Текст книги "Секрет покойника"

Автор книги: Том Харпер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Глава 6

Константинополь, апрель 337 года

Жизнь, прожитая рядом с Константином, дает мне право иметь некоторые мнения. Одно из них: секрет величия – это бегство от прошлого. Прошлое туманно и всегда пытается удушить тебя. Хор льстивых голосов нашептывает, советуя проявлять осторожность, выдержку, умеренность. Укоризненное «нет», сопровождаемое бременем истории.

Великий человек не удовлетворен миром и нетерпеливо жаждет его улучшить. Прошлое – это неудобное препятствие. Великий человек стремится упорядочить мир, переделать его согласно своему видению.

Вот почему Константин никогда не любил Рим. В нем слишком много истории. Слишком много беспорядка. Храмы, построенные из глины и тростника, дворцы, превращенные в доходные дома. В дни нашей юности, когда нам рассказывали о том, как Юлий Цезарь рос среди плебса в Субуре, я видел, что это смешение естественного порядка повергает Константина в ужас. Величие и болезнь, божественность и нищета сплелись в один плотный клубок. Слишком много истории, слишком много призраков прошлого. Я тоже не люблю Рим.

Константинополь дал Константину чистый холст, с которого можно было начать все заново. Нет, не в буквальном смысле – город, Византий, существовал там уже тысячу лет, но другая сторона величия – это способность видеть только то, что тебя устраивает. И поэтому новый город, город Константина, вполне соответствует его видению того, каким должен быть мир. В отличие от Рима, новая столица стоит в бухте, а не в заболоченном речном устье. И постепенно разрастается вдоль всего полуострова. Плебеи за земляными стенами. Затем, если двигаться на восток в сторону Филадельфиона, средний класс, торговцы и куриалы. Далее следует класс сенаторов и прочей знати, чьи величественные дома протянулись до самого ипподрома. И наконец на самой крайней точке берегового мыса императорский дворец. Его единственным соседом является море.

Во всяком случае, такова теория. На практике городу всего пять лет, но он уже начинает отклоняться от замысла Константина. В его упорядоченном саду пробиваются сорняки. На пространстве между двумя виллами разрастаются кварталы доходных домов. Огромный дом продан и поделен на отдельные жилища; среди сенаторов обосновался разбогатевший купец. Я подозреваю, что Константину это приносит больше огорчений, чем набеги варваров или прежних узурпаторов.

Я иду по Виа Мези в направлении дворца. В руках у меня свиток со списком людей, бывших в тот день в библиотеке – те, кого смог вспомнить привратник. Последние два часа я занимался тем, что допрашивал посетителей, которые еще оставались там, но ничего не знали о случившемся.

Никто ничего не видел, никто ничего не слышал.

Никто не узнает монограмму на ожерелье. Какая-то часть моего сознания нашептывает мне, что все это, может статься, изощренный обман.

Но кровь на столе была вполне настоящей, как и имена в списке, который я еще не весь просмотрел. Начиная с пресловутого ненавистника христиан Аврелия Симмаха.

«Там был Аврелий Симмах. Он ушел как раз перед тем, как я нашел тело».

На мое счастье, Аврелий Симмах живет рядом с дворцом, как и подобает его высокому положению. Привратник с недовернем смотрит на меня, когда я называю свое имя – он не может поверить, что я пришел один. Он так тянет шею, пытаясь разглядеть мою свиту, что едва не вываливается на улицу. Разумеется, слуга слишком хорошо вышколен, чтобы что-то сказать. Он проводит меня через сад перистиля, окруженного колоннадой. Белый карп неподвижно застыл в воде прямоугольного бассейна. С бортика на него смотрят четыре нимфы. В тени колоннады я замечаю фрески с изображениями сцен отдыха древних богов. Их темные головы наблюдают за мной из ниш. Все изысканно и странным образом безжизненно.

Аврелий Симмах появляется из дверей, оглядываясь через плечо, как будто его прервали прямо посередине разговора. Он низкоросл, коренаст и ходит, опираясь на палку. Он почти полностью лыс, правда, редкие пряди седых волос заложены за уши. На нем просторная тога. Должно быть, Аврелий собирался куда-то пойти, хотя, если сказать по правде, в своей тоге он являет собой ходячий анахронизм. Впрочем, у него волевой подбородок, а глаза, буравящие меня, ясны и прозрачны как драгоценные камни.

Мы обмениваемся любезностями и присматриваемся друг к другу. Я подозреваю, что в его глазах я всего лишь выслужившийся до высоких чинов солдат, который незаслуженно возвысился благодаря милости великого человека. Он же, по всей видимости, думает, что в моих глазах являет собой осколок того порядка, который отошел в прошлое еще сто лет назад. В известной степени, мы с ним оба правы. Но ни он, ни я не прожили бы так долго, не умей мы смотреть на вещи широко.

– Ты был сегодня в Египетской библиотеке? – спрашиваю я. Он царапает палкой землю, оставляя в пыли змеящийся след.

– Был.

– С какой целью?

– Читал книги. – Он поднимает кустистую седую бровь, как будто хочет сказать: я ожидал от тебя большего.

– Кого же ты читал? Может быть, Иерокла?

– Не сегодня. Других. Сенеку. К нему я всегда возвращаюсь. Так же, как и к Марку Аврелию. Они обращаются к людям нашего возраста.

Его лицо напоминает маску. Так же, как и мое. Его палка чертит в пыли какие-то линии.

– И что же они говорят? – спрашиваю я.

– Как глупо удивляться вещам, которые происходят вокруг.

Палка останавливается.

– Представь себе то, что я видел в своей жизни. Гражданские войны и мир. Иногда один император, иногда сразу несколько, иногда ни одного. Причудливый культ, осуждаемый одним императором, возрождается другим, императором-три-умфатором. Все меняется… даже боги.

Неужели он думает, что перед ним семнадцатилетний мальчишка? Я знаю все эти уловки и не допущу, чтобы он отвлек меня от сути, изображая из себя глубокого старца.

– Сегодня в библиотеке умер один человек.

Его лицо даже не дрогнуло.

– Александр из Кирены. Ты знал его? – продолжаю я.

– Он был другом императора. Одно только это делает его достойным известности.

Меня восхищает двусмысленность его слов. Одно только это или же есть что-то другое? Мы оба знаем, какие вещи он может говорить обо мне за моей спиной.

– Ты видел его там?

– Библиотека – не общественные бани. Я не ищу там общества.

– Когда ты ушел из библиотеки?

– Когда от моего стола удалилось солнце. – Симмах проводит рукой по глазам. – Мое зрение уже не такое острое, как когда-то.

– Уходя, ты знал, что Александр мертв?

– Конечно, нет. Иначе я бы там задержался.

– Чтобы посмотреть, что произошло?

– Чтобы не выглядеть виновным.

Пауза. Взгляд на рыбу в бассейне, застывшую в неподвижности, как и отражения в воде. Дом Симмаха находится рядом с Виа Мези, главной дорогой Константинополя, однако стены в нем толстые и хорошо защищают от уличного шума. Я слышу, как в комнатах слуги доливают масло в светильники, как ставят на столы посуду. День клонится к вечеру. Солнце повисло уже так низко, что заглядывает под край портика, заливая фрески и статуи жидким золотом. Мой взгляд скользит по ним и останавливается.

– Кто это?

Я делаю два шага к бюсту, привлекшему мое внимание, но голос Симмаха опережает меня.

– Иерокл.

Неужели я слышу удивление в его голосе? Или он ожидал, что я его замечу?

– Ты читал его? – спрашивает он. – Тебе следовало бы его почитать. Иерокл не был другом новых религий. Насколько мне известно, так же как и ты.

Я невнятно повторяю старую банальность Константина.

– Каждый человек должен быть свободен в выборе религии и может молиться тем богам, какие ему нравятся.

– Наверно, поэтому ты и впал в немилость у императора, – поддразнивает меня Симмах. Я не поддаюсь на провокацию. Он должен знать, что это не так, но тем не менее продолжает в том же духе: – Говорят, что теперь тебя можно увидеть во дворце не так часто, как раньше.

Я вежливо перевожу разговор.

– В библиотеке был бюст Иерокла. Кто-то разбил им голову Александру.

Новая пауза. Наши взгляды пересекаются.

– Неужели Константин сделал тебя своим караульным? Ловцом воров, который затаскивает добрых людей в канаву? – Его голос звучит ровно, но лицо искажено гримасой гнева. – Наказание за необоснованные обвинения весьма сурово, Гай Валерий. Пусть даже за твоей спиной стоит сам император, я сомневаюсь, что ты вправе бросаться ими.

– Все знают о твоем отношении к христианам.

В дальнем конце сада, возле двери, я замечаю небольшое святилище, ларарий, где он поклоняется домашним богам. В наши дни лары[6]6
  Лары (lares – лат.) – древнеримские божества, покровители дома и семьи.


[Закрыть] не в таком почете, как раньше. Во многих домах их убрали подальше от чужих глаз, в какую-нибудь заднюю комнату, где на них можно не обращать внимания.

– Каждый человек должен быть свободен в выборе религии. – Он буквально выплевывает эти слова мне в лицо, едва ли не подпрыгивая при этом. Я пристально гляжу на него. Гнев слишком естественен – такое не сыграешь, в моем возрасте я прекрасно понимаю такие вещи. Но это вовсе не значит, что он не способен обуздывать гнев.

– Свободен до тех пор, пока это идет во благо обществу.

Симмах ударяет палкой о землю.

– Если ты хочешь обвинить меня в убийстве, то так и скажи! Скажи или убирайся вон из моего дома!

Однако в этот самый момент через дверь к ларарию подходит еще один актер, новый участник драмы. Должно быть, он старше меня годами, однако его повадки – юношеская грация и беззаботность – придают ему моложавость. Его лицо сохранило правильные черты. На волосах нет снега седины, улыбку отличает непринужденность. Он жует фигу, затем, проходя мимо бассейна, бросает кожуру в воду. Я в первый раз замечаю, как рыба приходит в движение.

Симмах заставляет себя побороть гнев.

– Это Гай Валерий, – представляет он меня. – А это мой друг, Публий Оптациан Порфирий.

Я никак не ожидал услышать это имя. Тем более что сегодня я слышу его не в первый раз. Оно значится в моем списке.

– Ты был сегодня в Египетской библиотеке?

Я стараюсь задать свой вопрос как можно более бесстрастным тоном, однако у Порфирия, похоже, достаточно хороший музыкальный слух, чтобы уловить нотку подозрения.

Он вопросительно смотрит в мою сторону.

– Разве это преступление?

– Там был убит человек, – поясняет Симмах, сопровождая эти слова тяжелым взглядом. Что в нем читается – предостережение?

Похоже, Порфирий этого не замечает. Он смеется, как будто старик отпустил забавную шутку. Заметив, что мы не поддержали его смех, он умолкает и поочередно смотрит на нас.

– Но я тоже там был! – с нажимом восклицает он. – И ничего не слышал.

– Что ты там делал?

– Приходил встретиться с Александром из Кирены.

Я жду, когда он почувствует на себе мой пристальный взгляд. Долго ждать не приходится.

– Нет!

Порфирий явно растерян. Он отшатывается от меня, как будто сам получил удар. Затем вскидывает руки. Каждое его движение нарочитое, преувеличенное, как у актера на сцене. Но даже если Порфирий и актер, видно, что он искренне опечален.

– Ему разбили голову, – добавляет Симмах.

Жизнь как будто тотчас покинула Порфирия. Он садится на край бассейна и прячет лицо в ладонях.

– Он был жив и здоров, когда мы с ним расстались.

– Почему ты там был?

– Август приказал ему написать какую-то хронику. Я дважды служил префектом Рима, может, вы помните? Он хотел проверить некоторые факты, касающиеся моей службы.

– Какие именно?

– Его интересовали памятники, которые воздвиг Константин. Арка, которую Сенат построил в его честь. Незначительные подробности.

– Он был чем-то напуган? Может, что-то указывало на его беспокойство?

– Конечно, нет.

– Секретарь Александра сказал, что у него был футляр для документов. Ты помнишь его?

– Да… нет… – Порфирий снова роняет голову. – Я не помню.

Я вытаскиваю полученное от Константина ожерелье.

– Кто-то из вас двоих узнает эту вещь?

Вопрос заставляет обоих посмотреть на меня, однако ни тот, ни другой не выдает истинных чувств. Оба прекрасно вышколены придворными нравами. С тем же успехом я мог бы оторвать головы их матерям, и они при этом не моргнули бы и глазом.

Порфирий встает и подходит ко мне, чтобы лучше рассмотреть ожерелье.

– Знак напоминает мне императорскую монограмму. Но я не уверен.

Он прав. Монограмма Константина это буква Хи, наложенная на букву Ро: . Монограмма этого ожерелья немного не такая, здесь две буквы слиты воедино: – . Как я сам сразу этого не заметил.

– Ты не видел в библиотеке никого, кому оно могло бы принадлежать?

Порфирий качает головой. Симмах хмурится.

– Женщин в библиотеке не было, – говорит Порфирий.

– Но было много христиан. – Симмах стоит у черты, где солнце смыкается с тенью. Одна половина его лица светлая, как золото, вторая темная. – Евсевий из Никомедии. Софист Астерий. Какие-то священники и их прихлебатели.

– Мог ли христианин убить своего единоверца?

Я в первый раз слышу, как Симмах смеется. Звук не слишком приятный – как будто на каменоломне распиливают мрамор. Отсмеявшись, он отхаркивает из горла мокроту и произносит:

– Может ли сова ловить мышей? Философ Порфир очень точно сказал: «Христиане – это темная и злобная секта». Тридцать лет назад мы были готовы уничтожить их всех. Если бы я хотел убить Александра, то сделал бы это еще тогда, и меня назвали бы героем. Теперь же колесо истории повернулось. Они убили собственного бога – есть ли что-то такое, на что они не способны, лишь бы сохранить свои привилегии?

Еще один приступ смеха.

– Они же римляне.

Глава 7

Йорк, наши дни

Город стоял на горе в месте слияния двух рек. В самой высокой точке возвышаются квадратные башни кафедрального собора. Его окружают высокие стены. В свое время они встали мощным заслоном на пути пиктов, викингов, норманнов и шотландцев, но в наши дни не способны противостоять потоку уличного движения, что течет через городские ворота. На противоположном берегу, там, где когда-то были преуспевающие верфи и складские помещения, теперь тянутся ряды офисов и модных сетевых кафе и ресторанов.

Эбби сразу, как только сошла с поезда, прибывшего с вокзала Кингз-Кросс, почувствовала разительное отличие от Лондона. Лондон был теплым и тесным от постоянного соприкосновения десятка миллионов человек, живущих буквально бок о бок. Здесь же от холода у нее сразу раскраснелись щеки. Туман оставлял на лице капли влаги, а нависшие над головой облака обещали неминуемый ливень.

Она вышла из вокзала и под мелким дождем зашагала в город через проем в стене, пробитый для того, чтобы пропустить сквозь него участок объездной дороги. Снаружи притулились несколько надгробных памятников, словно пойманных в ловушку временем и кольцевой дорогой. Мост и гора привели Эбби к величественному памятнику Средневековья – кафедральному собору. Он был возведен для того, чтобы поражать воображение, и даже теперь возвышался над городом как некий гость из инопланетной цивилизации.

Туристический сезон уже заканчивался, но перед собором все равно толпилось немного зевак. Уличный музыкант играл на открытом пианино рэгтайм. Человек, одетый римским легионером, зазывал туристов, приглашая их сфотографироваться вместе с ним. Позади них, никем особо не замечаемый, задумчиво разглядывая сломанный меч, на троне восседал бронзовый император, слегка позеленевший от времени

Дождь тем временем усилился. Эбби вытерла капли со лба и с удивлением отметила, что волосы сильно намокли. Ее тело как губка впитывало падающую с небес влагу.

Позади собора раскинулся лабиринт мощенных брусчаткой улочек, переулков и тупичков, вдоль которых тесно лепились друг к другу высокие, узкие дома. Здания из коричневого кирпича, по всей видимости, были построены лет сорок назад, однако каким-то образом все еще подчинялись древней планировке улиц. Некоторые из них имели узкие, заостренные дверные проемы, над которыми нависали причудливые освинцованные козырьки. Эбби втиснулась в такой дверной проем дома под номером 36 и позвонила в звонок.

Дверь приоткрылась на несколько дюймов, насколько позволяла цепочка, и в щель выглянула невысокая женщина. Розовая кофта. Морщинистое лицо. Темные волосы с проседью собраны в свободный узел.

– Вы Дженни Рош? – спросила Эбби и вздохнула: – Вы сестра Майкла Ласкариса?

Женщине не нужно было ничего отвечать. Эбби поняла это по ее глазам, таким же ярким и живым, как у Майкла, правда, немного угасшим. Сказывались прожитые годы и недавняя потеря.

– Меня зовут Эбби Кормак. Я была с Майклом… Я знала его в Косово. Я была с ним, когда… Извините, что пришла, не позвонив заранее, но я не могла…

Женщина не слушала ее, даже не смотрела на незваную гостью. Взгляд ее был устремлен за плечо Эбби, на улицу и на дождь.

– Вы пришли одна?

– Да, но почему вы?..

– Будет лучше, если вы войдете.

Было трудно представить Дженни сестрой Майкла. Майкл был смелым, бесшабашным экстравертом. Дженни казалась хрупкой и удручающе серьезной. Если Майкл был неисправимо склонен к хаосу, то Дженни содержала свой дом в образцовом порядке. Эбби села на розовый диван, накрытый полиэтиленовой пленкой, и принялась отпивать чаи из тонкой фарфоровой чашки. Каждый квадратный сантиметр поверхности стен занимали фотографии в рамках. С них безмолвно смотрела целая конгрегация. Дети в шортах и цветастых платьицах, заснятые на летних каникулах. Патлатые подростки со смущенными улыбками. Гордые и счастливые взрослые с младенцами на руках. Интересно, кто это такие, подумала Эбби. В этом сверкающем чистотой доме ничто не говорило о присутствии детей, да и Майкл никогда не рассказывал ей о родственниках. Он всегда производил впечатление человека, привыкшего жить на широкую ногу, хотя, судя по этому скромному жилищу, в подобное было трудно поверить.

Несколько рамок были пусты, подобно темным окнам домов. Из них совсем недавно вынули фотографии. История переписана заново.

– Полицейские сообщили мне, что вы тоже были там, – сказала Дженни. – Я хотела связаться с вами, но не знала как. Меня не пустили к вам в больницу. – Заметив на лице Эбби растерянность, она пояснила: – В Черногории. Я поехала туда, чтобы забрать тело.

– Да-да, мне говорили.

– Меня заставили его опознать, – сказала Дженни и вздрогнула. Чай в чашке угрожающе качнулся, но так и не выплеснулся через край. – Мой вам совет: никогда не позволяйте им делать это с вами. Он пробыл в воде три дня, прежде чем его выловили. Ужас. Мне было страшно на него даже взглянуть, но я не хотела, чтобы они подумали, будто я отказываюсь выполнить свой долг. Меня едва не стошнило.

– Они что-нибудь сказали вам? У них есть какие-то соображения о том, кто это сделал?

Дженни поднесла руку к горлу. Длинные тонкие пальцы перебирали золотое сердечко на цепочке.

– Нет. Я думала, что вам что-то известно.

– Не совсем. – Эбби откусила от печенья, стараясь не рассыпать крошки. – Я слышала кое-что, так, слухи: мол, к этому делу причастна некая преступная группировка. Я не знаю, много ли вам известно о Косово и вообще о Балканах, но этот край – что-то вроде Дикого Запада в Штатах. Слабые правительства, не способные обуздать преступность. Такое ощущение, будто сами правительства – марионетки в руках преступников. Майкл работал на таможне. Вполне возможно, он нажил себе врагов, даже не осознавая этого.

– Он ничего не говорил вам? Перед тем, как…

– Вы же знаете, каким был Майкл. Ему все казалось пустяками.

Ее слова вызвали кривую улыбку хозяйки. Казалось, будто Дженни вот-вот расплачется.

– Он всегда во что-нибудь встревал. Даже меня, хотя я старшая сестра, он пытался втянуть в разные авантюры, а потом обвинял меня в том, что я не останавливала его, когда что-то шло не так. – Ее лицо исказила гримаса. – Всегда что-то шло не так.

Дрожащими руками Дженни налила в чашки свежего чая. Носик чайника стукнулся о фарфор.

– Я не удивилась, что все закончилось именно так. Он никогда не относился к числу тех, кто спасает мир, но всегда любил приключения.

– Поверьте, нам не до приключений, – осмелилась разуверить ее Эбби. – И мы не спасаем мир. Майкл обычно говорил, что мы лишь пытаемся сделать из Косова такое же скучное болото, как и Европа. Говорил, будто мы подаем не лучший пример.

– Да, скучать он не любил, даже если бы очень захотел.

– Верно.

Повисла тишина. Женщины обменялись взглядами: два незнакомых человека, объединенных общим горем. Для Эбби это было выражением их общей беспомощности, но Дженни как будто подтолкнуло к какому-то решению. Она неожиданно встала и подошла к шкафчику из красного дерева, стоявшему в углу.

– Он знал, что с ним может что-то случиться.

С этими словами Дженни открыла ящик и, вытащив плотный желтый конверт, протянула его гостье. У Эбби екнуло сердце. На конверте стояла немецкая почтовая марка. Адрес был написан почерком Майкла. Сам конверт был вскрыт, аккуратно обрезан ножницами.

– Читайте, – сказала Дженни.

Эбби достала открытку, засунутую в сложенный пополам лист какого-то официального документа. Верх листа венчал герб с крестом и львом, под ним шло название учреждения: Rheinisches Landesmuseum Trier – Institut Fur Papyrologie[7]7
  Институт папирологии в музее г. Трира в Рейнланде (Рейнской области, территории земель Рейнланд-Пфальц и Северный Рейн-Вестфалия).


[Закрыть]. Ниже – короткое письмо по-немецки. Внизу подпись – доктор Теодор Грубер.

– Вы знаете, что здесь написано? – спросила Эбби.

Дженни покачала головой.

– В церкви есть человек, который понимает по-немецки, но я не хотела давать ему письмо. Оно слишком личное, верно? Нечто вроде послания из могилы.

Эбби посмотрела на открытку с тремя разными картинками. На одной были старинные закопченные ворота в кольце объездной дороги, как будто пострадавшие от огня. На второй – официального вида здание из красного кирпича на обсаженной деревьями аллее. На третьей – строгий бородач в сюртуке. Карл Маркс, как явствовало из нижней подписи.

На оборотной стороне открытки стояло всего два слова. «Моя любовь». Больше ничего. Неужели это предназначалось мне? – подумала Эбби.

Она положила открытку и письмо обратно в конверт и протянула его Дженни.

– Что вы будете делать?

– А что я могу сделать?

– На штемпеле стоит номер телефона. Вы можете позвонить по нему.

– Я не могла. – Дженни как будто уменьшилась в размерах и снова сунула конверт в руку Эбби. – Берите. Если это что-то значит, то вам это будет легче узнать.

Силы Дженни таяли прямо на глазах. Ее лицо выглядело осунувшимся. Эбби почувствовала, что пора уходить.

– Где сейчас Майкл?

Это была неудачная фраза. От взгляда Дженни ей захотелось превратиться в пластиковую пленку, которой был накрыт диван.

– Я имела в виду… я думала… всего лишь побывать на его могиле, пока я здесь.

Дженни взяла у Эбби чашку и поставила ее на бронзовый поднос. Руки ее дрожали, и Эбби испугалась, что она разобьет тонкий фарфор.

– Его кремировали. Мы развеяли его прах над бухтой Робин-Гуд-бэй. Он не хотел никаких памятников и всегда говорил: уходя уходи.

Эти слова прозвучали как намек, что встречу пора заканчивать. Она заторопилась к выходу. Дженни пробормотала что-то о том, что ей нужно забрать племянницу с заседания детской организации скаутов. Эбби призналась, что хочет успеть на поезд. Интимность, на короткое время сблизившая их, исчезла, но на пороге Дженни удивила ее, обняв одной рукой. Это был неловкий жест, как будто сестра Майкла не привыкла к подобным проявлениям чувств. Наверно, ей тоже тяжело одной, подумала Эбби. Надо держаться.

– Сообщите мне, если что-нибудь узнаете.

Пока она сидела у Дженни, дождь пошел еще сильнее. Юркнув в тесный проулок между двумя домами, где сверху не капало, она вытащила письмо Майкла и посмотрела на часы. Сейчас пять часов дня – в Германии шесть. Рабочий день там закончился. Но ждать она не может.

Эбби достала телефон и, моля бога, чтобы денег на счету хватило, набрала номер.

Ей ответили по-немецки.

– Доктора Грубера, пожалуйста.

– Момент, сейчас соединю.

Голос сменился негромким механическим сигналом, напомнившим ей больницу в Черногории. Эбби вздрогнула. А в следующий миг заметила, как на дальнем конце улицы от одного из домов отделилась какая-то тень и зашагала в ее направлении. Мужчина в длинном черном плаще и старомодной шляпе трильби. Сумеречное освещение и дождь затуманивали зрение. Бесформенный плащ делал его похожим на темное пятно.

– Алло! – раздался в трубке мужской голос.

– Доктор Грубер?

– Ja[8]8
  Да (нем.).


[Закрыть].

Тень зашагала дальше по улице. Этот человек мог идти куда угодно, но что-то в его движениях подсказывало Эбби, что он направляется именно к ней. Она огляделась по сторонам в поисках возможной помощи, но улица была пуста. Даже дома как будто повернулись к ней спиной. Окна были завешаны белыми шторами и напоминали пустые рамки для фотографий в доме Дженни.

Вы пришли одна? Почему Дженни задала этот вопрос?

– Алло! – прозвучал в трубке нетерпеливый голос, возможно даже слегка раздраженный. Эбби развернулась и быстро зашагала вперед, продолжая разговор на ходу.

– Доктор Грубер? Вы говорите по-английски? Меня зовут Эбби Кормак, я подруга Майкла Ласкариса. Вы знали его?

Осторожная пауза.

– Я знаком с мистером Ласкарисом.

– Он… – Эбби оглянулась через плечо. Человек в плаще все так же следовал за ней. – Он умер. Я перебирала его бумаги и нашла письмо, которые вы написали ему. Я подумала…

Если ты с ним знаком, то почему он никогда не упоминал твое имя? Если вы с ним знакомы, то с какой целью он приезжал в Трир? Может, ты подскажешь мне, кто мог убить его?

– …что вы можете помнить его, – беспомощно закончила она фразу.

Эбби свернула за угол и оказалась на улице, вдоль которой тянулись бесконечные магазины. Мимо нее, разбрызгивая воду в лужах, проехала машина. Она ускорила шаг.

– Я помню его, – ответил доктор Груббер. – Мне жаль, что он умер. Не так давно он приезжал ко мне.

– Что он хотел?

Шум дождя затруднял разговор, но Эбби показалось, что в голосе собеседника прозвучала новая нотка.

– Я директор института папирологии. Знаете такое слово: папирология? Изучение папирусов. Древних документов.

– Да. Знаю. – Она снова помолчала. – Я не знала, что Майкл интересуется древними рукописями.

– Не знали?

Эбби снова оглянулась. Тень никуда не исчезла. Ее преследователь явно сократил расстояние между ними. Лицо незнакомца выделялось светлым пятном между полями шляпы и поднятым воротником плаща, однако в пелене дождя было невозможно что-то толком разглядеть.

– Вы слушаете меня? Вы сейчас можете разговаривать?

– Да. Все отлично. Я…

Она снова свернула за угол и неожиданно для себя оказалась прямо перед собором. Дождь разогнал туристов и уличного музыканта. Ей показалось, будто в дверях мелькнула фигура в доспехах римского легионера, но, скорее всего, это был обман зрения. За ее спиной по мостовой раздавались быстрые шаги.

– Где вы, фрау Кормак?

– В Англии.

– Вы можете приехать ко мне?

– В Германию?

– Да, в музей, в Трир. Я думаю, что при личной встрече мне будет проще вам кое-что объяснить.

Теперь она перешла на бег, молясь о том, чтобы собор был еще открыт. Разве храмы не служат прибежищем для тех, кому грозит опасность? Грудь под повязкой отчаянно чесалась. Честное слово, будь у нее такая возможность, она сорвала бы с себя бинты.

– Прошу вас, вы можете сказать мне?..

– При личной встрече будет лучше.

– Но все-таки…

– Герр Ласкарис оставил мне инструкции. Полная конфиденциальность. Я не могу…

Тень снова растворилась в сумерках среди дождя, однако Эбби чувствовала, что преследователь где-то рядом. Взбежав по ступенькам, она толкнула массивную дверь.

– Я приеду. Спасибо. До свидания.

По крайней мере, здесь были люди. Служители в красных мантиях и туристы в мокрых куртках. Задрав головы, посетители разглядывали своды древнего храма.

Откуда-то сверху доносились голоса невидимых хористов, исполнявших псалом. Эбби выключила телефон и остановилась, давая громаде собора возможность принять ее под свои своды.

К ней тотчас подошел один из служителей.

– Вы пришли на службу? Вечерня только что началась.

Эбби в замешательстве посмотрела на него и кивнула. Служитель провел ее на огороженные дубовыми панелями хоры, своего рода церковь внутри церкви, и усадил на последнем ряду скамей с высокими спинками. Здесь было больше людей, больше тепла. В проходах мерцали свечи, а скрытые осветительные приборы отбрасывали на высокие своды и ниши мягкие круги света.

Хор запел «Nunc Dimittis»[9]9
  «Ныне отпущаеши» (лат.) – песнь Симеона Богоприимца, входит в состав христианских (православных, католических, англиканских и др.) песнопений.


[Закрыть], и прихожане встали. «Господь, позволь рабу твоему упокоиться с миром». Эбби встала и закрыла глаза. По ее лицу текли слезы и капли дождя. Окружающие наверняка заметят ее заплаканное лицо, впрочем, какая разница. В ее памяти возникла маленькая беленная известью церквушка в Илинге и серьезный пожилой человек в белой сутане и золотистой столе, стоящий на кафедре. Ее отец.

«Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими. Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут».

– Что бы ты подумал обо мне сейчас? – прошептала она.

Псалом закончился. До Эбби донеслись приглушенные голоса, похожие на щебетание птиц. Это прихожане вновь сели на скамьи. Она открыла глаза и посмотрела на дверь хоров, массивные деревянные ворота под частоколом органных труб, чтобы убедиться, что ее преследователя там нет. Двери были закрыты, и войти внутрь никто не мог. За ними чернела непроглядная тьма.