Текст книги "Чешуя ангела"

Автор книги: Тимур Максютов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

4. Мама

Ленинградская область, июнь 1937

– Газеты следует читать. Ежедневно.

Бабушка строго посмотрела сквозь очки. Зашуршала «Правдой», аккуратно складывая по сгибам, положила на стол, отодвинула любимую чашку с синей розой на боку, раскрыла портсигар. Застучала мундштуком папиросы по столешнице.

Мама сильно сжала руку, но мальчик стерпел. Он знал, что мама отчаянно боится бабушки, хотя и не понимал почему. Бабушка была, конечно, строгая, но нестрашная, у неё не было крючковатого носа с бородавкой, как у бабы-яги на картинке в книжке сказок, она не орудовала лопатой, чтобы усадить ребёнка в печь перед поеданием.

Может, потому что обед всегда готовила домработница?

Мама сказала тихонько:

– Мы торопимся, хотим вот на речку. Пока ещё не очень жарко, чтобы не напекло.

– И тем не менее, – строго возразила бабушка и выпустила в низкий потолок колечко дыма. – Вчера, двадцатого июня тридцать седьмого года, наши сталинские соколы Чкалов, Беляков и Байдуков завершили перелёт через Северный полюс и приземлились в Америке. Ты понимаешь, что это историческое событие? И не соизволила прочесть! Это неприемлемо, милочка!

– Я прочту потом, обязательно, – прошептала мама и бочком-бочком пошла с веранды, таща за собой мальчика.

– Поразительная несознательность. К обеду не опаздывайте! – сердито крикнула бабушка.

На улице мама повеселела. Нагнулась, сняла парусиновые тапочки. Сказала:

– Тоже разувайся. Ножкам полезно голенькими, а в городе-то по асфальту нельзя босиком.

Мальчик представил себе, как они шагают босиком по горячему тротуару Невского (бабушка всегда сердилась и говорила, что правильно его называть «Проспект Двадцать пятого октября»). Видя такое безобразие, постовой грозит жезлом и неодобрительно качает головой…

Нет, пусть лучше милиционер улыбается, подбегает, а вместо жезла у него мороженое! Вручает эскимо маме, мальчику дарит чудесный свисток и отдаёт честь.

Мальчик счастливо рассмеялся. Мама посмотрела удивлённо, а потом тоже заулыбалась, подхватила на руки, начала целовать:

– Чудо ты моё, хохотуша заливистая!

Так, босиком, они топали по мягкой пыльной тропинке, потом по прохладной траве, которая щекотала пятки. После мальчик нашёл прут и сбивал жёлтые цветки одуванчиков, будто храбрый конармеец острой шашкой – головы всякой белогвардейской сволочи (про это бабушка рассказывала). Наконец, пришли на берег.

Имя у речки было ласковое: Тихоня. Над ленивой гладью летали наперегонки синие стрекозы, садились на торчащие из воды тростинки и раскачивались, словно циркачи-канатоходцы.

Рядом расположилась компания, три загорелых парня. Они громко гоготали и поглядывали на маму, и мальчику это не нравилось. Ещё больше не понравилось, когда они бросились в воду, поднимая брызги и распугивая циркачек-стрекоз, начали плавать вдоль и поперёк Тихони, продолжая хохотать и коситься: видит ли их мама.

Мама ловко сняла через голову нарядный сарафан с воланами, оставшись в синем купальнике с эмблемой «Динамо». Вытащила заколки – волосы мягкой золотой волной легли на плечи. Потом строили из песка крепость, но получалось плохо: стены всё время норовили осыпаться.

Мама расстелила большое полотенце и сказала:

– Ложись и загорай. А я сплаваю, хорошо?

– Ма-а-м, я тоже хочу!

– Нельзя сразу, погрейся немножко. Будь тут, не уходи никуда!

– Почему мне греться, а тебе – купаться?

– Потому что потому, всё кончается на «у»!

Возразить было нечего. Мальчик обиженно буркнул:

– Ну и иди куда хочешь!

Мама нагнулась: её душистые нежные волосы коснулись лица, защекотали мальчику живот, и стало так хорошо, что замерло дыхание.

– Не дуйся, я быстро! Потом вместе у самого берега поплещемся, а то здесь сразу глубина.

Мальчик вздохнул. Плавать он ещё не умел. А было бы здорово саженками рассекать воду, отфыркиваться, а потом растираться полотенцем, как загорелые парни. А ещё лучше – в белой фуражке стоять на мостике большого советского корабля и отдавать всякие команды ловким матросам. Например, «полундра». Взять подаренный постовым свисток и свистеть всех наверх. Или «свистать»? Вокруг громоздятся льды, белые медведи приветливо машут лапами и восхищаются смелостью челюскинцев и капитана в белой фуражке…

Мальчик поднял голову, осмотрелся. Парни ушли за кусты: оттуда слышались тугие удары по волейбольному мячу и гогот.

Мамы не было видно. Нигде.

Мальчик вскочил. Солнечные зайчики прыгали по воде, слепили глаза. Увидел силуэт, похожий на золотистую голову, но нет, это солнце переливалось на поверхности реки.

Очень хотелось заплакать. Мальчик сжал зубы и пошёл к берегу. Стопы глубоко погружались в сырой вязкий песок, который удерживал, словно не хотел пускать.

Постоял. И шагнул вперёд.

Волна лизнула холодным языком. Мальчик зажмурился от страха и ещё раз шагнул. И ещё.

Ноги вдруг потеряли опору, ледяная вода набросилась, накрыла. Мальчика охватил ужас: он размахивал руками, что-то кричал, но получалось только бульканье. Силы быстро кончались.

Открыл глаза: над головой плескался солнечный потолок, медленно удаляясь. Мальчик вдруг понял, что эта весёлая, играющая бликами плоскость – последнее, что он видит. И стало легко. Или – всё равно?

Вдруг появились гибкие тёмные тела, в лицо мальчику заглянуло странное существо, похожее на огромную ящерицу: немигающие жёлтые глаза, чешуйчатая морда. Сильные лапы царапнули кожу, упёрлись в спину, выталкивая к солнцу…

Сверху падали горячие солёные капли.

– Не плачьте, мамаша, дышит ваш утопленник!

– Сыночек, ну как же так?! Я ведь говорила: никуда не уходи, жди меня!

Парень нёс его, завёрнутого в полотенце, на крепких руках. Вверху качалось синее небо, потом его закрыли переплетённые ветки, сквозь которые ободряюще подмигивало светило.

У него были жёлтые глаза с вертикальными щелями зрачков.

5. Имя

Город, лето

– …Только смутные детские воспоминания. Как вспышки от выстрелов в темноте: внезапно, без системы, без связи. Ни имени своего не помню, ни фамилии.

Гость словно отогрелся, вспомнил человеческие интонации и движения.

Прикрыл лицо ладонью, поэтому голос звучал глухо. Что-то было не разобрать, но Игорь боялся переспрашивать, напряженно вслушивался и корил себя за то, что не догадался сразу включить диктофон.

– Год рождения приблизительно тридцать третий. Или тридцать четвёртый.

Дьяков поражённо крякнул. Этому моложавому, подтянутому мужчине девятый десяток?

– Не удивляйтесь. Есть у меня… Скажем так, некие особенности. Потому и ведомство Берии так рано мной заинтересовалось. Или – не Берии? Лаврентий Павлович сгинул давно, а интерес остался. Очень навязчивый интерес, впрочем, об этом позже. Кстати, хочу сделать комплимент: в вашей книге «Наследники Джугашвили» многие детали точно описаны. Например, эта манера Шелепина чайной ложкой выстукивать марши на подстаканнике. А про Александра Михайловича вы зря так уничижительно, он, конечно, далеко не святой, но говорил вполне грамотно, всё-таки ленинградец, хотя родился в деревне и в органы пришёл от станка. Не был он кабинетным работником, отнюдь, лично диверсантов готовил, в блокаду за линию фронта десятки групп забросил.

– Это вы про Сахаровского? Начальника Первого главного управления КГБ?

– Да, про него.

– Кха-кха…

Игорь сделал вид, что закашлялся. Согнулся над столом и осторожно, пытаясь не заскрипеть, выдвинул ящик. Протянул руку, нащупывая диктофон.

Чёрт, клавиша запуска вторая или третья? Глупость, конечно. В ящике ничего не запишется.

– Вы не смущайтесь, – усмехнулся Конрад. – Доставайте свой магнитофон или что у вас там. Я же понимаю, для пользы дела.

Дьяков покраснел, пробормотал:

– Да я и не думал…

Задвинул обратно скрипнувший ящик. Злясь на себя, попробовал перевести разговор:

– А про родителей какие-нибудь сведения? Их имена, место работы? Ваш дом в Ленинграде, о нём хоть что-нибудь помните, кроме того, что на Петроградке? Сколько этажей, какие магазины рядом? Кинотеатр, трамвайные пути – любые зацепки. У меня есть подборки фотографий того времени. Посмотрите, может, вспомните, сильно облегчите мне работу.

Гость молча покачал головой.

– Я даже не представляю, с чего начинать. После войны прошло столько лет, неужели вы раньше не пытались что-нибудь выяснить?

– Я пытался, – тихо сказал Конрад. – Поначалу вообще ничего не мог вспомнить, только в пятидесятые начались случайные, как бы сформулировать, вспышки. Это в последнее время многое стало… Не знаю, как толком объяснить. Всплывать, что ли… Обычно во сне. Будто я мальчик в панамке, и мы с папой деревце сажаем во дворе дома. Как бабушка на маму кричит, как из репродуктора «граждане, воздушная тревога». А то вдруг, что я за басмачами по горам гоняюсь, и год на дворе тысяча девятьсот двадцать пятый. Или что я вообще девушка. Собираюсь на свидание и волнуюсь… Не надо делать такое лицо, Игорь. Я рассказываю абсолютную правду.

Дьяков закрыл рот и кивнул.

– Да, я уже добрых семьдесят лет пытаюсь понять, кто я на самом деле. Но всё это время мне мешали. Вернее, слишком активно помогали. Эти люди умеют, знаете ли… Нагнать туману, подменить документы. Да что документы, им целиком кладбище подменить не проблема. Придумать человека и биографию его в Большой советской энциклопедии напечатать. Назначить свидетелей его жизни. Жену, одноклассников. Мать родную. Сидит такая старушка в чёрном платке, мутные слёзы роняет. Рассказывает на камеру, какими тяжёлыми были роды имярека, и сама в это верит. А имярека не существовало никогда!

Дьяков поскучнел. Похоже, просто сумасшедший. Кто-то шапку из фольги мастерит для защиты от инопланетного излучения, а этот от вездесущих спецслужб спасается, страдалец. Надо же было так дёшево купиться, чёрт! Сахаровского лично знал, ага! С Шелепиным чаи распивал. Ещё немного, и окажется, что он самолично диктовал Ленину апрельские тезисы.

– Мы с вами уже больше часа разговариваем, уважаемый, – раздражённый Дьяков перешёл на официальный тон. – Моё время – деньги. Стоит ли продолжать? Либо оплачивайте консультацию и заключаем договор на услугу, либо…

– Не злитесь, Игорь, – миролюбиво заметил гость. – Я понимаю, что трудно воспринимать мной сказанное всерьёз. А ведь мы даже не начали толком знакомиться, и много вам открытий чудных… Сколько я должен за потраченное время?

Дьяков сгоряча объявил совершенно несусветную цифру. Конрад, не торгуясь, невозмутимо раскрыл бумажник, отсчитал и положил на стол купюры.

– Для договора удобнее, чтобы я был кем? – уточнил он и достал пачку разноцветных паспортов. – Гражданином Евросоюза? России? Или, может быть, Аргентины?

Игорь ошарашенно махнул рукой:

– Всё равно.

Конрад протянул синюю книжицу с семисвечником на обложке:

– Тогда пусть будет Израиль.

– Я отнесу секретарю для подготовки договора.

– Хорошо. А мне дайте пока ваш альбом с фотографиями, чем чёрт не шутит, может, и вправду признаю место.

Дьяков развернул экран монитора:

– Естественно, не фотоальбом, всё оцифровано. Вот так листать. Попробуйте включить ассоциативную память, в детстве она многое значит. Например, в нашем доме была булочная. Свежий хлеб привозили перед рассветом, грохотали поддонами, как раз под окном моей комнаты. Я всегда просыпался, слушал эти звуки: как деревянные поддоны скрипят по металлическим полозьям. И запах хлеба – душистый, кисловатый.

Гость слушал внимательно.

Игорь продолжил:

– Трамваи, например. Визжат на поворотах, будто бранятся. Или сирень. Звуки, запахи. Понимаете? Хоть какая-то зацепка.

– Да. Трамваи снова начали ходить пятнадцатого апреля сорок второго. А от парадной до булочной было четыреста пятнадцать шагов. Детских. Это метров двести, – гость говорил тихо, глядя в пространство. Словно был не здесь. – Поребрик расколотый, в щели – трава… Нет, не то. Пух тополиный. Как метель летом, поджигали его. А спички прятали от взрослых, у дворницкой, в стене хитрый такой кирпич. Вынимался, и ниша была тайная. Спички, точно. А старшие ребята папиросы ныкали. Тополь. Что-то там с тополем-то было…

Игорь кивнул:

– Вспоминайте.

Вышел из кабинета, плотно прикрыл дверь.

– Елизавета, включи камеру. Он, кажется, чокнутый, как бы не поджёг чего.

– Я в самом начале включила, всё записывается.

– Молодец ты у меня, умница! Купюры проверь, паспорт дал еврейский, наверняка подделка.

– Забыли добавить, что красавица. Вряд ли купюры фальшивые, и зачем почётному члену общества «Эрец» поддельный паспорт? У него должно быть вполне законное израильское гражданство. Я его сфотографировала сразу, как пришёл, и прогнала через поисковик. Нашла одно-единственное изображение. Зато какое! Смотрите.

Репортаж в «Нью-Йорк Таймс» от шестьдесят пятого года был посвящён международной спецоперации по спасению заложников-европейцев во время известных событий в Бомбанге. На фотографии раненую девочку-подростка перевязывал Конрад – в куртке французского парашютиста, с автоматическим карабином за спиной.

– По подписи и тексту непонятно, кем он там был. Но явно – не боевиком Катанги, – сказала Лиза.

– Ну дела, – пробормотал Дьяков. – А что ещё за структура, членом которой он является? И откуда ты это знаешь?

– Эх, Игорь Анатольевич, – вздохнула Лиза. – Вы же сами учили меня быть внимательной к деталям. Перстень у него видели? Наградной. Общество «Эрец» объединяет людей, совершивших подвиг во спасение народа Израиля. Например, его членом был Шиндлер. И Отто Скорцени за похищение и вывоз Эйхмана.

– Копию паспорта отправь Николаю, пусть по своим каналам пробьёт. Ну, как обычно.

Когда Дьяков вернулся в кабинет, Конрад сидел сгорбившись у потемневшего монитора.

– Я найду свой дом. Паук на стене булочной. Четыреста пятнадцать шагов.

Поднял на Игоря ледяные глаза: – Меня зовут Толик. Анатолий. Папа называл меня Топольком.

6. Тополёк

Ленинград, 1939

Пятиэтажный дом на Петроградке был огромной непознанной страной. Толик устраивал экспедиции в разные его уголки и закутки, каждый раз открывая какие-нибудь чудеса.

Как-то дворник забыл запереть чердак, и Толя с другом Серёжкой Тойвоненом, сыном самого настоящего красного командира, пробрались туда, в загадочный прохладный полумрак.

Из слуховых окон косо падали солнечные лучи, пылинки танцевали в их свете, как балерины на сцене Кировского театра.

Перелезая через толстые, пахнущие смолой балки, исследователи добрались до сваленных в углу деревянных лопат, которыми дворник Ахмед счищал зимой снег с крыши, и прочего барахла. Среди скучных корзин и угловатых ящиков обнаружили толстенный «Атлас водных путей Российской Империи» за 1884 год.

Серёжка шмыгнул носом и с видом знатока заметил:

– Это древние марускипты. Дореволюционные!

Толик задумался и поправил:

– Не «марускипты», а «манускрипты». Только они тогда должны быть написаны на папирусе или этом, как его? На животной шкуре, в общем. Свиной.

Серёжка ярко представил себе знакомую по дедушкиной деревне свинью Машу, худющую, грязную и носящуюся по двору за курицами. Дедушка называл её «холерой» и «Антантой грёбаной».

Поймать Машу было делом неимоверно трудным, а уж написать на ней что-нибудь – и вовсе невозможным.

Поэтому Серёжка авторитетно покачал головой и, кого-то копируя, пробасил:

– Это вряд ли, голубчик!

Толик упал на ящик и захохотал, дрыгая ногами так, что слетела стоптанная сандалетка:

– Голубчик!!! Хы-хы-хы! Слово-то какое смешное!

Серёжка посмотрел на товарища и тоже начал смеяться. Потом лёг рядом на ящике и задрыгал ногами, но шнурованные ботинки не слетали.

Потом вместе искали жёлтую сандалетку. Потом обнаружили под открытым слуховым окном брошенное птичье гнездо размером с чайное блюдце, аккуратно сплетённое из сухих травинок, соломинок и веточек, в которых застряли пёрышки. На дне лежало маленькое, с лесной орех, пёстрое яйцо, рядом – такие же пёстрые скорлупки.

Толик затаил дыхание, прошептал:

– Из него должен цыплёнок вылупиться. Тихо, не спугни.

Серёжка возразил:

– Это рыбу можно спугнуть, тогда не поймается, а яйцо какое-то маленькое.

– Может, это будет маленький цыплёнок, воробьиный?

Они просидели, не шелохнувшись, до самого заката, пока с улицы не донёсся визгливый голос:

– Сергей! Ну куда запропастился, ирод? Домой иди, ужин стынет.

В следующий раз дверь на чердак оказалась закрытой. Судьба яйца так и осталась загадкой.

* * *

Из мрачных подвалов тянуло плесенью и могильным холодом, туда Толик ходить не любил. Старшие рассказывали, что там охотятся на дошкольников гигантские крысы с горящими красным огнём глазами.

– Вам там делать нечего, мелкие, понятно? Сожрут вместе с косточками. Лёку помните из тридцатой квартиры? Вот, сгинул там, и с милицией не нашли! Постовой пошёл, фонарём посветил и увидел гигантского крыса с окровавленной пастью, а из неё кусок помочи Лёкиных штанов свешивается. Ну, мильтон начал из своего нагана садить, все пули выпустил – а зверю хоть бы что, даже не поморщился. Так что не вздумайте соваться в подвал!

Сами-то старшие туда наведывались часто, видимо, устраивали засаду на чудовищного крыса. Однажды Толик пытался подсмотреть подробности охоты через разбитое подвальное окно, но ничего не разглядел толком, только услышал глухие раскаты хохота и почувствовал запах махорочного дыма.

Перед Первомаем папа принёс с работы саженцы со странным названием «отбраковка». Как раз на ленинский субботник.

Репродуктор распевал бодрые марши. Старые листья и прочий мусор сгребали в кучи, Вовка из двадцать седьмой приколачивал скворечник. Папа вынес охапку саженцев, старшеклассники сразу налетели, оттолкнув мелюзгу, расхватали те, что получше – крепкие, украшенные яркими, как петлицы пограничников, листьями. Серёжка под шумок тоже утащил ствол. Они с матерью уже по очереди орудовали лопатой, готовя посадку.

На земле остался лежать последний саженец, тощенький, с бледным тельцем и сломанной веткой. Листики у него были вялые, серые, Толик чуть не заплакал от обиды.

– Ну, чего ты расстроился?

Папа присел рядом на корточки, обнял.

– Чего-чего… У всех деревья хорошие, а у меня доходяга чахоточная.

Папа рассмеялся:

– Это особенный тополь, среднеазиатский. Очень красивое дерево, сильное, высокое. Выше всех вырастет во дворе, до самого неба.

– Правда-правда? Прямо до небес?

– Правда. Только надо ему правильную ямку выкопать, хорошенько полить. А ветку сломанную мы перевяжем, и она заживёт.

Толик очень старался, хотя лопата была большая и тяжёлая. Потом, пока папа держал саженец за ствол, засыпал бледные корешки пахучей чёрной землёй. Сам натаскал воды из дворницкой. Выпросил у Вовки обрывок красной матерчатой ленты, из которой делали банты на первомайскую демонстрацию. Привязал к верхушке, пояснил:

– Чтобы советские военлёты издалека видели, когда будут на своих бомбовозах и дирижаблях пролетать. Мой тополёк ведь до самого неба вырастет, прямо у них на дороге.

Папа улыбнулся, поправил очки. Погладил Толика по голове, сказал:

– Ты у меня сам как тополёк. Волосёнки мягкие, светлые, словно пух тополиный.

Репродуктор передавал радиоспектакль про юность вождя, а мужики уже накрыли стол, обычно занятый доминошниками, звякали гранёными стаканами и хвалили папу:

– Молодец, Самойлыч, теперь наш двор самый зелёный в районе будет. Не сразу, конечно. Когда деревца подрастут.

7. Дом на Петроградке

Город, лето

Над раскалённым мешком Каменностровского проспекта дымилась хриплая ругань мающихся в пробке машин. Высокий беловолосый человек шагал по тротуару, глядя перед собой, не вынимая рук из карманов старомодного светлого плаща, надетого абсолютно не по погоде.

Стайка юнцов в драных шортах и лёгких майках лихо налетела, шурша колёсами скейтов. Ловко объехала шагающего, как автомат, мужчину. Кто-то весело крикнул:

– Не жарко вам в балахоне-то? Из какого музея добыли?

На лице мужчины не было ни капельки пота. В ответ на подколку не улыбнулся. Остановился у зеркальной витрины, попытался пронзить взглядом бликующее стекло – не смог.

Дверь распахнулась, звякнув колокольчиком, выбросила в раскалённый воздух одуряющую волну парфюма и натужное жужжание, будто пчела злилась не в силах найти леток.

На крыльцо вышла девица: волосы разноцветные, словно умывалась радугой, многочисленные колечки позвякивают в ушах, ноздрях и голом пупке. Вытащила тонкую сигарету, щёлкнула зажигалкой, скептически посмотрела на плащ, фыркнула.

– Сударыня, здесь теперь парикмахерская?

– Салон, мужчина. По-русски же написано.

– Несомненно. А булочная здесь была? Раньше? Например, лет двадцать назад?

Переносчица радуги опять фыркнула, словно молодая кобылка, брезгливо сморщила носик:

– Ну вы даёте, мужчина! Вы ещё спросите, чё тут при ихнем, как его… при Брежневе было. Если стрицца будете – так проходите, мастер свободен.

Человек не отвечал. Подошёл к стене, начал ощупывать, прикрыв глаза. Сделал шаг назад. Ещё отступил и замер на крае поребрика, вглядываясь в серую запылённую поверхность.

За спиной, в считанных сантиметрах, ползли машины, сердито сигналя замершей фигуре в нелепом плаще.

Многолетние слои штукатурки не смогли скрыть след давнего осколка: центральную щербину в ладонь и разбегающиеся от неё трещины. Один, два, три…

Восемь.

Восемь изломанных лапок.

– Паук. Вот ты где, паучок, – прохрипел человек в плаще. Качнулся, скользя подошвами, чуть не упал навзничь. Чёрный внедорожник вильнул в сторону, раздражённо заревел.

– Мужчина, вы чё, обкуренный? – фыркнула девица.

Поморщился. Отчеканил:

– Сударыня, извольте изъясняться вежливо. И не «ихнем», а «их».

Переносчица радуги выронила из оранжевых губ тонкую, как зубочистка, сигарету, дрогнула гирлянда канцелярских скрепок в ноздре:

– Чё?

– Не «чё», а «что». Папиросу подберите.

Девушка набрала воздуха, чтобы осадить седого, поглядела в нездешние глаза, осеклась, закивала:

– Да, конечно. А то чё… что же. Сударь.

Нагнулась за окурком, звякая железками.

– Благодарю вас, – сказал человек в плаще и церемонно поклонился.

Свернул в проулок, меря длинными ногами потрескавшийся асфальт, считая про себя шаги.

Дошёл. Остановился, задрав голову. Шевеля губами, подсчитал этажи.

Дом было не узнать. Фасад сиял зеленоватыми стёклами, свежей бирюзовой краской. Вернулась на фронтон лепнина, когда-то осыпавшаяся, словно перхоть с головы старика.

Арка внезапно оказалась забрана кованой решёткой. Мужчина потрогал новодельный чугун, оглянулся по сторонам, увидел дверь. Подошёл, подёргал вычурную бронзовую ручку, погладил металлические пупырышки домофона, отступил на шаг.

Удачно начавшийся поход завершился фиаско, здоровенная дверь в металлических фигурных накладках выглядела несокрушимой. Конрад почувствовал, как наваливается знакомая безысходность, не мучившая его вот уже несколько дней, с момента прилёта в Город.

Упрямо выдвинул нижнюю челюсть, шагнул к двери, решительно грохнул кулаком по кнопкам, глядя прямо в синеватый зрачок камеры, ещё раз и ещё.

Динамик щёлкнул, вяло пробормотал:

– Ну ты чего, сталбыть, больной? Тут вип-объект, в соседний двор ссать иди.

– Будьте добры, пропустите меня, пожалуйста.

– Непонятливый, сталбыть? Я тебе постучу сейчас. По голове, сталбыть.

И куда-то в сторону, глухо: «Лёха, иди сюда. Там какой-то конченый, сталбыть».

– Настоятельно прошу открыть.

– Может, ещё отсосать тебе? К кому припёрся? – уже другой голос, напористый.

– Мне действительно нужно попасть во двор. Извольте отворить.

– Да пошёл ты! Вали отсюда, пока я ментов… Тьфу ты, пока полицию не вызвал.

Анатолий постукивал кулаком по кнопкам – методично, без гнева.

– Ну ты нарвался, придурок…

Щёлкнул замок. Выскочил мужик лет тридцати пяти – лысый, плечистый, в чёрной униформе с нашивкой «охрана» на груди.

Конрад отступил, спокойно наблюдая, как охранник, пыхтя, пытается выдрать короткую резиновую палку из кожаной петли на поясе.

– Всё, каюк тебе, сейчас и без ментов…

Вышедший следом коллега плечистого, сутулый и мятый, лениво бубнил:

– Ну чё ты, чё ты? Не заводись, Лёха. Опять, сталбыть, проблемы будут.

Лысый подкатился на кривых пружинистых ногах, зыркнул снизу вверх:

– Сам уберёшься, дядя? Или труповозка понадобится? Чего пялишься, я тебе не телевизор…

Вгляделся в глаза Конрада – и вдруг обмяк. Замер, уронил дубинку на асфальт, скривился, будто собираясь заплакать.

– Майор, ты? Батя?

Уткнулся в грудь, обнял. Конрад глядел на сотрясающуюся лысину.

Охранник отнял от плаща зарёванное лицо, сбивчиво заговорил:

– Я ведь все годы… Та ночь под Гудермесом. Как ты меня тащил, Батя…

Конрад мягко убрал его руки, проговорил успокаивающе:

– Всё нормально, всё уже прошло. Кончилась та война, давно кончилась. Вы меня пропустите во двор?

Лысый всхлипнул. Утёр лицо рукавом, выдохнул, рассмеялся:

– Конечно, майор, тебя – куда угодно, хоть в Смольный. Жаль, я там сейчас уже не работаю, сюда вот кинули. Хочешь в Смольный, Батя?

– Спасибо за столь лестное предложение, но сейчас мне нужно именно по этому адресу. Я пошёл?

– Валяй!

Лысый нагнулся, поднял дубинку, начал дрожащими пальцами пристраивать в петлю, объясняя напарнику:

– Это наш майор, классный был командир. Со второй чеченской, если бы не он, половина питерского ОМОНа не вернулась бы. Мне-то наверняка цинк корячился. Железный мужик. Герой России!

– Командир, сталбыть, – кивнул сутулый. – Так сбегать, сталбыть, в магазин? Такое дело надо отметить. Боевое братство, всё такое. Герой, сталбыть.

– Да ты чего, не будет он пить. Он и живой-то не пил, а сейчас – тем более.

Сутулый икнул и переспросил:

– Живой? А сейчас какой?

– Так убили его. Вот как он меня вытащил под Гудермесом, медикам сдал – и через полчаса. Снайпер, точно в лоб, и сфера не спасла. Он ведь Героя посмертно получил. Эх…

Лысый вновь сморщился, утёр лицо. Махнул рукой и пошёл к двери, пошатываясь.

Сутулый икнул ещё раз и растерянно почесал лоб.

* * *

Двор был чужим.

Жил на Петроградской стороне обычный ленинградец, коренной. Рабочий оборонного завода или инженер, а то и конферансье из Дома культуры, местная знаменитость. Без излишеств, но достойно. Ругался с соседями по коммуналке, одалживал до получки, курил «Беломор» непременно фабрики Урицкого. Перед первомайской демонстрацией торопливо глотал из горла общественный портвейн в подворотне, а потом шагал, крепко сжимая выданный профоргом плакат. Слова на плакате были по отдельности правильными и понятными, но собранные вместе ничего не означали.

Грохотал костяшками домино по дощатой столешнице и покрикивал на мальчишек, гоняющих штопаный мяч во дворе.

На утоптанной земле островками пробивались бессмертные подорожники и одуванчики, сирень вечно подвергалась налётам подросших мальчишек, спешивших на первые свидания. Поломанные ветки вновь отрастали, чтобы в следующем мае опять приманивать начинающих донжуанов. На весь огромный двор – полдюжины гаражей, предмет зависти одних и гордости других. А теперь…

Конрад не узнавал страну детства. Куда что подевалось?

Землю накрыло больничное одеяло асфальта. Сараи и гаражи исчезли, как и бессмертная сирень. Одинаково подстриженные кусты неизвестной породы выстроились рядами, словно болваны-новобранцы на плацу. Когда-то просторный, бесконечный, тенистый двор оккупировало войско разномастных, но одинаково наглых иномарок – самодовольных, сияющих, надменных.

И деревья тоже пропали. Остался один тополь, дотянувшийся кроной до уровня крыши. Раскалённый асфальт двора дышал неподвижной мертвечиной, но там, на двадцатиметровой высоте, тополь ловил неощутимый внизу ветер: ветки подрагивали, листья колебались, меняя цвет, будто посылали точки-тире неизвестному адресату.

Конрад поймал сигнал. Погладил морщинистую кору, твёрдую, шершавую, как шкура дракона. Задрал голову, щурясь от сверкания полуденного неба. Там, среди серебряных листьев, вдруг мелькнула алая ленточка. Или показалось? Конечно, показалось.

Сел на скамейку рядом с крохотной детской площадкой: песочница в ладонь, горка, качели, всё ненастоящее, из пластмассы ядовитых, нарочито весёлых цветов. Прислушался.

Из-за глухих тройных стеклопакетов во двор не проникало ни звука. Не бранились хозяйки на кухнях коммуналок, не шкворчали сковородки с вечной яичницей. Патефоны и репродукторы давно выброшены на помойку.

Не кричали в форточки матери, зовущие обедать детей, исчез дощатый стол, за которым пенсионеры громко спорили про Данцигский коридор и шептались по поводу ареста профессора из двадцатой квартиры.

Конрад прикрыл глаза, бессильно уронил руки.

Чужой дом. А был ли свой? Или привиделся в многолетнем бреду ледяного плена? Тополь, ворона Лариска, строгая бабушка, закадычный друг Серёжа – неужели всё это лишь плоды искалеченного воображения?

В кроне тополя возились птицы, роняя вниз мелкий мусор. Волновались, хрипло каркая.

Конрад очнулся. В кустах кто-то хныкал. Раздвинулись ветки, и на площадку вылезла девочка лет семи: перемазанное нарядное платье, в светлых волосах – сухие палочки и ещё какая-то чепуха, ободранные коленки. Она капала слезами в сложенные лодочкой ладони.

– Вот, – протянула Конраду ладошки. – Он умер. Упал из гнезда, наверное.

Анатолий поморщился. Бестолковый детёныш. И уродливый птенец: голая синюшная кожа с едва пробивающимися перьями, закрытые бледными веками глаза, страдальчески изогнутый клюв с жёлтой окантовкой.

– Зачем ты эту дрянь в руки взяла? Сдох он, всё.

Девочка испуганно посмотрела на взрослого, у которого искала помощи. Запрокинула голову (мусор посыпался на платье) и зарыдала в голос.

– Не ори. Давай сюда.

Положил трупик в левую руку, накрыл правой. Сосредоточился.

Жизнью можно поделиться. Если уметь. Если занимал её когда-то, а теперь настало время вернуть часть долга.

Птенец дёрнул непропорционально большой головой, приоткрыл мутные глазёнки.

– Забирай. И прекращай реветь, не люблю.

Девочка кивнула:

– Не буду, дяденька. Ты волшебник? А я Настя.

Чёрно-серые птицы продолжали каркать, но теперь уже с явным одобрением.

Он пробормотал:

– Я не знаю, кто я.

Самая смелая ворона слетела пониже. Села, крепко обхватив когтями ветку. Наклонила голову и внимательно посмотрела на Конрада.