Текст книги "Рождественское перемирие (ЛП)"

Автор книги: Тиффани Райз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

– Элли... он священник. Ты не можешь любить священника.

– Все не так. Не совсем. Джордан, я не знаю. Думаю, я принадлежу ему. Думаю, я должна принадлежать ему.

– Но это бессмысленно, – сказала Джордан, накрывшись одеялом с головой и погрузившись в подушки. – Ты сумасшедшая. Люди не могут принадлежать другим людям. Они могут принадлежать только Богу.

Но Элли знала, что есть способ принадлежать кому-то, способ, который не был рабством, а скорее, как сказала Джордан, как христиане принадлежат Иисусу. Или способ, когда люди в браках принадлежат друг другу, даже за несколько лет до их встречи?

Элли не пыталась объяснить это Джордан. Либо ты понимаешь, либо нет, и Джордан не понимала.

Сорен подошел к фортепиано и начал играть “O Holy Night.” Убедившись, что они остались одни в святилище, Элли спустилась по лестнице и подошла к выходу церкви. Сорен не остановил свою игру, но слегка подвинулся, освобождая ей место на скамье. Она села спиной к инструменту.

Закрыв глаза, Элли прислонилась к плечу Сорена, и последние ноты ее любимой рождественской песни прозвучали и тихо угасли в мелодичной бесконечности.

– Красивая песня, – сказала она, выпрямляясь. – Но это не ‘You’re a Mean One, Mr. Grinch’.

Сорен ничего не ответил. Ни слова. Его пальцы продолжали перебирать клавиши, и, хотя звуки были милыми, произведение она не узнала, просто прекрасный шум.

– Я получила «пятерку» за экзамен по истории, – поделилась ему Элли. – Два дня назад нам раздали табель успеваемости. Мои отметки выросли, но только по Английскому и Истории «отлично».

Она ждала, надеясь и моля об ответе, поздравлениях, что угодно.

Тишина.

– На последних уроках мы учили кое-что клевое, – продолжила она. – Мистер Стоун рассказывал о Рождественском перемирии 1914 года. Слышали когда-нибудь об этом?

Сорен не кивнул, не улыбнулся, только продолжал тихо играть.

– Что же, это было в Первую Мировую войну, – не останавливалась она. – В траншеях по одну сторону на нейтральной земле находились французские солдаты, а по другую, в своих траншеях, немецкие солдаты. И затем кто-то... Бог его знает кто? Он решил, что должен быть выходной на войне. То есть, Рождество, верно? Кто сражается на Рождество? И кто-то поднялся на ничейную землю. И на другой стороне сделали то же самое. И кто-то бросил футбольный мяч, и война превратилась в футбольный матч между Францией и Германией. Мистер Стоун показал нам свои любимые фотографии солдат, которые, скорее всего, убивали друг друга днем ранее и убили бы днем позже, но они разговаривали и прикуривали друг другу самокрутки. Один французский солдат сделал немецкому стрижку. К чему я это все, если они смогли заключить перемирие на Рождество, думаю, может, и мы сможем?

Пальцы Сорен застыли на клавишах.

Элли улыбнулась, когда Сорен закрыл крышку. Отклонившись назад, она оперлась локтями на крышку.

Сорен поднял руку и заправил за ее ухо непослушную прядь волос. Она задрожала от прикосновения его руки и пальцев, которые прижались к ее щеке и уху на несколько мгновений.

– Рад, что ты пришла, – сказал он так тихо, что ей показалось, он говорит про себя.

– Я здесь.

– Боялся, что ты не придешь. Что бы ни случилось с нами... наши трудности никогда не должны вставать между тобой и Богом.

Их трудности? Какая изящная фраза.

– В эти дни Бог все равно не разговаривал со мной, так что не переживайте.

Сорен наклонил голову и сочувственно посмотрел на нее.

– Как поживает твоя мать?

Элли покачала головой.

– Не очень? – спросил он.

Она пожала плечами.

– А когда было хорошо? Вчера папе вынесли приговор. Как мило с их стороны сделать это перед Рождеством, правда? Мама разбита. Сегодня она была достаточно собрана, если можно так сказать, дала мне денег, чтобы я купила наряд на Рождество. Наряд… ура, – без энтузиазма сказала Элли. Она не хотела новой одежды на Рождество. Или денег. То, чего ей хотелось, ее семья больше не могла дать. Только Сорен. «Если он когда-нибудь сможет, пожалуйста», – помолилась она.

– Мне очень жаль, Малышка. – Сорен сложил свои идеальные руки на коленях. – Жаль, что я не могу улучшить его для тебя.

Она поняла, что ему улыбаться на удивление просто.

– Вы все улучшаете. Кроме тех случаев, когда ухудшаете.

– Сегодня Рождество. Тебе запрещено говорить, как ты меня ненавидишь, – заметил он, сильнее развернувшись к ней. – Перемирие, помнишь?

– Верно, – ответила она. – Перемирие.

Элли усмехнулась, затем пододвинулась вперед и прижалась к его груди. Слезы текли почти бесшумными потоками, а Сорен прижимался подбородком к ее макушке. Пока она плакала, он шептал ей, шептал что-то на датском, его родном языке. Девушка бы все отдала, чтобы знать, о чем была речь. Но, на самом деле, это не имело значения, сами по себе слова успокаивали ее, слова и мужчина, произносивший их.

Она сама не понимала, почему плачет. Несколько месяцев она знала, что ее отца приговорят в декабре. Хотя жизнь без него была лучше. А мама уже несколько лет медленно теряла ее. Она хотела быть монахиней еще будучи ребенком, но влюбилась в отца Элли и отказалась от своей заветной мечты. Теперь у нее был осужденный бывший муж и дочка с судимостью. Вот и доказательство, как думала ее мать, что брак и рождение ребенка были против воли Божьей. Здорово для самооценки Элли, не так ли? Но это не было новостью. Обо всем плохом было давным-давно известно. По какой-то причине из-за Рождества все эти вещи было очень трудно игнорировать, как это удавалось ей делать весь уходящий год.

Слезы медленно высохли. Она подняла голову и вытерла лицо. Сорен достал черный шелковый носовой платок из кармана и протянул ей.

– Разве грешно вытирать сопли о сутану священника? Если да, я грешница.

– Моя сутана в шкафу и в безопасности от любого вреда. И любые грехи, в которых ты исповедуешься в мой жакет, простительны.

– Рада знать. У вас действительно есть сутана? – спросила она, пытаясь представить Сорена в сутане. Эти нелепые халаты до лодыжек она видела только на Папе по телевизору и обычно на священниках из миссий.

– Есть, – подтвердил Сорен, величественно кивая. – У всех иезуитов она есть.

– Почему же вы никогда ее не носили?

Сорен молчал и обдумывал вопрос. Он был единственным взрослым из всех, кого она знала, кто так делал, кто воспринимал ее вопросы достаточно серьезно, чтобы обдумывать их перед ответом.

– Предполагаю, что считаю ее слишком выделяющейся. Приходскому священнику лучше смешаться с прихожанами.

Элли фыркнула, и глаза Сорена слегка округлились от ее реакции.

– Вы? Смешались с нами? Вы себя видели? В вас больше восьми футов роста, и вы роскошный. Вы ни с кем не смешаетесь. Вы даже не затеряетесь на фоне других высоких роскошных священников.

Сорен поджал губы.

– Элеонор, разве мы не говорили на эту тему?

Она шумно вздохнула.

– Да, знаю, я не должна говорить вам, какой вы роскошный, потому что вы священник и это неуместно, и я перестала слушать дальше, потому что представляла вас в джинсах. Вероятно, у вас даже нет джинсов. Скорее всего, вы спите в своих облачениях.

– У меня есть джинсы, и я сплю в постели.

Элли представила его в кровати. Ей не стоило этого делать. Потому что в чем же он спит? Серьезно? Она не представляла его в боксерах и футболках, как любил ее отец. И он точно не был тем типом, который носит стариковские пижамы.

Обнаженный. Он спал обнаженным. Она знала. Была готова поклясться своей жизнью.

– Погодите, а какая кровать? – спросила она.

– Нам не стоит это обсуждать, – ответил он и отвернулся, больше не желая смотреть или находиться возле ее лица. – Именно это и приводит все к бардаку между нами.

– Знаю. Простите. Я просто очень скучала по вам, – сказала она.

– В моем кабинете без тебя в дверях было слишком тихо, – признался он. – У меня есть кое-что для тебя. Поэтому я рад твоему приходу.

– Кое-что? Подарок?

– Небольшой подарок. – Он потянулся к карману и достал крошечный пурпурный бархатный мешочек. Она взяла его и дрожащими руками открыла.

– Это медальон, – заметила она, уставившись на серебряную монету на серебряной цепочке.

– Святая Луиза, – объяснил он. – Ее день 15 марта.

– В мой день рождения.

Элли надела цепочку и ощутила холодный металл медальона на коже, возле сердца, именно там, где хотела Сорена.

– Спасибо, – поблагодарила она. Подарок был милым, безопасным и очень католическим. Тот подарок, который священник мог подарить члену его паствы без вопросительных взглядов. Тем не менее, ее подарок вызвал бы вопросы. Особенно у нее.

Но она проделала весь этот путь в холоде и темноте.

– У меня тоже есть для вас подарок, – сказала она.

– Тебе не следует покупать мне подарки. Никогда.

– Это нелепая вещица, хорошо? И я не покупала ее. Она уже была у меня, так что примите, пожалуйста, и не смейтесь. А потом я уйду.

Она достала небольшой сверток из кармана пальто и положила его на крышку фортепиано. Он поднял его и осторожно, словно это бомба, развернул оберточную бумагу.

– Когда я была маленькой, у меня был целый набор, – решила рассказать она. – Медведи и овцы, тигры и прочее. Дюжины маленьких пластиковых животных. Мне пришлось перерыть миллион коробок, чтобы найти...

– Оленя? – спросил Сорен, глядя на маленького рогатого оленя в руке.

Она покачала головой.

– Это благородный олень. Или марал. Но я называю его благородным оленем. Думаю, это традиционное название. Самец благородного оленя. Мне нравятся каламбуры. Это визуальный каламбур, – ответила она, немного покраснев. В свое время это казалось хорошей идеей, но сейчас, как только она отдала ее ему и объяснила, поняла, насколько глупой была задумка. Пластмассовый игрушечный олень? И это она подарила самому умному, красивому и странному мужчине в мире на Рождество? Этого мужчину она любила каждой клеточкой своего тела?

– Как стремится лань к воде, – начал Сорен, – так стремится душа моя к...

О. Может идея с оленем не так уж и плоха.

Сорен продолжал смотреть на игрушку.

– Это был Псалом? – спросила она.

– Псалом 42, первый стих, – ответил он, его глаза пристально смотрели на нее. Что-то блестело в этих темных серых глубинах, бездонных как океан и таких же загадочных...

Элли протянула руку и поставила оленя в центр его ладони. Гордая голова марала и темные глаза смотрели прямо на Сорена.

– Так что вот оно, – сказала Элли. – Я вручаю вам мое сердце².

Сорен медленно сжал пальцы вокруг крошечного оленя и прижал кулак к груди.

– Спасибо, Малышка, – поблагодарил он чуть громче шепота.

Элли просто прислонилась к его плечу.

– Счастливого Рождества, Сорен.

Она услышала, как он сделал еще один глубокий вдох через нос, словно готовился сказать что-то важное, может, даже простить ее и завершить их разрыв. Но нет.

– Счастливого Рождества, Элеонор. – Все, что он сказал.

Она встала, надела пальто и отправилась к выходу. У дверей церкви девушка остановилась и повернулась.

– Жаль, что Рождество не каждый день, – произнесла она. – Тогда никто бы не вернулся к глупым войнам.

Сорен промолчал, просто отвернулся, все еще держа оленя в ладони.

Нора моргнула, и две слезинки покатились по ее щекам. Она смахнула их, пока Кингсли не заметил. Нора убрала ноги с его живота, он сел и положил подбородок ей на колено.

– Клубника, – сказал Кингсли.

– Что? Хочешь клубники, или это твое новое стоп-слово?

– Твои волосы, – пояснил он. – В ту ночь они пахли клубникой. Когда Сорен вдохнул, перед тем как пожелал тебе Счастливого Рождества, он нюхал твои волосы. На следующий день ему было стыдно за свою слабость в тот момент, кода он вдыхал запах твоих волос, пока ты не смотрела. Я помню, как он рассказывал мне, что твои волосы пахли клубникой.

– Это был шампунь. Suave, клубничный. Всего девяносто девять центов за бутылку. Он рассказывал тебе о той ночи?

– Рассказал, что увидел тебя после службы, говорил с тобой, и как ему было трудно расстаться с тобой, – ответил Кингсли. – Говорил, ты выглядела такой красивой, что ему не удалось удержаться и не вдохнуть аромат твоих волос.

Нора усмехнулась. Лучше смеяться, чем плакать.

– Весь год нашего «расставания» или чего бы то ни было... я думала, он меня ненавидит. Или хуже того, забыл обо мне. Лучше, чтобы ненавидел, а не забыл.

Кингсли покачал головой: – Забыть тебя? Иногда он появлялся у меня дома в два или три часа ночи, и мне даже не нужно спрашивать, почему. Я слышал его «Дукати» на аллее. Я вставал, впускал его и находил любую красивую мазохистку в доме для него, чтобы «выпустить» его удрученность. И все из-за тебя.

– Ты серьезно? – не поверила она. – Он никогда не рассказывал.

– Он не хотел, чтобы ты знала, каким слабым его сделала.

– Но я хочу знать, – ответила она.

– Ты знаешь, что он думал тебя похитить?

– Что? – Нора сгорала от любопытства.

– Однажды я спросил его, что бы он сделал, если бы я не смог вытащить тебя из тюрьмы после твоих угонов. Он сказал, что забрал бы тебя с собой к его маме в Данию. К счастью для него, я и раньше тайно вывозил людей в разные страны и не попадался. К счастью для тебя, до этого не дошло.

– К счастью для его матери, – добавила Нора.

– Но в тот плохой год, когда вы не общались, он признался под действием очень крепкого Каберне, что хотел отправить тебя в Данию.

– Наверное, думал, что его мать позаботится обо мне лучше, чем моя собственная. – И, скорее всего, был прав.

– Он считал, что будь ты по ту сторону океана и под крышей его матери, у него будет меньше соблазна выпороть и оттрахать тебя. Вот о чем он думал.

– Боже, – прошептала она.

– Я могу рассказать много историй о том годе, – продолжил Кингсли. – Время, когда я приковал его за лодыжку к кровати, очень хорошее. Или это, или он убил бы парня в вашей церкви, который говорил о твоих сиськах в ярких выражениях.

– Кажется, я должна сказать тебе «прости», – ответила Нора морщась.

– Не нужно. Для него тот год был ужасным. Для меня? – Он указал на себя. – Я просто наслаждался жизнью.

– Я и не подозревала, сколько всего ему пришлось пережить за тот год. Он всегда вел себя так, словно у него все под контролем, пока я разваливалась на куски.

Кинсли выдохнул небольшое противное «пфф».

– Пфф? – повторила Нора.

– Пфф. Взрослый мужчина, у которого все под контролем, не блуждает и не нюхает волосы девушек-подростков, – ответил он. – Если бы ты была поблизости, он бы еще раз понюхал твои волосы.

– Черт, если бы я могла, то прямо сейчас понюхала бы его волосы, – сказала она. – Мне нравится его аромат.

– Мороз на хвойных ветвях, – добавил Кингсли.

– Дым камина вдали.

– Свежевыпавший снег.

– Когда перечная мята ударяет в нос, – продолжила она и рассмеялась над собой. – Мы сошли с ума.

– Все из-за него, – подтвердил Кингсли. – Мы были нормальными до него.

– Черт подери, такими мы и были. Мы оба, маленькие ангелы.

Кингсли рассмеялся.

– Что? – спросила она.

– Я заметил кое-что на открытке, – ответил он.

Нора наклонилась и наблюдала, как он перевернул открытку от Пресвятого сердца на заднюю сторону и указал на крошечного красного оленя с рогами под названием типографии.

– Это логотип открытки, – ответила она. – Фирмы по изготовлению рождественских открыток иногда печатают оленей в качестве логотипа.

Кингсли облизнул кончик пальца и провел им по оленю и названию типографии. Чернила имени не смазались. Чернила оленя – да.

– Он нарисовал «оленя» на твоей открытке, Maîtresse.

– Черт возьми, – выдохнула она, теперь узел в ее горле был размером с мяч для гольфа. – Нарисовал.

Нора посмотрела в глаза Кингсли, и он улыбнулся ей, гордый, как маленький мальчик, решивший загадку, которая поставила в тупик взрослых.

– Кинг, что, если это не он устроил мне бойкот, – начала Нора. – Что, если он думает, что это я устроила ему бойкот? Я ждала, когда он заговорит со мной. Может, он ждет, когда я заговорю с ним.

Давным-давно, тринадцать лет назад она подарила Сорену на Рождество своего «оленя». В это Рождество он тоже подарил ей свое сердце и спрятал его на ее открытке. Он не забыл ее. Не забыл ее и по-прежнему любил. И тогда это произошло, тогда в ее дом пришло Рождество. Оно было не в ели и не на кухне, и не на камине, и не висело на украшениях на карнизе, и даже не стучало ей в дверь. Оно было в этом крошечном олене на ее открытке. И если она моргнет, то пропустит Рождество. Хорошо, что у Кингсли более зоркий глаз, чем у нее.

Нора прикоснулась к оленю, к его маленьким нарисованным рогам. Как стремится лань к воде...

Нора хлопнула по бедрам и встала.

– Пойдем, Капитан. Мы сбежим из тюрьмы.

– Что? Куда?

Она помахала открыткой перед его носом.

– В Пресвятое сердце? – спросил Кингсли.

– Я должна его увидеть. Должна, – ответил она. – И, если мы выедем сейчас, прибудем как раз к проповеди.

– Тогда езжай, – сказал он.

– Пожалуйста, поедем со мной?

Нора видела сомнения Кингсли, но он не хотел быть третьим лишним. Неважно, сколько раз она говорила, как Сорен переживает за него так же, как и за нее, Кинг никогда не поверит и не позволит себе верить этому.

– А мне пора домой, – ответил он. – Собаки скучают по мне, когда я ухожу на всю ночь.

Нора прищурилась. Жалкое оправдание.

– Ставлю тысячу долларов, что угадаю первые два слова из уст Сорена, когда он начнет свою проповедь, – сказала она.

– Одну тысячу долларов? – спросил Кингсли.

– Наличными, – ответила она.

– Никаких споров. Счастливого Рождества?

– Нет.

– Тогда ты ни за что не угадаешь. Каждый год он читает разные проповеди, верно?

– Верно. Но я могу угадать первые два слова, которые он произнесет. Веришь мне?

– Нет.

– Одна тысяча долларов говорит, что я могу. – Она почесала его под подбородком, как кота. Затем Кингсли схватил ее за палец и крепко сжал. Тогда ей стало понятно, что у нее получилось его заманить. Шанс доказать, что девушка не права, всегда манил француза.

– Хорошо, – сдался он. – Принимаю пари. И тебе лучше приготовить деньги.

– У меня они есть, – парировала Нора. Они пожали руки, закрепляя спор.

– Погнали в церковь.

Часть 2
Рождественское перемирие Кингсли

Играет – “All I Ever Get For Christmas is Blue” Over the Rhine

Уэйкфилд, Коннектикут.

Было двадцать градусов, и шел снег, когда они покинули дом Норы. Кингсли плотнее затянул шарф на шее и сел в машину.

– Мне лучше выиграть эти деньги, – все, что он сказал, стоило им выехать на трассу к Уэйкфилду.

– Поцелуй их на прощанье, Кинг, – посоветовала она и включила обогрев и радио. Джазовый бархатный голос пел ему "All I Ever Get For Christmas Is Blue", и он поддавался соблазну позвонить сладкоголосой певице и подбодрить ее своим способом.

– Знаешь, прямо сейчас мы могли бы трахаться, – заметил Кинг. – Церковь против траха, и мы выбрали церковь?

– Ну что же, слишком поздно. Мы уже здесь, – ответила Нора и остановилась напротив ярко-освещенной церкви. Даже в машине Кингсли слышал музыку, доносящуюся из-за дверей, украшенных массивными венками с зелеными и красными лентами. – Пойдем?

Кингсли собрался с духом. – Еще раз на баррикады.

Они вошли в церковь. Кинг и Нора стояли перед открытыми дверями в святилище, касаясь носками порога, но не переступая его. Прихожане закончили петь, и все сели. Ожидание заполнило помещение до самых стропил. Все затаили дыхание. Дети утихомирены. Все взоры устремлены вперед.

Сорен подошел к кафедре.

Кингсли так редко видел Сорена в облачении, что у него перехватило дыхание от вида бывшего любовника в белоснежной казуле и серебристо-золотой епитрахилье. С его светлыми волосами, сияющими в свете свечей и идеально уложенными, как и всегда, он сиял, как ангел. Что, как считал Кингсли, идеально демонстрировало насколько обманчивой может быть внешность.

Нора наклонилась к уху Кингсли и прошептала два слова:

– Свет, пожалуйста? – спросила Нора.

Сорен начал говорить.

– Свет, пожалуйста? – сказал Сорен.

Прихожане взорвались хохотом.

– Черт, – выдохнул Кингсли.

– Почему у Лайнуса это всегда срабатывало? – спросил Сорен, театрально вглядываясь в балкон, словно искал пропавший софит. – У меня ни разу это не получалось.

Кингсли вытащил бумажник и отсчитал десять Бенджаминов Франклинов, которые Нора радостно засунула в карман пальто.

– Счастливого Рождества, – пожелал Сорен.

– Счастливого Рождества, Отец, – в унисон ответили прихожане. Нора улыбалась, купаясь в своей победе.

– Как замечательно, что вас здесь так много, – начал он. – И так много лиц, которых я не видел с Пасхи.

Церковь содрогнулась от смеха и стонов. Клерикальный юмор.

– Вижу, Реджина стучит по наручным часам, подгоняя меня, – продолжил Сорен. – У меня есть двадцать минут, Реджина. Сколько сейчас?

Сорен наклонился вперед, чтобы послушать кого-то из первого ряда.

– Десять? У меня только десять минут? – с ужасом переспросил Сорен. – Но это мой выход, Реджина. Почему ты пытаешься убить мой выход?

Все прихожане снова засмеялись. Кингсли ощущал и слышал его – смех пяти сотен людей в ограниченном пространстве можно было зарегистрировать на шкале Рихтера.

– Кто этот человек? – прошептал Кингсли Норе. – Они его обожают.

– Кингсли Эдж, познакомьтесь с Отцом Маркусом Стернсом.

– Ох, можно мне на Пасху тридцать? – спросил Сорен, все еще ведя переговоры с пожилой женщиной на первой ряду. – Справедливо. Спасибо, Реджина. Теперь я могу начать? Можно? Хорошо. Запускайте секундомер.

Как могло случиться, что этот нежный, игривый, обаятельный отец Стернс был еще и Сореном, мальчиком, который научил Кингсли значению слова «боль»?

– Да, знаю уже поздно, – ответил Сорен. – И мы все хотим вернуться домой к нашим семьям и друзьям или, если бы вы были на моем месте, в постель. Некоторые из нас не получают выходной на Рождество. – Он указал на себя, изображая мученика.

Кингсли улыбнулся, когда две молодые девушки перед ним переглянулись и поиграли бровями. Несомненно, они представляли своего священника в постели. Добро пожаловать в клуб, дамы.

– Я слышал, на Рождество идет война. На самом деле, я слышу это каждый год, но мне еще предстоит увидеть, как вооруженные мужчины используют рождественские ели для тренировки в парке. Очень печально видеть одни семейные пары с детьми, проходящие мимо и наслаждающиеся огнями и украшениями, а не гранатами. Возможно, здесь идет война на Рождество, как и там, идут войны, и они не прекращаются в день Рождества. Война в Ираке, Дарфуре, Сомали... я могу продолжать. И другие войны тоже. Бесконечная война между добром и злом. Холодная война между левыми и правыми в этой стране. Войны в наших собственных жизнях и сердцах. Война против зависимостей, наших болезней, наших соперников, самих себя. – Он остановился. – Вас может шокировать, что у меня есть привычка противостоять тем, кто близок мне...

Еще один всплеск понимающего смеха распространился по церкви. Они любили своего священника, это было очевидно, но еще у них был его номер.

– И однажды, давным-давно, я был в состоянии холодной войны с тем, кого любил. Этот кто-то из доброты душевной напомнил мне о Рождественском перемирии 1914 года, когда во всех траншеях разразился мир между французскими и немецкими солдатами, которые днем ранее стреляли друг в друга. Мы видим фотографии в газетах – солдаты прикуривают друг другу, играют в футбол, разговаривают. Рождественское перемирие так же позволило каждой стороне в безопасности вернуть их падших соратников. Мой друг, напомнивший мне о перемирии 1914 года, сказал кое-что, что навсегда останется в моей памяти. «Очень жаль, что Рождество не каждый день. Тогда, никто и никогда не сражался бы в глупых войнах».

Кингсли оценил посыл, но знал, что это была попытка выдать желаемое за действительное. Даже когда перемирие местами вспыхнуло на фронтах Первой мировой, оно было не везде. Сражения продолжались. И к 1915 году, когда война стала еще более жестокой и кровопролитной, больше не было спонтанных перемирий, даже на Рождество.

И все же... вот он, бывший капитан Французского иностранного легиона, держит за руку свою Госпожу, правнучку одного из кайзеров Вильгельма. В 1915 году был совершен акт измены. Сегодня, просто день с согласной буквой в нем, как сказала Нора. Возможно, надежда у человечества была. Маленькая.

– Чем больше я думаю о Рождественском Перемирии 1914 года, тем больше меня это озадачивает, – продолжил Сорен. – Как это произошло? Давным-давно на ужине в честь Дня благодарения я консультировал людей, которые не видели близких родственников несколько лет из-за ссоры из-за политики или религии, война просто на словах. Но эти мужчины в траншеях убивали друг друга, буквально стреляли друг в друга месяцами до того, как наступило перемирие. Как оно произошло? Почему? У меня есть теория. Зимой холодно, и холоднее, чем зимой в Европе в траншее, быть не может. Солдаты замерзли как никогда в своей жизни. Но Рождество – это тепло. Это горячий сидр и свечи, и рождественское полено, и слишком много людей в церкви.

И еще одна волна мягких усмешек.

– К Рождеству солдаты превратились в глыбы льда. И мы знаем, что происходит, когда бросаете кубик льда в горячий напиток? Лед трескается. Этот феномен известен как «дифференциальное расширение». Ядро кубика льда остается холодным и твердым, но наружная его часть контактирует с теплом и расширяется. И в один миг трескается. Рождество пришло к этим заледеневшим солдатам, выплеснулось на них, и они треснули. Может, поэтому многим из нас Рождество приносит боль. Мы ощущаем эту трещину, эту брешь, которую в нас пробил этот праздник. Думаю, поэтому на Рождество мы ощущаем столько холода, темноты внутри нас, которые выходят – злость, что еще один год уже прошел, столько времени потрачено впустую, одиночество в ожидании провести Рождество с кем-то, кто не хочет его с тобой проводить. Или хуже того, чувство, которое мы просто забыли.

Краем глаза Кингсли заметил, как Нора украдкой вытерла слезу.

– Но... – сказал Сорен, – может быть, есть что-то хорошее, что рождается из этой трещины в наших сердцах. Так создается место для хороших вещей, которые могут проникнуть внутрь, светлые, теплые вещи. Пламя свечи. Музыка. Старые друзья, зашедшие без предупреждения. И еще... любовь? Надежда? Прощение? Кажется разумным, что Рождество заставляет нас хотеть прощать друг друга, хотя бы на день. Понимаете, Рождество, само по себе, акт прощения. Вначале Бог вручил нам всем подарок – мир. И мир был чистым и прекрасным, и невинным, и мы разрушили его через пять минут после вручения. Мы были детьми в посудной лавке и разбили мир, не понимая, что разбили себя вместе с ним. И вместо изгнания нас из Его «списка Рождественских подарков», что я бы на его месте сделал, Бог вручил нам другой подарок. На самом деле, самый для Него ценный во вселенной – Его новорожденного сына. И этот подарок, дар Сына божьего, мы не могли сломать. Хотя и пытались, не так ли? Мы пытались. – Сорен многозначительно посмотрел на большое распятие на стене.

– Тем не менее... – не останавливался Сорен, улыбаясь как благословляющий священник, – есть и хорошие новости. Господь дал нам Своего Сына как акт непомерного прощения. И мы действительно пытались сломить его, и на несколько дней показалось, что нам удалось. Ох, мы не сломили его. Потому что Иисус – это любовь, а любовь, настоящую любовь, можно бросать и пинать, и избивать, пороть и бить, и распять на кресте. Но она будет жить. Истинная любовь живет и будет жить вечно. И я желаю вам счастливого Рождества и еще поздравляю нашего Господа с Днем рождения, ибо он каждый год возрождается в наших сердцах. И в этом и есть значение слов Иммануила – Бог с нами. Рождество с нами как прощение на протянутых ладонях.

Проповедь закончилась, и Нора потянула Кингсли за руку, выводя его из святилища в притвор.

– Ты в порядке? – спросила Нора.

– Я?

– Ты так сильно сжимал мою руку, что я подумала, ты ее сломал.

– Правда? – не поверил Кингсли. – Прости.

– Он добрался до тебя? – поинтересовалась она, сочувственно улыбаясь.

– Немного, – признался Кинг.

– Это происходит с лучшими из нас.

В святилище снова заиграла музыка.

– Хочешь уйти? – спросила она. – Или хочешь пойти к нему и подождать там?

– Только на несколько минут, – ответил Кингсли. – Я смогу вручить ему носки.

– Хорошо. Следуй за мной, – произнесла Нора.

Она вывела его через главные двери церкви и повела за угол. Под светом зимней луны они прошли по дорожке, которая вела от церкви к толстым стволам деревьев, защищающим небольшой дом Сорена от посторонних глаз. Нора поднялась к двери и повернула ручку. Заперто. Она вытащила связку ключей из кармана пальто.

– Такого никогда не было, – пробормотала она и открыла дверь собственным ключом.

Дверь открылась на кухню Сорена. Нора включила свет, и Кингсли увидел на столе старомодную банку для печенья.

– Боже мой, Клэр, – воскликнула Нора, сняв крышку с банки. – Люблю эту девчонку. Каждое Рождество она посылает Сорену две дюжины самых лучших глазированных печений.

– Ты ешь его печенье? – спросил Кингсли. – Он не говорил, что ты можешь угощаться.

– Если ты сосала член мужчины, значит можешь есть его печенье. Пожизненно. Это закон. – Нора расстегнула его пальто и стянула с плеч.

– Правда? – задал вопрос Кингсли, помогая ей со своим пальто.

– Правда.

– В таком случае, – сказал Кинг, – передай мне одно.

Нора усмехнулась и закинула печенье в его рот. Оно таяло на языке словно масло, что неудивительно, ведь почти на 78% печенье из него и состояло.

Нора повесила его пальто и провела в гостиную, где он и Сорен много раз за эти годы напивались. Кингсли дорожил этими ночами, ночами, когда стены Сорена немного опускались. Эти пьяные ночи они говорили до самого рассвета. Иногда Сорен лежал на спине перед камином и позволял Кингсли положить голову ему на живот, как в старые времена. Иногда Сорен даже проводил рукой по волосам Кингсли и тянул, но сегодня этого не произойдет.

Нора включила гирлянду на ели, и Кингсли пришлось зажмуриться от внезапной вспышки огней.

– Похоже, не только у меня была групповуха с Санта Клаусом, – отметила Нора. Она включила электрические свечи на окнах. Даже каминная полка была украшена свечами, настоящими, и она зажгла одну за одной, пока вся комната не засияла. На крышке рояля стоял праздничный венок. Нора зажгла все четыре свечи внутри венка, а Кингсли разжег огонь в камине и нашел прекрасную пуансеттию на полу возле поленницы.

– Бамби, – прочитал он на открытке. – Я украла ее с алтаря в доме Иезуитов. С любовью, Магдалена. – Надпись была на итальянском.

Бамби?

– Эй, – позвала Нора, перебирая толстую пачку открыток, которую достала из корзины. – Я нашла секрет для получения кучи Рождественских открыток. Присоединиться к духовенству. Должно быть, тут две сотни.