Текст книги "Философы с большой дороги"
Автор книги: Тибор Фишер
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)
Я начинал понимать, почему его могилу советовали обходить стороной.
– Я просто хотел поговорить.
– Да? Ты такой говнюк, что живым неохота изводить на тебя время? – Голос шипел, словно газ, сочащийся из конфорки на плите. Потом тон его совершенно изменился, вернувшись к прежнему диапазону. – А это что за ротастая баба? Ни дать ни взять – рабыня в седьмом колене. – Голос стал тихим и высоким – такой-то и представить невозможно. – Мастерица сосать палку, а? Это похлеще, чем осьминога на хрен накручивать, будь я неладен!
Жослин растерялась, не зная, что на это ответить. Правая рука мадам Лесеркл принялась вяло щипать дряблую плоть левой, потом начала теребить ворот блузки.
– Просто чудно! Притащиться сюда против воли – кого ради! Ради толстяка, трясущегося над своими жирами, и девки, из тех, от которых мужик уходит на четвереньках, не чуя, что у него между ног... И что вам понадобилось?! Что вам понадобилось, вы?! Совет, как стать еще гаже? Ума не приложу, гаже уже некуда. Или вам приспичило выглядеть не так отвратно? Опять же, ничем не могу помочь!
– Если вы заняты, – заметил я, – мы вас здесь не держим.
Блузка мадам медленно, но верно приходила в беспорядок. Голос, вновь вернувшийся к надсаженному, сиплому тембру, явно не спешил с ответом.
– Недоумки вроде тебя никогда не призывают философов! Вам хватает собственного дерьма! В любой самой бедной и задрипанной стране философов раз в десять больше, чем нужно...
На свет высунулась одна из грудей мадам, затем и другая освободилась от удерживающих ее тряпок. Мадам зажала один из сосков большим и указательным пальцами, словно то было маленькое дохлое и весьма малосимпатичное живое создание (например, земляной тушканчик).
– Мертв которую тысячу лет и могу сказать: какая же это дрянь! – вещал голос.
Стриптиз при этом продолжался будто в летаргическом сне – из тряпок высвобождалась желтоватая, неприлично жирная плоть, что придавало происходящему вид совсем уж нереальный. Взгляд пришельца из иных миров выражал не больше энтузиазма по поводу открывающегося нам зрелища, чем мой.
– И вот я вернулся. Вернулся – в это тело! Надо же, чтобы так не повезло!
Мохнатка мадам стыдливо забилась между необъятными ляжками – точнее, ляжищами – хозяйки; рука начала наяривать между этими горами жира.
– Ничего! Всегда одно и то же! Мертва, как я! Откуда у толстяков эта жадность?! Вы только посмотрите, сколько места в пространстве вы занимаете! Позвали – и не позаботились ни о выпивке, ни о еде! Лучше бы о выпивке! – Мадам Лесеркл уставилась на коллекционные бутылочки. – Выпивка?
Я кивнул, приглашая угощаться. Мадам схватила пару склянок, свинтила пробки, вставила по бутылочке в каждую ноздрю и резко запрокинула голову. Какое-то время она стояла так, замерев, потом голос послышался вновь:
– Пустая трата времени.
Судя по всему, душам тех, кто при жизни любил от души выпить, приходится нелегко – вкусовых ощущений они лишены.
– Ну почему твою вонь я ощущаю, а вкус выпивки – нет?!
Об этом следовало спрашивать не у меня, а у Звордемакера [Хенрик Звордемакер (1857-1930) – голландский филолог, создатель классификации запахов].
Тут мадам Лесеркл пересекла комнату и положила мне на макушку свою ручищу.
– Что, так до сих пор и не придумали, как на месте лысины вырастить волосы? – прошипел голос.
Мадам подошла к холодильнику и принялась освобождать эту продуктовую тюрьму от ввергнутых в нее узников. Голос продолжал говорить – поверх чавканья:
– Знаешь, что я не раз говорил Фалесу, Гераклиту и прочим любомудрам?
Откуда же мне знать.
– Если вы такие умные, то как же вы будете помирать? А мои книги – как они?
– Если честно... Не очень. Большинство ваших творений утрачено.
– Написанное мной неистребимо! На худой конец, мои стихи дошли под чужим именем! Я ведь слышал себя повсюду, на каждом углу! Кто-кто, а я знал, что нужно этим бездельникам...
Останки еды, только-только подвергшиеся воздействию пищеварительных соков, обильно украсили пол и стены комнаты: поэта сблевало.
– Да, только потом эти стихи были запрещены. Император Юлиан счел их совершенно непотребными и...
– Непотребными?! Чтоб ему вша съела яйца! Да мои ямбы на века писались!
Я размышлял, стоит ли упоминать о том, что творения самого Юлиана прекрасно сохранились (в издании Лоэба они занимают целых три тома), но понял, что с тем же успехом я мог бы мочиться против ветра.
– И эти людишки, они что, не соображают, что мой текст под их виршами видно на раз?! Да они ж – дым в сравнении со мой! Они что, не доперли своими умишками, чего ради была изобретена письменность? Да чтобы богохульничать. Крыть в этом мире все и вся! И этого, который в облаках, чтоб ему мало не показалось! Чтобы проклятия, высеченные на камне, дошли до самых последних времен... Н-да, что ни жри, ни в чем вкуса нет, – не умолкая, бубнил голос, покуда ошметки поглощаемой еды, слишком уж возрадовавшиеся, что попали в рот к мадам Лесеркл, с каждым новым звуком вылетали наружу, прочерчивая под действием гравитационных сил грязные дорожки на двойном подбородке и пятипудовом животе мадам.
– А как там... с той стороны? – поинтересовался я.
– А... Вот чего вы захотели... Ну а я хочу знать – я-то что с этого поимею? – Мадам Лесеркл с силой ткнула пальцем себе в ухо. – Даже этого не чувствую! А ведь, поди, здорово расцарапал ухо! Или порвал? Ну-ка... Чтоб этой жирной гусенице... Пусть получит за свои «услуги». Так как насчет меня? Я пою только за наличные.,.
– Что вы имели в виду?
– Ну? Мы ведь говорим о вещах серьезных? Серьезней некуда. Ты, философишко, должен бы был дойти до всего своим умом. Только вот лучшие ваши «мыслители» – они ж ни на что не годны. На их «мысли» – только мухам какать. Ты мне напомнил тут одного чудика – видел я его в свое время. Не помню уж, как звали. Ну, в общем, он выдрессировал свою псину лизать ему яйца.
Я задумался о бренной оболочке этого «изобретателя» – давно ли по ней отслужили отходную или что там...
– И чего же вы хотите?
– Что-то вы не очень позаботились о развлечениях для дорогого гостя. Как насчет какого-нибудь возбуждающего зрелища? Тебя и эту прошмандовку я в виду не имею...
Мадам Лесеркл опустилась обратно в кресло и принялась изо всех сил раздирать свою грудь, покрывая ее столь замысловатыми царапинами, что один их вид лишил бы дара речи самых прославленных каббалистов.
– Я хочу оргию – по полной. И чтоб обязательно были мальчики. Девочки. Мальчики и девочки. Очень юные. Очень много. Блондинки. Очень блондинки... Ты, знаешь ли, здорово напоминаешь одного лысого мудозвона. Имя его забыл, но не суть. Его еще изгнали из Эфеса за то, что непрерывно бздел. Эфесцы, конечно, сами то еще дерьмо, но одного у них не отнимешь – с лысыми мудозвонами они не церемонились.
– Как насчет того, чтобы представить нам образчик предлагаемой мудрости? – вмешалась Жослин.
– Сперва оргия, мудрость после. И чтоб они все были свеженькие и жизнерадостные. Постных морд мне тут не надо. И чтоб грациозные были... – Мадам Лесеркл принялась изо всех сил биться головой о столешницу – на это нельзя было смотреть без содрогания.
– Ну, это можно организовать, только не сразу... Нужен образчик мудрости, а там уж... – гнула свое Жослин.
– Ты мне, лапуля, кое-кого напоминаешь. Нет, нет, имя вспомнить я, конечно, не могу. В общем, он промышлял грабежом могил. Написал какой-то трактат по оптике – ну да кто ж без этого! Я его своими ямбами заклевал до смерти. А к могилам уж как его тянуло! И думаете, из-за денег там или драгоценностей? Вовсе нет!
– На что похожа смерть?
– Ну как бы это сказать... Это я поведаю вам просто так, на дармовщинку... В общем – могло бы быть и хуже. Я мог бы оказаться в шкуре лысого, жирного, мерзкого философа, у которого к тому ж мачта не стоит. От этого я упасся хотя бы...
– Скажи это мадам Лесеркл, – резко бросила Жослин.
– А ты думала как? Нет денег – нет и песен. Вот мальчики и девочки будут...
– Сперва докажи, на что ты способен. Деньги на бочку! – сказал я, внутренне волнуясь. – А то что-то у нас возникают сомнения в твоей платежеспособности...
– Ты, истончающий время! Лишенный образа! Тот, кому не воздвигнут треножник. Единый и многий! Поцелуй меня в смердящую задницу!
Мадам Лесеркл подошла к окну и слегка раздвинула занавески, впустив в комнату предвечерний свет. Бормотание прекратилось. Взгляд был устремлен куда-то вдаль. Продолжалось это довольно долго. Может, причиной был яркий свет из окна, но глаза мадам затуманились, при этом руки мадам все так же недвижно опирались о стекло. Мадам не двигалась – мы с Жослин недоуменно переглянулись: что делать? И тут мадам Лесеркл осела, как сброшенное на пол платье, и ее голова возвестила о своем соприкосновении с полом характерным трескающимся звуком – слегка приглушенным копной волос.
* * *
– Ну вот, – пробормотал я, выходя из больницы, куда мы доставили контуженную мадам. – Не зря потратили денежки...
Жослин только клацнула в ответ сережкой во рту.
Покаяние Каина
Я уже давно приценивался к мысли: а не полюбопытствовать ли мне, как там мои давние тулонские пристанища? При том что во Франции не было места, где бы я ни ошивался и ни бил баклуши, предлагая жаждущим бесценное содержимое моей башки, в Тулон я попал лишь однажды – и с тех пор не заглядывал туда тридцать лет.
Поначалу как-то само выходило, что мое присутствие всегда требовалось в каком-то ином месте. В этих иных местах меня ждали деньги или ночлег или же стрелка моего компаса – того, что ниже талии – указывала на север, на юг, на запад или восток, включая прочие возможные варианты, за исключением Тулона.
Однажды я проезжал Тулон по дороге в Ниццу – в три часа утра, в спальном вагоне, – но я лежал ногами к окну, штора была опущена, ночь стояла слишком темная, к тому же на ногах, как известно, нет глаз. И я стал побаиваться Тулона.
– Ты что, боишься Тулона? – спросил Юбер, подъезжая к городу.
– Город юности, знаешь ли... Юности – во всей правде ее.
Истина сурова
Я утратил все – пожалуй, это так, все, за исключением пути – в картографическом понимании этого слова. Я всегда мог отличить, где право, где лево, но что касается различения правды и кривды... Я лишился (порядок перечисления произволен) карандашей, бумажника (и не одного), документов, книг, чемоданов, машин, пушистых зверьков, пятнадцатилетней отсидки в тюряге – всего, кроме собственного занудства.
И хотя я не был здесь три десятка лет, я пробирался через сплетение улиц без малейших колебаний.
Вот я на улице, где когда-то жил. Такое чувство, будто просто выскочил на угол в магазин и теперь возвращаюсь обратно. Ничем не примечательная улочка, и здания на ней – как везде, только вот я на ней жил, а это не пустяк.
Этого возвращения я побаивался всерьез, ибо, неоднократно навещая иные безумные пристанища, служившие мне домом в юные годы, я, может статься, переусердствовал – эти мои набеги просто вытоптали память. Воспоминания наползали на другие воспоминания, наслаивались, образуя путаный клубок, покуда не слились в одно неразборчивое пятно.
А Тулон – Тулон стоял среди них особняком. Оттиск памяти, четкий, как гравюра. Я раскупоривал вино моей молодости – урожая того самого года. Считается, что все мы тоскуем по юности. Особенно настаивают на этом поэты. Звонкая зурна времени.
Каков был Эдди?
В молодости (двадцать лет) у Эдди были здоровье, будущее и моральные принципы.
Красивые женщины,
с которыми я отказался спать 1.1
Категория эта невелика, очень и очень невелика. Даже если ее расширить до понятия «женщины, с которыми я отказался спать», в ней будет лишь один персонаж.
Речь идет об одной из преподавательниц той тулонской школы, где подвизался ваш покорный слуга. Как-то она пригласила меня домой на чашку чая. Придя в гости, я старался не поднимать на нее глаз, ибо опасался, что всякое внимание с моей стороны вызовет такую бурю в ее душе, – ее кожа – она предательски много выбалтывала... Мне оставалось только коситься в сторону или смотреть куда-то поверх моей собеседницы, удерживая ее образ на периферии зрения.
Мы были одни. Ее муж, рентгенолог, был много старше ее. Чаепитие проходило в его отсутствие. Разговор наш описывал примерно следующие круги: «Эдуард, я люблю играть в теннис. А муж – нет. Не хотите ли сыграть в теннис, Эдуард?» Минутой позже: «Я люблю ходить куда-нибудь потанцевать, Эдуард. А муж не любит. Хотите, сходим куда-нибудь, потанцуем, Эдуард?» Чуть позже: «Я люблю ездить на пляж, Эдуард. А муж – нет. Эдуард, хотите, поедем на пляж?»
Было яснее ясного, к чему все эти вопросы. Никакой двусмысленности. Но... Я допил чай и раскланялся – и все потому, что она была замужем. Есть вещи почти святые – и моему дружку там делать нечего. Невозможно поверить, что у этой дамы может быть со мной что-то общее. Об ту пору никто не удосужился мне объяснить, что брак воспринимается всерьез всеми, кроме тех, кто в нем состоит. Теперь-то – теперь-то, если речь заходит о моем удовольствии продолжительностью секунд десять, то пусть хоть население целой страны – средних размеров – исчезнет с лица земли...
Правильно ли оно?
Иные воспоминания способны вызвать лишь скрежет зубовный. Вернее сказать: они досаждают, как застрявшая в зубах кость.
И находясь в здравом уме и трезвой памяти, я думаю, мне следовало бы тогда проявить больше почтительности к тому, что находится ниже пояса (потому как, признаюсь – да будет свидетелем мне сам Зерван, – не думаю, чтобы хоть раз в жизни я был готов отвергнуть сам сладостный акт... Последствия его – о да, сколько угодно, но сам акт...). Оставалось утешаться мыслью, что проявленная мной несгибаемая нравственность была все же чем-то большим, нежели еще одной жертвой на алтарь упущенных возможностей. Как знать – вдруг тот отказ спас меня от смерти (от руки обманутого мужа) или от иных превратностей судьбы, которым ничего не стоило бы испоганить мне биографию (хотя, по-моему, поганей, чем она есть, просто не бывает).
И конечно же, моя верность приличиям основывалась на вере в то, что у меня впереди масса возможностей урвать соответствующие удовольствия, не совершая при этом прелюбодеяния. Порядочность в цене ровно настолько, насколько предполагается, что со временем она окупится. Если бы кто-нибудь выложил тогда двадцатилетнему обормоту Эдди, что ему никогда-никогда больше не услышать подобных предложений (ну разве в веселых кварталах, но это ведь не в счет) и что он годами будет отираться на вечеринках, дожидаясь, покуда какая-нибудь не первой свежести девица, на которую не позарится никакая живая душа, очаруется им, Эдди...
Убеждения чреваты тем, что усложняют нам жизнь, лишая гибкости в принятии решений, но они – своего рода духовный скелет, а вы пробовали ходить без скелета?
Время для афоризма
Зло существования: досада и боль точат нас, как жучок – мебель. Казалось бы, разумней всего стать пессимистом, но ведь есть что-то еще, кроме зла... Даже в Афганистане мне доводилось слышать, как кто-нибудь смеется. Посреди избиения младенцев, посреди торжества бездарей вдруг – на цыпочках – появляется веселье. Зло заставляет думать, уперто думать о смысле происходящего, да послужат оные размышления плетью для нерадивых.
Назад в Тулон – в поисках улицы,
на которую всем плевать
Свернув на ту самую улочку, я ожидал чего-то вроде удара под дых, бокового в челюсть, пинка под задницу – короче, я думал, что сейчас меня скрутит сожаление и бешеная тоска по юности – юности, когда как бы ни осаждали вас проблемы, можно утешаться, что впереди не один десяток лет и все еще выправится, дай только срок. Впору просто разреветься навзрыд.
Но, глядя на дом, где я когда-то жил, я вовсе не испытал ничего подобного.
Двадцати лет от роду я приехал во Францию – тогда у меня возникли сомнения, а стоит ли тратить жизнь на занятия философией. И вот я здесь, а жизнь – жизнь облетела, как отрывной календарь.
Слабость?
Согласен, сомнения в правомерности тех или иных философских систем можно счесть жизненным испытанием разве что с большой натяжкой. Сомнения такого рода никогда не числились по разряду великих страданий. Соответствующее количество обломов на мою долю выпало, но ударов судьбы мне испытать все же не довелось: родных не сжигали заживо у меня на глазах, и утолять голод кем-нибудь из ближайших друзей мне тоже не пришлось. Может, истинное мое несчастье заключается как раз в том, что с истинным несчастьем я просто-напросто не знаком.
Но вот мне предстала rue des Lauriers Roses, и сердце мое на мгновение сжалось, исторгнув мольбу – оказаться молодым, получить еще одну попытку; но я понимал: то была не тоска по молодости, а тоска по полноте жизни, по сбывшимся обещаниям, юность щедра лишь на обещания, а не на их исполнение. Нет, юность – тяжкий труд, благодарю покорно, одного раза достаточно. Все опять кончилось бы тем, что я обнаружил бы себя в постели с гиппопотамом.
То была нежданная победа над грозным призраком, терзающим сердце, над этим экзальтированным желанием прожить юность заново, еще раз. Нет, увольте. Одной такой юности, как у Эдди, более чем достаточно.
Вполне ничего
Да, именно так: не считая того, что полиция двух стран того и гляди накинет мне на голову ловчую сеть, а иные из моих внутренних органов – вопреки всем доводам разума – только и мечтают о том, чтобы дать дуба, я чувствую себя вполне ничего. Есть с кем пообщаться. По мере того как становишься старше, дружба дается все тяжелее и тяжелее. Сверстники – те, с кем у тебя больше всего общего – снедаемы собственными проблемами, им не до тебя. А дружба требует времени, только вот с возрастом год как единица времени меняет цену. Слишком поздно пытаться совладать с этой волынкой...
Личные обязательства
Пожалею ли о чем-нибудь? Разве что о горстке людей, с которыми я ладил, – на то, чтобы ее собрать, ушла вся жизнь. Вот эта-то потеря больше всего страшит меня, когда я думаю о смерти.
Что ж, еще один повод для удивления.
Спускаясь к старой гавани, я перешел проспект – эту зону средоточия окиси углерода, и тут моему взору предстал Юбер. Он стоял на краю тротуара, у ног его лежала сумка, и он изо всех сил старался слиться с пейзажем. Я решил составить Юппу компанию, резонно рассудив, что арест двух рецидивистов вряд ли займет больше времени, чем арест одного.
Я почти достиг середины проспекта – вплоть до самого горизонта на нем не было видно ни одной машины (кроме того, мне горел зеленый свет), – когда какой-то рыдван, вынырнувший, скрипя тормозами и визжа покрышками, из боковой улочки на скорости, которую можно описать как фатально неблагоприятную для философов, едва не перечеркнул мое бытие.
Когда эта колымага замерла, меня отделяло от нее расстояние куда меньшее, чем толщина полного собрания сочинений Эдди Гроббса. Точнее, будь на ней еще один слой краски – и карьера одного из величайших потрошителей банков оборвалась бы раньше времени.
Едва не сбитый машиной
Оказаться в положении человека, едва не сбитого машиной, – лучший способ выяснить свое отношение к пребыванию в этом мире. Возможно, в самом кочевом образе жизни – вроде моего нынешнего – есть нечто, притягивающее автомобили, что тормозят в миллиметре от вашего тела, превращая вас в автоматадора. Мне кажется, я бессчетное количество раз попадал в положение человека, которого едва не сбил автомобиль. Со временем я обнаружил, что организм отказывается как-либо на это реагировать: ни тебе интеллектуального потрясения, ни адреналина в кровь. Пульс ровный, наполнение хорошее. Вы уже покойник – ну и что?
На этот раз меня поразила собственная уверенность в том, что душа моя не рассталась с телом. Давно не напоминавшие о себе чувства – самосохранения и досады – вдруг вырвались на волю, и я напутствовал стремительно удалявшуюся машину характерным жестом, хорошо известным на всех континентах этой планеты, за исключением Антарктиды.
К моему удивлению, вдали вновь послышался визг шин, машина на мгновение резко замерла и начала стремительно ускоряющееся возвращение, сопровождающееся тупыми звуками клаксона. Задев меня бампером, машина остановилась, и из нее выкатился водитель, резко открыв дверцу одним четким, отработанным движением.
Надвинувшись вплотную, так что я оказался с ним нос к носу, он заорал – хотя, учитывая полное отсутствие разделявшего нас расстояния, в этом не было нужды:
– Ты что-то хотел мне сказать?
Водила был лет тридцати с небольшим и отличался весьма дюжим сложением; одного взгляда было достаточно, чтобы догадаться: этот человек не жалеет времени на однообразное поднятие тяжелых металлических предметов. Такому ничего не стоило оставить от меня одно мокрое место, даже если бы у меня за спиной стояла пара-тройка других философов (Бэкон и Фон Гартман, например, с монтировкой и разводным ключом в руках): в том, что касается вышибания мозгов, он был искушен не хуже, чем я – в философии досократиков.
Я видел, как на той стороне проспекта напрягся Юпп. Выражение, застывшее на его лице, не предвещало ничего хорошего.
Можно было не задаваться вопросом – отделает меня мистер Бык или нет. Вопрос заключался лишь в том, когда он к этому приступит. Чтобы угадать его намерения, не нужно было тестирование с использованием карт Зенера. Обычно я в таких случаях разворачивался и быстрее семенил прочь, безмолвно принимая бесчестье, а то и пинок в придачу. Но дело в том, что обычно вы не носите с собой пистолет.
Улица была пустынна. Я сделал это потому, что (a) я не горел желанием собирать зубы с асфальта и (b) всю жизнь я только и делал, что утирался, а тут, когда жизни этой осталось всего ничего, мне (впервые за пятьдесят лет) привалил шанс выбить дерьмо из говнюка на тачке.
– Сказать? Вряд ли, – ответил я с холодностью, которую оценил бы любой философ, к какой бы школе он ни принадлежал. Надменное самообладание. Я извлек из кармана «Desert Eagle» (автоматический пистолет калибра 0.50, чья убойная сила (не важно, что это такое) на шестьдесят процентов больше, чем у автоматического пистолета калибра 0.44 (опять же, что это значит – несущественно)), и нажал на спуск. К счастью, пистолет сработал: право слово, я не имел ни малейшего представления, взведен ли он, заряжен и где у него предохранитель. Выстрел прозвучал оглушительно громко, при этом «Eagle» едва не выбило у меня из руки.
Пуля подчистую разнесла лобовое и заднее стекло машины. Мистер Бык, судя по всему, испытывал некоторые затруднения, пытаясь соединить в сознании маячивший у него под носом пистолет, мои слова и брызнувшие, как конфетти, осколки стекла.
– У него пистолет, – объяснил бугаю его дружок, выбравшийся из машины (вне всякого сомнения, затем, чтобы лучше видеть кровавую сцену) и соображавший заметно быстрее, чем его компаньон.
– А теперь давайте-ка: на землю и руки за голову. Сразу почувствуете себя лучше, – скомандовал я.
Им оставалось лишь грызть гудрон, я же еще пару раз выстрелил по машине. Пули со звоном впились в кузов, не причинив тому особо существенных (то есть накладных для хозяина машины) повреждений, хотя я на это весьма рассчитывал. (Юпп потом объяснил мне, что если хочешь изрешетить машину – пусть проветривается, – нужно какое-нибудь скорострельное оружие, а не «Орел», созданный, чтобы с чувством, с толком, с расстановкой укокошить ближнего своего.) Тем не менее я выстрелил еще пару раз. От одного из этих выстрелов хотя бы загорелся бензин. Не то чтобы картинно полыхнул, но язычки пламени все же поубавят потребительскую стоимость машины и ее цену при продаже. Интересно взглянуть, как эти дуболомы будут заполнять страховую анкету...
Что касается грубой силы: это срабатывает. А если она и получает недоброжелательную оценку в прессе, то лишь потому, что люди, занятые прессингом своих ближних, делают это неумело. У риторики есть определенные достоинства, и, может статься, было бы нешуточным достижением наглядно представить этому типу всю недальновидность его враждебного отношения к миру, но это заняло бы слишком много времени, и мы создали бы помеху уличному движению.
Также следует сказать, что презрение нашей братии к средствам физического убеждения восходит к тому далекому прошлому, когда их уделом нередко были костры и подземные казематы, – в то время как тучные мира сего наслаждались массивными золотыми украшениями и податливыми красивыми женщинами, всегда готовыми ублажить власть имущих. Насилие решает все проблемы, превращая эти проблемы в несуществующие. Спросите карфагенян. Спросите греков, кончивших свои дни секретарями у римлян. Спросите филистимлян. Спросите сибаритов. Спросите милетян. Спросите пепел александрийской библиотеки. Поджарьте-ка гоморрцев – слабо?
Раскорячившись, я встал на спины этой парочке, трепетно прижавшейся к земле.
– Вот теперь, пожалуй, я готов поделиться кое-какими соображениями. Просыпаясь сегодня утром, вы, часом, не задумались о том, что вас может ждать смерть на редкость унизительная?
– Нет.
– Что ж, виной всему недостаток воображения.
Наличие пистолета в руке сродни правильно выбранной посылке в сократическом диалоге.
– Человеку следует постоянно размышлять о том, чего он достоин, каждый день проживая как последний. Можете ли вы предложить какой-нибудь довод, который помешает мне отстрелить вам яйца?
– Это было бы незаконно!
Мистер Бык так и не понял, почему над его словами я смеялся до слез. Юпп спокойно созерцал происходящее:
– Черт побери, сроду не видел, чтобы тачку расстреляли так аккуратно!
* * *
Мы поспешно покинули сцену на своих двоих – удивительно, но именно этот метод доказал свою эффективность, коли надо избежать встречи с полицией, прибывающей на место преступления на машинах. Путь наш лежал в «Чикаго» – район заведений, у порога которых общепринятое законодательство Франции теряло свою силу и вступала в действие антимораль: завсегдатаи этого притона скорее предпочли бы, чтобы их близких замариновали на ночь в имбирном соусе с острым перцем, а наутро поджарили бы на решетке и подали на стол каким-нибудь презренным ублюдкам, нежели согласились бы хоть на йоту облегчить жизнь полиции.
Я предавался размышлениям о мистере Быке – мне не давал покоя тот факт, что я бы мог изменить его жизнь; дегустация гудронового покрытия на участке шоссе рядом со старой гаванью могла бы подвигнуть его на осознание того, что вся его прошлая жизнь была ошибкой. Может, только затем я и пришел в этот мир, все перипетии моей судьбы должны были привести меня именно к этой точке: меня тщательно готовили к исполнению одной-единственной миссии. А может, и нет.
Юбер что-то подраскис. Не жалуется, но... Он вообще не жалуется (или не знает, с чего начать?). Одна из самых забавных особенностей этого мироздания состоит в том, что чем больше у вас поводов жаловаться, тем меньше у вас времени на жалобы.
– А что ты таскаешь в сумке?
– Деньги. Хотел от них избавиться.
Юпп шатался по старой гавани (в этом районе множество кафе), предлагая зевакам зачерпнуть пригоршню-другую награбленных нашими тяжкими трудами купюр, лежавших в сумке, как жемчужины в раковине. Праздный люд прохаживался туда-сюда, но ни одна душа не сподобилась подойти и протянуть руку за шуршиками. Может, виной всему облик Юбера: не то кафтан, не то халат в качестве верхней одежды, широко распахнутые глаза, сложение подростка-переростка – все это не способствует занятиям благотворительностью; народ думает, что перед ним какой-нибудь спятивший профессор-самоучка. «Проснувшись утром, они молили Господа ниспослать им денег, а когда я выложил деньги перед ними...»
Путь наш лежал в забегаловку, которую Юбер считал самым крутым баром в «Чикаго», а мне было известно – этот район пользуется славой самого крутого места в Тулоне, учитывая, что последний по праву гордился репутацией самого крутого порта в мире. Место назначения вызывало у меня некоторый скепсис, и, ссылаясь на то, что зубов и непереломанных костей у меня осталось наперечет, я поинтересовался, нельзя ли, коль уж нам приспичило пропустить по стаканчику, отправиться куда-нибудь в другое место, где вероятность подвергнуться нападению все же поменьше.
– Знаешь ли, матерые рецидивисты почему-то не склонны собираться в библиотеках, – огрызнулся мой напарник (странным образом гордясь принадлежностью к сообществу заключенных не меньше, чем я, в соответствующем расположении духа, – к числу кембриджских донов. В конце концов, все мы принадлежим к какому-нибудь кругу). – Может, мне удастся встретить кого-нибудь из знакомых.
– Мне казалось, у тебя были несколько натянутые отношения с сокамерниками.
– Не скажу, что мы любили друг друга как братья. Но при всем том я отсидел с ними десять лет. Надо же было хоть с кем-то общаться. Не всегда получается выбрать компанию по вкусу.
В баре было темно: то ли во имя того, чтобы посетители расслабились, то ли чтобы их не узнали, а может, хозяин экономил на освещении. Народу почти не было – и однако, когда я входил, в узком проходе на меня налетел какой-то тип, покидающий заведение. Он извинился! Самым вежливым образом! Подобных манер вы не встретите ни в «Хэрродз», ни в «Ковент-Гарден» – хоть десять лет толкайтесь там в дверях. Похоже, народ в заведениях вроде этого не очень-то напоминает сбившихся в стаю волков, которые только и ищут, как бы запустить в вас зубы. Мне почему-то вспомнился пуританин Захария Крофтон (ум. 1672) и его сыновья: Захария, Зара, Зилофехад и Зофония.
На стенах висели открытки, присланные из стран, не отличающихся политической стабильностью, чьи правительства по качеству и долговечности сравнимы разве что с дешевыми подвязками для чулок. По словам Юппа, начало иным из этих переворотов было положено именно здесь, в разговорах за кружкой пива. Глядя на нечеткие фотографии уставших после боя парней, попирающих ногами тела других парней – похоже, этим парням уже не вставать на ноги, – поневоле поверишь, что утверждения моего напарника – истинная правда. У бармена на стойке высилась здоровенная стеклянная банка, заполненная черным песком и обернутая листом бумаги. Надпись на листе гласила: «Прах республиканских гвардейцев – можно добавить воды, разницы не будет».
Мне подали «Blanche de Garonne» – не могу умолчать о несравненном освежающем и расслабляющем эффекте, который оказывает мое любимое пиво. Открыв сумку, Юпп задумчиво ворошил пачки денег.
– Все одно и то же, – пробормотал он. – И чем дальше, тем хуже. Мы должны куда-то двигаться. А мы – мы повторяемся; нужно что-нибудь совершенно оригинальное. Ограбление, подобного которому еще не было.