Текст книги "Собаки в разгар лета: Рассказы и повесть"

Автор книги: Тэру Миямото

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

– А куда ушел отец? – спросил я у матери, выходя из дома. В ответ она только недоуменно пожала плечами. Отца не было уже пять дней. Мать гладила его брюки.

К обеду из-за дождя вокруг самосвала образовались лужи. Но когда сидишь, свернувшись калачиком в кабине, и слушаешь звуки дождя, то кажется, что время течет быстрее, и даже не так страшно, что вокруг ни души. Хорошо, если бы дождь лил еще дней пять.

Я решил поесть, и тут между складами появились мокрые от дождя собаки. За последние дни их стало в два раза больше, и мне это не нравилось. Я не спеша открыл до половины боковое стекло кабины и выстрелил из рогатки. Камень явно попал в рыжего пса, вожака стаи, но собаки не уходили. Это удивило меня, и я выстрелил еще три раза подряд, попал по носу одному псу – брызнула кровь и, смешавшись с дождем, полилась по его груди. Обычно собаки сразу же разбегались, но в этот день все было по-другому. Они рыскали между машинами, потом немного отбежали и всей стаей улеглись около складов.

Мне стало не по себе, я как-то растерялся, стал считать, сколько осталось камешков. Их было еще штук тридцать. Собаки, похоже, перестали бояться рогатки. Лучше всего целиться в глаз. Я стал выбирать новую цель, но руки дрожали, и сил натянуть резину как следует не хватало. Чтобы успокоиться, я стал доедать обед.

Я смотрел на собак, мокнущих под дождем, и рисовал себе самые страшные картины. Скоро камешки кончатся, и если они не уйдут, то… Но тут я вспомнил про студента, который должен был меня сменить. Он меня выручит. Наверное, эти бродячие твари появляются и ночью, и он-то уж знает, как с ними справиться.

Это соображение придало мне бодрости, и я закрыл окно. Минут через тридцать от моего дыхания окна кабины запотели. И в этот момент я учуял запах косметики. Он был едва уловимым, но я его узнал: так же пахло, когда я выдвигал ящик трюмо матери.

Я открыл бардачок, проверил, насколько убавилось виски. Бутылка была наполовину пустой. Отодвинув занавеску за сиденьем, я заглянул в тот закуток, где обычно спят водители. На лежанке была расстелена новенькая махровая простыня. Запах косметики усилился. И тут я увидел на этой простыне отцовский веер. Теперь я думаю, что если бы в тот день рабочие не приехали забирать старый "шевроле", я, наверное, столкнулся бы с этой девушкой прямо там. Бледная, с мелко завитыми волосами. Не то чтобы красавица, но и не уродина. Было в ней что-то такое, что заставляло людей оборачиваться…

Несколько человек подъехали на грузовике. Фигуры в дождевиках цепляли трос грузовика к "шевроле". Я завернул свое добро в платок, вылез из кабины и прямо под дождем, не раскрывая зонтика, побежал к ним. Мужчины перестали работать и смотрели на меня. Я объяснил им, что подрабатываю здесь, караулю, чтобы не украли запчасти, и показал им на собак.

– Да их тут целая стая! – произнес мужчина с бакенбардами.

Я вытащил рогатку и рассказал, как отбивался от них до сих пор. Мужики засмеялись. Один из них выстрелил по собакам из моей рогатки. Первые два раза он промахнулся, и камешки ударились о стену склада. Третьим выстрелом он попал собаке по ноге. Она подпрыгнула, пробежала шагов пять-шесть и рухнула в лужу. Немного полежав, она убежала прочь, подволакивая лапу.

– Ты посильнее резинку натягивай! Сантиметров на пятьдесят оттянешь, и дырку в брюхе можно пробить.

Я попробовал сделать так, как научил меня мужчина, – отставил рогатку как можно дальше и изо всех сил натянул резину.

– Вот-вот, вот так и надо.

Мне не хотелось возвращаться в кабину. И когда мужики уехали, забрав "шевроле", я раскрыл зонт и побрел к остановке, стараясь ни о чем не думать. Зонт можно было и не раскрывать, потому что я уже и так промок до нитки. Но идти домой переодеваться тоже не хотелось. Мне почему-то неприятно было видеть счастливое лицо матери.

Пока я трясся в трамвае, где-то в моей памяти возникали те капли на дне самосвала, похожие на гной. Свисают, будто вот-вот сорвутся, но не падают…

Приближалась моя остановка, но ноги не двигались. Тут мне стукнуло в голову, что можно пойти в гости к приятелю, он жил в Дзёсе-баси. На своей остановке выходить я не стал. Уже проехали Сакура-баси, Умэда-синмити, Минами мори-мати. Дождь перестал, подул сильный ветер, на душе было тоскливо, я смотрел на деревья за окном. Я спохватился, когда трамвай подходил к монетному двору, вышел на следующей остановке и пересел на трамвай, идущий назад к Тидори-баси. Поймал себя на том, что бормочу все время, сам не понимая что: "Грязь какая! Какая грязь… Что, я дурак, опять идти на эту грязную свалку?! Пусть отец хоть убьет меня, не пойду больше туда, в эту жару и грязищу, где и людей-то нет. Только бродячие собаки собираются. Человеку делать там нечего".

И все-таки я вернулся к Тидори-баси. Прошел через торговый квартал, мимо жилых домов, и пока я бродил по незнакомому месту, до меня дошло, что ничего такого не произошло: с чего это я взял, что эта женщина и отец встречаются в том самосвале? Нет, вовсе нет. Просто запах косметики. Да еще отцовский веер. Наверное, эта девушка живет где-то за свалкой. А отец просто зашел по какому-то делу к сыну своего знакомого и забыл веер. И вообще, почему я решил, что это веер отца? Я ведь его даже не раскрывал и рисунок толком не видел.

Неожиданно я приободрился и зашагал к остановке. Через пять дней каникулы закончатся. Когда я думал об этом, то просто балдел от радости. Первый раз мне так сильно хотелось, чтобы каникулы поскорее закончились.

В тот день отец вернулся домой к девяти, он все шутил с матерью и даже хвалил меня за работу. Веер был при нем, и у меня резко поднялось настроение. Мы стали возиться, мерялись силой. Конечно, одолеть отца я не мог.

На следующий день тайфун ушел. Летний зной вернулся, казалось, что душный липкий воздух проникает всюду. Я, как обычно, притащился на свалку, постоял некоторое время, бессмысленно уставившись на лужу под самосвалом. Поискал взглядом, нет ли собак, а потом посмотрел вверх – на солнце. Для того чтобы то единственное место, где я до сих пор укрывался, высохло, наверное, нужен целый день.

Большая тень самосвала была моим укрытием только до полудня, и, когда солнце оказалось в зените, деваться стало некуда. И тут появились собаки. Я отставил рогатку так, как меня научили вчера, и изо всех сил натянул резинку. И в этот момент что-то больно ударило мне в правый глаз.

Я потерял сознание, наверное на пару минут, потому что, когда очнулся, собаки все еще топтались у стены склада, опасаясь моей рогатки. Я вскочил, закрывая правый глаз и стараясь сообразить, что произошло. И тут увидел порванную резинку рогатки. Из моей груди вырвался глухой стон. Я быстро залез в кузов самосвала и стал вытирать ладонью кровь, которая текла из века. Собаки, а их уже было больше десяти, смотрели на меня, наверное, на понимая, почему я не стреляю, и потом одна за другой стали подбираться к самосвалу. Я не знал, как сильно поранил глаз, и приложил к нему носовой платок. Так мы смотрели друг на друга: собаки снизу и я – из кузова самосвала.

Псы тем временем окружили машину, они столпились вокруг свертка с обедом и стали драться, стараясь отнять его друг у друга. В этот момент я почувствовал, что наступил на чью-то ногу…

В углу кузова, скрючившись, лежала женщина. Я сел рядом и стал кричать – то ли от страха, то ли от отчаяния. Потом залез на крышу кабины, встал на четвереньки и стал рассматривать женщину. А тем временем несколько собак пытались взобраться на самосвал, они цеплялись когтями, царапая колеса и кабину.

Женщина была мне знакома. Это была та самая девушка, которую я уже встречал. Ногти ее были разодраны до крови и уже почернели. Из-под разорванного голубого платья выглядывала грудь, а вокруг соска были видны пятна крови. Я вытащил из кармана камешек, припасенный для рогатки, но уже до того, как кинуть его, понял, что женщина мертвая.

В углу кузова валялась пустая бутылка из-под виски, а рядом с ней – флакончик из-под лекарства, тоже пустой. Этикетка на этом флаконе была мне знакома. Это было снотворное. Такое же лекарство пила мать в те дни, когда отец не возвращался домой. Я посмотрел на этикетку с надписью "броварин", потом на собак: они все бросались на бампер и пытались взобраться на капот самосвала, скользили и скатывались. Лицо мое было наполовину залито кровью, я стал кричать: "На помощь! На помощь!" – но никто не приходил.

Собаки уже перестали лезть на самосвал, они просто ползали и рыскали вокруг машины. Наступила передышка. Веко перестало кровоточить. Но в этой тишине еще страшнее слышались прерывистое дыхание псов и звуки, которые издавали другие живые существа – мухи. Они ползали по щекам и груди женщины, перелетали с голени на подошвы. Было даже слышно, как они хлопают крыльями.

Крыша кабины превратилась в раскаленную сковородку. А я все еще томился на ней – вставал во весь рост, садился, устраивался на четвереньках и, не переставая, звал на помощь. Пот, струившийся по лицу, смешивался с кровью и становился красным. Я старался не смотреть на женщину и поворачивался спиной к кузову. У меня стала кружиться голова, и я несколько раз чуть не свалился с крыши. Из-за этого я снова спустился вниз, в кузов. Я сел в угол, обхватив колени руками. Мухи ползали по бедрам женщины, и с каждой минутой их становилось все больше и больше. Мой правый глаз распух, и я ничего им не видел, длинные волосы женщины казались мне то красными, то седыми. А собаки и не собирались разбегаться, и я уже стал привыкать к мысли о том, что рядом со мной труп. Страшно хотелось пить, болел подбитый глаз, и я подумал, что запросто могу умереть здесь. Когда я встал, чтобы снова позвать на помощь, собаки, вроде чуть притихшие, подняли страшный лай и, оскалившись, снова стали бросаться на машину. Но я-то уже знал, что это бесполезно – все равно им меня здесь не достать. Из угла кузова я стал перемещаться на крышу. Краем глаза посмотрел на женщину, осторожно приблизился к ней и подумал: "Видно, на солнце даже к трупам пристает загар". Если бы не знакомое голубое платье, которое я видел несколько раз, я, наверное, подумал бы, что это другая женщина. Ее губы были плотно сжаты, и так же плотно закрыты глаза. Как будто ей нестерпимо больно, и вся ее жизнь, в которой были только горечь и не было ни капли радости, проглядывала сейчас в ее лице.

Я залез на крышу самосвала и начал опять что есть силы звать на помощь. Казалось, что горло разорвется от крика, а я кричал и кричал, поглядывая на страшные содранные ногти женщины, которые, казалось, вот-вот оторвутся. Ее руки и ноги покраснели и вздулись, и я не понимал, отчего это – или действительно труп быстро разлагался на жаре, или мои глаза перестали нормально видеть. Пытаясь защитить себя от беспощадных лучей, я накрыл голову затвердевшим от крови носовым платком, снова слез с крыши и забился в угол кузова.

Я просидел рядом с трупом под палящим солнцем около семи часов. Только собаки могли укрываться в тени самосвала и других старых машин. Когда к двум часам приехали на грузовике вчерашние мужики, я, рыдая, замахал им.

Меня забрали в полицию и там, прикладывая к голове лед, расспросили о случившемся. Через час прибежала мать. На патрульной машине меня отвезли в больницу, где обработали рану и поставили капельницу. Потом я снова вернулся в полицию. Там, по словам матери, в соседней комнате допрашивали отца.

Полиция установила, что женщина умерла примерно восемь-двенадцать часов назад. Выходит, я нашел ее через час после смерти. Сказали, что женщина покончила жизнь самоубийством, выпив "броварин". А ногти были содраны из-за того, что она умирала в страшных мучениях и царапала стенку кузова. Царапины на груди тоже от этого. Следов насилия не нашли. Все это выяснилось в тот же вечер.

Вместе с родителями я вышел из полицейского участка. Мы долго стояли на остановке и только на последнем трамвае вернулись домой. За это время ни отец, ни мать не произнесли ни слова.

Когда пришли домой, отец только и сказал: "Жарища-то какая", – и куда-то поспешно ушел.

Я не знаю, что было у отца с той молодой женщиной и почему она убила себя. Мне хотелось узнать, но я думал, что заводить об этом разговор нельзя. Вскоре по какой-то причине – то ли из-за случившегося, то ли еще из-за чего-то – хозяин участка расторг договор с отцом, и он потерял работу, а потом и вовсе пропал на полгода.

Начался учебный год, противная жара прошла, стал дуть осенний ветер. Мой глаз зажил, но я часто, уткнувшись в колени матери, все равно жаловался, что мне больно. Мать гладила меня по голове и только повторяла: "Хорошо, что в глаз не попало. Что было бы, если бы в глаз…" – как будто не могла найти других слов. Она пыталась приласкать меня, прижавшись щекой к моей щеке, но каждый раз я уворачивался и холодно отстранялся от нее.

Лестница

Вот уж на что я не соглашусь ни за какие коврижки, так это снова переступить порог многоквартирного дома из тех, «где живут бедные». Да что там переступить порог, даже когда мне случается проходить мимо такого дома, все внутри меня холодеет.

Даже сейчас в больших городах на окраинах встречаются эти неряшливые постройки. Некоторые из них гордо именуются мансионами [12]12
  От англ. mansion. Так называют многоквартирные дома, как правило из бетона в отличие от каркасно-засыпных.  – Примеч. пер.


[Закрыть]. На их стенах, как клеймо, застыли какие-то грязные подтеки, напоминающие сосульки. Иногда это двухэтажные «доходные дома», где комнатушки на втором этаже сдаются в аренду. В те времена, когда я учился в старших классах – а это было в шестьдесят втором – шестьдесят третьем годах, – такие дома с крышами, покрытыми оцинкованной жестью, разъедаемой ржавчиной, или залитыми низкосортным бетоном, с треснувшими стеклами, заклеенными бумагой в виде цветка сакуры, дома, от которых так и несло духом нищеты, торчали везде и всюду.

Если вы зайдете в такой дом, то в нос шибанет мерзкая вонь – смесь всех и всяческих человеческих отходов, непременно слышатся плач ребенка и старческий кашель, а в пыльном полумраке коридоров и лестниц валяются пустые бутылки из-под сакэ и соевого соуса. Во дворах всегда возится сопливая ребятня, и уж не знаю почему, но среди обитателей такого дома обязательно найдется парочка придурков.

Особенно много таких домов было там, где жила наша семья, – в небольшом квартале С. района Тайсё в Осаке. Стоило только свернуть с улицы, по которой ходил трамвай, как сразу появлялись деревянные дома с кривыми крышами и навсегда оторванными дверями; казалось, что из них уже съехали все жильцы…

За два года наша семья переезжала пять раз, и наконец, судьба занесла нас в двухэтажный дом, который назывался "Камэи-со" [13]13
  В Японии, как правило, каждый многоквартирный жилой дом или офисное здание имеют название, которое указывается в адресе.  – Примеч. пер.


[Закрыть].

Полгода назад мой отец, поссорившись с матерью, поранил ее и куда-то скрылся, и с тех пор от него не было ни слуху ни духу. Началось все с какого-то пустячного ворчания матери. Отец – а он до этого никогда даже голоса ни на кого не повышал – вдруг схватил попавший под руку керамический чайник и запустил им в мать. Чайник попал матери в голову, и острый осколок разрезал ей затылок примерно сантиметров на семь. Рана была глубокая, чуть ли не до кости, и хотя она вскоре зажила, мать стали мучить головные боли.

Пятнадцатого апреля шестьдесят второго года мы с матерью и братом переехали в маленькую комнатку в шесть дзё [14]14
  Единица измерения жилой площади, равная примерно 1,5 кв. м.  – Примеч. пер.


[Закрыть]на втором этаже. Ее окна выходили на запад. Я хорошо запомнил тот день, потому что это был день рождения матери.

И именно тогда мать, не бравшая в рот ни капли спиртного, разве что на Новый год, выпила полторы чашки второсортного сакэ. Знать бы тогда, чем это обернется…

В тот день, когда нам пришлось переезжать в С., было решено, что брат пойдет работать на завод электрозапчастей в Сакаи. Он бросил школу, хотя учиться ему оставалось всего один год.

– Отец не вернется… Он же трус, а рана у матери была большая. Наверное, думает, что полиция за ним гоняется. Побегает так, побегает, а потом где-нибудь потихоньку повесится… – Брат почесал довольно густой пушок над верхней губой. Мы тащили комод по узкой и крутой лестнице "Камэи-со". Комод поставили к стене, отделяющей комнату от коридора. На этом наш переезд можно было считать законченным. Стали собирать брата в общежитие. Он хорошо учился, и мне досталось несколько справочников, а матери он вручил половину "подъемных", полученных на заводе. И вдруг, словно вспомнив что-то, он сказал: "Мам, когда у тебя голова болит, может, станет легче, если немного сакэ выпить? Да и день рождения у тебя сегодня. Заодно и мое поступление на работу отметим".

Брат всегда хорошо учился, а в старших классах особенно налег на учебу – бывало, просиживал над учебниками до часа ночи. Он был спокойный и уравновешенный, никогда не показывал свои чувства, но в этот день как-то странно много разговаривал. И оттого, что молчаливый и серьезный брат вел себя непривычно шумно, мы с матерью и вовсе растерялись.

До девяти брату нужно было явиться в заводское общежитие. Шел уже восьмой час, но он как будто и не собирался уходить. Он дал мне пятисотиеновую бумажку и велел сбегать купить что-нибудь к столу.

– Напротив трамвайной остановки есть винный магазинчик. Слетай купи чего-нибудь.

Я не спеша стал спускаться по заплеванной лестнице, хотя в глубине души беспокоился, что брат опоздает в общежитие. Всюду валялись сломанные детские велосипеды, было слышно, как в какой-то из комнат молятся, постукивая деревянной колотушкой. Зловоние было каким-то особенным, присущим именно этому дому. У соседнего дома "Кикути-со" был тоже свой специфический запах, а "Мацуба-со", напротив, вонял иначе. И эта вонь буквально обволакивала жильцов. Она подавляла желания, угнетала и отбирала последние остатки воли к жизни, вызывая только раздражение и отчаяние.

Магазинчик одновременно служил и распивочной для местного люда. Лавируя между посетителями, я купил бутылку второсортного сакэ, а на закуску выбрал камабоко [15]15
  Закуска из рыбного фарша.  – Примеч. пер.


[Закрыть]и сушеную фугу.

Когда я вернулся домой, у матери было заплаканное лицо. Брат, похоже, тоже плакал. Я отдал ему сдачу и заорал: "Кампай! Кампай! [16]16
  Тост, под который поднимают чашечки с сакэ.  – Примеч. пер.


[Закрыть]". Честно говоря, я боялся, что мать и брат скажут, что мне придется бросить школу и идти работать. В отличие от брата учился я неважно, но, когда брат пошел работать, решил подналечь на учебу и во что бы то ни стало поступить в государственный университет.

Брат открыл бутылку и предложил матери выпить, сказав, что голова болеть перестанет. Она сначала колебалась, но потом все же сделала глоток. Тут брат вскочил, велел его не провожать и, подхватив свои пожитки, ушел. Сейчас я понимаю, что брату безумно хотелось вырваться из смрадной атмосферы этого убогого дома, из этого мира несчастий, витавших в воздухе.

После этого брат ни разу у нас не появился. И по сей день между нами существует одна запретная тема, которой мы по молчаливому уговору никогда не касаемся: вечер нашего переезда в "Камэи-со". Но брату известно только то, что случилось потом с матерью, а про то, как я жил, он просто не может знать.

Мать сначала с опаской пригубила сакэ, но головная боль отпустила ее только тогда, когда она выпила полторы чашки.

– Говорят же, что сакэ лечит от ста болезней, и точно – как у меня голова болела, а прошло все, словно и не со мной было. Но все равно больше нельзя, для сердца вредно.

Мать принялась готовить ужин – поставила рисоварку рядом с раковиной и стала доставать посуду из картонного ящика и перемывать ее. Но не прошло и недели, как эти несчастные полторы чашки сакэ сделали мою мать алкоголичкой.

В "Камэи-со" обитает семь семей: три – на первом этаже и четыре – на втором. Справа от входа в подъезд – почтовые ящики, а за ними – лестница, которая ведет на второй этаж. На стене, где-то на уровне середины лестницы, непонятно зачем сделано окошко. Толку от него никакого, потому что находится оно на уровне колена взрослого человека. От летнего солнца линолеум на ступеньках выгорел, а зимой из окошка тянет холодом. От сквозняка комната напротив, где живет молодая пара, работающая в пачинко [17]17
  Азартная игра; заведение с игровыми автоматами для игры в пачинко.  – Примеч. пер.


[Закрыть], просто ходуном ходит.

Я не знаю, сколько раз за те два года и три месяца, которые мы прожили там, я сидел скрючившись посередине лестницы. Лестница в четырнадцать ступенек – семь сверху и семь снизу… Я сажусь на седьмую ступеньку и в оконце вижу узкий проход между соседним домом и химчисткой (по нему с трудом может пройти один человек – это просто доска, перекинутая через канаву), а за ним – магазин и улицу.

Я всегда сажусь именно на седьмую ступеньку. Потому что если подняться на ступеньку вверх, то отсюда через щель в плохо подогнанной двери мне видно комнату молодых супругов, работающих в пачинко, а если спуститься на ступеньку, то меня могут увидеть те, кто заходит в подъезд или выходит.

Но сейчас, когда я вспоминаю того мальчишку, который с весны, когда ему было пятнадцать, до лета своего семнадцатилетия провел на лестнице в "Камэи-со", мне кажется, что он сидел именно посередине лестницы не только поэтому. Упорно, как понятное только мне некое заклинание, я отсчитывал и выбирал эту седьмую ступеньку – седьмую сверху и седьмую снизу. Это беспокойное и грязное место словно вобрало дух нашего убогого дома. Если прислушаться, то отсюда можно было услышать голоса людей на трамвайной остановке, и даже жаркий шепот парочек доносился сюда. И может быть, эта седьмая ступенька, которую я всегда выбирал, была для меня той невидимой нитью, за которую хватается человек, изо всех сил старающийся сохранить себя. Это как будто сидишь на сильно накренившихся качелях, но если изо всех сил ухватиться за ручки и замереть, то не упадешь.

Наискосок от нашей комнаты жил одинокий мужчина, на вид лет пятидесяти. Вообще где-то у него была семья – жена и дочь. Сказать, что он нуждается, было нельзя, да и с домашними вроде ладил, но почему-то жил отдельно. Соседи сверху болтали, что его жена и дочь держат в Хиросиме маленькую закусочную, где можно после работы пропустить стопку-другую. В конце каждого месяца мужичок ездил повидаться с ними. Назовем его Симада Итиро.

Симада был невысокий, широкоплечий, с кривоватыми ногами (походку, какая была у него, обычно называют "крабьей"). Особой приветливостью он не отличался, но и общения с соседями не чурался. Еще с конца войны он работал на складах недалеко от Осакского залива. Работа была ночная, он уходил к девяти вечера и возвращался в девять утра. Симада не пил, ел всегда дома, перед уходом в ночную смену готовил себе ужин, в комнате у него всегда был порядок.

Наверное, потому что он жил один и в нем чувствовался крепко стоящий на ногах человек, мужское население "Камэи-со" постоянно собиралось у него в комнате – смотрели телевизор, играли в карты по маленькой. А таксист с первого этажа приходил к нему почти каждый вечер. Он жил со стариками родителями – это они молились по утрам и вечерам, постукивая колотушкой. И еще к Симаде частенько заходил фокусник, тоже наш сосед. Он вообще мог спокойно открыть комнату, пока хозяин на работе, и развалившись на татами, смотреть телевизор. Работой фокусник себя особо не утруждал – три-четыре дня в месяц ему обламывалась халтура в забегаловках со стриптизом, где он потешал народ в перерывах между номерами. В основном он жил на деньги, которые выклянчивал у сестры, и большей частью пропадал в игровых залах, играя в маджонг.

Сестра фокусника, невзрачная молчаливая девица, работала в универмаге где-то на Синсай-баси. Тетки из "Камэи-со", любительницы посудачить, поговаривали, что, может, эта парочка и не брат с сестрой вовсе. Но я-то точно знал, что это не так. Потому что на следующее утро после нашего переезда услышал их разговор за стенкой:

– Ты, братец, бросай свой маджонг! Конечно, все думают, что ты жульничаешь, раз ты говоришь, что фокусник. Ты меня вообще слушаешь?

– Да слышу я, слышу! Да если б я мог такие фокусы выделывать, стал бы я на сестринские копейки перебиваться.

Именно он, этот фокусник, сообщил мне "приятную" новость. В один прекрасный день он, словно нарочно громыхая по лестнице, прибежал мне сообщить, что моя мать лежит на трамвайных рельсах и кричит что-то несуразное, из-за чего трамвай не может двигаться дальше.

Он говорил все это, а на лице его блуждала мерзкая усмешка. Признаться, сначала до меня не совсем дошел смысл его слов – его улыбающееся лицо слишком не соответствовало тому, что он говорил. Но я ясно слышал его слова.

– Эй, парень, твоя мать кверху "воронкой" на рельсах лежит, и трамвай из-за этого встал. Ну и дела!

Я как раз пришел из школы и ждал мать. Она пошла устраиваться на работу в кондитерский магазин, куда ее обещал пристроить один знакомый.

– Да из-за нее трамвай стоит… Беги быстрей, надо ее домой привести. Не то пьяные с твоей мамкой поиграются, – сказав это, фокусник пару раз выразительно хлопнул себя по паху.

Еще не совсем уразумев, что случилось, я выскочил из комнаты и кубарем скатился по лестнице. У меня тряслись коленки – я был уверен, что мать попала под трамвай. Я сократил путь, пробежав по доске, перекинутой через канаву рядом с химчисткой, выбежал на улицу, и тут же меня окружил страшный шум, в котором смешались звуки истошно сигналящих машин, гудение толпы и звон трамвая.

Мать действительно лежала поперек трамвайных рельсов. Ее юбка задралась почти до пояса. Заплетающимся языком она все повторяла, обращаясь к вагоновожатому и кондуктору, пытавшимся ее поднять: "Лучше бы вы меня задавили… Скорее бы меня задавили, что ли…"

Я метнулся назад, спрятался за спины зевак и смотрел, как несколько мужчин переносят мать на тротуар. Свет из окна забегаловки высвечивал пах матери, были видны даже синие прожилки на ее ногах. Она сидела на тротуаре и безвольно мотала головой.

Трамвай уже ушел, толпа рассеялась, и мужичок, по виду рабочий, расспрашивал мать:

– Ты где живешь-то, тетка?

И только тогда я выдавил себя из темного закоулка, пересек улицу и, подхватив мать, повел ее домой.

Хозяин забегаловки орал мне вслед: "Можно было бы и извиниться, раз столько беспокойства людям доставляете!"

– Прости меня, а? Прости меня, ладно? – бубнила мать. Дома ее несколько раз вырвало, потом она зарылась в расстеленную мной постель и уснула. Я подумал, что нечто из ряда вон выходящее толкнуло мать на такой неожиданный поступок. Но всё оказалось не так. После этого случая мать стала пить. Она не могла не пить, и ее не останавливало даже то, что иногда у нас в доме не было ни крошки.

Оправдывалась мать тем, что от выпивки ее не так сильно мучает головная боль, если, мол, у нее будет болеть голова, то она не сможет работать. Но ни в одном месте ее не держали и десяти дней. Сорокатрехлетнюю женщину, от которой с утра несло перегаром, увольняли без разговоров отовсюду.

В школе – и на уроках, и на переменах – я все время думал о матери. Я не хотел видеть ее пьяную. И когда я в очередной раз шел забирать ее с трамвайных путей, я словно каменел и не чувствовал ни стыда, ни горечи. Наверное, если бы я не отключался, то просто не мог бы заставить себя идти за матерью, валявшейся с задранной юбкой на трамвайных путях.

Не знаю, сколько в ту пору зарабатывал мой брат, но те восемь тысяч иен, которые он присылал каждый месяц, явно были самым большим, что он мог себе позволить. Напомню, что это было в шестьдесят втором году и брат пошел работать сразу после школы.

Довольно долго, целых три месяца, я не говорил брату о том, что мать стала пить. Но когда в пятый раз повторилась эта история, я почувствовал, что сил моих больше нет, и позвонил брату в общежитие. Никогда не забуду, как он молчал в трубку. Когда я закончил говорить, брат не проронил ни слова. Я даже подумал, что телефон отключился, и заорал: "Алло! Алло!". И тут услышал: "Я ничего не могу сделать", – и брат положил трубку. В растерянности я выбежал на улицу, и пока кружил по ночным улицам, меня вдруг осенило. Я рванул в забегаловку и попросил хозяина не продавать матери спиртное.

– Да чего же не продать, если она платит? Я живу с этого, – пробурчал он.

И тогда я заорал:

– Ну тогда и нечего жаловаться, что тебе доставляет беспокойство то, что трамвай останавливается!!!

Хозяин схватил меня за грудки, и вместе с помощником они повели меня на пустырь неподалеку. Отколотили меня так, что стало солоно во рту и три дня левое ухо ничего не слышало. Мне ничего не оставалось, как забыть про школу и все время караулить мать.

Первый день я не иду в школу и сижу на лестнице, прислонившись правым плечом к деревянной раме окошка, обхватив колени руками, и пытаюсь выловить из моря звуков только те, которые наполняют сейчас нашу комнату.

Вот мать открыла кран, вот она прислонилась к стене, вот слышен шелест ее одежды, волочащейся по татами, – я мог различить любой шорох в нашей комнате, каким бы тихим он ни был.

Вдруг шум затих. Я вскочил, поднялся на второй этаж и заглянул в комнату. Мать спала. Это успокоило меня, но на всякий случай я запер дверь и снова вернулся на лестницу.

Из своей комнаты вышел Симада.

– Почему ты в школу не пошел? Понимаешь, эта болезнь сама не пройдет, надо в больницу ложиться.

Но я-то считал, что если мать не будет выпивать дней пять, то болезнь пройдет сама собой, и поделился своими соображениями с Симадой. Но он сокрушенно покачал головой:

– Можно десять лет не пить, а потом от одной капли сорваться… Пойду-ка я в туалет. Можешь в моей комнате телевизор посмотреть, – и Симада отправился в общий туалет в конце коридора, а я зашел в его комнату и уселся перед телевизором.

Рядом с телевизором – встроенный шкаф, дверца его чуть приоткрыта, и я невольно заглянул внутрь. На верхней полке громоздились матрасы-одеяла, а внизу я обнаружил два картонных ящика, один из них был доверху набит какими-то журналами. Журналы лежали обложками вниз, я взял один и перевернул. В глаза бросились фотографии женщин. Одна из них почему-то была связана и подвешена к дереву, а на другую и вовсе надет ошейник. Сердце бешено колотилось. Я напряженно прислушивался к шагам в коридоре и листал страницу за страницей. Потом быстро положил журнал на место и вдруг заметил, что из-под кучи сигарет, тетрадей, блокнотов выглядывает толстый конверт. Я и сейчас не могу объяснить, почему я тогда твердо знал, что в нем лежат деньги, толстая пачка купюр. Вернувшись в комнату, Симада сказал:

– Может, сходишь в диспансер? Или нет, лучше, в районную администрацию. Как ни крути, от того, что она здесь будет лежать, ничего не изменится.

Он вытащил из шкафа пакет с леденцами и угостил меня. Я запихал в рот леденец, пробормотал что-то невнятное и спросил разрешения иногда приходить, чтобы смотреть телевизор. Уже тогда я задумал украсть деньги.