Текст книги "Я выбрал бы жизнь"

Автор книги: Тьерри Коэн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Потом он прочел много любовных записочек. Из тех, что женщина оставляет любимому утром, проснувшись, на тумбочке у кровати, на зеркале в ванной или в кармане его пиджака. Дальше шло письмо, датированное 1 ноября 2003 года.

«Жереми!

Ты не хочешь об этом говорить? Не хочешь меня выслушать? Тогда, надеюсь, ты прочтешь.

Как я пыталась сказать тебе вчера, когда ты вспылил, твоя мать позвонила мне на прошлой неделе. Она хотела со мной встретиться. Сначала я отказалась. Ты никогда не распространялся о своих родителях, но того немногого, что ты мне о них рассказал, хватило, чтобы отбить у меня охоту с ними знакомиться. И все же мне хотелось составить собственное мнение, поэтому я согласилась. Не только, впрочем, по этой причине, но еще и потому, что твое отношение к родителям всегда казалось мне странным. Мы встретились в кафе „Ле Нео“. Не мне тебе говорить, что это новое название бара, который твой отец держал тридцать лет.

Твоя мать – милая женщина, застенчивая, неглупая. Ничего общего с ведьмой, которую ты мне описывал! Как такое славное, такое ласковое существо могло так плохо относиться к сыну?

Вот ее версия произошедшего.

Ты был прелестным мальчиком, заласканным и избалованным, несмотря на денежные трудности твоих родителей. Доход от бара был невелик. Приходилось открываться рано и закрываться поздно, чтобы прокормить и одеть маленького короля (да, уже!). Но вы были счастливы. До тех пор, пока не умерла твоя сестренка. Ты замкнулся в себе, меньше говорил, редко смеялся. Твоя мать боялась, что ты чувствуешь свою вину. Жизнь в доме выстроилась вокруг тебя. Ты вертел своей матерью как хотел. Ты знал, что она ни в чем не может тебе отказать, и пользовался этим. Подростком ты становился все более замкнутым. Почти нигде не бывал. Читал в своей комнате или уходил гулять один. Очень скоро она поняла, что ты влюблен. Как любая беспокойная мать, она обыскала твои вещи и нашла стихи, очень пессимистические, в духе no future. [5]5
  Без будущего (англ.).


[Закрыть]Когда ты решил уйти из дома и жить отдельно, твои родители испугались, что ты замкнешься окончательно. Полгода перед твоим поступком они видели, что с тобой происходит что-то странное. Ты ничего не ел, не работал, почти не спал. Они советовали тебе сходить к психологу, но ты отказался. В последний раз ты был у них за два дня до твоей суицидальной попытки. У тебя был потерянный взгляд, но говорить ты не хотел. Они умирали от беспокойства. Накануне твоего дня рождения мать позвонила тебе и предложила прийти завтра к ним задуть свечи на именинном пироге. Ты поблагодарил ее. Ей показалось, что настроение у тебя получше, повеселее. Ты сказал ей, что завтра великий день. Она решила, что ты имеешь в виду свое двадцатилетие…

Разумеется, узнав о твоем поступке, они были убиты. Когда они приехали в больницу, ты лежал без сознания. А когда пришел в себя, отказался их видеть. Они подумали, что тебе стыдно за то, что ты сделал, и к встрече с ними ты еще не готов.

Перед выпиской из больницы они снова навестили тебя. Ты не сказал ни слова. Я это помню, я была рядом. Твоя мать обращалась к тебе, но ты оставался безразличным, отсутствующим. Тогда твой отец вспылил. Это был кошмар. Они ничего не понимали. Твоя мать целыми днями плакала.

Что было дальше, я знаю. Ты порвал с ними все отношения. Твой отец постепенно впал в депрессию. Он вбил себе в голову, что потерял сына и должен его оплакать. Твоей матери он запретил произносить в доме твое имя.

Вот тогда-то твоя мать и захотела встретиться со мной. Она думала, что я виновата в этой перемене. Я не стала излагать им твою версию. Как бы они ее поняли? Я сама не в состоянии. К чему все это, Жереми? В чем ты можешь упрекнуть твоих родителей? Я обнаружила в тебе эту пагубную жилку, которая иногда проявляется и делает тебя злым. Только злой человек может так обращаться со своими родителями!

Ты, конечно, как всегда, не захочешь об этом говорить. Но разве можем мы продолжать прятать голову в песок, скрывать эту твою сторону и делать вид, будто все хорошо? Я не могу.

Мне бы хотелось, чтобы сегодня вечером, когда я приду, мы об этом поговорили. Но ты волен поступать по твоему усмотрению.

Все-таки любящая тебя

Виктория».

Жереми с трудом дочитал письмо. Его глаза наполнились слезами. Как такое возможно? Неужели он и вправду такой негодяй?

Почему, просыпаясь и не помня части своего прошлого, он вновь становился порядочным человеком, любящим сыном и мужем? Какой парадокс! Он чувствовал себя нормальным, не будучи в норме.

На столе осталось последнее письмо. Он взял его с опаской. Что еще ему предстоит узнать? Выдержит ли он?

Письмо не было датировано. Почерк менее ровный. Некоторые слова нервно перечеркнуты.

«Жереми!

Я знаю, ты не любишь, когда я тебе пишу. Но я не могу иначе выразить мои чувства. Я не знаю, как быть, Жереми.

Потому что человек, которого я любила, больше не любит меня. Ты не любишь больше свою жизнь, свою семью, свой дом. Ты больше не счастлив со мной. Ты сохраняешь фасад, чтобы не обидеть меня или чтобы избежать сложностей. Ты ведь прячешься от действительности, когда она тебе не улыбается. Дома ты гаснешь. Ты всегда поглощен какими-то другими мыслями. Какими? Я уверена, что не о наших сыновьях и не обо мне. Тома больше не разговаривает с тобой. Он отчаялся дождаться от тебя любви. Ты так мало бываешь с нами, все время в командировках, а если дома, то вымотанный и недоступный. Ты знаешь, что у Тома серьезные проблемы в школе? Он не хочет заниматься. А ведь он такой способный. Психолог сказал, что это он так нас наказывает. Тебя за твое отсутствие, меня за то, что я неспособна удержать тебя дома. Ты хоть знаешь, что раз в неделю он ходит к психологу? А Симон, ты замечаешь, как он растет? Тебя это интересует? И это не работа отняла у нас твою любовь. Ты просто пользуешься ею, чтобы бежать от нас. Нас тебе уже недостаточно. Кажется, наша семейная жизнь больше не доставляет тебе удовольствия, которого ты беспрестанно ищешь. Может быть, ты даже встретил другую женщину. Может быть, переживаешь с ней сейчас то, что мы пережили с тобой. Но не так важно, есть ли у тебя связь, важнее понять, как до этого дошло. Поначалу я винила себя в том, что наша любовь угасает. Но это не моя вина. Все дело в тебе. Твое выдуманное детство, твоя ложь, твои неуправляемые страхи, твои такие своевременные амнезии… Проблема в том, чего ты не хочешь видеть. Я ничего не смогу поделать, если ты не позволишь мне войти в этот другой мир, в который ты убегаешь.

И все-таки я уверена, что мы еще можем спасти наш брак.

Виктория».

Его испуганные глаза еще метались по письму, ища между слов и строк хоть какой-нибудь повод успокоиться. Сердце мучительно сжалось. Виктория, смысл его жизни, смысл его смерти, грозила уйти от него.

Вдруг он услышал глухой удар, а потом крик из кухни. Он среагировал не сразу. Но в кабинет вбежал перепуганный Тома:

– Чего ты сидишь? Иди скорее!

В его глазах был страх. И еще – ненависть.

Жереми вскочил. В кухне на полу лежал Симон без сознания. Из руки текла кровь.

– Он поскользнулся и порезался о стекло. Ударился головой об пол. Сильно.

Голос Тома дрожал. Он смотрел на Жереми, ожидая слов утешения. Жереми склонился над Симоном. Мальчик упал на осколки стекла, которые он недавно смел в угол. Рука была порезана в нескольких местах. Он едва дышал.

– Он… он умер? – спросил Тома и всхлипнул.

Он стоял за спиной отца в ожидании его диагноза.

– Ничего страшного, – произнес Жереми успокаивающим тоном и легонько похлопал Симона по щекам.

Тот открыл глаза.

– Все хорошо, Симон. Все в порядке. Кровь идет, но ничего страшного. Сейчас вызовем «скорую помощь». Но сначала я тебя перевяжу.

Он обмотал рану тряпицей, не уверенный, что делает правильно.

– Папа, мне больно, – выдохнул Симон, испуганно глядя на него.

– Все будет хорошо.

Он взял Симона на руки и отнес его в гостиную. Тома следовал за ним как пришитый. Жереми уложил мальчика на диван и снял трубку телефона. Тома смотрел на него, сжимая руку братишки. Тот улыбнулся ему:

– Ничего страшного, Тома. Папа так сказал.

– Да, ничего страшного, – отозвался старший.

Жереми набрал 15, снедаемый беспокойством. Неизвестно, сколько крови потерял ребенок, и, хоть повязка замедлила кровотечение, на ткани проступали красные пятна.

– «Скорая помощь», у меня… мой сын, – сбивчиво объяснил Жереми ответившему профессиональному голосу. – Он порезал руку. Идет кровь. Я наложил жгут. Мой адрес?.. – Он запнулся. – Да, мадам, я не… я немного запаниковал… я… Мой адрес, да…

Не в состоянии ответить, Жереми чувствовал себя смешным и бессильным одновременно.

– Улица Реколле, девять, десятый округ, – холодно бросил Тома.

Жереми повторил адрес своей собеседнице и повесил трубку.

– Я… я забыл… Они приедут через несколько минут, – смущенно пробормотал Жереми.

– Папа, мне больно.

Личико Симона было теперь совсем белым. Темные кудряшки прилипли ко лбу от пота.

– Доктор сейчас приедет. Все будет хорошо.

– Надо позвонить маме, – сказал Тома.

– Да. Ты прав. Но не сейчас. Подождем до приезда врачей. Мы позвоним ей, когда будем знать больше.

Они сидели молча. Тома по-прежнему держал братишку за руку. Жереми гладил его лицо. Снова настоящее настигло его, грубо и яростно. Его с головой накрыли беда, страх, необходимость. А теперь еще и чувство вины.

«Я безответственный муж. Я безответственный отец. Я опасен для близких, когда у меня приступы. И я плохой отец, когда здоров».

От мрачных мыслей его отвлек приезд «скорой помощи». Под встревоженным взглядом Тома врач осмотрел Симона.

– Он потерял не очень много крови. Перерезана вена, возможно, затронуто сухожилие. Мы должны отвезти его в больницу, чтобы наложить швы. Вы поедете с ним?

– Да, конечно. Мы с Тома поедем.

– Куда мы поедем? – слабым голосом спросил Симон.

– В больницу. Мы с тобой.

– Я поеду на «скорой помощи»?

– Да.

– С сиреной?

– Если тебе так хочется, – ответил врач и подмигнул ему.

– Классно.

Операция закончилась. Врач успокоил Жереми. Тома сидел на банкетке, согнув колени и обхватив голову руками. Он держался подчеркнуто холодно и отстраненно.

Жереми сел рядом с ним.

«Я чувствую, что Тома меня не любит. Он судит меня, оценивает. Не похоже, однако, чтобы он меня ненавидел. Ему нужен отец, и он еще надеется, что я сыграю свою роль. Но что я могу сделать? Сумею ли завоевать его доверие? А завтра – неужели я вновь стану тем отцом, которого он страшится?»

Тома поднял голову и вопросительно посмотрел на него.

– Все хорошо. Они наложили несколько швов.

– Ему было больно? – тихо спросил мальчик.

– Нет. Сейчас он спит.

Жереми взял Тома за руку и хотел привлечь к себе, но тот отпрянул – и разрыдался. Жереми обнял его за плечи, еще чувствуя слабое сопротивление. Он все же притянул его к себе, и Тома наконец поддался.

– Все хорошо. Ты настоящий мужчина. Я восхищаюсь твоим мужеством. Ты ведь испугался, правда?

Шмыгнув носом, Тома кивнул.

– И никак этого не показал. Чтобы не напугать его. Я горжусь тобой, сынок.

При этих словах Тома оторвал лицо от плеча отца и уставился на него озадаченно.

– Это правда, я действительно очень тобой горжусь.

Они сидели, прижавшись друг к другу.

«Я должен любить его, защищать, утешать. А ведь я чувствую себя совсем молодым, незрелым для такой ответственности!»

Раздался звонок. Тома подскочил. Он порылся в кармане и достал мобильный телефон.

– Это мама. Ты скажешь ей?

Жереми взял телефон.

– Виктория?

– Жереми? Где Тома? Я оставила ему свой телефон.

– Он рядом со мной.

– Вот как? Где вы?

– Ты только не волнуйся, но… мы в больнице.

– Как? Что случилось? – сорвалась она на крик.

– Симон. Он поранился.

– Поранился? Как это? Боже!

Виктория ударилась в панику.

– Виктория, успокойся. Все хорошо, уверяю тебя. С Симоном все в порядке. Рану зашили. Он отдыхает.

– Зашили… Да о чем ты говоришь? Что произошло?

– Он разбил стакан и упал на осколки. Сильно порезал руку, но ничего страшного, честное слово.

– Ты мне правду говоришь?

– Да. Разумеется. – Он помолчал. – Я виноват, Виктория…

– Оставь! Что говорят врачи?

– Я еще не знаю. Мы сейчас ждем того доктора, который им занимался. Не беспокойся.

– Как это мне не беспокоиться? Ты соображаешь? Я уехала всего несколько часов назад – и мой сын попал в больницу!

Теперь она размышляла вслух.

– Что я могу сделать? Я не могу приехать прямо сейчас. Я в трехстах километрах и без машины.

– Придумай что-нибудь. Симону ты наверняка нужна.

Он думал только о себе, говоря это, и тотчас почувствовал себя виноватым: разве можно так пользоваться ситуацией?

– Поезд только завтра. Я… я не знаю, что делать!

«Завтра? Но это слово теперь для меня ничего не значит! Я не увижу ее! Я снова ее потеряю».

Он хотел было умолять ее приехать, но тревога Виктории заставила его прикусить язык. Что она подумает о нем, если он станет скулить и жаловаться?

– Мой сын в больнице, а я здесь! Он будет звать меня! – простонала она.

– Нет, он будет спать. А если проснется, я скажу ему, что ты скоро приедешь.

Виктория помолчала. Жереми слышал ее вздохи. Может быть, она плакала?

– А Тома? – спросила она, овладев собой. – Как он реагировал?

– Он вел себя очень мужественно.

– Передай ему трубку.

Жереми протянул телефон сыну.

Он был счастлив, что поговорил с Викторией. И ужасно разочарован, что не сможет увидеть ее до завтра.

Держа трубку у уха, Тома посмотрел на отца.

– Знаешь, мама, папа не виноват. Это несчастный случай. Папа очень хорошо о нас заботился… Дать его тебе?

По раздосадованному взгляду Тома Жереми понял, что Виктория отказалась с ним говорить.

Тома отключился и, повернувшись к Жереми, пожал плечами в знак своего бессилия.

– Она приедет завтра, – обронил он как бы в утешение.

– Она сердится на меня, да?

Тома опустил глаза.

– Я плохо с ней себя вел в последнее время?

Мальчик не ответил.

– Я сейчас немного не в себе. Скажи, что ты об этом думаешь?

Ребенок наверняка должен был иметь свое мнение о сложившейся ситуации.

– Ты себя нехорошо ведешь, и… тебя все время нет.

– Я слишком много работаю?

Тома кивнул.

– Тебя все время нет. И мама говорит, что тебе до нее больше нет дела.

– Ты думаешь, это правда?

– Да, правда. И до нас тебе тоже нет дела.

– Ты сердишься на меня?

Мальчик опять кивнул.

– Знаешь, я постараюсь измениться. Обещаю тебе.

Едва у него вырвалось это обещание, как он о нем пожалел.

«Глупо давать ему надежду! Человек, которым я стал, похоже, только и делает, что сеет горе вокруг себя. Мои дети, жена, отец, мать…»

– Надо позвонить дедушке и бабушке, – сказал он Тома. – У тебя есть их номер?

По удивленному лицу сына Жереми понял, что неприятные новости еще не кончились.

– Ну что?

– Ничего… Сейчас позвоню, – ответил мальчик, не поднимая головы. – Бабуля? Это Тома… Я в больнице… Нет, нет, даю папу, он тебе все объяснит.

Он протянул телефон Жереми.

– Мама?

– Да… Что случилось? Несчастье?

Сердце Жереми сжалось, когда он услышал ее голос.

Он рассказал ей о случившемся и успокоил насчет Симона.

– Почему не Виктория мне позвонила? – спросила она более сурово.

– Ее здесь нет. Она у своих родителей.

– Она оставила на тебя детей? – переспросила мать саркастически.

– Мы немного поссорились, кажется…

– Тебе кажется?

– Но все уладится. А ты? Как ты поживаешь?

– Как я поживаю? Тебе есть до этого дело? Что это с тобой сегодня? Ты так испугался за сына? «Скорая помощь», больница, страх, скручивающий нутро… это травмирует, а?

– Правда…

– Такие страхи порой помогают вернуться к действительности. А действительность – это твои родители, которых ты забыл. Которым не давал о себе знать почти шесть лет. И вот сегодня ты мне звонишь, потому что ты один, растерян, потому что тебе страшно.

Жереми был убит. Невыносимо было слышать, как сурово говорит с ним мать.

– А Виктория приедет?

– Завтра.

– Скажи ей, чтобы мне позвонила.

– Мама, я хотел…

Но она уже повесила трубку. Сухой щелчок показался ему пощечиной.

Он закрыл глаза, готовый расплакаться, но тут к нему обратился сын:

– Она сердится?

Жереми, не в состоянии ответить, только пожал плечами.

– Мама говорит, что мы всегда осознаем свои ошибки, но часто предпочитаем скрывать их от самих себя.

– Да так, что даже забываем. Но я хотел бы выслушать твое мнение. Ты можешь все мне сказать.

Тома чуть поколебался и начал с сокрушенным видом:

– Ты никогда не ходишь к дедушке с бабушкой. Не хочешь говорить с ними по телефону. Когда мы идем к ним, тебя всегда нет. Бабушка иногда плачет, когда мы говорим о тебе. А дедушка сказал, что у него больше нет сына. Он убрал все твои фотографии. И не разрешает говорить о тебе при нем. Так что, если ты хочешь помириться, будет трудно. Но можно. Посмотри, вот мы с тобой… сегодня утром я тебя ненавидел, а теперь… теперь все-таки лучше.

Каждое слово, сказанное сыном от сердца, рвало ему душу, и он заплакал.

Тома обнял его своими маленькими ручонками и прижал к себе.

– Все будет хорошо, папа, все будет хорошо.

Когда вернулся хирург, они оба почти задремали. Он походил на врача из телесериалов: волевой взгляд, быстрый шаг, халат нараспашку, рукава засучены. Вся его повадка говорила о том, что он не может терять время зря. Настоящий врач, твердый и решительный с пациентами, властный с коллегами.

– Месье Делег?

Жереми встал.

– Все в порядке. Один порез был глубокий, но останется только маленький шрамик. Он полежит под наблюдением эту ночь. Где его мать? Он звал ее.

– Она приедет завтра. Но почему вы оставляете его в больнице?

– Из-за черепной травмы. Все-таки была потеря сознания.

Жереми опустил глаза и внимательно посмотрел на Тома. Он ожидал слов утешения для ребенка, но хирург молчал.

– Можно мы переночуем здесь с ним? – спросил мальчик.

– Это не разрешается.

– А увидеть его можно? – попросил Тома настойчивее.

– Да. Только ненадолго. Ему надо отдыхать, – бросил врач, уже убегая по коридору.

– Дурак! – фыркнул Тома, глядя ему вслед.

– Ты что? Так нельзя говорить! – одернул его Жереми.

– Я говорю, как ты. Ты иногда еще и похуже говоришь!

В палате Симон дремал. Он открыл глаза и улыбнулся им.

– Тома! Где ты был?

– Рядом, – ответил Жереми. – Ну, как тут мой сынок?

– Смотри, папа, какой скотч у меня на руке!

– Это не скотч, это повязка, – возразил Тома улыбаясь.

– Нет, это скотч!

Голосок у малыша был слабый. Ему хотелось поегозить, поболтать, но его уже одолевал сон.

– Тебе больно? – спросил Тома.

– Нет, уже не больно. А где мама?

– Она скоро придет, – заверил Жереми, надеясь, что ребенок уснет, не успев обнаружить его ложь.

– А когда мы пойдем домой?

– Ты пока останешься здесь, до завтра, – ответил Жереми, взяв его за ручку.

– Один?

– Нет, мы подождем, пока ты уснешь, а когда проснешься, будем уже здесь.

– Обещаешь?

– Обещаю, – сказал Жереми и сжал руку в кулак.

Симон вопросительно взглянул на него.

– Смотри! Вот как делают настоящие друзья, когда клянутся в верности.

Он взял ручонку Симона, сжал пальцы и стукнул кулаком о его кулачок.

Симон улыбнулся. Тома придвинулся ближе и повторил жест. Они понимающе переглянулись.

– Мы теперь друзья, папа? – спросил Симон.

– Да, и даже больше чем друзья.

Жереми почувствовал, как в груди разлилось благодатное тепло. То была сила незримых уз, накрепко связавших его с сыновьями, соединивших, за гранью фактов и слов, их судьбы. Он нужен детям, чтобы они выросли. Они хотели найти свое место в душе отца, в его сердце. И Жереми знал, что теперь его жизнь не сводится только к отношениям с Викторией. У него есть семья. И он за нее в ответе.

Он рвал и метал при мысли, что не может быть уверен, будет ли нести эту ответственность в последующие дни, месяцы, годы.

Через несколько минут Симон уснул. Тома и Жереми еще посидели подле него на кровати. Потом глаза Тома закрылись, и он лег рядом с братом, сморенный сном после пережитых волнений. Жереми сидел и смотрел на них, спящих, безмятежных, неразлучных.

«Они мои. Это мои сыновья, и я их люблю. Но о какой любви речь? Помнится, я слышал как-то одного хасида, он говорил, что у человека есть три шанса возмужать. Сначала с помощью любви родителей. Если это ему не удается, жена дарит ему второй шанс расстаться с легкомыслием, эгоизмом, незрелостью. Если и тут неудача, то его последним шансом становятся дети. После этого… все, конец. Что же я сделал с моими тремя шансами? Что я сделал с любовью, которую мне дарили? Я неблагодарный сын, недостойный муж и плохой отец. Если мне не удастся что-то сделать сейчас, я пропал. Мне светит доживать свои дни в одиночестве, и мои близкие будут меня ненавидеть. И вот тогда я буду лелеять свою амнезию, которая позволит мне не думать обо всем, что я погубил. Надо действовать, стать тем, кем я был всегда, собой сегодняшним».

Зазвонил телефон. Жереми поспешно схватил трубку. Он покосился на детей – они по-прежнему крепко спали.

– Алло! Тома?

– Это Жереми.

– Что случилось? Почему у тебя такой голос? – встревожилась Виктория.

– Я говорю тихо, чтобы не разбудить детей.

– Вы дома?

– Нет, в больнице. Врач сказал, что Симон останется на ночь здесь, а Тома уснул.

– Ты же сказал мне, что ничего страшного! – испуганно перебила его Виктория.

Жереми пересказал ей разговор с врачом, и она успокоилась.

– Я хотела бы с ними поговорить, – сказала она.

– Знаешь, я по тебе скучаю.

– Да?

Ее ирония, за которой крылась боль, неприятно кольнула Жереми.

– Виктория, мне надо с тобой поговорить.

– Сейчас не время, Жереми.

Он поколебался. Она не поверит ему, как Пьер.

– Мне надо тебе сказать… у меня опять амнезия.

Она раздраженно выдохнула:

– Прошу тебя, Жереми!

– Да, я знаю, Пьер тоже послал меня подальше, когда я ему об этом сказал. Но у меня правда новый приступ. Кажется это уже третий. Я понял, что произошло между нами, со слов Пьера и из письма, которое нашел в столе. Меня тревожит не столько приступ амнезии, сколько то, что я узнаю о своем поведении. Во мне как будто живут два человека. Один – негодяй, который не заботится о жене и детях, не хочет видеть родителей, думает только о себе и своих удовольствиях… и другой, полная ему противоположность. Но этот другой появляется только тогда, когда первый теряет память.

– Это все, до чего ты додумался, Жереми? Да, в тебе действительно два человека. Тот, которого я знала раньше, и другой, которого узнала недавно.

– Ты должна мне верить, Виктория! Прошу тебя! Я схожу с ума!

– Меня ты уже свел с ума. Я слишком часто верила твоим россказням.

– Я болен, понимаешь? Болен!

Жереми сорвался бы на крик, если бы не боялся разбудить детей.

– Не сомневаюсь, Жереми. Ты болен.

– Ты не хочешь меня слушать. И это все, что осталось от нашей любви?

– Не взывай к чувствам, Жереми. Я поняла одно: чтобы не свихнуться, мне лучше держаться от тебя подальше. Дети уже потеряли отца. Я хочу, чтобы у них осталась мать в здравом рассудке.

Голос ее стал суровым. Жереми, однако, чувствовал, что она борется с сомнением.

– Невероятно! Как мы могли дойти до такого? – простонал он. – Даже Тома понял, что я сегодня другой.

– Тома нужен отец. А я не уверена, что мне еще нужен муж.

– Ты мой последний шанс.

– Нет, – устало ответила она. – Я не хочу говорить об этом сейчас! Не по телефону! Не после всего, что произошло!

– Завтра будет поздно.

– Весь вопрос в том, не поздно ли уже. Скажи Тома, чтобы позвонил мне, когда проснется. До свидания, Жереми.

Жереми поцеловал Симона. Взял Тома на руки и направился к двери. В последний раз он держал на руках Тома грудным младенцем и сейчас испытал то же отрадное чувство обладания с примесью гордости и теплоты.

Тома открыл глаза, поднял голову и, моргая тяжелыми веками, посмотрел на отца. Тот поцеловал его в лоб:

– Мы едем домой.

Тома тотчас снова уснул.

Когда он вышел на улицу, ветерок ласково погладил его по лицу. Но прелесть майского вечера его не трогала.

Он подозвал такси.

Войдя в квартиру, Жереми уложил Тома в его кроватку. Он был лихорадочно возбужден. В такси его подстегивала одна мысль. Он не знал, верная ли она, но хотел попытать счастья.

В кабинете он быстро отыскал чековую книжку и бумажник, взял ключи и вышел. Он направился вверх по улице, туда, где светилась вывеска «Фото-видео». Когда он увидел ее из такси, его и осенило. Он вошел и направился к видеокамерам.

– Я могу вам помочь? – спросил продавец.

– Я хотел бы купить видеокамеру.

– Вам нужна определенная модель?

– Я возьму вот эту, – сказал он, указывая пальцем на аппарат. – Просто объясните мне, как она работает.

Тома спал беспробудным сном. Жереми позвонил в больницу, и сестра ответила ему, что и Симон спокойно спит. Потом он принялся устанавливать и настраивать видеокамеру. Это заняло время, и его одолела усталость.

Он сел в кресло. На экране видеомагнитофона появилось его лицо. Убедившись, что оно в кадре, он нажал на кнопку записи и начал:

– Виктория, эта кассета для тебя. Она, может быть, станет решением наших проблем. Я надеюсь на это от всего сердца. Я так боюсь потерять вас, всех троих.

Я хотел бы сначала рассказать всю историю так, как пережил ее я.

Я пытался покончить с собой восьмого мая две тысячи первого года. В день моего двадцатилетия. Из любви к тебе. Сегодня я нахожу этот жест глупым, хотя, как ни парадоксально, именно он привел тебя ко мне.

Восьмого мая две тысячи второго года, когда я открыл глаза, ты была рядом со мной. Чудесный сюрприз! Мне казалось, что я проснулся сразу после попытки самоубийства. Это было потрясение. Целый год жизни улетучился у меня из памяти. Такой важный год!

Вечером мы поехали в больницу. Когда ты ушла и я остался один в палате, меня сморила усталость. Тело отяжелело. Я думал, что засыпаю, но нет. Это была не усталость, а что-то другое. Я не мог шевельнуться, стало трудно дышать. А рядом со мной… Тебе нелегко будет мне поверить, но… там был человек, и он молился. Старик с седой бородой. Я испугался, очень испугался. Он казался таким нереальным и в то же время таким настоящим. Он читал кадиш, молитву об усопших, с силой и отчаянием.

Вспомнив старика, Жереми сбился и замолчал. Он знал, что очень скоро вновь переживет эту сцену, и мысль эта его пугала. Он отогнал ее и продолжал:

– Когда я снова проснулся, было восьмое мая две тысячи четвертого. Два года улетучились! Рядом со мной был ребенок, и я не знал, кто это. Можешь представить себе мое изумление, мое смятение? Я и надеяться не мог найти логичное объяснение моей больной головой. Моя мать говорила, что добрая стряпня не получается в худой кастрюле. Моя мать…

Он печально улыбнулся.

– До чего ужасно узнать, как сильно я обидел своих родителей! Я их бесконечно люблю. Конечно, моя попытка самоубийства не была доказательством любви, это правда. Но мое поведение после этого глупого поступка – вот что самое невероятное. Я был так жесток! Когда я увидел маму, то понял, что она несчастна по моей вине… А папа, он даже не пришел, он не хотел меня видеть… Я думал, что, осознав все это, сумею искупить свою вину, изменюсь, вновь завоюю их любовь.

Голос его сорвался. Он глубоко вздохнул и продолжал:

– Вечером я лег и открыл маленькую Псалтирь, которую ты мне подарила. Признаюсь, я не понимал, почему должен радоваться этому подарку. Меня никогда не привлекала религия. Ты была в кухне. Чтение некоторых псалмов ошеломило меня. Даже более того. Они меня взбаламутили и вызвали дурноту, которую я не мог превозмочь. Снова у меня возникло это чувство, будто я соскальзываю в пропасть. И опять я услышал голос, читавший молитву, тихо, но с большой силой. Опять он, старик, истово молился, закрыв глаза, сопровождая каждое слово движением руки. Как он вошел? Я хотел позвать тебя, но не мог. Я запаниковал, понимая, что сейчас усну и оставлю тебя одну с этим безумным стариком.

Он с трудом закончил фразу. Голос его слабел.

– Вот видишь, опять накатывает эта дурнота. Дышать стало труднее, руки и ноги немеют. Я обливаюсь потом. Но я должен закончить.

Он сделал глубокий вдох.

– Когда я проснулся… было… сегодняшнее утро. Я ничего не помню об этих шести годах. Только сейчас я знакомлюсь с моей новой действительностью.

Из хороших новостей – я оказался отцом еще одного мальчика. Похоже, если я что и делаю хорошего, то только это.

Плохих же – целый список, который мог бы лечь в основу бразильского сериала: ты ушла от меня. Ты меня больше не любишь. Мой старший сын меня ненавидит. Мои родители от меня отреклись. Мой лучший друг потерял ко мне всякое уважение. И все это потому, что я веду себя как последний мерзавец с людьми, которых люблю. Что за извращение! И, верх цинизма, я, кажется, симулирую амнезию, когда мне это удобно!

Силы покидали его, и он стиснул зубы, пытаясь сосредоточиться. Он должен закончить! Он смотрел в объектив видеокамеры, и в глазах его была решимость.

– Виктория, ты должна мне поверить! Я не играю. Я не понимаю, что со мной происходит. Как бы то ни было, сделай то, о чем я тебя сейчас попрошу.

Я болен, Виктория. Другого объяснения нет. Что это – форма шизофрении или еще какое-то психическое расстройство? Я не знаю. Так вот, я прошу тебя поместить меня в психиатрическую больницу, и пусть меня лечат. Чтобы засвидетельствовать мою болезнь, у тебя есть эта кассета и письмо, которое я оставил на моем столе.

Завтра, если я снова стану тем, кто ломает мою жизнь, нашу жизнь, я наверняка откажусь ложиться в больницу. Тогда используй эти два вещественных доказательства против меня. Сделай это, умоляю тебя! Если ты не веришь больше в нашу любовь, сделай это для меня. Я не могу больше жить в этом кошмаре. И главное – не слушай, что я буду тебе говорить. Я лжец.

Тело Жереми бессильно сползло по спинке кресла. Наверно, он уже не был в кадре видеокамеры, но это было не важно. Он сказал все, что должен был сказать. Удовлетворение от этого встретилось с его страхом – и тот захлестнул его. Это был ужас, близкий к панике, не дававший дышать. Он умрет, снова умрет, опять увидит старика из своих кошмаров.

– Виктория… я сейчас усну… – еле выговорил он. – Видишь… я дал тебе доказательство… моей любви. Я делаю это для тебя… для детей… и для моих родителей тоже… Это безумец вас… обижал… не тот, кого вы… любили…

Он вздрогнул, повернул голову направо.

Его слова были теперь почти неразличимы.

– Я слышу его… Виктория… молитву… он здесь… передо мной.

Жереми плакал, как малый ребенок.

– Он… он здесь… Виктория… Мне страшно… Мне так страшно… Опять молитва об усопших… Почему?.. Почему?.. Что вы хотите? Что он хочет, Виктория? Я сошел с ума, Виктория… сошел с ума… Я… люблю тебя…