Текст книги "Ферма"

Автор книги: Том Роб Смит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Том Роб Смит
Ферма

Пока не зазвонил телефон, день этот ничем не отличался от прочих. Нагруженный продуктами, я возвращался домой по Бермондси, кварталу Лондона, протянувшемуся к югу от реки. Августовский вечер выдался жарким и душным, и когда раздался телефонный звонок, я даже поначалу решил не отвечать на него, уж очень хотелось побыстрее оказаться дома и принять душ. Но любопытство пересилило, и, замедлив шаг, я выудил трубку из кармана и прижал к уху – экран моментально стал скользким от пота. Звонил отец. Недавно он переехал в Швецию, и звонок был необычным: он редко пользовался своим мобильным телефоном, да и разговор с Лондоном стоил недешево. Из трубки донеслись рыдания. От неожиданности я резко остановился и выронил пакет с продуктами. За всю жизнь мне еще не приходилось слышать, как он плачет. Мои родители очень старались не ссориться и не выходить из себя в моем присутствии. В нашей семье никогда не случалось скандалов или истерик. Я сказал:

– Папа?

– Твоя мать… Ей нездоровится.

– Мама заболела?

– Все это очень печально…

– Что печально? То, что мама больна? Чем? Как она заболела?

Отец долго еще не мог унять слез. А мне оставалось лишь стоять столбом и ждать. Наконец он выговорил:

– Она воображает то, чего нет, – ужасные, просто кошмарные вещи.

Упоминание ее воображения, а не какой-либо физической хвори, стало для меня такой неожиданностью, что я, чтобы не упасть, вынужден был присесть и положить руку на теплый потрескавшийся асфальт тротуара, тупо глядя на пятно красного соуса, расплывающееся по дну упавшего пакета. Наконец я обрел голос:

– И сколько это продолжается?

– Все лето.

То есть уже несколько месяцев. А я ничего не знал, сидя здесь, в Лондоне, в полном неведении – отец, по обыкновению, проявил свойственную ему скрытность. Очевидно, угадав, о чем я думаю, он продолжил:

– Я был уверен, что смогу помочь ей. Пожалуй, я ждал непозволительно долго, но симптомы проявлялись постепенно – тревога, возбуждение и странные рассуждения, но такое может случиться с каждым. А потом наступил черед голословных обвинений. Она утверждает, что у нее есть доказательства, все время говорит о каких-то уликах и подозреваемых, но все это – полная ерунда и чистой воды вымысел.

Отец перестал плакать и заговорил громко и взволнованно. К нему вернулось красноречие. И в голосе его зазвучала уже не только грусть.

– Я надеялся, что это пройдет, что ей просто нужно время, чтобы привыкнуть к жизни в Швеции, на ферме. Но ей лишь становилось все хуже и хуже. А теперь…

Мои родители принадлежат к поколению, которое обращается к врачам лишь в том случае, если недуг можно увидеть воочию или потрогать руками. Представить, что они готовы отяготить совершеннейшего незнакомца подробностями своей личной жизни, было совершенно невозможно.

– Папа, скажи мне, что она была у врача.

– Он говорит, что у нее транзиторный психоз. Даниэль…

Мать и отец оставались единственными на свете людьми, которые отказывались называть меня уменьшительным именем Дэн.

– Твоя мама в больнице. Ее госпитализировали.

Его последние слова добили меня окончательно. Я открыл было рот, собираясь заговорить, понятия не имея, что тут можно сказать, и, наверное, лишь промычал бы нечто невразумительное, но в конце концов вообще промолчал.

– Даниэль?

– Да?

– Ты слышал, что я тебе сказал?

– Слышал.

Мимо проехала побитая и ободранная машина, притормозила, словно водитель решил присмотреться ко мне повнимательнее, но не остановилась. Было уже восемь часов вечера, и сегодня на самолет я уже наверняка не успевал – придется лететь завтра. Вместо того чтобы разволноваться, я приказал себе сосредоточиться. Мы поговорили с отцом еще немного. Эмоциональное потрясение первых минут миновало, и мы вновь стали самими собой – сдержанными и рассудительными. Я сказал:

– Я закажу билет на первый же утренний рейс и сразу перезвоню тебе. Ты где сейчас, на ферме? Или в больнице?

Он оказался на ферме.

Закончив разговор, я принялся рыться в пакете, бережно выкладывая покупки на тротуар, пока не нашел разбитую банку с томатной пастой. Лишь наклейка не давала ей рассыпаться на осколки, и я осторожно вынул ее из пакета. Выбросив банку в ближайшую урну, я вернулся к своим покупкам и салфетками вытер разлитый соус. Пожалуй, в этом не было никакого смысла – к чертовой матери этот пакет, ведь мама попала в больницу! – но треснувшая банка могла развалиться окончательно, и тогда соус перепачкал бы все остальное. Кроме того, эти простые и такие обыденные действия несли в себе успокоение. Подхватив пакет с покупками, я быстрым шагом вернулся домой, на верхний этаж бывшего фабричного здания, ныне перестроенного в многоквартирный дом. Стоя под холодным душем, я раздумывал: а не заплакать ли самому? Задаваясь этим вопросом, я вел себя так, словно решал, а не закурить ли мне. Разве не в этом заключался мой сыновний долг? Слезы уже давно должны были сами навернуться мне на глаза. Но их не было. Я всегда старался выглядеть сдержанным, особенно перед незнакомыми людьми. Но в данном случае речь шла не о сдержанности – я просто не мог поверить в случившееся. Я не мог отреагировать эмоционально на ситуацию, которой не понимал. Нет, я не стану плакать. Слишком многие вопросы оставались без ответа, чтобы я мог позволить себе такую роскошь.

Приняв душ, я уселся за компьютер и принялся перечитывать письма, которые мать прислала мне по электронной почте за последние пять месяцев, спрашивая себя: а не упустил ли я чего-нибудь? С родителями я не виделся с тех пор, как в апреле они переехали в Швецию. На прощальной вечеринке в Англии мы подняли тост за их счастливую жизнь на пенсии. Все гости вышли на крыльцо их старого дома, чтобы проводить и помахать им на прощание. У меня нет ни братьев, ни сестер, ни теток с дядьями, так что, говоря о своей семье, я имею в виду лишь нас троих: мать, отца и меня самого – треугольник, маленький фрагмент мироздания, составленный из трех тесно расположенных звездочек, вокруг которых простирается огромная пустота. Впрочем, отсутствие родственников никогда не становилось темой подробного обсуждения. Судя по некоторым намекам, в детстве моим родителям пришлось несладко, и они отдалились от собственных семей. Я был уверен, что их клятва никогда не ругаться в моем присутствии проистекала из желания во что бы то ни стало дать мне другое воспитание, нежели то, которое получили они сами. Так что пресловутая британская сдержанность была здесь совершенно ни при чем. Они никогда не скупились на проявления любви и при первой же возможности подчеркивали, как счастливы. Мои родители никогда не упускали повода для праздника, а если его не было – что ж, тогда они просто сохраняли оптимизм. Именно поэтому некоторые наши знакомые считали, что они оберегают меня от тягот жизни – я видел в ней только хорошее, а плохое оставалось за кадром. Надо сказать, что подобное положение дел меня полностью устраивало, и я вовсе не стремился его разрушить. Прощальная вечеринка удалась на славу, и гости сердечно проводили отца и мать, которые отправлялись в большое путешествие – мама возвращалась в страну своего детства, на родину, которую покинула, когда ей исполнилось шестнадцать лет.

Поначалу, сразу же после приезда на эту заброшенную ферму, мать писала мне регулярно, описывая прелести тамошней уединенной жизни, красоты природы, гостеприимство и доброжелательность местных жителей. Если в ее письмах и присутствовали намеки на то, что на самом деле все обстоит не совсем гладко, то они были настолько завуалированными и туманными, что я их не заметил. Но по мере того, как шли недели, письма ее становились все короче, а восторженность постепенно угасала. Я счел это хорошим знаком. Мама наверняка приспособилась к окружающей действительности, быт ее наладился, и у нее просто не оставалось лишнего времени. И вот экран вспыхнул ее последним письмом ко мне: «Даниэль!»

И больше ничего – лишь мое имя и восклицательный знак. Тогда я, помнится, быстро настрочил ей ответ о том, что наверняка случился какой-то сбой, что ее письмо дошло до меня не полностью, и не могла бы она отправить его снова. Почему-то я сразу решил, что электронное письмо, содержащее одно-единственное слово, – несомненная ошибка. Мне и в голову не пришло, что это мог быть крик о помощи.

Я просмотрел всю нашу переписку. Мысль о том, что я был слеп и что-то упустил, не давала мне покоя. Однако даже при повторном прочтении каких-либо характерных признаков, красноречиво свидетельствующих о странностях или причудах в поведении матери, я не заметил; стиль ее изложения оставался правильным и строгим. Писала она, кстати, по большей части на английском, поскольку я, к стыду своему, благополучно забыл почти все шведские слова и выражения, которым она научила меня в детстве. К одному из писем она прикрепила два больших приложения – фотографии. Я наверняка видел их раньше, но сейчас смотрел на них так, словно увидел впервые. Вот на экране возникла первая – унылый сарай с проржавевшей железной крышей, серое небо и трактор, стоящий неподалеку. Увеличив изображение, я разглядел в стеклах кабины отражение фотографа, им была мать, но вспышка заслоняла ее лицо, и казалось, будто голова ее взорвалась острыми лучиками ослепительного белого пламени. На втором снимке был запечатлен мой отец – он стоял возле жилого дома и разговаривал с каким-то высоким незнакомцем, очевидно, не подозревая о том, что его фотографируют. Сделанный издалека, снимок походил скорее на разведывательный кадр, чем на семейную фотографию. Обе как-то не укладывались в сельскую идиллию, хотя тогда я, разумеется, не придал этому значения, написав, что буду счастлив приехать к ним и увидеть все своими глазами. Это была ложь. Я вовсе не хотел никуда ехать, и уже несколько раз откладывал свой визит, перенеся его с начала лета на конец, а потом и на раннюю осень, сославшись на какие-то вымышленные и нелепые обстоятельства.

Настоящая же причина задержки заключалась в том, что мне было попросту страшно. Я до сих пор не сказал родителям, что живу с партнером и что мы с ним знакомы вот уже три года. Корнями обман настолько далеко уходил в прошлое, что я убедил себя в том, что не смогу признаться в нем, не причинив непоправимого вреда нашей семье. В университете я встречался с девчонками, мои родители готовили для них обеды и ужины, выражая одобрение моему выбору – девушки были красивы, остроумны и общительны. Но, когда они раздевались, пульс мой не учащался, и сексом с ними я занимался так, словно выполнял какую-то повинность, уверяя себя в том, что не являюсь голубым, раз доставляю им удовольствие. И только уехав из дому, я набрался смелости взглянуть правде в глаза, признавшись во всем своим друзьям, за исключением отца и матери, – но не от стыда, а из благонамеренной трусости. Мысль о том, что я могу разрушить воспоминания детства, приводила меня в ужас. Родители мои из кожи вон лезли, чтобы оно было безоблачным, они шли на жертвы, они принесли торжественную клятву неизменно сохранять спокойствие, дабы уберечь меня от переживаний, и преуспели в этом, не сорвавшись ни единого раза, и я любил их за это. Узнав правду, они наверняка бы сочли, что потерпели самое разгромное поражение в своей жизни. Они бы решили, что я обманывал их и изворачивался. Они бы изводили себя подозрениями, что я чувствовал себя одиноким, униженным и оскорбленным, тогда как на самом деле ничего подобного не было. Юность далась мне легко. Я вприпрыжку перескочил от детства к взрослой жизни – мои соломенные волосы лишь слегка потускнели, а голубые глаза так и вовсе не утратили своей яркости, и смазливая внешность принесла мне незаслуженную популярность. Все эти годы я бездумно плыл по течению, и даже собственная тайна не доставила мне особенных душевных терзаний. Я просто не думал о том, хорошо это или плохо. В конце концов я убедил себя, что не вынесу, если родители усомнятся в искренности моей к ним любви. Это было бы чудовищной несправедливостью по отношению к ним. Я буквально слышал, как говорю с нотками отчаяния, сам не веря собственным словам:

– Но это же ничего не меняет!

Я был уверен, что они примут моего партнера с распростертыми объятиями и обрадуются, как радовались всему, что случалось с ними хорошего, но при этом в душах у них поселится тоска. Воспоминания о прекрасном и безупречном детстве рассыплются прахом, и мы будем оплакивать их так же, как оплакивали бы кончину человека, которого любили всем сердцем. Поэтому настоящая причина, по которой я без конца откладывал поездку в Швецию, заключалась в том, что я пообещал своему партнеру, что во время нее непременно расскажу родителям правду и, после стольких лет, назову им имя своего возлюбленного.

Когда в тот вечер Марк вернулся домой, я сидел за компьютером и выбирал подходящий рейс в Швецию. Прежде чем я успел сказать хоть слово, он заулыбался, решив, что наконец-то время лжи и недомолвок закончилось. А я не успел упредить его, в результате чего мне пришлось поправить Марка, прибегнув к эвфемизму, которым воспользовался отец:

– Моей матери нездоровится.

Мне было больно смотреть, насколько обескуражен Марк, пытаясь скрыть свое разочарование. Он был на одиннадцать лет старше меня, ему только что исполнилось сорок, и эта квартира принадлежала ему, став приятным побочным следствием прочих успехов, достигнутых им на поприще корпоративной юриспруденции. Я изо всех сил старался не отставать от него, взяв за правило платить за аренду столько, сколько мог себе позволить. Но, по правде говоря, позволить себе я мог очень немного. Я работал внештатным дизайнером в компании, занимавшейся устройством садов на крышах, и потому платили мне только после выполнения конкретного заказа. Разразился очередной экономический кризис, и клиенты не выстраивались к нам в очередь. Что нашел во мне Марк? Подозреваю, ему нравился семейный уют, в создании и поддержании которого я считал себя экспертом. Я, например, никогда не спорил с ним. Никогда не устраивал сцен. Подражая своим родителям, я старался превратить наш дом в убежище, где можно было отдохнуть от мира. В течение десяти лет Марк был женат на женщине, но в конце концов все закончилось разводом. Расстались они врагами. Его бывшая супруга обвинила Марка в том, что он украл лучшие годы ее жизни, а она лишь зря растратила на него свою любовь и теперь, приближаясь к сорокалетнему возрасту, уже не сможет найти себе настоящего мужчину. Марк признал ее правоту, и чувство вины тяжким грузом легло ему на плечи. Иногда мне казалось, что он не избавится от него до конца своих дней. Я видел его фотографии в молодости – полный юношеской самоуверенности, он прекрасно выглядел в дорогих костюмах, поскольку много времени проводил в спортивном зале, обзаведясь широкими плечами и впечатляющими мускулами. Он ходил в стрип-клубы и устраивал холостяцкие вечеринки для коллег, громко смеялся и жизнерадостно похлопывал их по спине. Но все это, как и смех, осталось в прошлом. Во время развода его родители встали на сторону бывшей жены, а отец буквально возненавидел его. Они больше не разговаривали. Его мать, правда, присылала нам поздравительные музыкальные открытки на Рождество – словно хотела поддержать, но не знала как. Отец его, впрочем, никогда их не подписывал. Иногда я спрашивал себя, уж не видит ли Марк в моих родителях возможность искупить свою вину. Само собой разумеется, он имел полное право надеяться, что они станут частью его жизни, и смирялся с тем, что этого до сих пор не случилось, только потому, что понимал: не добившись того, чтобы я заявил им о наших отношениях сразу, теперь он не мог предъявить ко мне каких-либо претензий. Очевидно, подсознательно я этим воспользовался, поскольку это избавляло меня от необходимости действовать. Я вновь и вновь откладывал правду до лучших времен.

Работы у меня сейчас не было и не предвиделось, посему я мог со спокойной совестью лететь в Швецию. Вопрос заключался лишь в том, смогу ли я позволить себе билет на самолет. Не могло быть и речи о том, чтобы Марк оплатил его за меня, ведь я даже не сказал родителям о его существовании. Пришлось истратить свои последние сбережения и в очередной раз превысить кредит, после чего, заказав билет, я позвонил отцу. Первый рейс отправлялся из Хитроу завтра в девять тридцать утра, прибывая в Гетеборг на юге Швеции в полдень. Отец обронил лишь несколько слов, и голос его звучал равнодушно и безжизненно. Я представил, как он остался один на уединенной и заброшенной ферме, и мне стало не по себе. Я спросил, чем он сейчас занимается. Отец ответил:

– Навожу порядок. Она рылась во всех выдвижных ящиках, во всех шкафах.

– Что она искала?

– Не знаю. Все это представляется мне сплошной бессмыслицей. Даниэль, она писала на стенах.

Я поинтересовался, что именно написала мать. Он ответил:

– Это не имеет значения.

В ту ночь я так и не сомкнул глаз. В голове моей беспрестанно крутились воспоминания о матери. Особенно ярко запомнились дни, что мы вместе провели в Швеции, двадцать лет назад, когда отдыхали на маленьком курортном островке на архипелаге к северу от Гетеборга. Мы сидели вдвоем на скале и болтали ногами в воде. Вдалеке в море выходило грузовое судно, и мы смотрели, как от его носа к нам идет большая волна, морщинка на ровной в остальном глади морской воды. Мы не шевелились, просто сидели и, взявшись за руки, ждали неизбежного столкновения. Волна, пройдя над мелководьем, нарастала и вот наконец с грохотом разбилась о подножие скалы, окатив нас брызгами с ног до головы, отчего мы промокли до нитки. Наверное, эта картинка вспомнилась мне потому, что тогда мы с мамой были друг другу ближе всего и я не мог даже представить, что принимаю какое-то важное решение, не посоветовавшись с ней.

На следующее утро Марк настоял на том, чтобы отвезти меня в Хитроу, хотя мы оба знали, что общественным транспортом я доберусь быстрее. Мы попали в пробку, но я не жаловался и не посматривал нетерпеливо на часы, понимая, как Марку хочется полететь со мной, и это я виноват в том, что его участие ограничится лишь тем, чтобы подвезти меня в аэропорт. Когда мы приехали, он обнял меня, и я с удивлением почувствовал, что он едва сдерживается, чтобы не расплакаться – грудь его содрогалась от сдавленных рыданий. Я постарался убедить его в том, что нет смысла провожать меня до выхода на посадку, и мы простились снаружи.

Держа наготове билет и паспорт, я уже собрался пройти регистрацию на рейс, когда зазвонил мой телефон.

– Даниэль, ее здесь нет!

– Где нет, папа?

– В больнице! Они выписали ее. А ведь только вчера я привез ее туда. Сама она ни за что бы не легла в клинику. Но возражать не стала, так что госпитализация была добровольной. Но потом, после моего ухода, она убедила врачей выписать ее.

– Мама убедила их? Но ты же сам говорил, что врачи диагностировали у нее транзиторный психоз.

Отец не ответил, и я почувствовал себя обязанным задать следующий вопрос:

– Разве врачи не сказали тебе, почему отпустили ее?

Он понизил голос:

– Очевидно, она попросила их не разговаривать со мной.

– Господи, но почему?

– Потому что я – один из тех, против кого она выдвигает свои нелепые обвинения. – И он поспешно добавил: – Все, что она рассказывает, сплошные выдумки.

Настала моя очередь промолчать. Я хотел спросить, в чем именно заключаются эти обвинения, но не мог заставить себя сделать это. Опустившись на чемодан, я обхватил голову руками, знаком показав людям, стоявшим за мной в очереди, чтобы они проходили вперед.

– У нее есть телефон?

– Она разбила свой несколько недель назад. Она им не доверяет.

Я с трудом мог представить, как моя бережливая мать вдруг совершенно иррационально разбивает свой телефон. Отец описывал мне действия человека, которого я не знал.

– Деньги?

– Разве что совсем немного – она постоянно носит с собой кожаную сумочку, не расставаясь с ней ни минуту.

– А что в ней?

– Всякая ерунда, которую она считает важной. Она называет ее уликами.

– Каким образом она ушла из больницы?

– Врачи не пожелали сообщить мне об этом. Она может быть где угодно!

Меня впервые охватила паника. Я сказал:

– У вас с мамой общие счета. Ты можешь позвонить в банк и спросить о последних операциях. Проследить ее местонахождение по карточке.

На другом конце линии воцарилось молчание, и я понял, что отцу еще никогда не приходилось звонить в банк самому: все денежные вопросы он неизменно перепоручал матери. В их совместном бизнесе именно она вела бухгалтерские книги, оплачивала счета и составляла ежегодные налоговые отчеты, поскольку обладала даром обращаться с цифрами и терпением, необходимым для того, чтобы систематизировать квитанции и расходы. В памяти у меня моментально всплыл ее старомодный гроссбух из эпохи до появления электронных таблиц. Она так сильно нажимала на ручку при письме, что цифры получались похожими на шрифт Брайля.

– Пап, наведи справки в банке и сразу же перезвони мне.

В ожидании его звонка я вышел из очереди и здания аэропорта. Идя между курильщиками, я думал о матери, пропавшей в Швеции. Вновь зазвонил мой телефон. Я удивился тому, что отец сумел так быстро справиться со своей задачей, вот только это оказался совсем не он.

– Даниэль, слушай меня внимательно…

Это была моя мать.

– Я звоню из таксофона, и денег у меня немного. Уверена, отец уже разговаривал с тобой. Но все, что сказал тебе этот человек, – ложь от первого до последнего слова. Я не сошла с ума. Мне не нужен врач. Мне нужна полиция. Сейчас я сяду на самолет до Лондона. Встречай меня в аэропорту Хитроу, у терминала…

Она впервые сделала паузу, чтобы свериться с билетом. Воспользовавшись представившейся возможностью, я выдавил:

– Мам!

На большее меня не хватило.

– Даниэль, молчи и слушай. У меня очень мало времени. Встречай меня у терминала номер один. Я прилетаю через два часа. Если твой отец позвонит еще раз, помни, что…

Связь прервалась.

Я попробовал перезвонить на таксофон в надежде, что мать возьмет трубку, но ответа не было. Не успел я попытать счастья во второй раз, как позвонил отец. Безо всяких предисловий он заговорил так, словно читал с листа:

– В половине восьмого сегодня утром она потратила четыреста фунтов в аэропорту Гетеборга. В роли продавца выступила компания «Скандинавиан эарлайнз». Она как раз успевала на первый рейс до Хитроу. Она летит к тебе! Даниэль?

– Да.

Почему я не сказал ему, что мама только что звонила и я уже знаю, что она летит сюда? Потому что поверил ей? Голос ее звучал повелительно и властно, тогда как я ожидал услышать поток сознания, а не четкое и сжатое изложение фактов. Признаться, я растерялся. Мне не хотелось обижать отца, повторяя жестокие слова матери о том, что он – лжец и обманщик. Поэтому я ограничился тем, что пробормотал:

– Я встречу ее здесь. А ты разве не прилетишь?

– Нет.

– Ты останешься в Швеции?

– Если она будет думать, что я остался в Швеции, то расслабится и успокоится. Она вбила себе в голову, будто я преследую ее. Не полетев вслед за ней, я дам тебе возможность потянуть время. Ты должен убедить мать в том, что ей нужна помощь. А я ей помочь не могу. Она не примет от меня помощи. Отведи ее к врачу. Если она не будет нервничать из-за меня, у тебя все еще может получиться.

Почему-то его доводы показались мне неубедительными.

– Ладно, я позвоню тебе, когда она прилетит, и тогда мы выработаем план.

После окончания нашего разговора в голове у меня воцарился полнейший сумбур. Если с матерью действительно случился приступ транзиторного психоза, то почему врачи выписали ее? Если же у них не было юридических, законных оснований удерживать ее, они должны были поставить об этом в известность моего отца, но они отказались, сочтя его враждебной силой, и помогли ей сбежать, причем не из больницы, а от него. Значит, с точки зрения людей посторонних, она выглядит и ведет себя вполне благоразумно. В кассе авиакомпании ей продали билет, служба безопасности пропустила ее на борт – словом, ее никто не остановил. Мне вдруг очень захотелось узнать, что же именно она писала на стенах, и я вспомнил снимок, который прислала мне мать, на котором отец беседовал о чем-то с незнакомцем.

Даниэль!

У меня зародилось ужасное подозрение, что это был крик о помощи.

Цифры на табло сменились, самолет матери приземлился. Автоматические двери распахнулись, и я поспешил к ограждению, вглядываясь в багажные этикетки. Вскоре потянулись пассажиры, прибывшие рейсом из Гетеборга. Первыми показались топ-менеджеры, высматривающие ламинированные пластиковые таблички со своими именами, за ними шли влюбленные парочки и наконец дружно топали семейства, обремененные грудами багажа на тележках. Но матери нигде не было видно, хотя она всегда была отличным ходоком, и я знал, что она не станет сдавать вещи в багажное отделение. Мимо меня прошел пожилой мужчина, наверняка один из последних пассажиров, прилетевших из Гетеборга. Я уже начал всерьез задумываться о том, чтобы позвонить отцу и сообщить, что мы где-то просчитались, как вдруг гигантские двери зашипели и открылись, пропуская мою мать.

Она упорно смотрела себе под ноги, словно боясь потерять след, оставленный хлебными крошками[1]1
  Ссылка на сказку братьев Гримм «Гензель и Гретель», в которой дети, которых отец по просьбе злой мачехи заводит в чащу леса, бросают на дорогу хлебные крошки, чтобы по ним вернуться домой. (Здесь и далее примеч. пер., если не указано иное.)


[Закрыть]. На плече у нее висела потертая кожаная сумочка, набитая до отказа и оттягивающая ремень. Я никогда не видел ее раньше: она была не из тех вещей, которые покупала себе моя мать. Одежда ее, как и сумочка, тоже несла на себе отпечаток нужды и небрежения. Туфли были сбиты и поцарапаны. Брюки выглядели мятыми, словно она в них спала. На блузке не хватало пуговицы. Сколько я себя помнил, мама всегда одевалась слишком нарядно – собираясь и в ресторан, и в театр, и на работу, даже когда в том не было особой необходимости. Им с отцом принадлежал садоводческий магазин в северном Лондоне, стоящий на Т-образном участке между двух роскошных оштукатуренных белых особняков, который они купили в 70-х годах, когда земля стоила дешево. И если отец носил рваные джинсы, стоптанные башмаки, мешковатые свитера и курил самокрутки, то мама предпочитала накрахмаленные белые блузки, шерстяные брюки зимой и хлопчатобумажные – летом. Покупатели неизменно удивлялись тому, как безукоризненно она выглядит, поскольку работала она ничуть не меньше отца. В ответ мама лишь смеялась, если ее спрашивали об этом, и пожимала плечами, словно говоря: «Понятия не имею!» Но все было продумано до мелочей. В задней комнате у нее всегда висела смена чистой одежды. Она говорила мне, что опрятный внешний вид полезен для бизнеса.

Я не стал окликать мать сразу; мне было любопытно, заметит ли она меня. Она сильно похудела с тех пор, как мы расстались в апреле, причем это была нездоровая худоба. Брюки были ей велики и бесформенно болтались, как на вешалке. Казалось, она лишилась всех природных изгибов и выпуклостей, напоминая неумелый и поспешный карандашный набросок, а не живого человека. Ее короткие светлые и прямые волосы были зачесаны назад и блестели, но не от геля, а от воды. Должно быть, после самолета она зашла в туалет, чтобы немного привести себя в порядок. Обычно мать выглядела моложе своих лет, но за последние несколько месяцев лицо ее сильно постарело. Как и одежда, кожа ее несла на себе печать нужды и страданий. На щеках у нее появились темные пятна. Морщинки в уголках глаз стали куда более заметными. А вот сами глаза, светло-голубые от природы, показались мне ярче обычного. Шагнув навстречу матери из-за ограждения, я, повинуясь какому-то шестому чувству, не стал дотрагиваться до нее, боясь, что она испугается и закричит.

– Мам.

Она испуганно вскинула голову, но увидев, что это всего лишь я, ее сын, торжествующе улыбнулась:

– Даниэль.

Мама произнесла мое имя быстрой скороговоркой, как бывало всегда, когда она гордилась мной, испытывая чувство негромкого и абсолютного счастья. Мы обнялись, и она прижалась щекой к моей груди. Отстранившись, она взяла меня за руки, и я украдкой погладил большими пальцами ее ладони. Они были шершавыми и грубыми, с неровно обрезанными и неухоженными ногтями. Она прошептала:

– Все кончилось. Теперь я безопасности.

Я понял, что с головой у нее все в порядке, когда она моментально заметила мой багаж.

– А это еще для чего?

– Вчера вечером мне позвонил папа и сказал, что ты попала в больницу…

Она тут же оборвала меня:

– Не называй это больницей. То был сумасшедший дом. Он привез меня в психушку. Он сказал, что там мне самое место – рядом с людьми, которые воют, как дикие звери. А после этого он позвонил тебе и повторил то же самое. Что твоя мать сошла с ума. Разве не так?

Я не сразу нашелся, что ответить, и ее вспышка гнева стала для меня неприятной неожиданностью.

– Я собирался лететь в Швецию, когда ты позвонила.

– Значит, ты поверил ему?

– А почему я должен был не поверить собственному отцу?

– На это он и рассчитывал.

– Расскажи мне, что происходит.

– Не сейчас. Здесь слишком много людей. Мы должны все сделать правильно и начать с самого начала. Как полагается. Не задавай пока никаких вопросов, хорошо? Потерпи.

В ее словах прозвучал педантизм, сдобренный слащавой вежливостью. Мать тщательно выговаривала звуки, выделяя интонацией каждый знак препинания. Я покорно согласился:

– Договорились.

Она благодарно пожала мне руку, голос ее смягчился:

– Отвези меня домой.

Своего дома в Англии у нее больше не было. Она продала его, перебравшись на ферму в Швеции, которая должна была стать ее последним и самым счастливым пристанищем. Мне оставалось только предположить, что она имеет в виду мою квартиру, то есть квартиру Марка, человека, о существовании которого она даже не подозревала.

Ожидая, пока приземлится самолет матери, я успел переговорить с Марком. Такой поворот событий изрядно его встревожил, особенно тот факт, что в данный момент за мамой не наблюдают врачи и мне придется действовать на свой страх и риск. Я сказал, что, по мере возможности, буду держать его в курсе происходящего. Кроме того, я обещал отцу перезвонить, но сделать это, пока рядом находилась мать, было крайне затруднительно. Оставить ее одну я не решался, а открыто набрать номер отца – значило предстать этаким диверсантом в ее глазах, чего я откровенно опасался; на такой риск я пойти не мог. Она могла перестать доверять мне или, что гораздо хуже, попросту сбежать. Сам я до такого никогда бы не додумался, если бы отец первым не заговорил об этом. Подобная перспектива повергла меня в ужас. Сунув руку в карман, я отключил звук на своем телефоне.

Мать старательно держалась поблизости, пока я покупал билеты на поезд до центра города. Я обнаружил, что то и дело поглядываю на нее, пытаясь спрятать за улыбкой тот факт, что она пребывает под присмотром. Временами она даже брала меня за руку, чего не делала с самого детства. Я же решил, что буду держаться максимально нейтрально, не строя никаких предположений и допущений, чтобы беспристрастно выслушать ее историю. Так получилось, что мне ни разу не приходилось вставать на чью-либо сторону, поскольку мои родители не устраивали при мне конфликтов, в которых я был бы вынужден выбирать между ними. Но, по зрелому размышлению, я был все-таки ближе к матери, которая принимала более активное участие в моей каждодневной жизни. Отец же всегда и во всем предпочитал полагаться на нее.