Текст книги "Обыкновенная биография"

Автор книги: Теодор Вульфович

 
Кто там
шагает
правой!
Левой!
Левой!
Левой!
 

Я читал главным образом из поэм – «В. И. Ленин», «Облако в штанах», «Хорошо», «Во весь голос».

Прекрасно читает стихи о загранице Саша Идельчик, а Зайдаль – отрывки из пьес поэта.

Расходимся во втором часу ночи, утомлённые и довольные. Иду провожать.

Пропуск – «Планка».

Товарищи расходятся по землянкам, и со всех сторон несутся сдержанные окрики часовых:

– Стой, кто идёт! – И совсем тихо. – Пропуск?

Окончился первый вечер нашего содружества – вечер «Поэзия Маяковского».

По просьбе редакции газеты «Доброволец» проводим обсуждение рядового номера газеты и коллективно пишем статью в газету.

Вечер «Письма родных и близких». Каждый читает одно, два письма, полученных за последнее время от родных и от девушек. Это вечер большой теплоты и откровения.

Высылаем крупные суммы денег матери Ивана Белоуса и старикам Андрюши Родионова.

Вечер стихов Ильи Эренбурга. Оказывается, почти никто не знает, что Эренбург пишет стихи. Я рассказываю о встрече с писателем и поэтом в школе весной 1940 года и читаю несколько стихотворений, последним – «Разведка боем».

С первой строчки все насторожились, почуяв что-то родное.

 
… Сквозь заградительный огонь прорвались,
Кричали и кололи на лету.
А в полдень подчеркнул штабного палец
Захваченную утром высоту.
 

Адъютант Василий Курнешов приглаживает пробор и слегка выпрямляется.

 
Когда дышали мёртвые покоем,
Очистить высоту пришёл приказ,
И, повторив слова «разведка боем»,
Угрюмый командир не поднял глаз.
 

Андрюша и Борис переглянулись, Зайдаль сидит, закинув голову, а Романченко сопит и ковыряет каблуком пол.

 
А час спустя заря позолотила
Чужой горы чернильные края.
Дай оглянуться – там мои могилы.
Разведка боем, молодость моя!
 

Тишина. Зорька Нерославский осторожно берёт у меня маленькую синюю книжицу. Переворачивает несколько страниц и читает, читает вдохновенно, почти не останавливаясь на знаках препинания. Он ворошит и без того всклокоченную шевелюру, на высоком лбу выступили капельки пота. Совсем ребячьи карие глаза вдруг заблестели сталью, слегка шевелятся кончики ноздрей.

У Зорьки книгу стихов берёт Виктор Кожин. В этой землянке он читает стихи впервые.

Белоус тяжело вздыхает:

– Э-эх! Вот ведь как пишут!

Наконец Зайдаль закрывает книгу.

– Я думаю, председатель, пора по берлогам.

– Пора.

Зайдаль вместо прощания произносит своим бархатистым баритоном:

– Разведка боем – два коротких слова.

И уже на пороге:

– Разведка боем, молодость моя!

О нас уже знают в корпусе. Замполит батальона узнал о предстоящем вечере «Любимая песня» и настаивает, чтобы мы его провели «в батальонном масштабе». Мы уступаем и не жалеем потом об этом. Собрался весь батальон. Я дирижирую огромным хором. Стараются петь тихо и задушевно. Хорошо получается пока «Из-за острова на стрежень», «Дубинушка» и «Вечер на рейде». Так создаётся самодеятельность мотоциклетного батальона. В ней принимают участие 55 человек, из них 12 офицеров. На всеармейском смотре наша самодеятельность занимает первое место, и так как денег на премию в политотделе не оказалось, мне дают 10-дневный отпуск в Москву.

Содружество устраивает мне проводы.

Была и водка, и закуска, и музыка, и все в сборе были, но что-то не веселилось. Все смотрят угрюминами. Я гляжу на Андрейку и не узнаю его. Он серьёзный и совсем взрослый и даже нос его мне кажется сегодня не такой курносый.

– Да! – глубокомысленно заключает Курнешов и запевает нашу любимую:

 
Ах, ночка осенняя с ветром,
И нигде не видать огонька.
Хочу обменяться приветом
С милым другом хоть издалека.
Вместе знали мы бури и вьюги,
Вместе жили мечтою одной.
Остался на память о друге
Лишь один мундштучок костяной.
 

Припев подхватывает всё содружество, и столько грусти и подлинного чувства вкладывается в эту простую песню, что понимаешь – так поётся в жизни считанные разы, так могут петь только настоящие… нет, не певцы… фронтовые друзья.

И никто из нас не полагал в эту ночь, что мы все вместе пели в последний раз.

ДОРОГОЙ ПОБЕД И ПОТЕРЬ
9 глава

Нет, боец, ничком молиться

Не годится на войне!

Нет, товарищ, зло и гордо,

Как закон велит бойцу,

Смерть встречай лицом к лицу.

И хотя бы плюнь ей в морду,

Если всё пришло к концу…

А. Твардовский

(Из записной книжки за 1944 г.)

1944 год. Март. 1 Украинский фронт. От Киева наши войска вбили огромный клин, на острие которого кипит Ровно. Забираемся в острие. По дороге Васю Лысикова назначают начальником связи танкового батальона.

– Поздравляю, Вася, ни пуха тебе, ни пера.

– Тебе также. Знаешь что, Тэд, ты, может, приедешь ко мне в район сосредоточения. Вдвоём как-то лучше. Да и вообще повидаться.

– Обязательно. А ты позвони, как связь дадут.

– Ну, будь, Вася…

– Будь…

Увидеться нам так и не пришлось. С хода идём на задание. Отдельный разведдозор. Командир Романченко, я, на случай выбытия его из строя. 4 танка и двадцать автоматчиков с лейтенантом Евтушенко во главе. Пойдём в сорока километрах впереди основных сил и в 10–15 км от передового отряда.

Стемнело. Артиллерия и батальоны прорыва рвут оборону немцев в районе Острога – юго-восточнее Ровно, и танки медленно выползают из аппарелей и укрытий. Дорогу через лес прокладывает головная машина. То здесь, то там мелькает свет карманного фонаря или вырвется сноп искр из выхлопной трубы, и снова всё утопает во тьме и лязге.

Опушка. По колонне катится команда:

– Танки разведбата, вперёд!

Подходим к голове колонны. Подполковник Фомичёв, командир передового отряда, стоит на дороге, окружённый офицерами и связными.

– Ну, разведчики, – с лёгкой иронией говорит подполковник, – скатертью дорога! Ой, боюсь, что вас теперь и мощной рацией не достанешь, – говорит он, зная наперёд, что его танки будут сидеть на хвосте у разведки.

Романченко командует:

– Заводи! – И четыре мотора заполняют опушку рёвом.

– Остряки!! – орёт что есть силы Фомичёв, увидев меня и Романченко на броне головной машины, – какого рая вы уселись рядышком! Марш! – орёт он мне, указывая жестом на вторую машину. Я спрыгиваю, а Романченко принимает этот окрик за команду и трогает. На ходу прыгаю на лобовую броню второго танка и закуриваю. Поправляю автомат.

Забрезжила полоска рассвета.

Ну, теперь гляди в оба.

На последней машине Евтушенко. Маленький, привязчивый и необычайно трусливый. Как только «переплёт», он превращается в телка. Миномётный налёт. Все целы, только Евтушенко получил осколок в зад. Вот горе! На каждой остановке он, прихрамывая, ходит вдоль колонны и показывает всем отверстие в ватных штанах. Иллюстрируя выразительным жестом, он сокрушённо добавляет:

– А осколок тама. О-ох!

Многие не выдерживают и прыскают.

Разъярённый Романченко, услышав его жалобу в пятый раз, кричит:

– Катись в медсанбат, и чтоб твоего духу здесь не было. Едрёна мышь. Говорил майору – не давайте мне этого раздолбая. Не-ет, говорит, его воспитывать надо. Пошёл вон, чтоб я тебя больше не видел. Старший сержант Загайнов, прими командование взводом!

Евтушенко взмолился:

– Что ты! Куда я один пойду? До медсанбата, небось, километров 50. Нет, я лучше останусь, да и боли уже не так сильно.

Романченко уже остыл, но всё ещё рычит.

– Ладно, садись на жалюзи моего танка и забудь, что у тебя вообще существует жопа. Понятно? А взводом всё равно будет командовать Загайнов.

Вечереет. Напоролись на противотанковый огонь. Потеряли одну машину. Здесь не пролезть, а обходов пока не видно. Нагоняют танкисты Фомичёва, и вот уже слышен хриплый голос подполковника:

– Что ж вы оторваться никак не можете – разведка! Горе луковое. Привыкли чужими хребтами славу зарабатывать.

Меня это бесит.

– Вы, товарищ подполковник, попробуйте, свои танки суньте. Жалеете? А разведбатовские можно на верный «штык» посылать. Подтяните артиллерию…

– Ну, ты ещё молод меня учить, – строго прерывает меня Фомичёв, – и чтоб первое радио было с того конца села Остапе…

Впервые я вижу растерянное выражение лица у Петра Романченко.

– Не поеду, – бурчит он.

Подбегает Зорька Нерославский. Молча жмёт руку.

– Что делать, Зорька?

– Ты только успокойся, Тэдька, так в дело нельзя. Поостыньте немного. Я от Сонюшки на исходных письмо получил, а тебе Светлана пишет? – Зорька улыбается, и я успокаиваюсь, вспомнив ласковое письмо Светки.

– Пётр, – говорю я, – иди сейчас же к Фомичёву и проси, что хочешь – снаряды, танки, ракеты, чёрта, дьявола, только протяни 30–40 минут.

– Зачем?

– Иди сейчас же. Стемнеет, понимаешь?

Мы получили пять танков для огневой поддержки и выиграли самое главное – время.

Танки огневой поддержки обстреляли окраину села, и развёрнутым фронтом наши три машины уже в полной темноте пошли в направлении Остапе. Мы с немцами были в равном положении.

Романченко орёт:

– Ха-ха! Перехитрили!

Первый трассирующий снаряд, и десант прыгает с брони.

– Давай левее! – кричу я командиру танка, – здесь где-то должен быть мосток.

Справа всё проваливается во мрак, и только трассы снарядов режут воздух, на мгновение освещая поле и край деревни.

На броне я и Романченко, да сзади на жалюзях валяется Евтушенко.

Проскакиваем мосток. Трасса. Вот она деревня. У немцев паника. Танковый пулемёт строчит вдоль дороги и методически стреляет пушка. Загорелась немецкая машина. Видимость улучшилась. Романченко и я бежим на насыпь и оттуда сажаем по куче немцев, отцепляющих пушку от машины. Граната, другая, третья. Это для эффекта.

У Петра кончились патроны. И он с ожесточением швыряет немецкий автомат.

– А! – злорадно кричу я, – не таскай эту бутафорию с собой.

Он убегает к танку и возвращается с пулемётом.

– Я отколошматил Евтушенко, – кричит он на бегу, – лежит как медведь на жалюзях.

Кричит, а сам уже стреляет.

Появляется Евтушенко с ракетницей и автоматом.

– А ну! Евтух, – надрываюсь я, – свети!

Подоспели с другого конца автоматчики, и мы долго гонялись по деревенским улочкам за оставшимися фрицами. Окрики чередовались с автоматными очередями.

Немцы оставили в деревне 6 противотанковых орудий и около 10 трупов, четырёх мы захватили в плен. Было весело.

А весело было потому, что выжили все до одного там, где большинство должно было погибнуть.

Застопорились. Перед нами город Подволочийск. Проливные дожди и грязь по горло. Студебекеры сидят по самый кузов, и только танки с трудом продвигаются. Корпус увяз в грязи. В районе боёв из нашего батальона собралось около 40 человек и 5 танков. Всё. Встали в Волковцах.

Мы все без куска хлеба. В деревне знают, и женщины все ночи напролёт на ручных жерновах трут муку и целый день пекут хлеб. Аж печи полопались. Отдают нам всё – последние крохи.

Я с комбатом у генерала. Докладываем о результатах разведки на левом фланге. Входит адъютант:

– Товарищ генерал, к вам женщины.

– Давайте их живее.

Входит председательша (сам в партизанах) и три женщины. Двое из них с детьми на руках. Они сердцем женским почуяли, что у нас застопорилось, и что нам очень трудно.

Говорит председательша:

– Товарищ генерал, не отдавайте нас немцам. Хлеб добудем, последнюю скотину заколем, надо – окопы рыть будем, только не оставляйте!

Она не просит, а требует.

Генерал молчит, и вдруг она сорвалась:

– Товарищ генерал, родненький, Христом Богом молим, не уйдите!

Генерал грузной походкой подошёл к председательше, внезапно взял её за голову и крепко поцеловал в самые губы.

Женщины, вытаращив глаза, смотрят на генерала. Он широко по-русски крестится. И тут уже начинаю таращить глаза я. Он внятно произносит:

– Вот те крест! Назад не уйдём. – И обращаясь к комбату. – Докладывай дальше.

Через болотистую речушку наскоро смастерили мостки. 25 бойцов во главе с Романченко должны переправиться на тот берег и зацепиться за каменные строения окраины города.

Романченко упрашивает нового комбата Беклемишева. Они приятели.

– Нил Петрович, товарищ майор, отпусти Вульфовича со мной, мы уже привыкли вместе.

– Нет, Пётр Василич, не проси, не могу. Мне на левый фланг посылать некого.

Вечером возвращаюсь с левого фланга. В батальоне шум и возбуждённые рассказы.

– Переправились 25 и Тося двадцать шестая. Уже совсем было добрались до домов, глядь, ползёт «тигр», – начинает Романченко, – приподнял хоботину, шарах, шарах, с двух снарядов мостки в щепки, и давай по нам гвоздить.

Его перебивает младший сержант Медведев:

– Знаете, у нас ни одной противотанковой, одни лимонки, швыряем, а они как орехи отскакивают. Мне бы бутылку КС, и я бы его точно, товарищ лейтенант, честное слово.

– Да закройся ты, – покрывает бас Романченко. – Я чувствую, не удержаться. Приказываю по одному отходить к реке. Слышу, кто-то кричит:

– Тося! Тося! Тосенька! Помоги!

– Это повар Шустов орал, – ввёртывает новичок Ромейко (ему на вид лет 15).

– Тося вскочила и побежала к нему… Га-ак!.. И всё.

– Насмерть?

– Мне кажется, насмерть.

– Нет, она жива осталась, – убеждённо заявляет Медведев, – я сам видел.

– А чего ж не подползли к ней?

– Нельзя было, – сокрушённо говорит Романченко, – она к левофланговому побежала, а «Тигр» нас отрезал и не жалеет снарядов на человека. Четверых уложил, я и скомандовал: слева по одному к реке и в камыши. Вот.

Виктор Кожин сидит за столом у лампы и, не мигая, смотрит на косое коптящее пламя.

К полуночи все до единого человека собраны на подступах к окраине города. Пойдут в бой 45 разведчиков и среди них 6 офицеров.

Задача: 1) во что бы то ни стало зацепиться за каменные строения города и 2) найти Тосю Прожерину живую или мёртвую.

– Иначе, – сказал генерал, – позор всему вашему батальону, а Романченко – под суд.

К рассвету сапёры сделали мостки. По мосткам бегут разведчики. У Медведева и у Ромейко на поясе болтается по противотанковой гранате. Рассвело. С диким посвистом и криком вбежали на высотку и начали короткими перебежками продвигаться к строениям. Появился «тигр» и смело шёл совсем близко от правого фланга, наводя орудие на мостки. Бросил гранату Ромейко и промахнулся. Медведев плюнул на руку, встал, швырнул и лёг. Попал. Заклинило башню. Танк повернулся в их сторону, но мальчики исчезли. Увидел я их минутой позже у каменного забора с ватниками в руках. Потом на броне танка мелькнули две фигуры, и мотор танка заглох. Они ватниками заткнули огромные, смотрящие в небо выхлопные трубы.

… Мы уже зацепились, и бой шёл меж каменных домиков.

– Тося! – послышался голос Романченко, и он появился у забора с Тосей на руках. Навстречу ему мчался Кожин огромными нечеловеческими прыжками, он схватил Тосю и побежал вниз к реке, где у него приняли её санитары.

– Скорее её туда, скорее, – проговорил он и бросился догонять цепи автоматчиков.

Тося была жива и в полном сознании. На её теле было три раны.

Она отползла к забору, взяла немецкую винтовку, патроны и всю ночь не смыкая глаз, пролежала под каменной стеной в 5–6 метрах от немецкого окопа, каждую минуту готовая принять последний бой. С винтовкой в руках, вконец обессиленную нашёл Тосю Пётр Романченко. Старший лейтенант Гамбурцев, командир боевой группы, увидев Тосю в окружении, выстрелил в неё из пистолета. Тося потом сказала, что Гамбурцев промахнулся. Все знали, что он на 40 шагов клал пули в пулю. Он впервые радовался, что промахнулся. Только Саша Идельчик обработал ей раны и извлёк два осколка и из левой руки – одну пулю. Он промахнулся, но не совсем.

Тося Прожерина больше года пролежала в госпитале. Её наградили орденом Отечественной Войны 1 степени. Сейчас она живёт и работает в городе Свердловске. Только вот ногу ей пришлось ампутировать.

Долго в боевом строю нашего батальона ходил бывший немецкий танк «тигр», ныне тяжёлый танк мотоциклетного батальона «Тося Прожерина».

Каменец-Подольск взяли с ходу, и немцы пытаются вернуть потерянное.

Все, кто может держать оружие – в строй, оборонять турецкий мост – ключ к городу. Отбиты три атаки.

На турецком мосту на партсобрании меня принимают в члены ВКП/б/.

Вечером прохожу партийное бюро.

Пришёл приказ: непрерывными диверсиями мешать отходу немцев.

Андрюша Родионов и Борис Тыкочиров идут на задание.

Ночь. Провожу их через турецкий мост. Борис идёт охотиться на автомобильную дорогу, а Андрейка должен взорвать и сжечь большой деревянный мост. У каждого по 3 разведчика и 4 сапёра.

Андрейка идёт и мурлычит:

– Ростов-город, Ростов-дон, – тьфу ты, привязалась одна мелодия! – и с цыганским надрывом. – Давай пожмём друг другу руки.

Все останавливаются. Прощаемся. Родионов крепко жмёт мне руку и тоном отца благородного семейства:

– Не плачь, детонька, сам и не позволяй майору. Заверь от моего имени Верховное Главнокомандование, что мой мостик, как одуванчик, весь будет в воздухе.

Борька полез целоваться. Ну что ж, поцелуемся. Всё… Ушли… Уже и шагов не слышно…

Так и не вернулись мальчики с этого задания. Только через три дня мы узнали, что мост всё-таки взорван.

7 апреля 1944 года в районе Констанцы Каменец-Подольской области тяжело ранило Васю Лысикова. Недаром нос его всегда покрывался испариной. У него оказалось очень плохое сердце. Он быстро обмяк. Его спрятали в погребе, а через час его нашли там немцы.

Танкистов убивали сразу. Он сказал, что он пехотинец, и погоны на счастье у него оказались пехотные. С ним обошлись очень деликатно. Положили на чистую постель, доктор немецкий перебинтовал его, накормили, он стал чувствовать себя лучше, а на следующий день немцам надо было ехать дальше на запад. Они аккуратно с матрацем вывезли его на околицу и там одним выстрелом прикончили, чтобы… не мучился.

А Фели? Фели Модатова, видимо, так и не знает, что случилось с её Васей. Она, может быть, даже думает, что он перестал ей писать?

Если вы будете в Ереване и вам придётся пройти по улице Спандаряна, то зайдите в дом № 78, может быть, она там до сих пор живёт. Расскажите ей. Пусть знает.

Бугач уже Западная Украина. Это карусель, а не война. Наши докладывают, что окружили немцев, немцы докладывают, что окружили наших. Я десять суток не снимаю немецкую форму, у меня 8 бойцов в немецкой одежде. Это не «коварные методы», а пожар в дезкамере и отсутствие тылов. По два раза в сутки посылают на задания. Чуть было свои не ухлопали из-за проклятой одежды. Снаряды летят со всех сторон, и я убеждаюсь, что под своими снарядами лежать ещё противнее, чем под немецкими.

Что это за война, когда в течение 10 дней нельзя разобрать, в какой стороне фронт! А тут ещё вши кусаются как леопарды. Младший сержант Медведев называет их «автоматчиками».

Немцы ведут себя явно неприлично. Атакуют на узком участке 18–20 танками и среди них «тигры». Наши решают преподать им урок хорошего тона.

На поле выходят три новеньких «Иосиф Сталин», они только вчера пробрались к нам, а на флангах самоходки.

Наконец мы увидели, какого цвета дым при взрыве «тигра».

– А!!! Оказывается, и вы умеете ползать задом с продырявленным черепом!

Всё притихло, как будто война окончилась. Откатились немцы. Отошли и мы к линии хуторов, а на наше место пришла матушка-пехота.

Прожариваем одежду, моемся и меняем бельё. Окружающие смотрят на нас с завистью. Ещё холодно, но проделываем это прямо в поле. Чистые и подтянутые ходим как на дипломатическом приёме.

Молодая полька приглашает в хату. Мы бы и так вошли, но с приглашением даже приятнее. Оказывается, сегодня 9 апреля, воскресенье, первый день польской пасхи. Садимся к столу. Вечереет. Надо скорее подзакусить. Свет зажигать нельзя.

Выставляю охранение, бойцы ложатся спать, а я сижу у входа в дом и беседую с молодой полькой. Она тихо рассказывает мне про Барановичи, где ей приходилось работать на текстильной фабрике. Зовут её Мария. Я любуюсь смоляно чёрным небом с ярко высвеченными звёздами, огоньками ракет, вспыхивающих не горизонте и их отражением в тяжело грустных глазах Марии.

Старуха не спит и то и дело её голова высовывается из двери. Она с опаской поглядывает на меня и спрашивает дочь, распевая:

– Не стржилят, Мария?

Будто ей не слышно, стреляют, или нет. Странный народ эти пожилые женщины. Она спрашивала так раз 10 и наконец накаркала.

Справа выстрел, крик часового и беспорядочная трескотня. Поднимаю людей.

Тревога!

Бежим к штабу.

Немецкая разведка в потёмках напоролась на взвод гвардии лейтенанта Кожина. В короткой стычке трое ранено и Виктор Кожин убит наповал. Вот вам и польская пасха. Тут же похоронили, завернув в плащпалатку.

Возвращаемся. В дверях Мария. Она взволнована, платок сполз на затылок.

– Цо те зробилось, пан офицер?

– Ну какой я пан? – Садимся на прежнее место, и я ей рассказываю о Тосе Прожериной и Викторе Кожине.

Из темноты доносится голос младшего сержанта Медведева, он в охране:

– Товарищ лейтенант, а товарищ лейтенант?

– Что случилось?

– Как вы думаете, а на других планетах живут люди?

– Чего это тебе в голову пришло?

– Да так, интересно бы узнать, они тоже воюют, или, может быть, нет? – с неопределённой интонацией произносит Медведев, и я слышу звук удаляющихся мягких шагов младшего сержанта.

Солнце клонится к закату. Пора обедать. Батальонную кухню во время бомбёжки разнесло в щепки. Бойцы шутят:

– Фриц знает, что уничтожать надо.

– Ну да, если бы знал, то первым помпохоза Бабарыку пристукнул.

Варит нам обед Мария. Старуха что-то недовольно бурчит себе под нос. Проголодались изрядно.

– Ну, обедать.

Гремят котелки, ложки, двигают чугуны у печки, хлеб нарезан, и ядрёный пар валит из чугуна со щами.

Крик связного:

– Товарищ лейтенант, тревога! Форма два! К штабу!

Прыгаю в бронетранспортёр. Следом за нами идёт радийная бронемашина. На ходу в мою машину прыгает Курнешов. На головном транспортёре узнаю бритую голову адъютанта командующего. Это не пустяк. Василий командует:

– Расчехлить пулемёты… Приготовиться к бою…

Я влезаю в комбинезон, подпоясываюсь, засовываю рожки автомата в голенища. Вынимаю карту:

– Куда едем?

– Высота 308,6. Правый сосед, Н-ская пехотная, отступает… Надо остановить…

Курнешов часто дышит и на лице его выступили красные пятна.

– В крайнем случае, стрелять придётся, – говорит он, не глядя в мою сторону, и нервно приглаживает пробор.

Незнакомый холодок пробегает по телу.

Пулемётчик стал бледен как полотно. Привычным, но нервным движением он проверяет пулемёт, и я замечаю, что правая рука его дрожит.

Высота 308,6. Каждые 100 метров бронетранспортёр, или бронемашина, а в промежутках гвардейцы, добрая треть из которых офицеры.

Стена ощетинилась пулемётами и автоматами.

А из деревни и рощи на противоположной высоте выбегают группы бойцов, несутся упряжки с артиллерией, конные и пешие.

Страшное зрелище.

К комбату подъезжает на «додже» старик-генерал в сопровождении шести офицеров. Генерал без фуражки. Седые, как лунь волосы, мохнатые старческие брови нависли над глазницами, и глаз почти совсем не видно.

Он крутит пуговицу майору умоляющим голосом:

– Майор, голубчик, не стреляйте… ведь позор, позор-то какой… Я их сейчас сам остановлю… Ведь это и мои…

Крупные слёзы катятся по сморщенному лицу видавшего виды генерала.

Майор стоит навытяжку, его слегка качает от напряжения:

– Товарищ генерал, как только ваши солдаты перейдут речку, по приказу я обязан открыть огонь.

Подлетает «виллис» со знаменем дивизии. Генерал как мальчик прыгает в машину и за ним – его адъютант.

– Майор, прошу вас, не стре…

Подпрыгивая на кочках и чуть не выбрасывая сидящих, «виллис» едет прямо к реке, за ним «додж» с офицерами. Знаменосцы на ходу расчехляют боевое знамя. «Виллис» врезается в речку и застревает у противоположного берега.

Люди выпрыгивают из машин бегут в сторону фронта навстречу своим солдатам. Над головой седого генерала зовёт и рвётся алое полотнище боевого знамени. Вот у знамени уже несколько сот человек, вот они разбегаются в разные стороны и поворачивают артиллерию, повозки кухни, солдат, слышны выстрелы.

Майор смотрит в бинокль.

– По-моему, пока только в воздух стреляют, с облегчением произносит он.

В батальоне большое награждение. Вручает награды генерал. Офицеры по одному подходят к столу, поставленному под развесистым деревом. Гвардейское знамя батальона колышется от лёгких порывов весеннего ветра.

– Гвардии старший лейтенант Романченко, гвардии младший лейтенант Загайнов, гвардии лейтенант Вульфович, – вызывает начальник штаба, и офицеры рапортуют о прибытии для получения награды.

– Гвардии лейтенант Родионов, гвардии лейтенант Кожин, гвардии лейтенант Токачиров, гвардии старшина медслужбы Прожерина.

Никто не выходит, и только командир части коротко отвечает:

– Погиб смертью храбрых…

или

– В госпитале.

– Гвардии старший лейтенант Хангени, – вызывает начальник штаба, и, твёрдо печатая шаг, Валентин походит к генералу.

– Гвардии старший лейтенант Хангени явился для получения награды.

– От имени… – начинает генерал… – и кончает, – вы награждаетесь медалью «За боевые заслуги».

Сдержанный смех проходит по рядам батальона. Генерал недовольно хмурится и косит в сторону командира части. Затем взгляд генерала останавливается на груди Хангени, и он не может сдержать широченной улыбки. Батальон грохочет от смеха. Генерал с укоризной смотрит на начальника штаба, но тот непонимающе пожимает плечами.

– Служу Советскому Союзу! – произносит Валентин, чётко поворачивается, и только теперь мы видим его пунцово красное лицо, но оно улыбается.

14 июня заговорил 1 Украинский фронт. Идём в прорыв на Львов.

Трое суток не смыкаю глаз ни на минуту и, в конце концов, валюсь у штабной машины и сплю под колесом. Меня будит майор:

– Товарищ лейтенант, лейтенант Вульфович, проснитесь, – он трясёт меня за плечи. – Да будьте вы наконец мужчиной, чёрт возьми.

Я бормочу сквозь сон:

– А что, я разве не похож на мужчину? – И погружаюсь в сон беспамятства.

Просыпаюсь через 20 минут и снова за дело.

Познал, что такое «катюша» не при выстреле, а при взрыве. Теперь я понимаю. Почему фрицев трясёт при одном слове «Катюша».

Младший сержант Медведев отправлен в госпиталь – перелом ключицы.

Отправлен утром, а в сумерках средь тишины раздался оглушительный взрыв. Здоровый снаряд попал в самую гущу людей. Результат ужасный. Трое убито и 15 человек ранено. Всех снесли в часовню. Часовня полна стона и искалеченных тел, а справа на притолоке горит свеча, как будто их хоронят. Слева в углу лежит Ромейко, это тот, что с Медведевым танк захватил. Он меня узнал по голосу.

– Лейтенант, это вы? До свиданья, товарищ лейтенант. Я ничего не вижу. Вот ведь петрушка какая. Ничего не вижу.

Переезжаем на новое место. На руках перенесли Николая Загайнова ко мне в бронетранспортёр. Он отказывается ехать в госпиталь и говорит, да не говорит, а хрипит:

– Отойду.

Здорово его стукнуло.

Взяли Львов. Теперь воюем на территории Польши.

У дома собрались 5–6 девушек полек, я и несколько моих бойцов. Вот мы и обучаем друг друга своим языкам. Через час едем дальше. Люди хорошо одеты, распивают чай на террасах, гуляют парни под руку с девушками, мирная чета везёт в коляске своё улыбающееся чадо. Немцы немцами, а они не знают, что такое настоящая война. И не узнают, пока их мужья и братья сами воевать не пойдут.

Какая-то сволочь отравила старшину Сиденко.

По понтонам переезжаем Вислу. Висленский плацдарм 20×60 км.

С ходу в бой.

Гитлер приказал: умереть, но сбросить русских в Вислу!

Конев приехал на плацдарм и сказал:

– За Вислой нам с вами земли нет.

Полегло несколько немецких дивизий, но мы не отошли ни на шаг.

Всё стихло. Началась осень на Висленском плацдарме.

Опять зарылись в землю. Скука одолевает несносная.

Ездил за Вислу в госпиталь. Навестил Петра Романченко. У него серьёзное ранение, но этот буйвол говорит, что через месяц вернётся. Медперсонал хором жалуется:

– Не слушается!

Представляю себе Петра, да и в госпитале.

Медведев из госпиталя попал в другую часть. На обратном пути отыскиваю его. Встретились как родные.

– Товарищ лейтенант, а товарищ лейтенант?

И я хохочу:

– Что тебе, курносая пятница?

– Как вы думаете, можно перебраться в свою часть?

Иду в штаб. Прошу, убеждаю, требую. Не отпускают. Подхожу к мотоциклу, завожу.

– Ну как, товарищ лейтенант?

– А вот так. Садись в коляску.

Медведев важно устраивается на мягком сидении, и я трогаю. Проезжаю штаб. Из штабной машины выскакивает начальник штаба и что-то кричит. Поздно. Проскочили шлагбаум, и мотоцикл мчится по прекрасной лесной дороге. Лёгкая пыль вьётся из-под заднего колеса. Медведев сияет и кричит:

– Товарищ лейтенант, а товарищ лейтенант!

– Что тебе?

– А здорово! Правда?!

Пошли проливные дожди. На каждом сапоге таскаю по несколько кг липкой грязи. В землянках сыро. Тоска одолевает несносная. Частенько видимся с Зорькой. Подолгу беседуем.

– Ты знаешь, Зорька, у меня твёрдая уверенность, что я останусь жив. Мне уже кажется, что я неуязвим.

– Представь себе, мне точно такая же мысль в голову приходила. Во всяком случае, верить в это необходимо.

Романченко из госпиталя к нам не вернётся. Его назначили командиром отдельной разведроты.

Иван Белоус теперь адъютант командира корпуса полковника Белова.

Зайдаль получил письмо из Ленинграда. Его жена была там, а сейчас переброшена на задание в Ригу. Зайдаль прочёл письмо вслух, опустил его на колени. Уставился на меня своими глазищами, аж холодно стало.

– Всё… и жены у меня больше нет.

Впервые я увидел, что человек может состариться за несколько минут.

Часто бываю в медсанбате, в землянке двух молодых девушек врачей. Все ломают себе голову, в кого из них я влюблён. Даже пытались меня спрашивать. Я оставляю вопросы без ответов.

Я влюблён в двух сразу, или, вернее, ни в одну из них не влюблён.

А писем от Светланы нет.

Второй час ночи. Только что пришёл из медсанбата. Всю дорогу в голове прыгали строчки и рифма. Я прежде никогда не писал стихов. И это просто так под настроение. Сажусь и пишу почти без правки. Получается безграмотно. Искреннее излияние сумбура собственных мыслей:

 
В молодости столько бурь и тревог,
В молодости столько страсти,
Что я готов на любой из дорог
Проповедовать молодости счастье.
 
 
Молодость – слова прекраснее нет.
Только бы дали пожить.
Впереди меня ждёт вереница побед.
Хочется жить и любить.
 
 
А в этой жизни – прорве проклятой,
Ни в работе, ни в водке нет утешенья.
Нет утешенья в девчонке помятой.
Неужто случиться мечтаний крушенье.
 
 
Хочется жизни большой и красивой,
Хочется счастья плеск через край.
Мечтаю сменить цвет погона игривый
На театра огней расцветающий май.
Уж коли ты любишь, люби беспредельно,
Уж коль ненавидишь, то бей до конца.
А жить лишь бы жить, я считаю бесцельно.
Не стоит и выеденного яйца.
 
 
Мне нужно учиться, мне нужно искусство,
Мне нужен борьбы беспредельный поток,
Чтоб лет через тридцать сказать, оглянувшись,
Я много дал жизни и взял всё, что мог.
 

Новый 1945-й. Начальник разведотдела поздравляет меня с новым годом, вторым орденом и присвоением звания гвардии старший лейтенант.