Текст книги "Казуаль"

Автор книги: Тихон Непомнящий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Непомнящий Тихон
Казуаль

Тихон Непомнящий

Казуаль

1

...Я говорю, конечно, не о такой силе воображения,

которая действует наугад и создает всякого рода

несуществующие вещи; я разумею силу воображения, не

покидающую реальной почвы действительности и с масштабом

действительности и ранее познанного подходящую к вещам

чаемым и предполагаемым...

И.Гете

Вряд ли предполагал архитектор Авилов, что этот день станет чудодейственным рубежом в творчестве, в его жизни.

Вадим Сергеевич Авилов уже давно связал свою судьбу не с проектированием новых строений, а с восстановлением, реставрацией знаменитых памятников зодчества, разрушенных войной, покореженных временем. Он смирился с тем, что не суждено ему увидеть собственное сооружение – Дворец культуры или жилой дом – плод его творчества, его, авиловского, понимания современной архитектуры. Авилову за послевоенные десятилетия не раз приходилось проникаться творческим горением зодчих прежних эпох – Растрелли или Воронихина, Захарова или Росси, постигать их мысли, почерк, эстетические идеалы, при этом проявлять предельный такт и не спорить с их вкусами. Все, что двигало этими выдающимися мастерами архитектуры, когда они возводили дворцы, разбивали парки, создавали мебель, следовало принимать безоговорочно. Мучительными были для Авилова перевоплощения – тем более что это значило на языке архитекторов-реставраторов "раствориться, умереть в великом". И хотя Авилов воздвигал здание, порой начиная с фундамента, здание называли по имени первосоздателя и авиловского в нем ничего не должно было быть. В этом состояло высокое искусство реставратора – чистота его помыслов и дел. Не принято было в среде реставраторов говорить о самолюбии, о собственном "я"! Реставраторы присягали в верности предшественникам.

Зная об умении Авилова улавливать особенности эпохи, ее стиля, профессор Митина, известный археолог, давняя приятельница Вадима Сергеевича, пригласила его в хранилище-лабораторию, где обрабатываются предметы, найденные при раскопках сотрудниками Кушанской археолого-этнографической экспедиции, чтобы посоветоваться по поводу очень смелого эскиза древнего дворца-крепости, предложенного новым сотрудником экспедиции Михаилом Лапниковым. Хотя и было принято у археологов подобные проекты помечать: "Опыт реконструкции" – и тем самым как бы смягчать критику достоверности, но Митиной казалось, что Лапников слишком уж вольно обошелся со скудными сведениями об этом дворце-крепости в Южном Приаралье, да и с материалами экспедиции, в которой Лапников сам участвовал. Уцелели фундаменты дворца-крепости, часть стен, но только в одном месте на полную высоту; совсем мало сохранилось на отдельных стенах отделки, украшений. В общем, подлинных свидетельств мало и вряд ли по ним следовало делать "опыт реконструкции"...

Авилов долго рассматривал и план-обмер дворца-крепости, и бесчисленные фотографии обломков древности, и разумно сделанные самим Лапниковым фотографии местности, окружающей дворец-крепость. Авилов сожалел, что сейчас Лапников был в отъезде и с ним нельзя поговорить, выслушать его размышления, узнать пути его поисков, но тем не менее Авилов был склонен поддержать проект Лапникова, воссоздавшего не только внешний вид древнего сооружения, но и несколько его внутренних помещений.

– Мне кажется, что те материалы, – неторопливо размышлял Авилов в беседе с Элеонорой Александровной Митиной, – которыми располагает м... м... уважаемый коллега Лапников, вполне дают основания... увидеть сооружение таким... Многое значит то, что Лапников видел и ощущал место... Ведь древние зодчие умели увязывать сооружение с местностью...

Размышления, аргументы Авилова убедили Элеонору Александровну в плодотворности работы Михаила Лапникова: мнение признанного мастера, архитектора-реставратора и в кругу археологов было весомым. В благодарность за дружескую услугу профессор Митина предложила Авилову посмотреть последние находки кушанцев. На стеллажах стояли сосуды, лежала домашняя утварь, орудия земледелия, оружие – многие предметы были эпохи бронзы, но они Авилова меньше интересовали – слишком уж далеко отстояло то время от его привычных XVI-XVIII веков.

Авилов хотел было уже прощаться, как вдруг увидел в дальнем углу на одном из стеллажей странный предмет, вроде бы какой-то прибор, напоминавший лорнет, но с большими линзами, а может быть, микроскоп. Авилов оглянулся на Митину, как бы спрашивал, можно ли посмотреть. Митина кивнула. Авилов взял странный предмет и увидел не две, как обычно на лорнете, линзы, а три, причем вращающиеся на ручке. Какое-то непонятное чувство вдруг овладело Авиловым.

– Казуаль, – услышал он за спиной голос Элеоноры Александровны.

– Что?.. Простите, не понял? – глухо, сказал Авилов.

– Казуаль, говорю... Так у нас назвали эту вещь. – Почему-то при этом Митина ухмыльнулась.

Авилов бережно, даже с опаской, сам еще не понимая почему, потрогал продолговатые, похожие на телеэкран линзы в железной потемневшей оправе. Он неторопливо вращал линзы по отношению друг к другу, не решаясь через них взглянуть на что-либо. Явно демонстрируя Митиной свое безразличие к линзам, сам еще не понимая почему, он как бы невзначай взглянул через линзы на орнамент, украшавший сосуд, стоявший на стеллаже. Сознание, зрение Авилова словно пронзил электрический разряд, он ощутил в пальцах легкое жжение и резь в глазах, голова чуть закружилась.

Авилов оглянулся, но хозяйки археологических сокровищ рядом уже не было. Митина в конце соседних стеллажей что-то негромко обсуждала со своей сотрудницей. Он хотел сказать Митиной о непонятных ощущениях, но усомнился, что его верно поймут, посмеются: ведь Митина его интерес к этой вещи встретила с улыбкой, да и состояние какой-то неведомой прежде отрешенности, беспокойства мешало Авилову. Он положил линзы на прежнее место, но тут же неведомая сила заставила его вновь схватить казуаль.

Сейчас Авилов видел линзы то в дымке, то чуть увеличенными в размерах они словно дышали, будто были одухотворенными. Авилов с удивлением сознавал, что линзы действуют на него гипнотически. Он подвел линзы к изображению на сосуде, стоящем на полке, и чуть не вскрикнул изображенный на сосуде воин... будто ожил, задвигался!.. Усилием воли Авилов попытался стряхнуть с себя гипнотическое состояние, производимое чудодейственным прибором, отвел в стороны линзы и только сейчас заметил, что свет низко опущенной электрической лампочки наполняет линзы волнами, как бегущие строки телеэкрана.

Такой эффект дает боковой свет и три линзы, их необычная оптическая ось – вот и весь секрет. И ничего необычного здесь нет. Чтобы убедиться в верности предположения, Авилов снова поднял линзы к рисунку – воин опять ожил, преобразился. Авилов чуть сдвинул линзы влево и увидел не только профиль воина, но почти полный анфас. Это было поразительно! Это было как бы заглядыванием за плоскость рисунка! Тяжело дыша, он сдвинул линзы в противоположную сторону, анфас исчез, но теперь воин был виден со спины. Авилов затаил дыхание, боясь спугнуть изображение воина. Теперь он рассматривал его уже с трех сторон, все более удивляясь происходящему и в то же время сознавая, что на сосуде зафиксировано лишь плоскостное изображение, профиль...

Притихший, будто колдующий у сосуда, Авилов привлек внимание Митиной.

– Вам интересно... Это наша последняя находка...

– Да, да, ничего. – Авилов не хотел говорить о своем состоянии, тем более что он не мог его вразумительно объяснить.

– Это казуаль, – просто сказала Митина.

– А почему... это так называется? – Авилов поймал себя на ощущении, что ведет себя как мальчишка-хитрец, который хочет "выдурить" у товарища редкую почтовую марку, прикинувшись, что ничего не ведает о ее подлинных достоинствах...

– Что-то... наподобие древнего микроскопа или лупы, – объяснила Митина, и Авилов понял, что она и не подозревает о свойствах казуали. А предмет сей, казалось Авилову, словно прирос к руке, будто магнит, не отпускал.

– А почему все-таки так странно называется? Казуаль...

– Это не наша находка, кто-то принес... много лет назад. Уверял нас, что вещь найдена археологами-любителями. Чуть ли не в прошлом веке... Принес и исчез, больше не появлялся. Мы даже фамилию не записали...

– И давно? – с дрожью надежды спросил Авилов.

– Я еще студенткой была здесь на практике... Вот с тех пор и валяется...

– А если я у вас попрошу эту... казуаль... на время, – робко произнес Авилов.

– Пожалуй... можно. Хозяин за ней уже больше четверти века не является... И в описях экспедиции эта вещь не значится... Бронзовый век. Мы думали, что тогда над нами просто подшутили... Вещица явно более позднего происхождения... Знаете, Вадим Сергеевич, как изощрялись ребята на первых раскопках! Иногда современный пятак подсунут, зароют... И кто-то делает лжеоткрытие!.. – Она улыбнулась.

– Интересно все-таки, – Авилов уже цепко держал в руке прибор, – почему назвали казуаль?

– Наши острословы придумали. Давно. Уж и не вспомню кто. Ну, можно предположить, что название от слова "казус": случай, отдельный факт. Казусный – значит, сложный, затрудненный... – Митина снова улыбнулась. Искали, отгадывали: что? Зачем? Откуда?

В хранилище-лаборатории сотрудники отмывали, склеивали, закрепляли осколки древностей, наносили на них номера. Авилову не терпелось уйти и унести казуаль, но в нем боролось чувство стыда, что он скрыл от Митиной волшебное свойство казуали, и неуемное желание завладеть удивительными линзами. Если археологи узнают, что позволяет увидеть казуаль, ни за что не отдадут. А ему, Авилову, сейчас, особенно сейчас, этот необычайный прибор был просто необходим.

Уже на улице он понял: сейчас нельзя довериться со своим сокровищем городскому транспорту, и лихорадочно останавливал машины. Наконец, уговорив какого-то "левака", помчался домой, предвкушая, как станет через магические линзы казуали открывать объем, пространство на сохранившихся старинных акварелях и гравюрах; только на них и остался облик зодческого шедевра XVII века – Радужного дворца, до фундамента разрушенного в годы фашистского нашествия. А ведь предстояло создать рабочий проект и возродить дворец. Он был уверен, что волшебная казуаль поможет ему в работе. Прежде он обходился и без нее, а вот теперь, чувствовал он, уже не сможет.

2

Воображение – на то и воображение, чтобы восполнять

действительность.

В.Ключевский

Фантазия, лишенная разума, производит чудовища;

соединенная с ним, она мать искусства и источник его

чудес.

Ф.Гойя

Для Авилова стало уже привычкой, когда, приступая к восстановлению памятника великого зодчего, он дотошно изучал все, что возможно разыскать, чтобы полнее, точнее отразить задуманное великим зодчим и разрушенное войной или временем. Но порой Авилов, человек нашего времени, не мог ухватить настроение, чувства своего знаменитого предшественника, отдаленного двумя-тремя столетиями, и мучительно искал эмоциональный ключ, чтобы зарядиться необходимым настроением минувшей эпохи, ее ритмом. Помогали записи старинной музыки – клавесинной, органной, но долго удержать настроение, созвучное минувшей эпохе, не удавалось.

Авилов вешал на стены, расставлял вокруг рабочего стола старые гравюры, акварели – они также помогали. Он стремился читать только то, что как-то было связано с минувшим временем. Но все это не позволяло оставаться в нужном настроении те недели и месяцы, в течение которых он разрабатывал проект, наблюдал за строительством (восстановлением) здания, его отделкой, убранством. Другие его коллеги были также озабочены проникновением в далекое время, свидетельство которого – зодческий шедевр – они восстанавливали.

Случайно найденная загадочная оптическая машинка со смешным названием "казуаль", возможно, и станет тем ключом, который поможет проникать сквозь скупые следы времени – гравюры и рисунки – в XVIII век...

Ансамбли великих зодчих словно симфонии, хоралы, поднимающиеся к небу. Архитектура, как музыка в камне, звучит в веках. Большой Ленинград, его пригородные дворцы и парки – и это прекрасные симфонии зодчества...

Павловский дворец, стиль – русский классицизм. Петергофский дворец петровское барокко. Екатерининский дворец, стиль – классицизм и барокко... Для Авилова эти строения были сродни творениям Мусоргского и Лядова. Авилов понимал, что и у городов, храмов, крепостей, как и у всякого великого творения, были гениальные авторы – у Санкт-Петербурга Петрограда – Ленинграда: Андреян Захаров и Варфоломей Растрелли, Савва Чевакинский, Иван Старов и Карло Росси, Василий Баженов и Тома де Томон, Василий Стасов и Валлен Деламот, Джакомо Кваренги.

Немало славных гордых имен. Были и талантливые строители, мастеровые люди из крепостных да заморские умельцы. Величаво стояли дворцы и простирались парки Северной Пальмиры – Ленинграда, и древних городов Пскова, Новгорода, Смоленска, Киева и Одессы, Севастополя, Нового Иерусалима в Подмосковье. Многие из них война сделала руинами. Ущерб, нанесенный только Ленинграду и его пригородам в дни войны, превышает 46 миллиардов рублей. Но многое нельзя возродить ни за какие деньги...

В связи с полным разрушением целых архитектурных ансамблей древних городов, особенно пригородов Ленинграда, в послевоенные годы возник вопрос: правомерно ли восстановление творений великих зодчих?.. Аргументы были простыми и убедительными: да, можно склеить мраморную разбитую скульптуру, можно реставрировать настенную роспись, барельефы, паркеты, полотна художников. Сформулировалось понятие о реставрации как о "восстановлении памятников искусства и материальной культуры в возможно близкой к их первоначальной форме... укреплении памятников с целью сохранения их для будущего".

Но о каком сохранении могла идти речь, если некоторые дворцы и целые ансамбли были разворочены войной, взорваны? О какой реставрации говорить в испепеленном фашистским нашествием краю? Все строить заново? Но если так, тогда почему же прежде не достроили древнеримский Колизей? Не восстановили Акрополь в первозданном виде? Или почему никто не решился добавить руки Венере Милосской или голову Нике Самофракийской? Есть ли пределы реставрации? Наконец, каковы моральные права, мера ответственности у реставраторов? Для споров были основания – от прежних шедевров зодчества порой, кроме фундамента, не осталось ничего. Архитекторы, решившие посвятить себя реставрационному делу, добровольно превращались в археологов, надеясь раскопать в развалинах осколки лепнины. Реставраторы становились историками, разыскивая в десятках архивов документы, рисунки и даже любительские фотографии. Авторы проекта реставрации Екатерининского дворца в Пушкине, бывшем Царском Селе, посвятили поискам материалов, историческим, техническим изысканиям не одно десятилетие. Теперь, когда толпятся у входа в Екатерининский дворец тысячные очереди, людям кажется, что чудом возникли покои и роскошные залы этого дворца – шедевра архитектора Растрелли, хотя в каждом зале блокадные фотографии свидетельствуют: фашисты уничтожили дворец.

В мире нет другого интерьера подобного Большому залу Екатерининского дворца. Он обильно отделан золоченой резьбой, отраженной, помноженной зеркалами. Модели утраченных фигур и орнамента выполнили скульпторы по эскизам и обугленным остаткам декора, найденным в развалинах реставраторами; скульптуры эти создавала Лилия Шведская. По полгода корпели резчики над каждой из 180 фигур. Наши современники Алексей Кочуев, Анатолий Виноградов, Юрий Козлов с помощью зодчих постигли манеру резчиков прежних столетий.

Вслед за ними работали позолотчики, люди кропотливого труда, о которых не зря говорят, что у них золотые руки. Много сделано, много, но работы в Царскосельском архитектурном ансамбле, да и в других памятниках зодчества в Ленинграде и его пригородах, в Новгороде, Пскове... хватит еще не на один год, ибо и создают и восстанавливают шедевры не в спешке, лечат их, лишь глубоко изучив.

Вадим Сергеевич Авилов консультировал, помогал коллегам при реставрации одной из недавно восстановленных достопримечательностей царскосельских строений – Коттеджа; это многолетняя забота архитектора Инны Ростиславовны Беневой, с которой сдружили Вадима Сергеевича долгие годы работы. В прежние десятилетия она занималась реставрацией равелинов Петропавловской крепости, которые еще до революции утратили свой первозданный облик. Вадим Сергеевич дорожил дружбой с Инной Ростиславовной, представительницей семьи известных деятелей Русского искусства и культуры, немало сделавших для Отечества.

Звонок Инны Ростиславовны застал Авилова в дверях, он только что вошел с драгоценной ношей в портфеле и, сгорая от нетерпения скорее проверить чудесные свойства казуали, не мог разделить, как всегда, желание коллеги поговорить о новостях, общих заботах, тем более что у Инны Ростиславовны была неторопливая, обстоятельная манера изъясняться. Она и сейчас начала прерванный накануне разговор с того, что им вместе предстоит написать фундаментальный труд об успехах ленинградских реставраторов, ведь в Ленинграде и его великолепных пригородах 1300 памятников зодчества, охраняемых государством.

Год за годом встают в первозданной красе шедевры архитектуры, некоторые из них, казалось, безвозвратно были сметены войной, но возрождены Авиловым, Беневой и другими архитекторами. Сколько десятилетий миновало после окончания войны, но продолжаются не только реставрационные работы, но и поиски похищенных фашистскими оккупантами сокровищ. Одно из них знаменитая "Янтарная комната" Екатерининского дворца. Инна Ростиславовна поинтересовалась, читал ли Вадим Сергеевич недавнее сообщение газеты "Фрайе Вельт": "Всем, всем, всем! Кто может указать местонахождение "Янтарной комнаты"?.. Кто имел к ней какое-либо отношение, слышал о ней, вел переписку..." Упоминаются имена тех, чьи солдаты могли похитить русские сокровища, – Эриха Коха, генерал-фельдмаршала Кюхлера, генерала Ляша...

И дальше Инна Ростиславовна стала говорить о том, что хорошо знал и Авилов, просто она предполагала и об этом написать – нашлись умельцы, энтузиасты, которые решились, не дожидаясь результатов поисков, что ведутся уже почти 40 лет (!), воссоздать десятки метров панно из янтаря, чтобы возродить и этот утраченный шедевр – "Янтарную комнату". Она надеялась на поддержку Авилова...

Инна Ростиславовна была удивлена тем, что Авилов слушал ее без энтузиазма, а ведь вчера вечером сам просил позвонить или зайти посоветоваться. По ее мнению, нужно несколько глав посвятить самым талантливым мастерам-реставраторам послевоенного поколения. Мастера всегда мастера, их никогда не хватает. И двести с лишним лет назад, когда строились, к примеру, дворцы и храмы на берегах Невы, трудности с мастерами были немалые.

Сохранился документ той поры – на пожелтевшей бумаге дата – 1751 год и такой текст: "Работных людей нанять и о том в Санкт-Петербурхе публиковать и в пристойных местах выставлять листы при барабанном бое, чего ради барабанщика с барабаном требовать".

Спустя 200 лет, хотя и без барабанного боя, требовались люди, о профессиях которых просто успели забыть: мастера тончайших паркетных работ и резчики ажурных деревянных кружев на стенах и мебели, позолотчики и каменщики для работ на различных гранитах, мраморах, плитняках, мастера искусственного мрамора (таким мрамором особенно славился Павловский дворец) и чеканщики по различным металлам и покрытиям, строители церковных куполов и знатоки садово-парковых работ, мастера по старинным фонтанным системам и часовщики по древним механизмам, ткачи стародавних шелковых и стеклярусных панно... Предстояло узнать, разгадать, изучить утраченные ремесла. Но кто мог ныне научить потомков, кто мог передать ремесло предков? (Хотя и верно говорится, что семена всех наук посеяны в нас...)

– Ведь и мы с вами, Вадим Сергеевич, причастны к тому, что после войны искуснейшему мастерству учили в специальных научно-реставрационных мастерских, – начала Бенева. – Мы с вами, Вадим Сергеевич, расскажем историю паркета Лионского зала, голландской плитки в Монплезире. Расскажем по тем редкостным архивным документам, которые мы нашли, расскажем, как мастера учили этому делу лет двести назад в палате "Канцелярии от строения", в Охтенском поселении в Санкт-Петербурге. И учеба была немудреная: гляди, бери, режь. И так, от отца к сыну, по наследству передавалось редкостное ремесло... Ведь в свое время царь Петр даже повелел закрыть мастерские Оружейных палат в Москве и согнать в "Петербурх мастеровых людей разных художеств". А где было нам с вами, Вадим Сергеевич, искать мастеров "разных художеств" в послевоенные годы? Людей уже до революции редких профессий? Помните наши поиски, волнения? По-моему, Все это интересно людям. И, кроме нас с вами, это мало кто знает.

– Да... да... – рассеянно говорил Авилов в телефонную трубку, разглядывая линзы казуали.

– Вы сегодня... какой-то странный. Прямо-таки непохожи на себя. Может быть, вы нездоровы? – спросила Инна Ростиславовна.

– Да... есть малость... как-то скис, не по себе... устал, – выдавил Авилов.

– Ну тогда, может быть, поговорим завтра?..

– Да... лучше завтра, – обрадовался Авилов.

И, попрощавшись, он положил трубку и решил больше не откликаться на телефонные звонки. Он стал торопливо переодеваться, думая, с чего лучше начать опробование казуали. Видимо, с уцелевшей акварели, сохранившей облик Радужного дворца, – время идет, а проект восстановления не очень-то у него продвигается. Конечно, есть оправдание – мало исходных материалов, но ведь были случаи и потруднее. Тут Авилов вспомнил о Леонарде Христофоровиче Мавродине, неразлучном с Вадимом Сергеевичем на всех работах. Он коротко назывался ГИП – главный инженер проекта. Мавродин технически обосновывал и проверял решения главного архитектора проекта. Леонард Христофорович за десятилетия тщательно изучил старинные методы строительства и отделки, старался на реставрационных работах применять и современную технологию, инструменты, но всегда проверял, не привносит ли это отсебятину. Пока никто в этом его не упрекнул.

Переодевшись, Вадим Сергеевич позвонил Мавродину, но жена сказала, что Леонард Христофорович на три дня уехал на рыбалку, ведь, кажется, Вадим Сергеевич сам говорил, что он пока ему не нужен, сделано маловато, нечего пока обсчитывать и обосновывать.

Во время разговора по телефону у Вадима Сергеевича созрело решение – не трогать акварели Радужного дворца, проверить казуаль на работах, уже завершенных, где он знает ответ в непростой задаче. Для опыта он подыскал в своих архивах подлинные рисунки, сделанные после завершения строительства и отделки дворца – одного из шедевров Растрелли. Манера художников той поры отличалась доподлинной фиксацией, подробной, фотографической точностью – художники добивались эффекта "как в жизни". В папке торчала картонная фотокопия приказа императрицы Елизаветы Петровны с датой 5 декабря 1745 года. Речь шла о перестройке Большого Петергофского дворца, который назывался тогда Верхними палатами: "...по обе стороны Больших палат на галереях зделать деревянные апартаменты с пристройными покоями, а на тех апартаментах кровли и протчее снаружи украшение было по-прежнему как нынче на тех галереях, и о том велеть сочинить чертежи ко пробации Е.И.В. – архитектору Дерастреллию". С этого начался триумф Растрелли почти два с половиной века назад...

Потом Вадим Сергеевич вспомнил, что Растрелли уже в ходе строительства Большого Петергофского дворца несколько раз менял проект – искал наиболее верное художественное решение. Короткий сей текст, давний язык, манера изъясняться прибавили Вадиму Сергеевичу ощущение времени, о котором он так много читал, знал вещи, многие здания, картины, гравюры; он жил тем временем уже три десятилетия.

Авилов удобно устроился у стола и стал разглядывать с помощью казуали акварель начала восемнадцатого века – внутреннее убранство парадной залы. Он тщательно осмотрел отделку стен, ее лепные украшения, скульптуру. Изображения казуаль показывала со стереоскопической точностью. Теперь Авилов захотел увидеть даль, проглядывающую в окнах. В кабинете вдруг погас свет, видимо, "полетели пробки", но Авилову было лень прерывать надолго волшебные видения. Вадим Сергеевич нашел спички и, дотянувшись до старинного подсвечника, стоявшего на приставном столике, зажег свечу. Давно он не пользовался этим дивным освещением. Авилов зажег еще две свечи и почувствовал, каким домашним давним уютом и таинственностью озарили три свечи угол его кабинета. Авилов переставил подсвечник поближе к себе и снова принялся рассматривать старую акварель.

При свечах линзы казуали наполнились волнами света, будто побежали строчки на телеэкране, но вскоре он к ним привык и изображение виделось четко – строки сливались... Вглядываясь в пейзаж за окном, изображенный на акварели, Авилов почувствовал его явственно. Ему показалось, что там, за окном, прошли какие-то люди в нарядах минувшей эпохи, вроде бы мелькнуло лицо Растрелли, знакомое по портретам, помещенным во многих книгах. Вспомнился портрет, висящий в зале Русского музея: крупное лицо в парике, крупный нос, большие глаза человека умного, с огнем души, но, видимо, нелегкого в отношениях... В прежние годы, работая над проектами восстановления растреллиевских дворцов, Авилов много думал о личности великого зодчего, не раз представлял себе его мощную фигуру в просторной белой рубахе и бархатном рисунчатом жилете нараспашку. И сейчас, в затемненной части кабинета, там, куда не проникал мерцающий свет свечей, среди любимых медальонов-портретов людей прошлых столетий, Авилов, не удивляясь, не пугаясь, словно ждал этого, увидел маэстро Растрелли, даже услышал хруст бумаги, над которой корпел великий зодчий.

Авилов перевел дыхание, направил туда экраны линз казуали и рассматривал зодчего, склоненного над огромным листом бумаги. Был он без камзола, в просторной белой рубахе, рукава закатаны; вся фигура была напряжена, он что-то напевал в нос, но дело, видимо, шло неспоро, маэстро сердился, взмахивал руками и снова склонялся к рисунку... Авилов долго наблюдал за его работой, и вдруг мелькнула шальная мысль: а что, если попробовать заговорить?..

– Господин Растрелли, – негромко, робко произнес Авилов. – Господин Бартоломео Растрелли, я давно вас хотел спросить. Извините, ради бога, за беспокойство...

Растрелли обернулся, посмотрел на человека, которого прежде не встречал, на непонятную одежду Авилова.

Авилов боялся, что видение исчезнет.

– Этот дворец, что вы задумали... который... у вас на ватмане еще... это будет великолепный дворец, им будут восторгаться и ваши современники... и мои... Но дворец будет ужасно разрушен, до неузнаваемости. И у нас мелькнут сомнения, к какому из вариантов мы должны склониться, что предпочесть?

Растрелли прислушался к странной, непохожей на ту, что слышит обычно, русскую речь.

– Кем будет разрушен? – Растрелли сердито опер руки в бока. – Кем, я тебя спрашиваю?! Да за это, за это ее императорское величество шпицрутенами да плетьми...

– Это случится через 200 лет... После войны мне доверили восстановить ваше творение... Понимаете? Я ведь порой муки, мученические испытываю, так как в точности все хочу восстановить...

– А кто ты такой?

– Реставратор, господин Растрелли. – Авилов был смущен, он считал неудобным называть маэстро коллегой; помолчав, продолжал: – Я хотел сказать, что перекрытие мы решили сделать не деревянное, как было у вас, а поставить ажурные, но крепкие стальные фермы... Их делали на Ижорском заводе, а ставили с помощью вертолетов, когда мы уже возвели стены.

– Это зачем? Да где такая длинная сталь найдется?

– В мое время делают... Это прочнее, на века! И конечно, о вертолетах вы не знаете, но я вам сейчас покажу фотографии, на которых мы зафиксировали этапы работы... – И, держа в одной руке казуаль, другой Авилов стал торопливо искать в ящиках стола фотографии, попутно объясняя: – Только вы подойдите и смотрите на них через этот... ну лорнет, что ли... это археологи нашли...

Вдруг раздалось дребезжание телефонного звонка... Растрелли оглянулся, будто искал, откуда непонятный звук... В казуали заколебался свет, пошел частыми волнами, и видение исчезло. Вадим Сергеевич с раздражением схватил трубку.

– Кто это?

– Добрый вечер, Вадим Сергеевич...

3

Как печально, что мы не можем рисовать непосредственно

глазом! Как много пропадает на длинном пути: из глаза

через руку – в кисть!

Г.Лессинг

В последние месяцы Авилов терзался трудной, порой, казалось, неразрешимой проблемой: ему предстояло по весьма скудным материалам разработать проект восстановления известного своей замысловатой архитектурой Радужного дворца. Впервые Авилов должен был многое домысливать – искать сходные решения в работах самобытного русского архитектора Петра Ивановского, искать в том, что он построил до Радужного дворца и в последующие годы, хотя было известно – великий мастер не любил повторений, всякий раз решал архитектурные задачи по-новому, неожиданно.

Облик Радужного дворца сохранился на двух гравюрах, нечетких, впрочем, где строение заслонял растительный орнамент, а также на акварельном рисунке чуть больше спичечного коробка. В распоряжении Авилова были еще обмеры руин, взорванного фашистами строения, были описания, сделанные в разное время, но лучшими документами пока оставались любительские фотографии, которые удалось получить после объявления по радио и в газетах; их присылали люди, которые были на экскурсиях в Радужном дворце еще в довоенные годы. Фотографий набралось немного, и те блеклые, порыжелые и чаще всего с сильными оптическими искажениями. Но все же они давали представление о дворце; в основном о фасадной его части и лишь о нескольких помещениях внутри, а их в Радужном дворце было двадцать семь!

Даже полная удача на стадии проекта требовала доказательств, которые необходимо было предъявить придирчивому научному совету по реставрации памятников зодчества. На заседаниях совета нередко говорили: "Это из области догадок, ваша фантазия" – и проект возвращался на доработку, и неоднократно, пока не было всех необходимых доказательств. Почтенные члены совета и молодые спорщики доверяли прежде всего документам, а не творческому чутью. Аргументы экспертов были простыми и каверзными: чем вы это решение можете подтвердить? Без одобрения проекта научным советом он не мог быть воплощен строителями-реставраторами.

В первую ночь после своей необычайной находки Авилов долго не мог уснуть, пришлось прибегнуть к снотворному; и лишь под утро Вадим Сергеевич забылся душным тягостным сном. Он беспокойно просыпался, торопился зажечь свет – остаток тревоги, сходной со страхом, вселил в душу видение – беседа с великим Растрелли. Авилов не мог бы определенно сказать, как все приключилось – устал, сдали нервы?