Текст книги "Любовные секреты Дон Жуана"

Автор книги: Тим Лотт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Поппи пытается спеть «Anarchy In The UK», но получается слишком по-ангельски. Я рассказываю ей придуманную на ходу историю, она слушает и фантазирует вместе со мной. Получается интересно, мы радуемся и любим друг друга, папа и дочка. Может, это единственные жизнеспособные отношения между мужчиной и женщиной.

А потом мы подъезжаем к родительскому дому, на пороге нас встречают Айрис и Дерек. Папа кивает – ничего особенного это не означает, он часто просто так кивает, а мамины руки трепещут в воздухе. Именно трепещут – маленькие засушенные бабочки под грубыми полотняными садовыми перчатками. Помню, как они колыхались вокруг меня, когда я обдирал коленку, или дрался с кем-то, или болел, но Айрис так и не научилась утешать. Теперь она почти всегда в перчатках.

Садовые перчатки снимаются перед встречей с Поппи. Она бросает их на дорожку, пока Поппи бежит к ней, и подхватывает внучку на руки. Она подбрасывает малышку вверх, демонстрируя недюжинную для семидесятилетней женщины силу. Папа стоит в стороне и наблюдает, улыбается – не сказать, чтобы естественно. Улыбается потому, что так надо.

Айрис отпускает Поппи, и она поворачивается к дедушке:

– Дедушка, привет.

– Как поживает моя маленькая девочка?

– У тебя козявка?

– Что?

– Козявка в носу.

Отец достает из кармана платок и сморкается. Мужчины его поколения носят платки. Это такой культурологический тик, своего рода эмоциональный запор, когда их способность поддаваться внезапным приступам ярости уравновешена чувством собственного достоинства и силой. Как и все в этом мире, принадлежность к определенному поколению имеет свои положительные и отрицательные стороны. Мой отец был заточен под мир, в котором родился: жесткий, гордый, готовый отказаться от своих чувств, проявлений слабости и нежности. Он воевал, он уцелел, и брак его уцелел. Очень хорошо. Его дети не могут наладить свою жизнь, потому что они одновременно хотят быть такими, как он, хотят, чтобы он их любил, и не хотят быть похожими на него, и им все равно, любит ли он их. Один из многих запутанных клубков противоречий во вселенной, повседневная, невидимая, темная сторона жизни.

– Поппи, смотри какой здоровенный шмель. Смотри, как он жужжит и кружит над цветами. Ой, я боюсь, а ты боишься? Огромный злобный шмель летит укусить твоего дедушку. Ой-ой-ой, как он жужжит.

Поппи смотрит на меня, а я на нее. Мой отец не понимает, что дети – такие же люди. Для него они – дети, представители иного биологического вида. При них надо строить рожицы, говорить не своим голосом и вообще дурачиться. Сейчас он говорит, «как Поппи», – нараспев и на октаву выше собственного голоса, и так будет продолжаться в течение последующих пяти часов. Я смотрю на него с нежностью, и мне приходит в голову, словно в первый раз: «А ведь дети стесняют папу».

Он не виноват. Я люблю своего отца, и он был хорошим отцом – с его точки зрения. Но когда мы росли, его не было рядом: он работал по четырнадцать часов в сутки. А если и появлялся, в модели семьи олицетворял правосудие и власть: благосклонное, но недосягаемое, и иногда свирепое божество. Теперь, уже дедушка, оказавшись в ловушке других времен, он не может больше играть роль, которой его обучили, и подражает тому, как, в его представлении, нынешние взрослые обращаются с детьми. Это очень слащавая и совершенно беспомощная манера. И меня она сильно раздражает.

– Ой, смотри-смотри, Поппи. Вот и кошечка. Злая, нехорошая кошечка хочет поймать птичечку. Злая, нехорошая кошечка хочет скушать птичечку. Поппи любит кошечек? Смотри, птичечка…

– Дедушка, а козявка все равно торчит.

Айрис берет Поппи за руку и ведет на кухню. Она говорит – совершенно обычным голосом:

– Хочешь помочь мне приготовить обед?

– Да, бабушка.

– Ладно, ты порежешь морковь и почистишь картошку.

– Хорошо, бабушка.

Наконец мы садимся обедать. Поппи ведет себя тихо и прилично. Она любит дедушку и бабушку, как любит все в этом мире. Может ли взрослый, подобно ребенку, наполниться такой же любовью и страстью? Поппи плачет, если обнаруживает царапину на какой-нибудь из своих игрушек. Она по-настоящему расстраивается, и это не чувство собственности, она их любит.Она плачет, когда видит раздавленного муравья, плачет, когда улетает бабочка, которую она хотела поймать. В ее маленьком теле живут огромные чувства. Мне кажется, что чувства взрослого уменьшаются по мере того, как он взрослеет, покуда не наступает старость, как у моих родителей, и на место чувств не приходит доброжелательное безразличие. Такова логика нашей жизни – неодолимое измельчание масштаба.

Мы приступаем к воскресному жаркому. Оно очень вкусное – как всегда. Единственное, что умеет готовить моя мать, – это воскресное жаркое. За свою жизнь она готовила его не меньше десяти тысяч раз, и теперь могла бы накормить всю Англию. Все очень мило, но мне грустно. Я вернулся к маме и папе. В этом есть какая-то несостоятельность. Я должен сидеть за воскресным обедом с женой и дочерью, а не с мамой и папой. Кругом сплошнаянесостоятельность.

Поппи нечаянно роняет картошку на пол, не обращает на это внимания и продолжает есть. Прежде чем я успеваю что-либо сказать, замечаю блеск в отцовских глазах и слышу его голос, – тот самый, который хорошо помню, голос патриарха:

– Мне кажется, вы что-то уронили, юная леди.

Поппи продолжает есть, не реагируя на его слова. Думаю, она так сосредоточена на еде, что вряд ли слышит.

– СЕЙЧАС ЖЕ подними картошку.

– Отец…

– Папа, дедушка ругает меня.

– Не расстраивайтесь, юная леди. Просто поднимите картошку, если не хотите, чтобы я вас отшлепал.

– Папа, дедушка хочет меня отшлепать.

Я понимаю, что Поппи откровенно манипулирует мною, знаю, что ей следует поднять картошку, знаю, что она плохо себя ведет. Но она не привыкла к такому обращению – обращению господина со слугой, а мой старик только так и умеет воспитывать. К тому же, Поппи не его дочь – моя.

– Отец…

– Одну минуту, молодой человек. Теперь послушайте вы, юная леди. Я считаю до трех. Если вы не поднимете картошку, узнаете, тяжелая ли у меня рука.

– Папа, пожалуйста…

– Отец. Прекрати! Не смей угрожать моей дочери.

– Что?

– Я никогда не шлепаю Поппи. И ты больше никогда не будешь этого делать.

– А что плохого в том, чтобы отшлепать? Тебе от этого вреда никакого не было.

– Разве?

– Что ты имеешь в виду?

– Тебе никогда не приходило в голову, что эмоционально ни у одного из твоих сыновей жизнь не состоялась?

– Да перестань.

– Тебе никогда не приходило в голову, что ни Сэм, ни я не можем выстроить прочные отношения с женщиной? Тебе не приходило в голову, что, возможно, это связано с тобой и мамой?

– А теперь подожди.

Он говорит тем же тоном, которым беседовал с Поппи: твердым, властным, напыщенным, предполагающим беспрекословное подчинение.

– Во-первых, твоя мать здесь ни при чем. Во-вторых, если ты считаешь, что твой брак разваливается потому, что я тебя шлепал время от времени, то это полная чушь!

– Дело не только в том, что ты меня шлепал.

– А в чем же?

– Ну, я не знаю. Ты никогда с нами не… разговаривал. Ты делал нам замечания. Ты никогда не относился к нам, как к равным.

– А вы и не были равными. Вы были детьми.

– Ты всегда заставлял нас чувствовать себя маленькими.

– Значит, все дело во мне и в маме. И тысовершенно ни при чем.

Я взглянул на Поппи. Она с явным удовольствием наблюдает за происходящим, ковыряясь в тарелке. Я решаю, что самое время показать отцу, как сегодня принято вести себя с детьми, не угрожая насилием. Я поворачиваюсь к Поппи и очень мягко говорю:

– Поппи. Не могла бы ты поднять картошку?

– Сейчас.

– He сейчас. Сделай это немедленно.

– СЕЙЧАС. Только закончу есть.

Отец почти не скрывает насмешки. И вдруг меня захлестывают чувства из детства: волна беспомощности, прилив бессилия, ярость, разочарование, грусть.

– Малыш, я не собираюсь повторять. Подними картошку.

Поппи продолжает есть.

– ПОДНИМИ КАРТОШКУ!

Получается даже громче, чем я рассчитывал. Голос мой, но мне кажется, что он принадлежит кому-то еще. Моему отцу. Я превратился в своего отца. Поппи начинает реветь.

– Это несправедливо! Я ненавижу тебя, папа.

– Просто подними картошку.

Она швыряет картошку на тарелку так, что куски разлетаются по скатерти.

– Иди в свою комнату.

– У меня нетсвоей комнаты.

– Иди в комнату дедушки и бабушки.

– Пожалуй, не стоит. Там довольно дорогой фарфор, – возражает Айрис.

– Ей нужна хорошая взбучка, – комментирует отец.

Сейчас я готов с ним согласиться, но мое либеральное сознание не позволяет мне этого сделать.

– Похоже, что так, Поппи. Это черный кружок. Согласно многим пособиям по воспитанию детей, награда лучше наказания. Поэтому я купил альбом, в который наклеиваю золотые звездочки, когда она ведет себя хорошо. За двадцать золотых звездочек полагается пластмассовый пупс. Но каждый полученный черный кружок необходимо перекрыть золотой звездочкой, чтобы заслужить игрушку, – так что вместо двадцати может понадобиться двадцать одна или двадцать две звездочки.

К сожалению, когда мы с Бет разошлись, злоба и боль Поппи вылились в бунт непослушания, и у нее так много черных кружков, что игрушкой и не пахнет. Пряник сменился кнутом. И по-научному не получилось.

– Мне все равно, – огрызнулась Поппи.

И это правда. Я чувствую полную беспомощность.

Воцарилось напряженное молчание. Наконец заговорила Айрис:

– Поппи, пойдем, поможешь мне вымыть посуду? Поппи послушно встает и идет на кухню. Я сижу напротив отца и думаю о том, как все погано, и о том, что разные поколения повторяют одни и те же ошибки, и о том, что я не умею общаться ни со своими родителями, ни с детьми, ни с женщинами. По крайней мере, у меня остаются друзья, заключаю я.

8

Не то чтобы у меня осталось много друзей. Мне кажется, распад брака и последовавший процесс разложения обратил многих в бегство. Но я не очень переживаю, потому что лучшие – Кэрол и Мартин – остались. В эти дни мы стали по-настоящему родственными душами, особенно с Кэрол. На Мартина можно положиться, он добрый и никогда не пожелает зла, но общение с ним зачастую сродни преодолению полосы препятствий, наподобие аттракционов «Большого приключения». Вы направляете разговор по одному пути, а в результате или оказываетесь совсем не там, где ожидали, или запутываетесь в сетях. У Кэрол, как у большинства женщин, есть дар общения, столь редко встречающийся у мужчин.

Женщины – хорошие друзья, если закрыть глаза на их природную стервозность. За пределами первой дружеской лиги с ее двумя полярными представителями – Кэрол и Мартином – у меня есть пять-шесть менее близких друзей, и в основном это женщины. Они гораздо преданнее мужчин. Они обладают всем тем, чего ты ждешь от женщины при знакомстве. Однако, как только отношения становятся стабильными, все это испаряется. Не знаю почему. Может, из-за секса, может, из-за детей, может, из-за борьбы за власть. Но то, что прежде было удовольствием, превращается в череду неразрешимых и, как правило, болезненных головоломок.

Кэрол – идеальная женщина. Я не влюблен в нее, она не влюблена в меня, искра сексуального влечения между нами никогда не вспыхивала. Она просто друг – и друг замечательный.

Я не хочу принижать достоинства своих собратьев. Мужчины уже на моих глазах достигли большого прогресса в расширении границ дружбы. Когда я был подростком, дружба состояла из футбола, розыгрышей, россказней о сексе и музыки. Ничего личного в общении не допускалось. Дружба была забавой, но при этом друзья боролись за власть, старались добиться превосходства, сбить спесь друг с друга. И уж совсем последнее, что вы могли сделать, – это поговорить с приятелем о своих проблемах. Вас просто сочли бы голубым.

Сейчас все не так. Двадцать лет мужчин плющило – они прошли через потерю работы, семьи, статуса, цели. Они зачастую сами себя уничтожают. Они несчастны. И эта несчастливость на многое их сподвигла. Она заставила их задуматься над тем, что значит быть мужчиной, и заставила потянуться к другим мужчинам.

И все-таки им предстоит пройти долгий путь, прежде чем они достигнут в дружбе уровня женщин. Во-первых: женщины умеют слушать. Во-вторых: женщины восприимчивы к символам, а жизнь почти вся состоит из символов. В-третьих: женщин не пугают близость и уязвимость, мужчины же по-прежнему этого боятся. (Я однажды совершил ошибку, позвонив своему хорошему другу и сказав, что мне одиноко. Он повесил трубку секунд через пятнадцать – будто испугался, что у меня рак.) В-четвертых: женщина всегда поймет женщину, про большинство мужчин этого не скажешь. Они или полагаются на расхожее мнение (уже устаревшее), или верят тому, что прочитали в газетах (т. е. идеологии). Женщины поделятся такими истинами о других женщинах, каких вы не найдете ни в одной газете.

С Кэрол я встречаюсь сегодня вечером. Мы, как всегда, собираемся поболтать – о моем затянувшемся разводе, обо мне, о Мартине и Элис. И о ней тоже – ей не везет с мужчинами. Разбитое сердце, которое я приколол к ее платью много лет назад, оказалось пророческим. Моя одногодка, она уже дважды разведена, детей нет, и сейчас ей тоже очень одиноко. Она управляет консалтинговой фирмой, и это заполняет ее время, отвлекает. Но она не счастлива.

Что было не так? Не знаю. Я не знаю, какова Кэрол в интимных отношениях, и она понятия не имеет, каков в этом плане Спайк. Возможно, мы оба совершенно преображаемся и показываем партнерам иную свою ипостась.

Мы с Кэрол относимся к противоположному полу совершенно идентично – как к кошмару. Но, возможно, каждый сам творит свои кошмары.

Я не представляю, какие претензии мужчины предъявляют Кэрол, но мне ясно одно: они ее боятся, потому что она слишком умная. И это понятно. Умные люди вызывают опасения. Люди, которые видят тебя насквозь, которые могут сказать, что ты сделаешь, еще до того, как ты об этом подумаешь. Это как вор в доме, который пришел не украсть, а переставить мебель, протереть зеркала, помочь тебе поразумнее обустроиться и получше во всем разобраться. Этакий вор-филантроп. Но все равно он нарушает твое Частное пространство. Неприятно, когда кто-то ковыряется у тебя в голове.

Кэрол в восторге от моей затеи с самоанализом, от этих запинающихся попыток выволочь весь внутренний хлам на свет, сделать то, что обычно она делает за меня. Можно подумать, это она сформулировала мне задачу, а я теперь рассказываю, как справляюсь. Единственная проблема: рассказывать особо нечего. Пожалуй, пора подвести итог тому, что я за это время узнал. Вот что я записал в блокнот.

Проблема:Мать – сдержанные проявления любви. Результат:слишком быстро влюбляюсь. Постоянные разочарования. Накопленное раздражение. Решение:быть более спокойным и, как следствие, независимым. Отказаться от поисков абсолютной любви.

Проблема:Секс = власть (Правило Шерон Смит). Результат:беспомощное, детское раздражение. Решение:селитра, выколоть себе глаза, кастрация. По-другому никак.

Проблема:Женщины полны неразрешимых парадоксов. Результат:недоразумения, путаница, раздражение (Н, П, Р). Решение:не найдено. Осложняется собственными противоречиями. Решение:также не найдено.

Проблема:Множество сторон отношений. Теория теней/doppelgängers. Женщины символичны, мужчины буквальны. Результат: Н, П, Р. Решение:научиться общаться. Не только слушать, но и наблюдать. Распознавать тени. Кроме того: слова нельзя воспринимать буквально. Пытаться разгадать, что за ними стоит.

Проблема:Женщин привлекает равнодушие (Закон Мартина). Результат:я женщин не особенно привлекаю. Решение:притвориться равнодушным.

Проблема:Мужчины стремятся разрушить то, что слабее них. Результат:сплошная разруха. Решение:так не делать. Избегать слабых женщин.

ПРОБЛЕМА Х:Не могу вспомнить, о чем это. Нечто, связанное с Хелен Палмер. Очень важно.

Проблема:Женщины проверяют любовь мужчины путем жестоких испытаний (Парадокс Джилфезера). Результат:мужчины страдают. Решение:смириться с этим – но только если ж. стоящая.

Так что же это за проблема – ПроблемаX? Былаведь. Никак не могу вспомнить. Кажется, что-то важное. Надо вспомнить. Может, если я вернусь назад, снова откопаю ее. Вернусь к Хелен, в 70-е, в поисках утерянного Любовного секрета.

Мы с Хелен стали жить вместе, когда любовь наша пошла на убыль. Точнее, когда моя любовь к Хелен пошла на убыль, а у нее, стоило ей это осознать, любовь вытеснили отчаянный страх быть брошенной и мольба о подаянии – эти бедные родственники любви. Да и мою любовь убила ее жалкая родственница по боковой линии: жалость. Это страшная потребность замучить, но не до смерти, беспомощную жертву.

Мы с Хелен пребывали в преддверии того ада, которым становится распадающаяся, за все цепляющаяся связь. Мы еще занимались сексом, в памяти жили воспоминания о любви. Мы шли на поводу всегдашней человеческой склонности к самообману. Мы уговаривали себя, словно любая чувственная связь рано или поздно приводит в это чахлое, зыбкое место. Двигаться дальше бессмысленно. Такое обоснование сложившейся ситуации затянуло нас в трясину. Да еще моя неспособность произнести наконец тяжкие, неподъемные слова, которые могли бы все изменить как по мановению волшебной палочки.

Я тебя больше не люблю.

Годами я отводил глаза, не в силах сказать правду. Жить с человеком, с которым больше не хочешь жить, – все равно что спать каждую ночь с соседом. Это обман, предательство. Ты оказываешься в половинчатом мире, где правда становится зыбкой, расплывчатой, потому что столкновение с правдой означает столкновение с собственной несостоятельностью и одиночеством.

Но она расплывается не все время. Иногда ты четко различаешь границы окружающего, зрение снова становится острым и сфокусированным, и тебе ясно, как божий день, что надо сделать, чтобы вернуть себя к жизни. Ярко высвечиваются и иллюзии, и фальшь, и спасительная ложь. Ты видишь все без преломления. Это длится недолго, но в эти мгновения как будто открывается дверь, а за ней… что именно, ты не знаешь, однако понимаешь – твой путь к свободе. И вот тут надо мчаться опрометью, иначе дверь захлопнется и ты с тупой неизбежностью вернешься в свой призрачный мир.

За годы жизни с Хелен я неоднократно видел, как дверь к спасению открывалась, и каждый раз отворачивался и позволял ей закрыться, не в состоянии порвать с проросшей во мне гнетущей защищенностью. Но в конце концов однажды я выбежал. Очень хорошо помню тот момент.

Мы в квартире. Только что встали. Я теперь практикант-копирайтер, хотя начинал с должности корректора в маленьком рекламном агентстве в Холборне. Хелен по-прежнему учится на социального работника; в те времена эта профессия казалась осмысленной и стоящей. Нам обоим надо успеть на электричку. Восемь утра. Хелен вышла из душа, села за стол и пьет чай. Она посмотрела на меня и улыбнулась. Воображаемая дверь распахнулась. Я прокрутил слова в голове, задержав их на уровне горла.

– Дэнни, хочешь чаю?

– Нет, спасибо.

Она поняла: что-то не так. Хелен нервничала и часто моргала. На ней была старая рубашка, светлые волосы не расчесаны. Со времени колледжа смущения на ее лице прибавилось, а на высоком лбу образовалось больше морщин, чем можно было бы ожидать. Она потянулась к «Мальборо»: в последнее время Хелен много курила, и запах сигарет почти вытеснил аромат сырого сена, который я так любил. Теперь от нее неприятно пахло. Одно к одному.

– Что-то не так?

– Нет. Все в порядке.

А потом я заплакал, почувствовав вдруг, что затаившиеся слова уже не так невыносимо тяжелы, что я произнесу их, что я уже начал отсчет времени, приближающий меня к моменту после их произнесения, к мигу, когда все, что у нас есть – а именно наше прошлое, – будет утеряно. Я вспоминал, как бежал в кино тем теплым вечером, вспоминал об огне в груди в первую мою ночь с этой женщиной… но за последние годы совместная жизнь скукожила и съежила нас обоих. Я горевал о том, что давно прошло. В первый раз я познал потерю.

И почувствовал себя от этого таким старым.

– Дэнни? Что, в конце концов, происходит?

Я посмотрел на Хелен и впервые за Бог знает сколько времени увидел ее глаза, эти детекторы лжи, эти зеркала души. И понял, что она все знает. Не хочет знать, но знает. Впервые за последние годы смущенное выражение исчезло с ее лица.

– Ты хочешь, чтобы я переехала?

Я кивнул – не мог говорить сквозь слезы.

Она казалась спокойной и невозмутимой. Не плакала. Даже улыбалась. В тот момент я опять любил ее за вновь вспыхнувшие искры отваги.

– Хорошо. Сегодня вечером перееду.

Я снова молча кивнул. В тот вечер Хелен съехала.

Немногие состояния столь же странны и противоречивы, как то, в котором находится человек в процессе умирания отношений. На него снисходит ощущение невероятного облегчения, безграничных возможностей и свободы. На глазах больше нет шор, можно смотреть вокруг вернувшимся правдивым взглядом, бремя обмана, со всеми его преградами и тупиками, уже не давит на плечи. Наступает эйфория, необъяснимая легкость.

И Кэрол, и Мартин были поражены, увидев меня несколько дней спустя. Пружинистая походка, глаза блестят. Мартин не скрывал радости; Кэрол переживала за нас и пыталась утешить Хелен. Но оба предупреждали, что мне еще далеко до полного выздоровления, что «пузырь радости» скоро лопнет.

Как они и обещали, эйфория сменилась опасной паутиной новых миражей: грусти, страха, раскаяния, паники. Отчаянно хотелось верить, что это не необратимо, что нам просто нужно «отдохнуть» друг от друга. Что можно расстаться, не расставаясь. Сирена напевала колыбельную нашего прошлого.

Эти мысли не отступали, и, пока они были со мной, ни о каком окончательном разрыве отношений Речи не шло. Я уже не любил Хелен, но скучал по ней, ведь после долгой близости мы были сплетены друг с другом. Молодые, глупые, слабые. Мы пару раз сходились, делая вид, что нам еще рано жить вместе, что нам обоим еще рано «связывать» себя. Ложь, сплошная ложь. Не было ничего, кроме нежелания разрушать, рвать с прошлым. И в результате – ссоры, больше смахивавшие на фарс, чем на трагедию. Мы так и не могли разойтись… пока Хелен не встретила другого.

Все пошло совсем не так, как я думал. Мне казалось очевидным, что, поскольку это я ушел, я же и должен буду первым кого-то встретить – очень скоро. Ведь это ее бросили, от нее отказались. Она будет рада прибежать обратно, стоит мне только поманить. Когда Хелен вдруг позвонила и весело сообщила, что она теперь с Конрадом Карбоном, американцем, которого я смутно помнил по колледжу, меня чуть не вырвало.

Я бросил ее, а теперь она… отвергала меня.Это было слишком. По плану она должна была какое-то время, возможно не очень короткое, сохнуть по мне, надеясь, что я вернусь, а я бы благородно устоял перед этим соблазном, понимая, что так лучше для нас обоих, что только так мы сможем проявить зрелость, ибо теперь мы чужие, у меня своя жизнь, у нее – своя. Но все правила были бессовестно нарушены. Конечно, я бросил ее и не хотел, чтобы она возвращалась. Но, если быя захотел, она должна была ждать меня – с чашкой чая и незалеченными ранами мученицы любви. А теперь она стала для меня недосягаемой.

Я пытался ее вернуть. Я пошел к ней домой (она жила в маленькой квартире в Килбурне [21]21
  Килбурн – район Лондона.


[Закрыть]), колотил в дверь и орал. Прошло полгода с тех пор, как мы расстались. Наконец она подошла к окну. И я увидел выражение ее лица. Оно промелькнуло на секунду и исчезло – как только она поняла, что я заметил, – но оно было.

Торжество. Такое же торжество я видел на лице Бет, когда она знакомила меня с Оливером. Сладчайшее из чувств: победа над победителем.

Она пригласила меня на чашку кофе, мы беседовали; я говорил, что сделал ошибку, что люблю ее по-прежнему, и что у наших отношений есть будущее, если только мы этого захотим, и что я был полным идиотом, уйдя от нее. Она сидела и слушала, а потом сказала: «Мне надо идти. У меня свидание с Конрадом».

Я просил, я умолял ее, но она ушла, обещав позвонить. Однако так и не позвонила. Где-то через двое суток я успокоился, избавившись от груза иллюзий, и окончательно понял, что между мною и Хелен все кончено.

Больше я с Хелен не разговаривал. Через полгода они поженились.

Ни возврат в прошлое, ни самоанализ не помогли мне выкопать Проблему X.Но это оказалось все равно полезно. Я открыл, что в любых отношениях важно знать, как из них потом выходить. Даже если не собираешься расставаться, надо быть уверенным, что сможешь это сделать, если понадобится. Нужно планировать свое движение с сильных позиций.

В человеческих отношениях все словно специально устроено так, чтобы сделать тебя слабым. Слабым тебя делает любовь, и желание делает тебя слабым, страх раскаяния и сила инерции делают тебя слабым, нежность делает тебя слабым.

Так откуда же берется сила? Из осознания, что ты все равно не исчезнешь. Останешься собой. Это касается любой перемены в жизни. Ты готов к тому, что твои родители умрут, но, когда это происходит, ты не исчезаешь. Ты не представляешь себе, что у тебя будет ребенок, но, когда он появляется, ты не исчезаешь. Ты не предполагаешь, что потеряешь женщину, которую любишь. Но, когда ты ее теряешь, ты не исчезаешь. Ты непрерывен.

Мы все время возрождаемся. Мы постоянно меняемся.

Без толку. Проблема X,похоже, утеряна навсегда, возможно, потому, что она не так уж значима. Я смотрю на часы. Опаздываю. Выбегаю на улицу, ловлю такси. Приезжаю в бар на пять минут позже. Кэрол уже ждет.

– Привет, Спайк.

Она встает, чтобы чмокнуть меня, потом снова садится и начинает разглядывать меня с нежностью. Кэрол хорошо сохранилась. Лучше, чем я. В наши дни женщины вообще лучше сохраняются: как это получилось? На ней дорогая одежда. Иссиня-черные, когда-то неряшливые волосы теперь смотрятся совсем иначе, чему способствуют модная современная стрижка и умело подобранная краска. Движения чуть неуклюжие, но фигура ладная и спортивная. Кашемировый свитер розового цвета, как и платье, в котором она была в день рождения Шерон Смит. Многое от прежней Кэрол Мун уцелело. Но появились непроницаемость и настороженность. В тринадцать лет ничего подобного, конечно, не было, жизнь тогда еще только делала свои замесы и не застыла в той форме, в которой пребывает сейчас, а именно шикарного одиночества в роскошной квартире в Сент-Джонз-Вуд, [22]22
  Сент-Джонз-Вуд – район Лондона.


[Закрыть]где мусорные бачки никогда не переполняются и пахнет аэрозолями и мастикой.

Самым неизменным оказался ее пристальный взгляд. Глаза Кэрол беззастенчиво исследуют меня, пытаясь понять, что произошло, еще до того, как я успею что-либо сказать. Эта ее привычка как и прежде смущает меня. Кэрол кивает, словно убедившись в том, что и так знала, и опускает взгляд.

– Ну что стряслось, старый плут? Ты как будто веселый и в то же время чем-то расстроен. Смотри, я тебе подарок принесла.

Она протягивает маленький прямоугольник, аккуратно завернутый в подарочную бумагу. Это наверняка диск. Музыкальные вкусы Кэрол почти не изменились со времен 70-80-х, а мои шли в ногу со временем, вернее, если быть точным, от них практически ничего не осталось. Теперь я слушаю музыку, только когда Поппи приносит какой-нибудь очередной сборник весьма посредственной попсы. Я приготовился вежливо улыбнуться в благодарность за подарок – шедевр кантри-рока или недооцененную классику белого соул, которую и я не сумею оценить по достоинству.

– Что это?

– Нечто очень под стать твоему настроению. По крайней мере, тому, в котором я застала тебя в прошлый раз.

– Жак Брель? Ник Дрейк? Ранние «Нью Ордер»? Hико?

– Еще мрачнее.

– Хорошо, что мрачнее.

Это был диск «Blood on the Tracks». [23]23
  Альбом Боба Дилана; за одноименную песню с этого альбома Боб Дилан был удостоен второй премии «Гремми» (1975 г.), как лучший исполнитель года.


[Закрыть]

– Я знаю, ты не любишь Дилана.

– Он мне нравится. У него отличные вещи.

– Ты его не любишь. Но это тебя проймет. Это история его развода. Послушай четвертую вещь, «Idiot Wind».

– Спасибо, Кэрол.

Кэрол приводит в порядок волосы и поправляет очки в дорогой оправе. Она внимательно разглядывает меня, мгновенно улавливая все то, что я пытаюсь скрыть от посторонних глаз; ее устройство для распознавания состояния собеседника в полной боевой готовности. Мы сидим в баре на Примроуз-Хилл. В руках у нее бокал – с водкой. Сразу всплывает в памяти, как она вот так же потягивала водку много лет назад. Я заказал виски «Джим Бим».

Сидя рядом с ней, я ковыряюсь в тарелке с фисташками, давая понять, что у меня все в порядке. Но ее трудно обмануть. Мне кажется, она чувствует появление Элис, во всяком случае угадывает какие-то изменения, произошедшие во мне со времени нашей последней встречи.

– А как ты, Брюшко-хлопушка?

– В центре надвигающейся катастрофы.

– Опять женатый?

– Других не осталось. Это… как бы сказать? Полное дерьмо.

– Ты умеешь так хорошо разбираться в жизни других, а в твоей собственной черт ногу сломит.

– Это все эмоции. Они искажают восприятие. Я пыталась от них избавиться.

– Удалось?

– Они очень прилипчивые, как выяснилось. Особенно отрицательные. А как ты?

– Развод продвигается. Теперь все у адвокатов. С посредниками ничего не получилось.

– Это плохо. Но после того, как вы пустите друг другу кровь, все уляжется. Сначала надо изгнать злых духов – и из Бет и из тебя. Как ваши отношения?

– Нормально. Только мне бы хотелось, чтобы она поскорее сдохла.

– Она умрет. Для тебя, по крайней мере. А ей хочется, чтобы ты умер. И ты тоже умрешь для нее.

– Мне хватает подобных разговоров с Теренсом, Кэрол. Правда. Но ты не поняла меня. Я хочу, чтобы она умерла в буквальном смысле этого слова.

– Мило. А как Поппи?

– В действительности, трудно сказать. Иногда она кажется мне очень злой. Я боюсь ее потерять.

– Ты делаешь все, что можешь. Не казнись так. Она замечательный ребенок.

– Иногда. А порой с ней трудно.

– Она просто ребенок, Дэнни. Она злится и расстраивается.

– Все злятся и расстраиваются.

– Ты с кем-нибудь встречаешься?

Я не уверен, что готов рассказать Кэрол про Элис, не сейчас. Мне не нравится ее проницательный взгляд, не нравится правда, которую она так любит говорить мне.

– Да нет.

– И хорошо. Ты еще не готов.

– Не готов? А почему же я так этого хочу?

– Вот потому и не готов. Ты слишком зол и чертовски уязвлен. Тебе нужно пройти через все это. Ты еще сердишься на женщин.

– Я не «сержусь» на «женщин». Я всего лишь злюсь на Бет из-за того, что она делает со мной и Поппи.

– Значит, она во всем виновата.

– В разрыве она не виновата. Но виновата в том, как ведет себя. Ты знаешь, я сегодня вот о чем подумал. Один из ключевых секретов отношений – это умение из них выходить. С достоинством. И без страха.

– Угу.

– Я прав? Надо иметь силы сделать это чисто, красиво, без обвинений и горечи. Разорвать пуповину. Слабые мучат слабых, так ведь?