложил по-буддистски руки, а затем принял комок тайских банкнот и тут же переключился на поиски нового мистера.

Обойдя стороной «Сафари» и «Кингз корнер» (последний стал приютом для тех американцев, которые считали его лучшим в мире, за исключением разве что Ватикана, клубом транссексуалов), Дики пробился сквозь густую толпу зевак и шлюх к «Черри бомб». У входа он остановился и прислушался, надеясь уловить знакомые нотки «Love Me Tender» или «Hound Dog».[15]15
  «Люби меня нежно», «Гончий пес» – хиты Элвиса Пресли. Далее упоминаются «Голубое Рождество» и «Голубые Гавайи».


[Закрыть] Однако оттуда не доносилось ни звука, да и свет не горел. В «Черри бомб» было тихо и темно. Может, не заплатили кому следовало. Или какие-нибудь австралийцы, устроив потасовку, разнесли клуб в клочья. Как бы там ни было, но «Черри бомб» не работал.

* * *

Поводов психовать не было. Зачем? Ведь Ксинг отправился в Патпонг затем, чтобы послушать Элвисьюта. А значит, сегодня Элвисьют выступает именно в Патпонге, а не на Силом-роуд в каком-нибудь отеле у реки, не в «Нана-Плаза», не в «Сой-Ковбой» и не где-то еще. Можно было рассуждать и так, но что, если Ксинг намеревался застать Элвисьюта именно в «Черри бомб», и понятия не имел, что клуб закрыт? Да, конечно, у Ксинга есть знакомые в Бангкоке, но живет-то он в далекой деревушке у границы с Лаосом. Откуда ему знать такие подробности?

Дики принялся тщательно прочесывать улицу, заглядывая в каждый бар, где можно устроить живой концерт. Поскольку в секс-клубах музыка только на дисках, их он пропускал, впрочем, как обычно, задержался на мигу самого знаменитого в Патпонге плаката, того самого, где было написано:

ПИПКА ИГРАЕТ В ПИНГ-ПОНГ

ПИПКА КУРИТ СИГАРЕТУ

ПИПКА ЕСТ ПАЛОЧКАМИ

ПИПКА ОТКРЫВАЕТ ПИВО

ПИПКА ПИШЕТ ПИСЬМО

Если цель рекламного объявления – привлечь максимальный интерес, то это – самое удачное в истории жанра. Возбуждались даже те из прохожих, кто скорее бросился бы вниз головой с лестницы, нежели посетил шоу с генитальными трюками. Женщин оно шокировало, удивляло, интриговало, возможно, втайне и вдохновляло. Мужчинам щекотало нервы, приводило в восторг, возможно, даже пробуждало подсознательную зависть к вагине. И благоговеющие, и возмущающиеся – никто не мог пройти мимо; более того, в отличие от девяноста пяти процентов рекламы на Мэдисон-авеню эта была правдивой: если вы решались заглянуть внутрь (что Дики делал раз или два до того, как влюбился), то могли лицезреть все, что было обещано, и даже более того.

Однако Дики был недоволен, что текст объявления не менялся по меньшей мере лет десять. Нет, он не ждал от этого секс-шоу номеров с живыми лягушками, от которых в «Нана-Плаза» все как с ума посходили, однако, принимая во внимание то, какая технофилия охватила Таиланд, он вполне представлял себе новую строку в рекламе:

ПИПКА ВХОДИТ В ИНТЕРНЕТ

* * *

Представьте себе город, где идут почти параллельно три улицы с одним и тем же названием. Такой город существует, и хотя можно предположить, что столь схожие улицы должны находиться в Паго-Паго или Валла-Валла (точнее сказать, Паго-Паго-Паго или Валла-Валла-Валла), это не так. Логику, которой эта странная избыточность бросает вызов, объяснить невозможно, но нельзя не восхититься муниципалитетом, так беззастенчиво пренебрегшим правилами городского планирования. Старые доиндустриальные города с их естественно переплетающимися лабиринтами улочек пусть и смущают прагматический ум, но тешат свободу духа, однако немногие из них, а может, даже ни один не достиг такой степени свободы.

Стаблфилд, узнав про трио параллельных улиц, сказал:

– Весьма забавно! Меня всегда утомляла городская планировка. Это насилие над природой, оковы для фантазии и клетка для души. Возможно, Бангкок все-таки стоит посетить.

Однако Марс Стаблфилд так и не посетил Бангкок. Там теперь находился Дики Голдуайр – прочесывал обе стороны самой оживленной из трех улиц, обозначенной на некоторых картах города как «Патпонг I». Впрочем, безрезультатно. Дики уже казалось, что искать Элвисьюта в Патпонге – все равно что искать контактные линзы Ионы во чреве кита. Еще Дики чувствовал слабость и головокружение – и тут он вспомнил, что с утра съел только печеное яблоко с заварным кремом и пакетик чипсов.

На Патпонг III имелся ресторанчик, славившийся янг-кунгом,[16]16
  Янг-кунг – острый суп с креветками.


[Закрыть] и хотя по части еды Дики было далеко до Тануки (да и до Стаблфилда), при мысли об этом блюде (в горах Лаоса морепродуктов не достать) у него потекли слюнки.

Патпонг III был улицей потише, скорее переулком, хотя и здесь открыли несколько гей-клубов. В ресторанчике, как с некоторой тревогой отметил Дики, появилась эстрада для караоке, но в данный момент она была пуста, да и креветки оказались по-прежнему хороши. Дики запил их парой пинт пива, а после ужина заказал двойное виски. Он решил (разумеется, ошибочно), что алкоголь успокоит нервы.

Нынешняя ситуация не представлялась такой уж сложной. Нужно было отыскать Элвисьюта, чтобы отловить Ксинга. С Ксингом нужно было связаться, чтобы тот нелегально переправил Дики в Лаос. В Лаос нужно было вернуться, чтобы поскорее добраться до виллы «Инкогнито» и сообщить Стаблфилду об аресте Дерна Фоли, а также собраться с мыслями, собрать вещи и двигаться дальше.

Дики, уставившись в стакан, должно быть, слишком глубоко задумался, поскольку, когда с ним заговорила хозяйка ресторана, вздрогнул от неожиданности. Обычно внутренний радар предупреждал его о ее приближении, но волнение в сочетании с выпивкой помешали отследить сигнал.

– Чего такого? Виски плохо?

– А? Что? Нет, виски хорошо. Виски саба ди. Виски санук. Kay py нах.

Хозяйка захихикала.

– Ты очень хорошо говорить тайски, – соврала она. – Первый сорт. Но акцент – Лаос.

Дики побледнел. По спине пробежал холодок. Он состроил невинную мину (для аристократического отпрыска из Каролины нет ничего проще) и пожал плечами.

– Спасибо, – сказал он по-английски. – Хватит тайского.

– Ты – нет счастья, – укорила его женщина. Несмотря на полноту и далеко не юный возраст, на ней было обтягивающее голубое платье, а губы и ногти выкрашены в пронзительно алый цвет. – Почему нет счастья? Девочку хочешь?

– Девочку? Нет. Моя есть счастья. Не хотеть девочку. У моя есть девочка.

– Где? – Она с нарочитым вниманием оглядела зал. – Где твоя девочка? Твоя девочка сейчас работать? Ловить другой парень?

Дики снова побледнел. Он попытался расправить плечи. Голова кружилась еще сильнее.

– Моя девочка далеко, – сказал он слабым голосом. Она действительно уехала работать, хоть и не в качестве «девочки». Однако – кто ж ее знает – вполне могла быть в постели с другим.

– Ох! Девочка далеко. Тебе надо девочка сейчас. У моя есть хорошая девочка. Первый сорт. Она делать санук. Делать счастье.

– Моя не искать девочка, – упорствовал Дики. – Моя искать Элвисьют.

– Элвисьют?

Дики печально кивнул.

– Моя хотеть искать Элвисьют. Хотеть видеть сегодня.

– Нет проблем, – усмехнулась женщина. – Элвисьют мой друг. Моя звонить Элвисьют, он приходить сюда. Нет проблем.

– Да-да, хорошо, – пробормотал Дики, глядя вслед торопливо удаляющейся хозяйке. «Нет проблем. У этих тайцев всегда „нет проблем“. У лаосцев то же самое. Обманывают ли они тебя, чествуют ли, спасают ли – всегда нет проблем. Май пен рай. Нет проблем. Это что, буддизм, что ли, делает их настолько счастливее и расслабленнее западных людей? Посреди бангкокского хаоса и суеты они только улыбаются и говорят „нет проблем“. Был бы Жан-Поль Сартр тайцем, экзистенциализм превратился бы в комедию положений. Боже ж ты мой!»

За соседним столиком две пары отмечали день рождения. Они были пьянее Дики и в куда более праздничном настроении, поэтому, как только он допил свой стакан и позвал официанта, чтобы расплатиться, они прислали ему на столик еще одну порцию. И радостно уставились на него. Ну, что поделаешь. Он выдавил из себя счастливую улыбку южанина, отсалютовал им стаканом и сделал глоток.

К выпивке он был непривычен. В Лаосе пил редко. Настроение, правда, было хреновое, однако про свои ограниченные возможности он не забывал. Можно, конечно, действовать по первоначальному плану, подождать еще три дня и отправиться к Ксингу в деревню на автобусе, как и было договорено. Или утром поехать автобусом до границы, рассчитывая на то, что Ксинг появится там раньше. Или можно… Нет, это уж слишком. У него, разумеется, имелся поддельный французский паспорт – такой же, как у Дерна (хотя он им никогда не пользовался), но денег долететь до Вьентьяна не было. Он рассчитывал на деньги, которые Дерн должен был привезти из Манилы, имевшиеся же в наличии стремительно заканчивались. После сегодняшнего ужина хорошо, если хватит заплатить за отель, а уж о возвращении в Лаос самолетом и думать нечего.

Пока между тем следовало допить виски. А потом, когда в голове все завертелось, оставалось только подойти, шатаясь, к эстраде, схватить микрофон и, не дожидаясь аккомпанемента, затянуть «Blue Christmas».

Его пение мало напоминало манеру Элвиса Пресли. Да и Дики Голдуайра, признаться, тоже. Он стонал так, как стонала бы банка дешевого собачьего корма, будь у банки дешевого собачьего корма голос. Его пение было таким фальшивым, безголосым и мерзким, что у него самого уши закладывало. Вообще-то он был неплохим исполнителем-любителем и сейчас сам поражался тому, как убого у него получается. Посетители вежливо слушали, отмечавшие день рождения подбадривающе улыбались, а Дики изо всех сил пытался сохранять серьезность. В горле у него пузырился смех, и скоро он почувствовал себя бутылкой шампанского, которую трясут уже минут пять. Если бы пробка, застрявшая в горле Дики, вылетела, взрывом вырвавшегося из него хохота вышибло бы все стекла.

И тут он услышал, как кто-то крикнул низким голосом, голосом американца-южанина:

– Си ю лэйтер, алигейтер![17]17
  «See you later, alligator» – начальная строфа песни Роберта Гуидри (он же Бобби Чарльз). Американцы часто говорят ее на прощание.


[Закрыть]

Дики приставил руку к глазам и, продолжая петь, покосился на дверь: посмотреть, какого соотечественника его жуткое исполнение «Blue Christmas» гонит прочь из заведения; при этом он молился об одном – чтобы это не оказался кто-то, кто может его узнать. Как оказалось, реплика последовала не от уходящего, а от входящего. А именно от монаха в желтой рясе со странным шелковым тюрбаном на голове.

Новоприбывший театральным жестом сорвал с головы тюрбан, явив взорам длинные бакенбарды и высокий черный кок напомаженных волос. Одним движением он скинул и рясу, под которой оказался обтягивающий комбинезон, белоснежный и сверкающий, как замороженное молоко. (Монашеские сандалии, правда, оказались выкрашенными серебряной краской.) Шепот в зале усилился, когда в дверь вошел мальчик и протянул ему гитару – на улице он делал вид, что гитара его.

Раскрывший свое инкогнито Элвисьют вспрыгнул на эстраду, отпихнул Дики костлявым локтем (за исключением кока и бакенбард тощий маленький таец напоминал покойную мать Терезу не меньше, чем покойного мистера Пресли) и вновь проорал – по-видимому, коронное – приветствие:

– Си ю лэйтер, алигейтер!

Когда Дики поплелся к своему столику, Элвисьют уже мурлыкал «Blue Christmas» – подхватил с того места, на котором остановился Дики. Было совершенно очевидно, что поет он заученные слова, вряд ли хоть что-нибудь понимая (для него, так же как для буддистов из публики, Рождество было еще одной странной американской забавой – вроде стрельбы из пистолета, стрижки газонов и психоанализа, к которым тайцы проявляли минимум любопытства), однако пел он так безукоризненно, так совершенно, так точно, что закрой глаза – и поверишь, будто Король Мемфиса, как и его соперник, Царь Иудейский, восстал из мертвых.

Смех, который Дики с таким трудом сдерживал, перестал рваться наружу. Был ли он огорчен? До некоторой степени. И смущен тоже. Но это еще полбеды. Он заметил на ремне гитары Элвисьюта пейджер – наверное, чтобы его могли вызывать на следующую площадку.

«Этот паренек, – подумал Дики, – выступает небось за вечер в десяти местах. В двадцати, черт возьми!» Как средство обнаружения Ксинга Элвисьют был не полезнее карманного дорожного атласа Венесуэлы.

Не успел Дики осознать это, как до него дошло, что, поскольку именно он потребовал выступления Элвисьюта, ресторан, вероятно, вставит оплату этой услуги в счет Дики. А это могло оказаться и сто долларов (или их эквивалента), не считая чаевых. Плюс ужин и выпивка. Если он станет ерепениться, хозяйка вызовет полицию, а это никак невозможно. И он решил смыться.

Дождавшись, когда хозяйка и официант отвернутся, он, пошатываясь, встал – будто бы в туалет. Элвисьют уже перешел к «Blue Hawaii», и Дики машинально покачивался в такт музыке. Оказавшись у входной двери, он выскочил на улицу. Ба-бах! Увы, он налетел прямо на нового посетителя.

Несколько мгновений они не могли разойтись. Дики пытался высвободиться, но мужчина вцепился ему в рубашку. Дики, в обычном состоянии человек уравновешенный, так стремился вырваться и убежать, что уже собрался дать противнику тумака. Но тут впервые взглянул в ухмыляющееся лицо мужчины.

Это был человек, который проводил его через границу. Это был Ксинг.

* * *

Тук-тук!

– Кто там?

– Это я. Я ключ потеряла. Открывай скорее, очень сикать хочется.

Пру открыла дверь.

– Сикать? – фыркнула она. – Так говорят только дошкольницы.

– Да какая разница! – сказала Бутси и прошмыгнула мимо сестры в туалет, где пробыла непривычно долго.

Тук-тук!

– Кто там?

– А кто, по-твоему, может стучаться в дверь нашего туалета? Эдгар Аллан По? Чего ты там застряла?

– У меня понос. Что-то не то съела за ленчем.

– Слушай, мне нужно тебе кое-что сказать. Я получила работу.

– Какую работу? – спросила Бутси через дверь.

– В цирке. Мне позвонили утром. Платят немного, и это всего на несколько дней, но, думаю, там здорово!

– Вот и отлично! Может, достанешь мне пропуск. Я бы с удовольствием посмотрела на тех очаровательных зверюшек, таких забавных, с длинными мордочками. Как их, катуни?

– Нет, кажется, тазуки. – Пру помолчала. – И вот еще что. Заходил какой-то человек. Судя по всему, из каких-то органов. Сказал, что нам нужно ехать в Сан-Франциско. Немедленно. По-моему, это по поводу Дерна.

По ту сторону двери стояла тишина. Наконец раздался знакомый звук – воды, которую словно душил ревнивый возлюбленный. Шум старомодного сливного бачка.

* * *

Тук-тук!

– Кто там?

– Это я.

– Прошу прощения?

– Стаб, я это. Дики.

– А, это ты, Голдуайр. Так быстро вырвался из непостижимого нексуса нирваны, из буйного борделя Будды?

– Пришлось вырваться. На то была причина.

– Лан, отвори дверь мсье Голдуайру. Можешь войти, Дики, но веди себя тихо. Не мешай нам.

Дверь была тяжелая, из какого-то твердого красноватого дерева, и на ней были вырезаны мифологические герои и вереница пахидермов – память о тех временах, когда Лаос назывался Страной миллиона слонов. Дверь на огромных латунных петлях открылась медленно, изящно, почти величественно и, несмотря на вес, плавно поплыла, будто тучная дама почтенного возраста, не забывшая школьных уроков танцев.

Дики, вошедший с яркого света, в темной, похожей на пещеру гостиной чуть не ослеп.

– Дело серьезное, Стаб, – сказал он во тьму. – И срочное.

– Угомонись, Голдуайр! – Дики не видел безмятежной и мудрой, но в то же время чуточку насмешливой улыбки Стаблфилда, но знал, что она присутствует. – Тебе отлично известно, что у нас здесь, в мышиной норке под кладовкой с опиумом, нет ничего срочного. Я уже заканчиваю лекцию. Отправляйся в кабинет, я вскорости приду.

«Знал бы ты, чего мне стоило сюда добраться», – подумал Дики. Позвольте перечислить основные моменты его испытаний.

1. Ксинг уговорил его вернуться за столик, где он выпил еще виски и в конце концов действительно заплатил внушительную сумму за выступление Элвисьюта.

2. Едучи на заднем сиденье мотоцикла Ксинга в «Зеленый паук», он приметил на углу мисс Джинджер Свити и заставил Ксинга притормозить. Девушка показалась ему такой трогательной, такой скромной и беззащитной, что он спьяну отдал ей всю свою оставшуюся скудную наличность, умоляя отправиться домой и выспаться. Мисс Джинджер Свити бросилась его обнимать и чуть не повалила мотоцикл. «О'кей, Дики. Я идти спать. Нет проблем. Спасибо, милый. Ты тоже спать, о'кей? В кошмарную школу не ходи!» Он глядел ей вслед, пока она не скрылась из виду.

3. Рано утром без гроша в кармане он с максимально беспечным видом пересек вестибюль; вещи он засунул в чехол от гитары, а с рюкзаком пришлось расстаться. Он отлично понимал, что, сбежав, не заплатив по счету, в «Зеленом пауке» он уже останавливаться не сможет.

4. Следующие четырнадцать часов (такое похмелье вполне можно посоветовать инквизиции в качестве изощренной пытки) он провел на «ямахе» Ксинга, вследствие чего растряс все внутренности и отбил задницу, – эту пытку церковь, заново истолковав шестую заповедь, тоже вполне может взять на вооружение.

5. В деревне Ксинга он пытался поспать хоть несколько часиков, пока не зашла луна, в сарае с буйволицей и ее детенышем.

6. Когда разъяренный контрабандист отказался перевести его через границу в кредит, пришлось отдать Ксингу вожделенную новую гитару.

7. Дики, лежащего на дне лодки под одеялом, от которого несло, как от стада буйволов, перевезли через Меконг и высадили, мокрого и вонючего, там, где, как его заверили, пограничников нет.

8. Два часа, до смерти боясь наступить на кобру, он пробирался по болотам к тому месту, где припрятал свой мотороллер.

9. Миль через тридцать кончился бензин, и еще пять миль он толкал мотороллер до заправочной станции, а в сельских районах Лаоса заправочная станция представляет собой деревянный стол, за которым сидит женщина с пятком пластиковых бутылок, наполненных низкооктановым бензином. В обмен на две кварты топлива Дики отдал женщине кожаный ремень, пустой бумажник и колледжный перстень и продолжил свой путь.

10. Последние четыре мили до Фань-Нань-Нань (или La Vallée du Cirque[18]18
  Долина цирка (фр.).


[Закрыть]) пришлось идти пешком, поскольку тропа была слишком крутой и колдобистой даже для мотороллера. Добравшись наконец до прелестного селения в горах, он даже не зашел домой помыться, поесть или переодеться, а немедленно отправился на виллу «Инкогнито», до которой было всего несколько сотен ярдов, однако, по мнению Дики, это был самый мучительный отрезок пути от Бангкока.

* * *

Когда цирки Юго-Восточной Азии из-за наступившего сезона дождей вынуждены были прекратить представления, многие артисты со знаменитыми или необычными номерами – например, мадам Ко и ее тануки-акробаты, – подписали контракты с европейскими или американскими цирками, но некоторые циркачи, в основном ветераны, вернулись кто отдохнуть, кто порепетировать номер, в Фань-Нань-Нань: там, в горах, и суше, и прохладнее. Один из таких ветеранов – воздушная гимнастка – и согласилась переправить Дики в деревянной люльке по тонкому канату, соединявшему Фань-Нань-Нань с виллой «Инкогнито».

Дики Голдуайр был во многих отношениях парень бесшабашный. На боевых вылетах он – что бы ни происходило – сохранял ледяное спокойствие. Когда бомбили его собственную базу, он обычно последним отправлялся в укрытие и в бункер спускался с песней на устах. Так-то так, но деревянная люлька – это отдельная история.

Трос, по которому катился сей примитивный агрегат, был не толще детской ручонки. Натянут он был так туго, как только возможно, но на ветру все-таки раскачивался. Висел между двумя деревянными настилами над зияющей пропастью, над ущельем столь глубоким, что дна его из-за тучи брызг, поднимавшейся от бежавшего по нему горного потока, видно не было. Говорили, что ущелье кишит кобрами, что там обитает парочка тигров, но тому, кто поимел бы несчастье свалиться с каната вниз, было бы уже не до живой природы. Один внезапный порыв ветра, один неверный шаг воздушного гимнаста – и пассажиру в последние секунды жизни довелось бы узнать, что это такое – свободное падение без парашюта.

Странно вот что: Дики мечтал испытать такое чувство. Это не имело ничего общего с желанием умереть: в его организме отсутствовал ген самоубийства. Скорее, казалось, само ощущение, внутреннее напряжение, от которого у Дики подбиралась мошонка, сводило горло, закатывались глаза, пробуждало желание нырнуть в разверзшуюся под ним пустоту. И в конечном счете он больше всего боялся – нет, не упасть, он боялся жгучего желания упасть.

Когда в Фань-Нань-Нане не было циркачей, когда не было канатоходцев, управлявших весело раскрашенной деревянной люлькой, через ущелье перебирались либо на руках, как коммандос (Дики проделал это только однажды), либо ждали, когда Дерн заведет свой старенький советский вертолет. Из двух причин (трех, если считать его невесту), по которым Дики редко посещал виллу «Инкогнито», главной был страх перед бездной.

Но в этот день выбора у него не было. Он не мог послать курьера, поскольку важность, а также деликатность ситуации требовали немедленной беседы со Стаблфилдом, причем личной. Положение вполне могло оказаться отчаянным. Поэтому он забрался в крохотную красно-желтую люльку, крепко зажмурился – как шестилетний мальчонка, впервые попавший на фильм «ужасов», – и позволил переправить себя по висевшему в воздухе стальному тросу. Воздушная гимнастка ступала короткими, точно просчитанными шажками, ни разу не пошатнулась, ни разу не сбилась с ритма и наконец доставила еле дышащего, но живого пассажира на другую сторону бездны, и он, с наслаждением пробежавшись по твердой земле, предстал на пороге виллы.

Предстал в довольно жалком виде. Грязный, вонючий, небритый, голодный, невыспавшийся Дики выглядел хуже Тануки под конец истории с сакэ. Стаблфилд не обратил на это внимания – отчасти из-за слабого освещения, отчасти потому, что курящиеся благовония забивали тяжелый дух, но главным образом потому, что был поглощен обучением своих слуг и сожительниц.

* * *

– Итак, – сказал Стаблфилд, – перед тем как нас прервали, я употребил термин «душа», который непонятен ни тем из вас, кто исповедует буддизм, ни тем, кто воспитан в духе анимизма. Это вполне нормально, поскольку на Западе он тоже крайне мало кому понятен.

Аудитория внимала ему с восхищением. Она состояла из шести сожительниц (четырех Стаблфилда и двух Дерна), человек десяти слуг и двух или трех деревенских старейшин. Они сидели, прихлебывая чай, на роскошных восточных коврах, раритетных и дорогих, местами уложенных в два, а то и в три слоя. За долгие годы Стаблфилд обучил большинство своих «студентов» английскому, именно английскому, а не азиатскому напевному лепету без времен и окончаний. Возможно, многого из сказанного они и не понимали, но слушали внимательно, как и Дики, стоявший в дверях кабинета. Дики всегда нравились обстоятельные лекции Стаблфилда, и если бы не канат да кое-какие дела, он посещал бы их регулярно.

– Что мы имеем в виду, говоря о душе?

Вопрос, разумеется, был риторический, но Стаблфилд выдержал паузу, словно ожидая ответа от повара или назначенной на сегодняшнюю ночь возлюбленной. Ставни в комнате были закрыты – дабы не мешали ни солнце, ни нелепая смесь бытовых шумов и дребезжащей цирковой музыки, которую периодически доносил ветер с другой стороны ущелья. Когда глаза Дики привыкли к полумраку, ему показалось, что тело Стаблфилда, и без того массивное, со времени их последней встречи стало еще внушительнее.

Некоторое время назад фигура Стаблфилда стала выходить за свойственные человеку пределы. Его туловище раздалось до такой степени, что те, кто восторгается Буддой в его привычном облике, при виде Стаблфилда, должно быть, испытывали благоговение, а анимисты из горных племен наверняка видели в его густой окладистой бороде и волосах (в массе своей все еще каштановых), спускавшихся ниже плеч, образ бога – или огра – горы. Впечатление, безусловно, усиливал крадущийся тигр, вытатуированный у него на груди. Он носил без рубашки европейский костюм из блестящего лилового шелка. За исключением тату грудь у него была голая, равно как и ноги, ногти на которых одна из девушек покрасила игривым алым лаком. С лаком, подумал Дики, толстые пальцы Стаблфилда стали походить на носовые отсеки лилипутской космической станции.

– Так что же мы имеем в виду, говоря о душе? Вопреки уверениям поп-культуры душа – это не разжиревшая певичка из ночного клуба, так и не оправившаяся от несчастной любви в Детройте. Душа не красуется на вывеске в парикмахерской Мемфиса, не жарит на ужин лососину, не держит в комоде тридцать восемь пар шикарного белья. Трудные времена и убогая жизнь закаляют душу, спору нет, но радость – вот те дрожжи, на которых она подымается. С другой стороны, – продолжал Стаблфилд, – душа – это никак не бледный пар, идущий от ведра с сухим льдом метафизики. Несмотря на все эктоплазмические ассоциации, она упорно спорит со всеми, кто представляет ее шквалом священных кишечных ветров или же свечением болотных газов, исходящих из недр личности.

Душа – это даже не суперприз, за который борются Господь с Сатаной, когда нашу плоть уже гложут черви. Вот почему, когда мы задумываемся – а рано или поздно это предстоит каждому из нас – о том, что именно следует делать с душой, не стоит обращаться к религии: это способ хоть и привычный, но ошибочный. Религия – всего лишь сделка, заключая которую люди нервические обменивают душу на временный и абсолютно иллюзорный психологический комфорт; давно известная схема «отдать, чтобы сохранить». Все религии убеждают нас, что душа – бесценное фамильное сокровище, и в обмен за наше бездумное повиновение обещают сохранить его для нас в своих подземельях или хотя бы застраховать на случай пожара и кражи. Но они ошибаются.

Стаблфилд расхаживал взад-вперед, широко, размашисто, как тигр на татуировке, но лицо его оставалось совершенно спокойным.

– Если желаете визуализировать душу, представьте ее… – Он в задумчивости замер. – Представьте ее в виде поезда. Длинный унылый товарняк тащится вечно дождливым утром от поколения к поколению; вагоны забиты вздохами и смехом, вместо безбилетных бродяг ангелы, а машинистом – дама пик, а она дамочка отчаянная. Ту-ту-у! – гудит свисток прозрения. – Слушатели, обрадовавшись звуковым эффектам, захихикали. – Пункт назначения – «Обитель Бога», а остановки – «Большой взрыв», оргазм и та дырка в заборе за амбаром, в которую лазает рыжий лис. Поезд – одновременно и местный, и экспресс, но он не перевозит оружия и уж точно не ходит по расписанию.

Возможно, учеников его слова и озадачили, но они этого ничем не выдали. Все же Стаблфилд сказал:

– Если я чересчур затейливо выразился, прошу меня извинить. Давайте, друзья, взглянем на это иначе: душа, возможно, есть не что иное, как первовибрация биосферы, уловленная и усиленная сенсориумом человека. Считайте ее клочковатым облаком не поддающейся определению энергии, вырабатывающейся при взаимодействии человеческих чувств и разума с природой в целом.

Вы, наверное, спрашиваете себя: «Чем же в таком случае душа отличается от духа?» – продолжал Стаблфилд, хотя и был абсолютно уверен, что этим вопросом никто не задается. – Так вот душа темнее, плотнее, солонее на вкус, грубее по текстуре и скорее матер-, чем патерналистична: душа связана с Матерью-Землей, тогда как дух – с Отцом-Небом. Естественно, матери с отцами склонны к совокуплению, и в момент слияния бывает трудно отличить душу от духа. Вообще-то если дух – вентиляционная и осветительная системы дома сознания, если дух – электричество, дающее дому свет, то душа – чадящий камин, закопченная духовка, пыльный винный погреб, скрип половиц в ночи.

Это звучит довольно банально, но, думая о душе, следует представлять себе нечто истинно подлинное и глубокое. Все поверхностное – не душевно. Все искусственное, подражательное или же излишне рафинированное – также не душевно. Дерево куда крепче связано с душой, нежели пластмасса, хотя, как это ни парадоксально, благодаря взаимодействию с человеком старинный деревянный стол или стул могут порой быть куда душевнее живого дерева.

На этом месте читатель вполне может ехидно подумать: «Да-да, конечно, а лучшая итальянская мебель вышла из семени Пиноккио». Что ж, вполне справедливое замечание. Вполне справедливое. На основании приведенных нами высказываний Стаблфилда можно сделать вывод, что он был 1) эрудитом; 2) мастером слова; 3) вольнодумцем, и мог разливаться соловьем по всем трем направлениям. Данное выступление, например, длилось довольно долго, пока вдруг он не перестал расхаживать по комнате и не подвел итог следующим образом: – В конце, друзья, предлагаю вам представить себе некий анекдот, длинный анекдот, который рассказывают постоянно, причем так туманно и путано, что полностью понять его невозможно. Жизнь – это и есть тот анекдот, друзья мои. А душа – его соль.

Стаблфилд с минуту, не меньше, разглядывал собственные ноги, сравнивая алость ногтей с насыщенной красной гаммой ковра. Но не чтобы усилить впечатление. Он размышлял. В комнате стояла такая тишина, что казалось, было слышно, как тлеют ароматические палочки. Наконец он оторвал бороду от груди и сказал: