Текст книги "У Троицы окрыленные"

Автор книги: Тихон Архимандрит (Агриков)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Что есть священник?

Пастырь добрый полагает

жизнь свою за овец

(Ин. 10, 11)

Какая громадная общественная величина – хороший священник, такой священник, которым дорожит народ, как он дорожил отцом Иоанном Кронштадтским и тянулся к нему потому, что пастырь сам преследовал своей заботой, своей любовью души людские. «Сердце мое расширилось для вас» – эти великолепные и сильные слова Апостола (См: 2 Кор. 6, 11) приложимы ко всякому настоящему священнику – всякому, который не тщетно носит это имя.

Как необъятно назначение – стоять при человеке, при живой душе, в самые важные минуты существования. Человек родился из небытия – и священник погружает его в воду «во имя Отца и Сына и Святаго Духа». Взрослый человек основывает семью с избранной девушкой – и вот опять: «Обручается раб Божий Иоанн рабе Божией Анне во имя Отца и Сына и Святаго Духа». Священник владеет словами, которые он один имеет право произносить и которые обладают великою тайною силою: произнесет их – и совершится за Литургией страшное чудо пресуществления, и в Чаше, куда было влито вино, закипит Христова Кровь; не произнесет – и ничего не совершится.

Перед священником раскрыты все страшные тайны дел человеческих. И в исповеди он видит жизнь не такою, какою она кажется даже осведомленным людям, давно уже не строящим себе относительно ее никаких иллюзий, а какая она есть в действительности, в беспощадном и совершенном своем обнажении.

Известный петроградский священник, большой работник на ниве народной трезвости, рано умерший отец Александр Васильевич Рождественский рассказывал мне о впечатлении первой принятой им исповеди на первой неделе Великого поста: «В этих коротких признаниях, произносимых отрывистыми фразами, я наслушался таких ужасов о том, что люди делают втайне, что я еле верил этим признаниям. В голове у меня мутилось. Я еле держался на ногах, а когда пришел домой, я бросился, не раздеваясь, на кровать, закрыл глаза, зажал уши руками и долго громко стонал. Вся моя душа болела невыразимо перед этими обнаженными, сочащимися язвами жизни… Господи, до чего проедена насквозь грехом человеческая природа!»

И вот, накидывая на голову человека епитрахиль, – над всеми этими ужасами жизни, над людьми, которые тайно кого-нибудь убили, над детьми, живущими по-брачному со своими родителями, над опомнившимися богохульниками, клятвопреступниками, над всеми, грешившими по естеству и против естества, – священник имеет право произнести великие разрешительные слова: «ПРОЩАЮ И РАЗРЕШАЮ».

Вы только подумайте: умирает человек, и вторым зрением, которое является у умирающих, уже видит неизбежную и несомненную вечность. Какое томление, какое позднее раскаяние и какой страх! И в эти минуты, когда все вокруг испытывают ужас и смятение, спокоен и уверен один священник, с сипою данных ему таинственных чудотворных слов. Опять звучит над столько раз прощенным и столько раз согрешившим человеком новое «прощаю и разрешаю» – и груз грехов летит бесследно в бездну, исчезает навсегда. И пусть говорят: «Что за лицемеры эти церковные христиане: каются и грешат, грешат и каются…». Да, грешат, потому что они люди, слабые люди, но никогда грехом не насладятся вполне; грешат – и в те же минуты покаянно вопиют к Богу, чувствуя, что созданы для высшего и лучшего, чем грех. И не ставят греха своего в закон.

В скорбный час отпевания, пред тем как близкие подойдут ко гробу «воздать последнее целование», прислушивались ли вы к этому новому торжественному всесовершенному разрешению души и полному зачеркиванию всех решительно долгов? И разве не значительны своею страшною властию и своими таинственными словами священники? И пусть некоторые из них относятся механически к своим обязанностям, но даже из целого их ряда блеснет вдруг яркой звездочкой убежденный человек и замолит, и разрешит, и пожалеет не только людей своего прихода, но и тех, о ком он никогда и не слыхал при жизни, людей, которых некому жалеть, людей, всеми отброшенных и презренных, и пожалеет их, и устроитих души.

В Москве среди верующих ходит такой рассказ из филаретовых <sup>[3]3
  Свт. Филарет (Дроздов) (1782–1867), митрополит Московский и Коломенский (Ред.).


[Закрыть]</sup> времен. Был в одном приходе, где-то у Девичьего поля, «пьяненький» священник. Человек добрый, сердечный, но очень уж пьяненький, так что прихожане просили Митрополита избавить их от него. Просителями были люди, хорошо известные Митрополиту. Делать было нечего, определение об отстранении священника было составлено и уже положено Митрополитом на стол для подписи.

Ночью Митрополиту снился трижды один и тот же странный сон. (Митрополит придавал значение снам, и за несколько времени до его смерти ему снился отец его, произнесший: «Береги девятнадцатое число», – Митрополит и умер девятнадцатого ноября). Он видел себя окруженным множеством несчастных, изнуренных людей, из которых некоторые имели вид кто удавленников, кто утопленников; все эти люди, наступая на него, громко кричали: «Оставь нам священника, он нам нужен!».

Рано утром Митрополит послал за тем священником и стал допытываться у него насчет его жизни. Тот сразу покаялся в своей слабости, о своей жизни отозвался, что у него в жизни нет ничего хорошего, и только после долгих уговоров Митрополита открыл ему, что имел обыкновение молиться о всех покойниках, о которых узнает, особенно же о людях, погибших несчастною смертью под рукою убийц, об утонувших и о наложивших на себя руки.

Митрополит, большой мистик, заключил из этого рассказа, что священник нужен всем этим людям, и рассказал ему свой сон. Все это произвело на священника такое влияние, что он совершенно расстался с вином и стал примерным батюшкой.

Пройдите когда-нибудь в подземный храм-усыпальницу Петербургского Иоанновского монастыря на Карповке, к могиле отца Иоанна Кронштадтского. Нет такой минуты, чтобы вы не нашли там людей, стоящих на коленях пред громадным надгробием белого мрамора и что-то шепчущих. Это все те же люди, которые при его жизни, когда он ездил по Петрограду из дома в дом и по всей России из города в город, бежали к нему, требуя молиться о себе, и он ради них хватался за ризу Христа, Которого воочию пред собою видел, и не выпускал ее из рук, пока не бывал услышан. И идут к нему, теснятся, потому что он был открыт для всех одинаково – и для человека, которого он знал десятки лет, и для того, кто, издалека приехав, подходил к нему на минуту – в первый и последний раз в своей жизни.

Да, такой священник, до которого всякому есть дело и которому до всех есть дело, такой священник есть большой, громадный человек, и его приходразрастается из одной церкви во весь город и из этого города порою во много разных городов и во всю страну.

Мне пришлось на днях слышать восторженный рассказ одного серьезного и авторитетного человека, крупного общественного деятеля, вместе с тем человека глубоко верующего, любящего Церковь. «Если бы вы знали, – сказал он, – какое необычное впечатление произвел на меня в Н. (и он назвал большой русский порт) тамошний портовый священник… Бы знаете, что я ездил туда на освящение новых кораблей, молебен служил портовый священник отец Иона». «Постойте, – прервал я рассказчика, – я о нем уже давно слыхал: он возится с подонками общества, ходит по ночлежкам. Мне уже лет десять назад люди из этого города говорили о нем как об очень замечательном священнике». «А если бы вы знали, как он служит!.. Кто из нас не отстаивал молебен в глубочайшем равнодушии, еле крестясь? Священники говорят слова, которых и не чувствуют, которые их и не интересуют, и мы поэтому тоже ничего не чувствуем. Надо вам сказать, что этого священника я заметил в первый раз, когда присутствовал в Н. на панихиде по одному из наших капитанов. Голос у него небольшой, но выразительный, а задушевность службы прямо поразительная. Так и чувствуешь, что этот человек видит Живого Бога, пред Ним предстоит. Во время нашего молебна у меня на глазах были слезы, и слезы были на глазах некоторых моих соседей, среди которых были и католики, и лютеране.

Вы знаете, что он делает? Когда подымается на море буря, он зовет причетника, чтобы открыть церковь, и молится на коленях Богу о плавающих на море».

«В нашем обществе, – вставил я, – при дальних и опасных рейсах по очень неспокойным морям почти не бывает несчастий; может быть, ради его молитв? Может быть, когда буря начинается ночью, он даже ночью встает и идет в Церковь, и на коленях промолится иногда целую ночь… Есть очень сильные по выразительности картины французских художников из жизни нормандских рыбаков. На берегу, о который яростно бьют волны, рыбачки молятся пред статуей Мадонны о спасении дорогих людей. А тут картина еще более захватывающая: яростные морские волны, на берегу – одинокая портовая церковь, в темноте – священник, вопиющий к Богу об избавлении от гибели незнакомых ему, плывущих в эти часы по бурному морю людей».

«Вы понимаете, – продолжал мой собеседник, – его жизнь, его взгляды отражаются в его внешности, интонации голоса. И как он на все смотрит просто! Когда я узнал об этих его ночных молитвах, я высказал ему мое радостное изумление. И мне показалось, что ему было бы приятнее, если бы никто о них ничего не знал. И с какой скромностью ответил он мне: «Ведь это моя паства, как же мне не молиться за них!».

А его воздействие на чернь порта, на это бесшабашное пьянствующее и драчливое население! Вы знаете, какое громадное значение для человека имеет то, чтобы у него была хоть одна какая-нибудь святыня за душой – что-нибудь светлое, во что он верит, чему поклоняется. Вот для них такой святыней является отец Иона. У них лица расцветают, когда они произносят его имя. И это потому, что среди всех людей, которые смотрят на них, как на диких зверей, – он один верит в искру Божию, теплящуюся под внешним и внутренним безобразием, и эту искру в них чтит. И они это чувствуют.

Нет… Вы не можете себе представить, до какой степени я счастлив, что узнал о таком человеке. А какие удивительные дела совершаются по его молитвам!»

Возможно ли в наши дни быть подобным священником? Да, возможно, и даже нужно, разве теперь меньше потребности в молитвенниках? Наоборот. Истомившийся народ ищет их. Но чем ярче горит в темноте ночи светильник, тем больше летят на него насекомые: для сердечного пастыря, жалеющего народ, умножаются опасности и скорби до предела.

«Ты что, братец, не служишь?» – спрашивает священника его друг по семинарии. «Да вот, видишь, – отвечает печально батюшка, – не возлюбил настоятель, говорит: “Ты уж очень горячо взялся, отдохни немного…”».

А как украшается жизнь такими священниками! Как поучительно для других горение их душ, их настроенность! Золото очищается в огне, пастырский крест светлеет, сияет в трудностях. А с какой благодарностью и восторгом будет вспоминать их имена история! И как печется о них Господь!

Молодая девушка горит желанием подвига. «Замуж? Да что вы! Если уж так судил Бог, то только за священника», – и она готова быть там, где труднее путь, тяжелее долг, благороднее цель. Да, нужны теперь добрые священники, очень нужны, и они есть; нужны и верные им спутницы, и их немало у Матери Церкви Православной.

Что есть священник? – Великий труженик, подвижник. А добрый, сердечный священник – отец всех (1 Кор. 4, 15). Живая личность как абсолютная ценность – таковой она может считаться только при наличии веры и бессмертия. Священник-отец стоит за эту живую личность, он ее спасает, и в этом его счастье вечное. Аминь.

Часть II. 1955–1960 гг

«Поминайте наставники ваша,

иже глагопаша вам слово Божие,

ихже взирающе на скончание жительства,

подражайте вере их»

(Евр. 13, 7).

Предисловие

Это вторая часть моих Воспоминаний. Она охватывает период с 1955 по 1960 гг., когда Лавра Преподобного Сергия уже начала свое возрождение. Хотя еще не залечились раны разрухи, но жизнь святой обители потекла уже своим нормальным порядком. И вот в этот период, как после какой-то бури, наблюдается в Лавре большая смертность ее насельников. В нашей памяти сохранились образы четырнадцати человек, в эти годы ушедших в горний мир из мира дольнего. Все они были людьми огромного труда, великого подвига и всецелой жертвенности. Это были представители народа русского, пришедшие в монастырь, чтобы молиться денно и нощно о своих собратиях и о своей дорогой Родине. Вот о них-то мы и расскажем во второй части нашего труда все, что сохранилось в памяти.

Свеча негасимая
Архимандрит Филадельф (Филадельф Петрович Мишин) (1876–1959)

Боготечная пресветлая звезда

явился еси, преподобие отче Сергие,

небо церковное украшаяй…

(Акафист Преподобному Сергию)

Земная жизнь человека есть великий дар Божий. И многие этот дар Божий совсем не ценят! Даже есть такие неблагодарные души, которые тяготятся жизнью, считают ее каким-то бременем неудобоносимым. Конечно, земная жизнь наша есть не что иное, как сплошной подвиг. Она есть, по Апостолу, странничество. «Странники мы пред Тобою и пришельцы» (1 Пар. 29, 15). А разве странничество легко? Разве оно не связано с постоянными усилиями, трудностями, опасностями?

Когда же люди своим вторым зрением – духовными очами веры – смотрят в даль будущей жизни, которая непременно откроется после смерти, смотрят так уверенно, твердо и убежденно, – тогда настоящая земная жизнь приобретает в действительности совсем ничтожный, временный характер. И только миролюбцы, отчаянно хватающиеся за эту временную жизнь, не видя будущей, могут подчинять свои интересы исключительно узким земным планам. Как все-таки прекрасно жить, терпеть, страдать и даже умирать, имея твердое упование на будущее свое личное загробное существование! Тогда и кругозор раздвигается широко-широко, и интерес к жизни увеличивается, и главное – достоинство человека как вечно живой личности возрастает до неизмеримых высот.

Да, действительно, жизнь человека есть великий дар Божий. И как этот дар надо ценить! Надо им дорожить и благодарить непрестанно Господа, давшего нам эту временную жизнь, а за ней и жизнь вечную, бесконечную.

Особенно светло и ярко проводят жизнь свою люди, которые сдружились с любовью, то есть кто приобрел святую любовь к Господу и всем людям. Это бесконечно счастливые души. Это избранники Божии, вместившие в свое сердце любовь – Божественную стихию, дивную красоту, украшение ангелов.

В наше время, скудное верою и благочестием, к сожалению, можно наблюдать очень печальное явление. Всюду в жизни мы видим оскудение любви. Это большое несчастье. Это страшное состояние наших дней. Жизнь без любви – жизнь без Солнца. И надо с уверенностью сказать, что такое явление в современной жизни нашей не случайно. Священное Писание ясно говорит о наших временах: «И по причине умножения беззакония, во многих охладеет любовь…» (Мф. 24, 12). Поэтому наблюдаются всюду распри, раздоры, разногласия, ссоры, поэтому гремят в мире войны. В сердце человека, в семье, в обществе, даже в Церкви Божией нет настоящего твердого мира. Нет любви – того жизненного тепла, без которого все увядает, остывает, леденеет до ужаса.

«Огонь пришел Я низвесть на землю, – говорит наш Господь и Спаситель, – и как желап бы, чтобы он уже возгорелся» (Лк. 12, 49). Огонь – это и есть Любовь Божественная, которая все согревает, все оживляет, всему дает настоящую полную жизнь!

О эта Любовь, эта святая небесная жемчужина! Святые отцы наши богоносные не находили слов, чтобы восхвалить тебя по достоинству. Каким именем назвать тебя? Как изобразить твою красоту, как описать твое вечное тихое сияние, Любовь, Святая Любовь?!

Сижу и плачу оттого, что не имею этого святого сокровища, не обладаю этим божественным неоценимым даром. Только по временам, как малая вспышка огонька, появляется она в сердце. И тогда готов обнять весь мир, всех людей, всех врагов, обласкать лучами любви все живое: малую букашечку, цветочек, листочек, обойти и не смять былинку, травинку. Как страшно жить без любви! Как жутко…

Мать колет своего ребенка иголками в головку, чтобы только он не жил. А что он сделал, милая крошка, в чем его вина? За что его так мучить, убивать? Другая мать бросает своего младенца темной ночью в глубокую реку, а мальчишки вытягивают его удочками на берег… Там непутная дочь, чтобы избавиться от своей старушки-матери, вливает ей, сонной, в открытый рот кипяток из чайника… Здесь пьяный сын вместе с товарищами после гулянки рубит топором своего старика-отца… Там ожесточенный бандит-муж, закрыв изнутри двери дома, сжигает паяльной лампой мученицу – законную жену, мать двоих малюток… А здесь жена, сговорившись со своей родной сестрой, ночью убивает обухом топора спящего мужа… Молодая девушка в расцвете сил бросается в глубокую реку, гибнет… Молодой человек, так рано потеряв смысл жизни, вонзает в сердце свое острый нож… Боже Ты мой, да разве можно описать все ужасы, которые неизменно бывают там, где нет любви, где она потеряна, где она грубо и жестоко попрана?! Там, где нет любви, – самоуничтожение, смерть.

С какими слезами умиления, благодарения, нежной признательности мы должны вспоминать о нашем Господе Иисусе Христе – Источнике любви и радости! Ведь Он принес нам с высокого неба огонь любви, Он согрел холодную землю нашу теплом Божественной Любви. Он и теперь зажигает наши холодные сердца Своей Любовью. Он открыл нам через Своего апостола любви святого Иоанна Богослова, что Бог есть Любовь. И кто живет в любви, тот живет в Боге, и Бог в нем (1 Ин. 4, 16).

Как хочется пожелать моему дорогому читателю, чтобы любовь святая жила в его сердце, чтобы любовь святая согревала его жизнь, чтобы любовь святая озаряла его дни сиянием своих лучей, чтобы любовь святая, как на крыльях могучего орла, вознесла его выше всего земного, выше всего тленного, вознесла до самого высокого неба, где все живет любовью, все движется ею и ею наслаждается вечно! Как хочется пожелать этого великого счастья моему милому, дорогому читателю!

* * *

Пред образом Спасителя в терновом венце молится дитя. Вокруг все тихо и спокойно. В кроватке рядом спит маленькая сестренка, блаженная ангельская улыбка озаряет личико. Мать, утрудившись за день, отдыхает в соседней комнате. «Господи, – шепчут детские уста, – помилуй мою маменьку, мою бабыньку, мою сестренку Таню, нашу собачку Жучку и нашего рыжего кота Ваську…». И курчавая детская головка низко-низко клонится к земле… А потом снова: «Господи, помилуй мою маменьку, мою бабыньку, мою сестричку Таню, нашу собачку Жучку и нашего рыжего кота Ваську…» – и опять головка тихо-тихо склоняется к земле… (Из воспоминаний детских лет в Бозе недавно почившего Владыки). Любовь, всеобъемлющая любовь неиспорченного детского сердца… Всех ему жалко – и маменьку родную, труженицу, и бабыньку старенькую, и сестрёнку, и домашнюю собачку Жучку, и рыжего кота Ваську…

* * *

Глухая зимняя ночь. Во мраке высится монастырь… Тихая уютная келия. Горит лампада, освещая кроткий девственный лик Богоматери. «Господи, Матушка Заступница, – шепчут еле-еле слышно старческие уста, – да как же всех жалко-то! Да сколько же страданий на земле, сколько слез, горя, воздыханий, невыразимой муки! Как же трудно спасаться всем! Как тяжело дышать на этом грешном свете! Господи, Матушка Заступница…». Седая голова падает ниц, и долго, долго не поднимается… А потом снова: «Господи, Матушка Ты наша Заступница, да как же всех жалко! Да сколько страданий на земле, сколько слез, горя, воздыханий, невыразимой муки, как же трудно спасаться стало, как тяжело дышать на свете! Господи, Матерь Божия…».

Молится архимандрит Филадельф, восьмидесятилетний старец. Сколько он ежедневно видит слез, сколько скорбей слышит! И отеческое сердце обливается кровью…

Он был еще не совсем старым, когда пришел в святую Лавру. Это ежедневные людские скорби сломили его крепость. Он не может не принять их к своему сердцу, не считать эти народные скорби своими скорбями. Они, как острый меч, вонзаются в его пастырское сердце… С вечера немного отдохнет, а ночью, когда все-все заснут, когда все умолкнет, он встает и опять свое: «Господи, Матерь Ты Божия, Заступница Ты наша, да как всех жалко-то, да сколько горя-то, слез, воздыханий на земле!». К утру немного успокоится, а когда пойдет исповедовать, то горя, слез, бед и воздыханий слышит еще больше. И старец под их тяжестью все ниже и ниже склоняется станом. Голова его все белее и белее делается – седеет, а очи – эти глубокие очи! – все глубже и скорбнее…

В мире его звали Филадельф Петрович Мишин. Где он родился, кто его отец и мать, каков путь его прежней жизи – покрыто тайной минувшего. Известно только, что он пришел в святую Лавру Сергия Преподобного в сороковых годах, то есть вскоре после ее открытия, пришел уже довольно измученным пожилым монахом, чтобы уже никогда больше не возвращаться в суетный мир. Полюбил его авва Сергий Преподобный за святую детскую простоту, всеобъемлющую любовь к людям. Вскоре отец Филадельф (Филадельф по-гречески значит братолюбец) стал иеромонахом, затем архимандритом и духовником народа, богомольцев. И в этом святом подвиге – послушании духовника – он провел несколько лет.

Какую великую радость приносит свеча, горящая во мраке ночи! Какой восторженной радостью и надеждой жизни зажигает она сердца людей, затерявшихся, заблудившихся в подвальных мрачных ходах жизненного пути! Идет человек в непроницаемой, жуткой, зловещей тьме. Идет наугад. А вдруг – пропасть, бездна, глубокий колодец, обрыв?.. Впереди горит свеча… Яркое, светлое пламя ее рассеивает тьму. Луч света прогоняет мрачный страх и из сердца человека. Идет он уже уверенно, легко, целеустремленно. Свеча, да еще свеча негасимая! Какое это богатство для людей, живущих во мраке ночи!

Облаченный в монашескую мантию, епитрахиль и поручи, согбенный, с белой головой и белой бородой, стоит отец Филадельф у аналоя. На аналое – святое Евангелие и крест как свидетели невидимо стоящего здесь Господа Христа. Уже довольно уставший, ослабевший, отец Филадельф еле держится на ногах. Праздничный день. Много причастников – приезжие, издалека. «Кто еще?» – кротко спрашивает старец слабым голосом. Подходит юноша. «Отец, жизнь померкла, – говорит он безнадежным голосом, – неудача в любви – и вот стало мрачно, как будто ночь страшная нависла над моей бедной головой. Отец святой, и веры нет в душе, все угасло». Юноша замолк. Голова касается аналоя. Черные кудри упали на святое Евангелие, на святой крест. «Отец, отец, а грехов сколько!» – еще глуше откуда-то снизу слышится голос. Старец утирает слезы. Потом он кладет свою десницу на голову юноши и отечески проникновенно говорит:

«Дитя мое, зажги потухший свой светильник. Христос – Свеча негасимая. В Нем Едином истинная жизнь, счастье, смысл всего!.

Обласканный, согретый, ободренный отходит юноша от аналоя. В его душе затеплился огонек надежды. Он понял смысл неудач в жизни. Он прикоснулся холодной душой к негасимому светильнику горячей веры и… увидел другой путь жизни – при свете Божественной благодати.

На исповеди батюшка Филадельф был ко всем добр, и не было случая, чтобы он на кого-нибудь покричал, или кому после искреннего покаяния запретил Святое Причастие, или еще что такое подобное. «Бог простит, Бог простит. Бог простит», – только и слышится его уверение на открываемые грехи кающегося, как бы страшны они ни были. Это всепрощение выражало особое его дерзновение пред Господом. Батюшка вполне был уверен, что Господь непременно простит грехи кающемуся. А уж он по доброте своего отеческого сердца тем более не может не простить. Батюшка Филадельф хорошо знал, как трудно, особенно теперь, спасаться людям, как много, много у них искушений, как безмерно много соблазнов, опасностей. Он хорошо помнил милостивые слова Спасителя: «Грядущаго ко Мне не изжену вон» (Ин.6, 6, 37), «Не здоровые имеют нужду во враче, но больные» (Мф. 9, 12) и еще: «Милости хочу, а не жертвы» (Мф. 9, 13). Потому отец Филадельф предпочитал любовь строгости и всепрощение – наказанию. «Ты, милая детка, не горюй, – бывало, скажет он унывающей монахине или какой девице, – а поделывай, поделывай, сколько можешь. И все будет ладно…».

Такое мягкое и ласковое отношение ко всем отнюдь не баловало людей, не расслабляло их в духовной жизни, а наоборот – поддерживало, воодушевляло и настраивало малодушных на борьбу с грехами, вызывало решительное желание начать новую жизнь, порвать с прежними пороками и больше не возвращаться к ним. Имея большой духовный опыт, старец хорошо понимал и прозревал, в чем именно настоящий человек нуждается, что ему может помочь в ведении доброй жизни, чего главного не хватает для спасения. Он верил в зиждительную силу любви. Он знал, что теперь-то особенно все люди нуждаются в ней, как в воздухе, что без любви жизнь совсем завянет, затмится, угаснет.

Предпочитая любовь строгости, старец, однако, не был ко всем безразборчиво ласков и безволен. Если он видел, что человек упорствовал в своих грехах, явно глумился над всем святым и не желал вставать на праведный путь жизни, старец просто замолкал, переставал говорить. Отпускал собеседника, не грубя ему, но в душе у него залегали ужасная скорбь и мука. Ленивых и нерадивых он по-отечески стыдил: просто, кротко, но убежденно. Одной старой деве, которая жила лениво и невоздержанно, он говорил: «Ну что, дитя мое ленивое, ты смеешься над моими сединами! Ведь тебе желаю добра одного и спасения, а ты не радишь, и не радишь, и не радишь… Святой Апостол сказал: “Блюдите, како опасно ходите”, а ты, неразумная дева, и не смотришь, куда ступаешь: в лужу, аль в трясину, аль в пропасть…».

Особенно не любил старец, когда за ним бегали неотступно разные кликуши да пристрастные души. «Батюшка наш, – говорили они, – святой да прозорливый. Он исцеляет болезни и бесов прогоняет». Отец Филадельф нервничал, из себя выходил. «Вот дуры-то, – сурово говорил он, – нашли себе прозорливца. Да какой же я прозорливый-то? Не прозорливый я, а прожорливый, не святой, а косой. Исцеляет-то ведь Гоподь наш Иисус Христос. Он Единый Врач и Целитель. А я-то кто такой? Вот дуры-бабы, вот дуры так дуры. Филадельфа сделали прозорливым! Грамматику не учили, что ли? Почитай-ка возьми. Вот чего еще надумали».

Когда старец так расстраивался, то одно и то же повторял и повторял без конца. Кажется, что он и не уймется никогда, не успокоится. «Старец, – скажет какой-нибудь брат, – да ведь они, может быть, и правду говорят про тебя, ведь их не обманешь». – «Не обманешь, не обманешь, – зачастит отец Филадельф, – Бога вот не обманешь, а их – обманешь. Нашли себе прозорливого! Да какой я прозорливый – прожорливый я, да и только. Грамматику не знают, вот и говорят так – прозорливый», – и старец опять «заведется», и конца не видно.

Удивительное смирение побуждало отца Филадельфа отводить от себя всякую людскую славу. Он не мог признать за собой чего-либо высокого и святого и считал себя последним из всех людей.

Имел старец от юности своей немало способностей. Одной из них было стихотворство. Когда чьи-либо именины – отца Наместника или какого другого должностного лица Лавры, – он обязательно смастерит стих по этому случаю. Сам надумает, напишет красиво, обведет нарядным орнаментом. И все это устроит на большущем листе бумаги, чтобы было внушительно и солидно, как грамота почетная. Напишет так да и молчит, чтобы никто не знал, чтобы все это было неожиданностью и сильнее всех поразило. Придет в трапезную, а свое творение свернет трубочкой да в широкий рукав рясы спрячет. Сидит с братией и переживает: вот сейчас обед кончится, все встанут, помолятся, и тогда он выйдет на середину да совсем неожиданно будет читать стих пред именинником. Сидит и переживает.

Кончался обед, звенел звонок, вставали, молились. И вот тогда наступал самый страшный момент для отца Филадельфа. Он выходил на середину трапезной и как можно торжественнее, деловитее разворачивал у всех на виду свою грамоту, несмело и будто виновато читал поздравительный стих. А руки-то, руки у него трясутся – грамота так и пляшет в воздухе. Старец бодрится что есть силы. Но по улыбающимся лицам братии можно понять, что все видят, как отец Филадельф изрядно трусит, слова у него путаются, и язык-то плохо ворочается, и голос-то срывается. Но уж когда торжественная декламация завершится, старец счастлив, как малый ребенок. Он смущенно улыбается, щурится, прячется за других, прямо не знает, куда и деть себя. Тут братия подходят и поздравляют его с успешным, даже блестящим выступлением, и нашему поэту достается похвал вдвое больше, чем самому имениннику.

Торжественно и по-братски весело проходили такие выступления батюшки Филадельфа. «Старец, – скажет ему, улыбаясь, брат, – да ты у нас настоящий оратор и поэт». Отец Филадельф ухмыльнется как-то по-детски, повернется и скорее уйдет, скроется, спрячется.

Особым достоинством старца было то, что он очень любил святых угодников Божиих. Как он их любил! Как он благоговел пред ними! Это вот тебе в науку, мой любезный читатель. Хотя мы тоже любим святых угодников Божиих, но когда мы о них вспоминаем? В несчастиях, когда нам нужна какая-либо помощь, – вот тогда мы и кидаемся к ним: «Помогите мне, угоднички Божии! Сергий Преподобный, Серафим Саровский, Иоанн Воин, все святые, помогите!». Сестра ли при смерти, или сосед нападает, или нога-рука заболела, опухоль ли злокачественная…

А вот отец Филадельф жил живой связью с Божиими угодниками. Всегда был духом соединен с ними, не только в горе, но и в радости, и всегда молился им.

Особенно он любил Сергия Преподобного и Николая Чудотворца. Преподобного Сергия он полюбил здесь, в Лавре, Николая же Чудотворца всю свою жизнь любил за то, что тот очень милостив ко всем бедным и несчастным. А отец Филадельф и был как раз более всего несчастным в жизни своей. Особенно до Лавры. Сидели мы однажды во дворе святого монастыря. Да, кажется, в садике монастырском. Маленький садик такой, две-три скамеечки поставлены в нем, стоит бочка с водой, и кошка серая монастырская бегает с двумя озорниками-котятами. И вот старец разговорился о своей минувшей жизни. Мы, тогда молодые студенты, с интересом слушали. Зная его особую любовь к святителю Николаю, один молодой монах-семинарист спросил: «Отец Филадельф, расскажи нам, как Николай Чудотворец спас тебя от голода». Мы притихли. Старец благодушно прищурился. Посмотрел на всех любовно, потом воодушевленно перекрестился и начал: «Угодник Божий Николай Чудотворец всю жизнь меня хранит и питает. А вот однажды он спас меня от неминуемой злой голодной смерти». Голос его дрогнул. Старец умолк.