Текст книги "Путешествие на край комнаты"

Автор книги: Тибор Фишер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

А вот Серджио меня раздражал. Причем раздражал очень сильно. Худенький, щупленький, мелкий, даже мельче Рутгера – всегда готовый на всё. Для всех и в любое время. Я повторю. На всё, для всех и в любое время. В общем, вы поняли. Он добился успеха как порноактер, потому что в его лексиконе не было фразы: «Этого я не делаю». Он был поразительно неразборчивый и всеядный. Тоже в своем роде талант. Но как очень верно заметил Влан: мужик, который ебет всех, по сути, не ебет никого. За здоровьем у нас в «Вавилоне» следили всегда очень тщательно, но для себя я решила: что бы там ни показали анализы крови, с Серджио я работать не буду. Он вырос в семье, где его очень любили и всячески баловали, а когда ему было двенадцать, его совратил его тренер по плаванию.

– Кошмар, – сочувственно проговорила я.

– Вовсе нет, – сказал Серджио. – Это было волшебно. Он любил меня и дарил мне подарки.

Серджио пугал меня тем, что не видел вообще никакой разницы между вопросом: «Ну что, может, по пиву?» и вопросом: «Может, похитим кого-нибудь, свяжем потуже, и пусть себе медленно задыхается, пока мы пьем пиво?» Когда мы обсуждали, как нам избавиться от Рутгера, Янош, видимо, не сумел подобрать точное слово по-итальянски, и Серджио, истолковавший наши намерения превратно, совершенно спокойно предложил утопить Рутгера в бассейне – изобразив это все пантомимой. Янош рассмеялся, но мы все были в ужасе. Потому что Серджио не шутил. Мы старались не встречаться с ним взглядами. Это было незадолго до того, как утонул Хеймиш.

– Они все жадные гады, – говорила Констанс. Я уже и забыла, о ком из политиков идет речь. Мы редко когда обсуждали политику, но если вдруг разговор заходил на какие-то политические темы и при этом присутствовала Констанс, то желчь изливалась рекой. В мире не было ни одного политика, в любой стране, в любой партии, правящей или оппозиционной, который бы не удостоился звания жадного, злобного, мерзопакостного и – любимый эпитет Констанс для членов правительства – тошнотворного гада. «Системе» и «правящим кругам» также доставалось от Констанс по полной программе. Для человека, который владеет двумя домами и чья единственная забота – какой пояс для чулок надеть сегодня, ее ярость была какой-то уж слишком свирепой. С таким жаром она говорила, помимо политики, только о сексе. Меня как-то коробит, когда девчонка на пятой минуте знакомства вдруг заявляет, что у нее было сто семьдесят восемь мужчин. Она что, их считает? Зачем? И зачем она мне сообщает об этом своем достижении? Я сама далеко не ангел, и, наверное, мой «послужной список» был гораздо длиннее, чем следовало, но сто семьдесят восемь мужиков… для любительского учета… когда тебе едва за двадцать… это сильно. Хотя, с другой стороны, если ты гонишься за количеством, всегда можно набрать телефон ближайшего регбийного клуба.

Серджио с Яношем опять хохотали над объявлением про Рутгера. Серджио с Яношем много снимались в порно и Рутгер тоже пытался прорваться на большой экран, но не подошел по анатомическим показателям. Однажды Рутгер увязался за Яношем на съемки и заявил режиссеру, чтобы ему дали двух или даже трех женщин, потому что «одной недостаточно». Как потом сказал Янош: «Он был прав. Одной оказалось недостаточно. Это был перебор». Неспособность к эрекции перед камерой не поколебала решимости Рутгера. Он объездил всю Европу и всю Америку, всеми правдами и неправдами пробирался на съемочные площадки, появлялся под вымышленными именами и в париках, но когда доходило до дела, у него не стоял – хоть убейся. И вот парадокс: хотя Рутгер не снялся ни в одном эпизоде, в порно индустрии его знали все. Все знали и все не любили. Вплоть до того, что один режиссер купил полторы страницы рекламного места в отраслевом журнале и напечатал там фотографию Рутгера, список его псевдонимов и краткий, по пунктам, ответ на вопрос заголовка: «Почему вам не надо работать с этим человеком?»

Когда я только приехала, Рутгер хитростью и обманом затащил меня к себе: смотреть его проморолик. Ролик был очень короткий.

В первой части, продолжительностью три минуты, Рутгер появился на экране всего два раза по паре секунд. Он играл разъяренного бойфренда, чью подругу пялит курьер из доставки пиццы, а он наблюдает за этим, застыв в дверях. Этот ролик доказывал – убедительно и нарядно, – почему Рутгеру противопоказано сниматься в кино. У него был выдающийся антиталант к актерству. Мало того, рядом с ним даже более или менее талантливые ребята тут же утрачивали все свои актерские способности. Ему не надо было ничего делать – просто стоять и смотреть. Но при этом он выглядел не разъяренным бой-френдом, разочарованным в любви и в жизни, а никудышным актером, который пытается изобразить разъяренного бойфренда, разочарованного в жизни.

Позже Янош открыл мне секрет, что даже в этом коротеньком эпизоде Рутгер снялся лишь потому, что заплатил режиссеру и сам купил пиццу.

Слава Богу, вторая часть оказалась еще короче. Какая-то семидесятилетняя бабушка в костюме монашенки, но только в верхней его половине, старательно запихивала в Рутгера вешалку для полотенец, а Рутгер старательно делал вид, что ему это нравится. На этот раз он играл явно лучше, потому что был в противогазе. У половинчатой престарелой монашки был вид человека, полностью разочарованного в жизни.

В третьем ролике Рутгер держал свинью, к которой пыталась пристроиться дамочка средних лет, как я поняла, убежденная противница физических упражнений, здорового питания и косметической хирургии. У свиньи был вид животного, полностью разочарованного в жизни.

В последнем, четвертом по счету, ролике Рутгер лежал связанный на болиде «Формулы-1», и на него испражнялась скучающая блондинка с кустарной татуировкой-скорпионом на заднице. Очевидно, Рутгер получил эту роль лишь потому, что предоставил болид. Янош как-то сказал, что отец Рутгера был заместителем министра чего-то там в Германии и регулярно переводил Рутгеру деньги с надеждой на то, что сынуля крепко подсядет на героин и когда-нибудь тихо скопытится.

– Пойду окунусь, – объявила я, направляясь к бассейну. Как будто если бы все про меня забыли, я бы там утонула. Утонуть в нашем маленьком, мелком бассейне – это надо как следует постараться. Хотя, с другой стороны, люди тонут и в ванне. Я надеялось получить удовольствие от купания, но удовольствия не получилось. В голову лезли всякие мрачные мысли типа: вот я тут плескаюсь на солнышке, вся такая веселая и довольная, а Хеймиша уже нет в живых. Уныние – вещь бесполезная, даже вредная, но от него просто так не отмахнешься.

Констанс, Янош и Серджио о чем-то болтали и громко смеялись. Я наблюдала за ними и жутко завидовала Констанс, что она так легко сходится с людьми. Тогда я была еще молодая и не понимала, что большинству людей нравятся люди, которых они плохо знают, потому что, как правило, эти люди тоже плохо их знают. Все дело в очаровании малознакомого. Малознакомым знакомым приходится довольствоваться только тем, что ты сам рассказываешь о себе, и они никогда не заденут твое самолюбие, уличив тебя во лжи. То есть ты никого не обманываешь по-крупному. Ты не называешься летчиком-истребителем или пятой по счету из самых богатых женщин Испании. Просто ты им рассказываешь далеко не все и слегка приукрашиваешь свое прошлое, выставляя себя в более выгодном свете. Ты говоришь: «Обожаю Нью-Йорк», – и никто не скажет в ответ: «Но ты же его ненавидел, и все пять лет, что ты там прожил, ты только и делал, что плакался, как тебе плохо». Новая жизнь через новые уши.

Я подумала про сто семьдесят восемь мужчин Констанс, и мне вспомнилась Тина – исходя от противного. С Тиной мы подружились в школе. Только потому, что сидели с ней на математике. Мы три, на заднем ряду: я, Тина и Азра. Иначе мы с Азрой и не обратили бы на нее внимание. Тина вышла замуж в девятнадцать лет, за первого же мужика, который лишил ее девственности. Его звали Фил, и он был вполне безобидным и тихим пилотом вертолета. Но меня это убило. Хотелось сказать ей: «Не надо», – но она была так непреклонно счастлива, что у меня просто язык не повернулся. У Азры, к примеру, за один только вечер было в два раза больше волнующих приключений («К нему в гости приехал брат. Такой милый. Так вежливо попросил…»). У меня было стойкое подозрение, что до Фила Тина даже ни с кем не целовалась. Она была вполне симпатичная и привлекательная, но у нее были очень строгие родители, и она была девушкой скромной и очень застенчивой. Мы хорошо погуляли на свадьбе, потому что на свадьбах всегда хорошо и весело, но нам было ее жалко. Это было так тягостно… Как будто кто-то на твоих глазах умирает от рака. Жизнь закончилась в девятнадцать. После свадьбы они переехали жить на Мальту.

Как-то так получилось, что мы перестали общаться с Азрой. Когда кончается дружба – это всегда очень грустно. Тогда я еще не понимала, почему это грустно, во потом поняла: потому что все происходит само собой, и от тебя ничего не зависит. Дело не в том, что ты редко звонишь или что выбираешь рождественскую открытку из самых дешевых. И еще я поняла, что мы с Азрой дружили только потому, что вместе сидели на математике. На самом деле Азре никто не был нужен. У нее была грудь. Лучшая грудь во всей школе – по общему мнению. И как всякая девушка, обладающая ярко выраженным эротично-грудным превосходством, она только и думала, как бы выставить напоказ свое богатство; когда Азра рассеянно пялилась в одну точку на математике, я подозреваю, что она пыталась придумать какой-нибудь благовидный предлог, чтобы сверкнуть своей грудью на теории множеств.

Хотя, с другой стороны, Азра перестала общаться со всеми; не только со мной. Как и Хейди, она была самовластной царицей мужских сердец – хотя, конечно, масштабом помельче. Вполне приличные, респектабельные мужики едва не дрочили на улице, когда она проходила мимо. А чего хочет женщина, у которой и так все есть? Она хочет принадлежащего другим женщинам. Нас всех не раз предупреждали, что женатый мужчина – это не вариант, но что толку? Нас всех не раз предупреждали, что служебный роман – это тоже не вариант, но опять же, что толку?

В итоге (и этого следовало ожидать) Азру взбесило, что ее женатый мужчина женат. Она была женщиной оригинальной и не признавала стандартных мер. Она не звонила жене своего любовника. Не лила кислоту на его машину. Не подкидывала к нему в сад крупных дохлых животных, от которых хлопотно избавляться. Не подряжала наемных убийц. Нет. Она просто поехала в отпуск.

Она узнала, куда и когда едет в отпуск ее любовник, и когда мистер Женатик с женой и детьми подошел к стойке регистрации в аэропорту, Азра, со своим элегантным чемоданом, встала в очередь сразу за ними. Она не выкрикивала оскорбления и не швыряла в любовника тяжелыми предметами – хотя подобное антиобщественное поведение доставляет немалое удовольствие тебе лично (и малоприятно объекту твоих нападок), сотрудники аэропорта наверняка примут меры, чтобы пресечь безобразие. Но никто никогда не станет привлекать защитников правопорядка, если ты тихо и смирно стоишь за спиной у неверного мужа и ждешь своей очереди на регистрацию.

Мистер Женатик видит Азру и обмирает от ужаса. Что у нее на уме? Она хочет устроить скандал? Или это просто кошмарное совпадение? Он не знает, что делать. Его тихому мирному существованию грозит полное уничтожение. Он знает, на что способны обманутые жены. Он понимает, что чувствует муравей, когда над ним нависает тень от человечьей ноги. Самое обыкновенное ожидание в очереди вдруг превращается в суровое, страшное испытание. Бедняга весь мокрый от пота, он на грани истерики, но пока еще держится – из последних сил. А когда встревоженная жена интересуется, что случилось, он даже не может выдавить: «Ничего». Сотрудница авиакомпании, регистрирующая билеты, серьезно задумывается: стоит ли пускать в самолет человека в таком состоянии. Или присутствие Азры – это всего лишь предупреждение? Он украдкой оглядывается, видит, что Азра уже регистрирует свой билет, и понимает, что сегодняшний день будет не самым приятным днем в его жизни.

Его слегка ободряет молчание Азры. Если она собирается изобличить его перед супругой, то зачем ждать? Но ему все равно очень не по себе, и он даже подумывает о том, чтобы отменить поездку. Его благоверная наблюдает за ним с подозрением и полным отсутствием всяческого сочувствия, на каковое способны только законные жены. Если он сейчас скажет, что никуда не поедет, его неминуемо обвинят, что он злобно бросает семью ради того, чтобы провести больше времени со своей любовницей, потому что жена все знает; она не знает, что это Азра, но знает, что кто-то у мужа есть. Да и как же не ехать… все-таки жалко потраченных денег.

Это больше всего раздражает в женатых любовниках: у них вечно нет денег. Они будут занудно бубнить весь вечер, сколько уходит на выплаты по закладной и на уроки балета для дочек, пока ты не предложишь самой заплатить за ваш ужин.

Они летят на Ибицу, и мистер Женатик томится дурными предчувствиями и опасается за свое будущее. Он зарабатывает далеко не так много, как ему хотелось бы, но у родителей жены есть участок земли в Пертшире, где растут молоденькие деревца, которые лет через двадцать превратятся в большие деревья и обернутся кругленькой суммой. Других утешений в ближайшие десятилетия не предвидится. В аэропорту на Ибице Азра исчезает, и мистер Женатик с тяжелым сердцем тащится к себе в отель. На следующее утро, когда все семейство выходит на пляж, появляется Азра. Она располагается рядом и представляется жене:

– Я Азра. Наверное, он вам обо мне рассказывал.

Семейство переезжает в другой отель на другом конце острова. Не проходит и четверти часа, как там появляется Азра. Мистер Женатик борется с кризисом, лежа в затемненном номере, куря сигареты одну за другой и рыдая в голос, пока жена и любовница беспечно болтают у бассейна. На четвертый день Азра вдруг исчезает. Предположительно, ей надоело бороться.

Вернувшись домой, мистер Женатик утешается тем, что в худшем случае он проживет еще лет пятьдесят и что хуже уже не бывает, и тут к нему приходят из полиции, чтобы задать пару вопросов об исчезновении Азры. Все ее вещи так и остались в отеле на Ибице. В последний раз ее видели там же.

Выбравшись из бассейна, я снова присоединилась к Констанс. Плечи приятно побаливали после плавания. Янош с Серджио ушли изводить Рутгера. Мне было так хорошо и спокойно. И тут я услышала, как Констанс прочищает горло. Когда кто-то откашливается один раз, это еще ничего не значит. Но когда кто-то откашливается два раза подряд – это явно вступление к разговору.

– Оушен, все говорят, что с тобой можно поговорить.

– Да?.. – А я и не знала. Наверное, это был комплимент: хотя «все говорят, что с тобой можно поговорить» – не такое уж и выдающееся достижение.

– Я вот все думаю…

– Ты, случайно, не собираешься в чем-то признаться?

– Нет, но мне нужно, чтобы ты мне сказала, что я глупая дура.

– Ну, если ты так настаиваешь.

– Нет, ты сперва выслушай. Я была поздним ребенком и стеснялась, что мама такая старая. И когда меня спрашивали, сколько лет моей маме, я всегда убавляла ей десять лет. И постепенно вбила себе в голову, что если я расскажу кому-нибудь про ее настоящий возраст, то с ней обязательно что-то случится. Что-то по-настоящему страшное. И вот ей исполнилось шестьдесят пять.

– А зачем ты мне это говоришь, если боишься, что с ней может что-то случиться?

– Я сказала еще одному человеку.

– И что-нибудь случилось?

– Она умерла. Скажи мне, что это нелепо и глупо, что я считаю себя виноватой.

– Это нелепо и глупо.

* * *

В клубе стояли мощные усилители, так что музыка гремела и оглушала. Мы были за сценой, сравнивали, у кого какой лак для ногтей, и не слышали выстрелов. Но постепенно мы сообразили, что что-то явно не так: публику поспешно выпроваживали из клуба, и в зале происходило что-то необычное. Как нам потом рассказали, в клуб на первое представление пришла группа товарищей из Ливана. Они уютно расположились в баре и затеяли разговор со словоохотливым Мервом. Говорили в основном про Ливан. Потом один из ливанцев спросил у Мервина, когда он заканчивает работу, потому что хотел бы продолжить эту приятственную беседу, но сперва ему надо сделать кое-какие дела. Мервин сказал, что работает допоздна. Ливанец прошелся по самым злачным районам города, потратил на это четыре часа, но все же нашел человека, который продал ему пистолет. Он вернулся в клуб, еще раз заплатил за вход, расстрелял Мервина в упор, выпустив в него пять пуль, после чего совершенно спокойно вышел из клуба и растворился в ночи – причем на выходе он еще пальнул в задницу Человеку-Половичку и обозвал его идиотом.

* * *

– Ты слышала?

Ровно неделю спустя Кристиана нашла Скорбящую Патрисию на дне бассейна. Настроение у всех было крайне подавленное. Был уже сентябрь. Сначала я собиралась вернуться в Лондон через три месяца. Потом отложила отъезд до Рождества. Но сейчас я подумывала о том, чтобы немедленно брать билет. Хорхе ходил весь убитый.

– Десять лет в этом бизнесе. Ни одной драки. Никто из клиентов ни разу по-настоящему не ужрался. Я даже не помню, чтобы кто-то пролил на стол свою выпивку. И вот вам, пожалуйста.

Обсуждался вопрос, чтобы закрыть клуб на неделю. Это было бы благоразумным решением. Никому не хотелось работать. Хотя, с другой стороны, сидеть и бездельничать – тоже не лучше. Тем более что за сидение-безделье денег не платили. Я бы не отказалась от недельного отдыха, но деньги – они никогда не бывают лишними, так что мы все-таки уговорили Хорхе не закрывать клуб.

Мы по-прежнему загорали на крыше, но в бассейне никто не купался. Никто, кроме Рутгера. Он нарочито беспечно плескался в водичке, пока остальные сидели подавленные и унылые. Никто из нас не был особенно близок с Патрисией, но смерть знакомых всегда угнетает, пусть даже этот знакомый при жизни ужасно тебя раздражал. Это было так жутко и странно, что она умерла: такая молодая, такая нудная, с такой роскошной грудью. Обстоятельства ее гибели так и остались для нас загадкой, и мы сами выдумывали объяснения. Поскольку медицинского образования не было ни у кого, мы выбирали сценарии внезапной и скоропостижной смерти из фильмов и смутно припоминаемых разговоров.

– Да, такое случается. Человек умирает без всякой причины. Молодой, беззаботный, здоровый. И последняя мысль перед смертью: надо будет сегодня вечером вымыть голову.

Мне вдруг захотелось сделать для всех что-нибудь приятное. Влан чинил все, что ломалось, Янош с Серджио находили на пляже молоденьких девочек для общего пользования, Рино регулярно получал посылки от мамы – ветчину и какую-то странную сладкую штуку типа нуги – и угощал всех, а Крайне Скорбящая близняшка была как-то связана с винодельческим бизнесом, так что у нас не иссякали запасы на удивление хорошего красного вина.

Я решила приготовить воскресный обед и позвать всех в гости. У нас на этаже была крохотная общая кухонька, обставленная предельно просто – только все самое необходимое. Я остановилась на курином карри, потому что для приготовления карри не нужно никаких особенных приспособлений, потому что я привезла с собой пакетик специй – захватила на всякий случай, из соображений «кто знает, как оно сложится там за границей», а вдруг мне придется готовить себе самой, и еще потому, что куриное карри несложно готовить – если, конечно, ты не претендуешь на что-нибудь грандиозное – и трудно испортить. Я не стала готовить десерт, потому что привыкла, что дома делала только горячее, а за сладкое у нас отвечала Джулия. К счастью, ограниченный ассортимент кухонной утвари обеспечил мне вполне уважительную причину, чтобы не замарачиваться с шоколадным суфле.

Я пригласила пятнадцать человек из нашей команды, даже Рутгера. Я не хотела его приглашать, но мне все-таки не хватило решимости не пригласить и его тоже, хотя как минимум восемь из пятнадцати приглашенных недвусмысленно намекнули, что отсутствие Рутгера очень желательно. Я очень надеялась, что не увижу его в ближайшие пять дней. Среди прочих странных явлений есть и такое: можно жить с кем-нибудь рядом и не видеть его месяцами. Но Рутгер попадался мне на глаза чуть ли не каждые пять минут. У меня было стойкое ощущение, что меня просто испытывают. Очень надеясь, что у него уже есть какие-то планы на ближайшее воскресенье или что он питает глубокое органическое отвращение к куриному карри, я пригласила его на обед – предельно нелюбезно.

– Замечательно, – сказал он, – Только ты уж постарайся, чтобы было вкусно. Я в еде привередливый. Но у меня очень высокая оректическая потенция.

– Что у тебя высокое?

– Оректическая потенция. Слушай, это же твой язык.

Утром в воскресенье, высыпая в кастрюлю куркуму, я вдруг поняла, что ужасно волнуюсь. В приготовлении пищи есть один очень существенный недостаток: один просчет, секундная потеря сосредоточенности – и у тебя на лбу крупными буквами светится «недотепа». В готовке, как и во всем остальном, если не практиковаться, теряешь навык, а я еще никогда не готовила на такую большую толпу и боялась напутать с пропорциями.

Как я ни храбрилась, мне было страшно. Я твердила себе, что даже если курица обуглится до черноты, а карри выйдет вообще несъедобным – это не важно. Мы все посмеемся над этой маленькой неприятностью. Но мне самой в это не верилось. Я постоянно бегала в туалет, и меня едва не тошнило от страха при мысли, что гости вообще не придут, обозначив тем самым мое социальное отмирание, или что гости придут, но не смогут заставить себя съесть хотя бы одну ложку. Даже через силу.

Зачем я все это затеяла? Кто меня заставлял?! И это был не какой-то пустяк. Можно сказать, я рискнула поставить на карту всё. Что бы я ни говорила по этому поводу, что бы другие ни говорили по этому поводу – речь шла обо мне: чего я стою, как ко мне относятся люди, которых я считала своими друзьями. Можно сколько угодно твердить, что тебе все равно. Но тебе не все равно.

Я знала, что можно рассчитывать на Яноша и еще на нескольких человек. Янош съел бы и автопокрышку, если дать ему нож поострее. Я пыталась унять свой страх, представляя себе, как Янош сметает мою стряпню. Пришло время обеда. Существует ли какой-нибудь этикет для такой разношерстной интернациональной команды? На сколько минут можно опаздывать, чтобы тебя не сочли невежливым? Я накрыла на стол и уселась ждать. В соседних комнатах слышалось какое-то движение. Я подумала, что, наверное, всем уже хочется есть, и поставила на стол миски с карри и рисом. Положила себе немножко. Не сказать, чтобы великолепно, но вполне съедобно. Даже очень съедобно; в общем, можно не опасаться, что голодные гости распилят меня на кусочки циркулярной пилой.

Где же все? Что, идти собирать всех самой? Наверняка все уже встали, тем более что я слышала, как соседи ходят за стенкой. Но я ни за кем не пошла. Мне не хотелось, чтобы они видели, в каком я отчаянии.

И вот наконец первый гость. Рутгер – с каким-то прибором с круговой шкалой в руках. Я решила не спрашивать, что это. Я положила ему карри с рисом, и он жадно набросился на еду. Разговор очень быстро иссяк, и я, вопреки своим первоначальным намерениям, все же спросила, что это за штука.

– Счетчик Гейгера.

Ага. Мне все же хватило ума не спрашивать, а зачем ему счетчик Гейгера. Какое-то время мы просто сидели – молчали, а потом Рутгер сказал:

– Пока ждем остальных, можно заняться сексом.

– Можно. Но не нужно.

Я положила Рутгеру добавки, которую он тоже умял с большим аппетитом, даже похрюкивая от удовольствия. Я собиралась выпроводить его как можно скорее, но теперь мне хотелось, чтобы он остался. Это был полный провал. Тоска запеклась на сердце, как корка из лечебно-косметической грязи. Один гость – это значительно лучше, чем вообще никого. Все были здесь: я слышала, как они ходят по комнатам и по коридору, – но никто не пришел. А я ведь всем напоминала не раз, что в воскресенье жду их на обед.

– В жизни не пробовал такого хорошего карри, – сказал Рутгер. Вот что самое ужасное. Человек, которого ты презираешь, хвалит тебя – может быть, даже неискреннее, – а ты млеешь от счастья.

Рутгер посидел еще полчаса, причем у меня было очень нехорошее подозрение, что он остался из жалости. Он даже съел символическую третью порцию. Больше никто не пришел. Я подождала еще два часа и выкинула карри в помойку, потому что я знала, что не буду его доедать.

Разумеется, это не самое страшное в жизни. И особенно после всего, что случилось. Но мне до сих пор жутко обидно. И стыдно. Потому что тот случай меня кое-чему научил. В первый раз в жизни я поняла, что правда – вещь неприятная и нежелательная. У правды хорошая пресса, но, как и большинство знаменитостей, она может вести себя очень погано. На самом деле мне совсем не хотелось узнать, что моя дружба значит для людей так мало, что они даже не дали себе труда пройти десяток шагов, чтобы поесть на халяву.

Я подумала про групповой дух. Мне вдруг пришло в голову, что Янош и Серджио охотно делились с другими своими подружками, снятыми на пляже, потому что им самим эти девчонки были интересны только для одноразового использования. Рино угощал всех нугой, потому что боялся растолстеть. Вино не стоило Крайне Скорбящей ни гроша.

Мне не хотелось об этом задумываться, потому что я знала, что подобные мысли ни к чему хорошему не приведут. Я слышала, как остальные ходят вверх-вниз по лестнице, как они разговаривают друг с другом. Они были поблизости. Но никто не пришел. Я надеялась, что потом они извинятся и попытаются как-то смягчить обиду, но никто не извинился. Вообще никто.

Я уверена, что никто не сговаривался заранее. Не было никакой предварительной договоренности, никакого бойкота. Просто каждый решил, что у него есть другие дела. Я задумалась над своим поведением. Может быть, я забыла вернуть кому-нибудь фен? Или отозвалась о ком-нибудь плохо? И это было обиднее всего. Если бы они все сговорились, чтобы обидеть меня нарочно, я могла бы утешиться праведным гневом. Если кто-то нарочно наступит тебе на ногу, ты можешь тоже ему наступить – в отместку, но если кто-то просто не посмотрел, куда он идет, и отдавил тебе ногу нечаянно, ты же не станешь вынашивать планы отмщения, пусть даже тебе было больно. Во всяком случае, я не стану. Одна из причин, почему я не стала допрашивать всех с пристрастием, по которой они не пришли на обед, – потому что никто не знал, что Рутгер был единственным гостем. Иллюзорный обед мог сойти за состоявшийся, если не задавать лишних вопросов.

– Ты не расстраивайся, – сказал Рутгер, когда уходил, – у тебя в жизни будет пара-тройка друзей, которые тебя не предадут. Их предашь ты.

Когда разочаровываешься в друзьях, ты либо помнишь об этом, либо забываешь. Других вариантов нет. А из двух перечисленных – ясно, какой предпочтительнее. Или нет? Ты узнаешь неприятную правду. Если ты покупаешь одежду с браком или неисправный электроприбор, их всегда можно вернуть в магазин или обменять, но не у многих из нас есть возможность менять друзей, даже если нам этого хочется. Мы застреваем в своем кругу. Кое-кто из моих друзей в Англии собирался приехать ко мне в Барселону, но никто не приехал, хотя я могла бы их поселить у себя бесплатно. Тут поневоле задумаешься: что ты делаешь не так? Я начала понимать, что я не такая, как большинство: у меня есть какие-то чувства.

Я вспомнила, что говорил мне Петр про одного престарелого фальшивомонетчика, отсидевшего десять лет в тюрьме. Этот фальшивомонетчик сказал Петру: «Вселенной уже миллиарды лет, но все может перемениться буквально в секунду. Десять лет ты живешь в дерьме, а потом раз – и дерьма как не бывало».

* * *

Прошло несколько дней. Я поднялась на крышу и обнаружила там очередную бригаду «скорой». Ричард и Влан стояли совершенно убитые. У сильного горя есть своя безошибочная аура. Даже стоять можно печально.

Рутгер, как всегда, был бодр и весел. Влан указал на бассейн и выдавил:

– Марина.

Когда я только пришла, я подумала, что бригада «скорой помощи» проводит здесь выездные занятия, что-то типа того. Я даже не сразу сообразила, что произошло. Пока Рутгер мне не объяснил. В какое мгновение паника обращается ужасом? Или это страх порождает панику?

Это было просто безумие. Раньше мы как-то держались, продолжали работать и даже гордились своей силой духа – отчасти еще и потому, что никто из нас не был особенно близок с Хеймишем или Патрисией. Мы все общались вполне дружелюбно, но за такое короткое время просто нельзя подружиться по-настоящему, и у каждого человека есть какой-то запас выдержки и душевной стойкости, чтобы было, что противопоставить внезапным ударам судьбы; каждый в душе – эгоист, так что в критических ситуациях всегда можно рассчитывать на резерв собственного эгоизма и равнодушия к ближним, если уж ни на что-то другое. Но это было уже слишком.

Все было так же, как в прошлый раз. Никаких признаков насилия, никакого пагубного злоупотребления алкоголем или наркотиками. И Патрисия, и Марина как будто просто заснули в бассейне.

Хорхе закрыл бассейн – совсем. Как будто кто-то (ну, кроме Рутгера) стал бы там плавать после всего, что случилось. Мы не знали, что делать. Можно сколько угодно твердить себе: «Шоу продолжается», – но мы уже пытались бодриться. После первого раза. И дело даже не в том, что Марина пользовалась у нас какой-то особой симпатией. Вовсе нет.

– Так ты увольняешь Ричарда или нет? – спросила Ева у Хорхе.

– Так, теперь уже Ричард? На прошлой неделе вы все пламенно выступали за увольнение Рутгера.

– Он разносит смерть.

– Чего? – спросил Хорхе.

– Он приехал работать сюда, потому что все его ученики утонули.

– Нет. Кого-то загрызла акула. А двое умерли от кессонной болезни, – поправил Влан.

– Сначала крушение вертолета. Потом Хеймиш. Мерв. Патрисия. Теперь Марина. – Ева беспомощно развела руками.

– И как Ричард все это проделывает? Он что, уронил вертолет, потянув за веревочку? И его вообще не было там, на крыше, когда Хеймиш утонул.

– Он принес сюда смерть. Если ты его не уволишь, я уволюсь сама, – заявила Ева.

– Не говори ерунды, – сказал Хорхе. Но лично я не считала, что она говорит ерунду. Глыба жестокой реальности навалилась на нас как-то уж слишком массивно. – Что я, по-твоему, должен делать? Вести себя, как какая-нибудь старушенция? – Хорхе тоже развел руками. Кстати, я никогда не понимала этого выражения. Насколько я знаю по опыту, старухи – существа крепкие и упрямые. И они ничего не боятся. Сравнение с молоденькой девушкой или со стариком было бы явно уместнее.