Текст книги "Последняя акция Лоренца"

Автор книги: Теодор Гладков

Подозрительна разносторонность информации, полученной от этой мадам: первая ее передача содержала рецептуру нового лака для электроизоляции и конструкцию нового аппарата для промывания ран в полевых условиях. Вторая – кровь... – Миллс, пренебрегая правилами хорошего тона, запросто откусил кончик сигары, прикурил, стрельнув в потолок кольцом упругого сизого дыма. – Конечно, обе передачи могли быть организованы русскими, но безусловная подлинность данных, засекреченность работы по этим темам вроде бы исключает возможность дезинформации. Понятно, в таких случаях подмешивают для правдоподобия определенную порцию подлинных материалов, но именно определенную, не более того, иначе опасно.

– Значит, я могу продолжать акцию? – спросил Ричардсон.

– Непременно! От услуг Баронессы не отказывайтесь ни в коем случае. Только не довольствуйтесь тем, что она соизволит передать по собственному усмотрению. Приберите ее к рукам. С каким статутом она приезжает?

– Групповой туризм.

– Прекрасно! Встречу с ней не прерывать. Завершить договоренность в течение одной беседы. Все записать на магнитофон. Полученный материал постарайтесь оценить сразу. В случае затруднений срочно свяжитесь со мной, чтобы прийти к каким-либо выводам до того, как Баронесса покинет страну. Тщательно разберитесь в обстоятельствах, которые заставили Баронессу сотрудничать с иностранной разведкой. Узнайте ее биографию или версию таковой, выявите возможности в разведывательном плане, связи в советских научных сферах, круг знакомств.

– Условия сотрудничества?

– Можете не скупиться. Источник того стоит. Дайте Баронессе точные оперативные инструкции, договоритесь о паролях, местах встреч, сигнализации, тайниках и тому подобном. Ну, этому не вас учить.

«Слава богу, признал!» – с раздражением подумал Ричардсон.

– Самое главное, – сказал, завершая беседу, шеф, – создайте впечатление у этой русской, что вы представитель крупного европейского концерна. Это крайне важно для нас, ибо сейчас, как никогда раньше, мы не можем компрометировать себя.

Шеф попрощался и уехал на аэродром – у него были дела и в других странах.

...Ричардсон машинально допил джин с тоником. Лед в стакане давно растаял. Смешать новый коктейль? Пожалуй, не стоит. Надо сохранить ясную голову.

Вчера Баронесса впервые появилась в салоне. Сегодня она придет снова. Что встреча состоится с ним, а не со старухой, она не знает, но, видимо, догадывается и готова к ней. Энтони взглянул на часы – в его распоряжении сорок минут. Вполне достаточно, чтобы доехать до салона старухи и войти в роль.

...До поздней ночи Ричардсон ходил по кабинету, обдумывая результаты встречи с Баронессой. Черт бы ее побрал, произошло именно то, чего опасался шеф. Баронесса пришла не одна – с приятельницей, сказала, что так надо: в группе могут обратить внимание на то, что она ушла из гостиницы куда-то одна. Разумно. Баронесса оказалась действительно умной, логично рассуждающей и решительной женщиной. С ощущением собственной вины Ричардсон вынужден был признать, что инициативой в разговоре владела Баронесса, навязывала ему свой план разговору. Старуха точно характеризовала ее, но он недооценил наблюдательности старой женщины.

Он вошел в комнату после того, как мадам Дальберг по его незримому сигналу увела приятельницу Баронессы в помещение мастерской, где они и провели более часа.

Ричардсон представился красивой, по европейской моде одетой женщине как сотрудник международной посреднической фирмы, занимающейся внедрением в странах свободного мира технических изобретений и открытий. Говорил по-русски умышленно плохо, с ошибками.

– Надеюсь, – с некоторой иронией в голосе сказала собеседница, – ваша фирма пользуется достаточным весом в официальных кругах. Потому что мой друг и я не намерены мельчить. Нас интересует не только материальное вознаграждение, но и перспективы.

– Прошу уточнить.

Баронесса назвала многотысячную сумму – в любом западноевропейском банке на предъявителя.

– У моего друга, – продолжала она, – крупного ученого, есть в запасе и другие технические идеи. Их мы бы хотели реализовать. Разумеется, при вашем посредничестве, здесь, на Западе.

Дальнейший разговор продолжался в том же духе. Баронесса твердо стояла на своем.

– Мне почему-то кажется – и мой друг того же мнения, – что уже готовыми результатами его работы и его идеями могут заинтересоваться не только в этой стране и не только ваша фирма. Желаю успеха!. – саркастически заявила Баронесса и встала.

Ричардсон вынужден был принять ее условия.

Баронесса полагала, что дело сделано. Но она не была профессионалом в разведке. Она не заметила пары ловушек, расставленных опытным шпионом, сказала о своем друге больше, чем следовало, и, наконец, проявила свой строптивый характер.

«Она слишком опасный партнер. На нее нельзя положиться, – рассудил Ричардсон. – Поняв, что ее обманули, такая не смирится. Будет искать другие контакты и, рано или поздно, найдет, если не провалится. Нет, если проблема сплава действительно так важна, надо добыть всю основную документацию по его изготовлению, а не только половину, которую передала эта бестия. Но как это сделать? Какое предложение по делу представить шефу? Послезавтра, получив определенные гарантии, Баронесса улетит. Времени на работу с ней не остается. – Ричардсон резко остановился посреди комнаты. – Черт побери, в конце концов научную работу ведет не она, а ее друг. Не сегодня, так завтра она захочет бежать с ним и с его помощью устроить свою судьбу. Нам нужен именно он – источник информации, а не она – всего лишь посредница, которая может провалить нашу операцию.

Доктор Визен, технический эксперт, с которым Ричардсон работает, много лет, даже растерялся, настолько ценной даже при беглом ознакомлении оказалась информация, доставленная Баронессой. Очевидно, что источником может быть только весьма крупный специалист. Такой – не иголка в стоге сена. Выйти на него можно будет и без помощи Баронессы, тем более что круг, где искать, уже обозначен (то самое «кое-что»).

Да, Баронесса опасная женщина, очень опасная. И, в сущности, сама по себе она уже не нужна. Кроме хлопот и лишних улик, она с собой ничего не несет. Значит, другого выхода нет. Очень удачно, что в группе оказалась ее близкая приятельница. Получится загадка с двумя неизвестными.

Ричардсон разделся, принял душ, выпил два крепких дайкири и лег спать. Но уснул только к рассвету. Приказы, подобные тому, что он отдаст утром, ему приходилось в последние годы отдавать не так уж часто. И не любил он этого делать...

Глава 8

Незаметно жаркий август сменился бархатным сентябрем. Можно было продолжать. работу по получению недостающей части технической документации. Для этого необходимо было непосредственно выйти на Барона – так полковник Ричардсон назвал для себя того русского ученого, который стоял за спиной Баронессы и был не только настоящим источником ее информации, но и автором или одним из авторов самой разработки сплава.

Получив одобрение шефа на осуществление своего плана, Ричардсон вернулся в столицу небольшой европейской страны для встречи с Лео Дальбергом. Сын Елизаветы Аркадьевны, которого молодой американский студент некогда учил боксировать и говорить по-английски, стал теперь преуспевающим дельцом. Он заведовал отделом сбыта одной из крупнейших в стране фирм, имеющей филиалы и за границей. Фирма была уважаемая, основанная еще в прошлом столетии, но ее отдел сбыта с той поры, когда его возглавил молодой и энергичный Лео Дальберг, стал не чем иным, как резидентурой координационного центра научно-технической разведки, добывающей секреты в СССР и других европейских странах социалистического лагеря. Директора фирмы, кроме генерального директора, об этой стороне деятельности заведующего отделом сбыта и не подозревали.

Ричардсон остановился в том же особняке, в котором жил и раньше. В его распоряжении было два свободных дня – Лео задерживался в служебной командировке в Гамбурге. Энтони использовал эти дни, чтобы отдохнуть и дочитать роман советского писателя Чаковского «Блокада». Книга навела на многие размышления, и Ричардсон невольно вернулся в памяти к тем предвоенным годам, когда он начинал свою работу против СССР с территории Финляндии, Эстонии и Латвии.

Да, ни он, ни, тем более, его тогдашние руководители в разведке, не знали по-настоящему и не понимали Советской России. Зря они убеждали себя в том, что СССР – это колосс на глиняных ногах. Ноги у колосса оказались стальными, и он выстоял. Немцы и их сателлиты не смогли взять ни Москву, ни Ленинград, близ которого начиналась разведывательная биография Энтони Ричардсона.

Теперь – этот сплав. Зачем, спрашивается, красть у русских их производственные секреты, пускай даже очень важные, если мы сильнее? Естественно, кто-то в чем-то сильнее, в чем-то отстает. Но в таких случаях покупают патенты, лицензии, в ряде случаев готовые изделия. Значит, дело много сложнее. Политическое противостояние обусловливается экономическим, техническим, научным противостоянием. Это аксиома. Разведка не министерство внешней торговли. Она не покупает патенты даже на сверхвыгодных условиях, у нее другие цели и, соответственно, иные методы. Важно не только усиливать свою экономическую и промышленную мощь, но и ослаблять противника. С точки зрения разведки мы с русскими не друзья-соперники, как спортсмены на Олимпийских играх. Мы враги. Мы не соревнуемся, а воюем. Кто кого. Отличие нашей войны от обычной лишь в том, что она не заканчивается мирным договором. Она вообще бесконечна. Удачами или поражениями в ней заканчиваются лишь отдельные схватки, операции, сражения, но не сама война.

Металлы, сплавы, сталь – одно из магистральных направлений экономики любой страны. Наряду с энергетикой они определяют все и вся. И он, полковник Ричардсон, должен внести свою лепту в экономическое развитие Запада. Разумеется, он будет вознагражден за это. Его сыну обеспечена карьера. Все будет, вот только... справится ли с задачей местное бюро службы во главе с Лео? А если случится провал? Провалы в разведке не новость, за это, конечно, по головке не погладят. Дело тут не в Лео и его сотрудниках. Беда, если потерпит неудачу на финише разведывательной деятельности он, Ричардсон. Времени, чтобы поправить дела, компенсировать неудачу «другим разом», у него уже не будет. Хорошо, что магнитофонную запись беседы с Баронессой он успел уничтожить, имитировав технический брак, и доложил шефу дело куда оптимистичнее, нежели оно того заслуживало. Но, спрашивается, во имя чего? Во имя чего он вообще работал всю жизнь, если колосс на глиняных ногах становится год от году все сильнее?

Старушка Европа переживает тяжелые дни. Из Вьетнама американцам пришлось уйти далеко не с почетом. Из Камбоджи тоже. Какие-то слаборазвитые страны стали развивающимися и начинают выдвигать свои условия, как, например, в истории с нефтью. О Ближнем и Среднем Востоке вообще лучше не думать. Работать становится все труднее. Может быть, он, Ричардсон, просто постарел и безнадежно отстал? Но в Координационном центре и сравнительно молодые разведчики мыслят так же. И зачем только господь бог дал ему разум? Неужели лишь затем, чтобы на старости лет внести смятение в его душу?

...Энтони Ричардсон и Лео Дальберг встретились на Торговой набережной, неподалеку от причалов Лесной гавани. Сырой и холодный ветер неприятно сек лицо. Не верилось, что какой-нибудь час назад, перед закатом солнца, стоял теплый день и можно было купаться. Собеседники были вынуждены поднять воротники плащей и плотнее надвинуть шляпы, чтобы не сорвало порывистым норд-остом.

Говорил главным образом Ричардсон:

– Итак, Лео, на долю твоего бюро и тебя лично выпала очередная, исключительно важная задача. В России успешно работают над сплавом ответственного назначения, в котором чрезвычайно заинтересованы и мы. Научным учреждением в этом деле у них является институт, который возглавляет твой дядюшка Осокин. Видимо, ты плохо изучал своего знаменитого родственника, если не знал до сих пор такой важной вещи.

– Но он не говорит со мной на научные темы. И потом, Энтони, вы мне сами не рекомендовали...

– Ладно-ладно, рекомендовал, не рекомендовал... Не будем спорить. Ты правильно вел себя, был предельно осторожен. Так вот, сам понимаешь, нам пришлось потрудиться, чтобы, располагая только отрывочными сведениями, составить программу, вложить ее в ЭВМ и получить данные, необходимые для оперативных действий. Итак, директор института, как я уже сказал, твой дядя. Не буду называть всех его основных сотрудников, секретаря парткома и председателя профсоюза. Они к делу отношения не имеют. По нашим данным, логике и расчетам ЭВМ, человек, которого мы ищем, – это заместитель Осокина по науке. Его зовут Михаил Семенович Корицкий, Он сын известного в прошлом покойного профессора Корицкого. Мы постарались навести о Корицком Михаиле справки, насколько позволяло время. Доктор наук, талантлив, честолюбив, но слабоволен. Я особо подчеркиваю – слабоволен.

– Что-то зябко очень, – перебил Лео, впрочем, слушавший шефа очень внимательно. – Может быть, зайдем к нам, Энтони? У Кристины готов ужин. Отогреемся и продолжим разговор.

– Что ж, согласен, – махнул рукой Ричардсон. – Я тоже окоченел на этом ветру. Пара рюмок русской водки и ужин сейчас будут как нельзя кстати.

Более похожая на южанку, нежели на уроженку Севера, очаровательная Кристина Дальберг встретила гостя чрезвычайно радушно. Она прекрасно знала, что материальное благополучие ее мужа зависит от этого седовласого, но еще крепкого и моложавого американца. Знала она также, что как женщина очень нравится Ричардсону, но знала и то, что, несмотря на это, сразу после ужина ей следует удалиться и оставить мужчин вдвоем для делового разговора.

На сей раз Кристина ошиблась: после ужина мужчины снова ушли. Из конспиративных соображений Ричардсон предпочел инструктировать Лео не в его доме, и не в гостинице «Эксельсиор», где он про запас снял номер, и не в ателье госпожи Дальберг, где была установлена совершенная записывающая аппаратура, вовсе, как мы знаем, неповинная в том, что запись беседы с Баронессой оказалась уничтоженной.

Комнаты для конспиративных встреч в самой квартире владелицы салона регулярно и тщательно проверялись офицерами безопасности Координационного центра – не появились ли в них «чужие» подслушивающие устройства. Всего можно ожидать, если салон посещает столько иностранцев.

Как бы то ни было, Ричардсон предпочел продолжить инструктивную беседу с Лео на набережной. Благо после нескольких рюмок «Московской» и сытного ужина ветер с моря уже не казался таким пронизывающим. Разговор, неторопливый и обстоятельный, длился около часа. Затем Ричардсон и Дальберг расстались. На следующий день сотрудник отдела сбыта Хассо Моргенштерн, свободно владеющий русским языком, получил задание шефа немедленно отправиться по служебным делам в Москву.

* * *

Но странному совпадению, в тот же день и час (с учетом разницы поясного времени), когда названный выше Хассо Моргенштерн покидал здание советского консульства, где получал визу на въезд с деловой целью в Советский Союз, генерал Ермолин вызвал к себе полковника Турищева. Пожав Григорию Павловичу руку и пригласив сесть, Владимир Николаевич неожиданно для того сказал:

– Вчера вечером я перечитывал Лукреция «О природе вещей». И напал на одно прелюбопытнейшее место. Вот послушайте, специально выписал.

Ермолин извлек из кармана аккуратно сложенный вчетверо листок бумаги, развернул и, приложив к глазам очки, раздельно, даже с некоторым пафосом прочел:

 
Вещи есть также еще, для каких не одну нам, а много
Можно причин привести, но одна лишь является верной.
Так, если ты, например, вдалеке бездыханный увидишь
Труп человека, то ты всевозможные смерти причины
Высказать должен тогда, но одна только истинной будет.
Ибо нельзя доказать, от меча ли он умер, от стужи,
Иль от болезни какой, или, может быть также, от яда,
Но, тем не менее, нам известно, что с ним приключилось
Что-то подобное...
 

Владимир Николаевич положил очки, свернул листок и сунул в стол.

– Вот так, Григорий Павлович. Перевернем мысль Лукреция. Что получим? Истинная причина чего-либо одна, но, чтобы найти ее, высказать надо много. А мы уткнулись в одну-единственную...

– Лукреций, конечно, прав, но я не совсем понимаю вас, Владимир Николаевич, – пожал плечами Турищев.

– Не в стихах дело, Григорий Павлович, даже если это гениальные стихи. Но они повод для размышления. В данном случае это важнее. Вы знаете, какой завтра день?

Дожидаться ответа Ермолин не стал.

– Я знаю, что знаете. Но не это имел в виду. Завтра сороковой день с кончины Котельниковой, сороковины. В бога нынешние москвичи в массе своей справедливо не верят. Но обычаи чтут. И в этом ничего плохого нет. Так вот, по этому старинному, не нами придуманному обычаю, завтра на Головинском кладбище соберутся все, кому при жизни Котельникова была близка и дорога.

В каком-то смятении Турищев приподнялся даже несколько со стула.

– Вот вы и поняли меня, Григорий Павлович. Я должен послезавтра иметь фотографии каждого, кто завтра приблизится к могиле Котельниковой. Впрочем, мать и мужа можно не снимать.

...Через день генерал разбросал по столу ворох фотографий. Среди них сразу выхватил взглядом одну. На ней было запечатлено горестно растерянное лицо человека, которого он видел на юбилее в осокинском институте. В президиуме, рядом с Осокиным...

Глава 9

В тот же день случилось событие чрезвычайное, хотя и не столь уж неожиданное, как выяснилось позднее.

В одиннадцать часов семнадцать минут утра в приемной Комитета государственной безопасности раздался телефонный звонок. Подняв трубку, дежурный услышал глухой мужской голос:

– Говорит профессор Корицкий.

– Здравствуйте, товарищ Корицкий, слушаю вас.

– Прошу дать мне номер телефона какого-либо ответственного сотрудника, с которым я мог бы поговорить об одном важном деле.

– Сообщите номер вашего телефона, и наш сотрудник сам позвонит вам, – вежливо ответил дежурный.

Собеседник, видимо, не ожидал такого поворота. Он несколько растерялся, но все же назвал номер служебного телефона, повторил фамилию, назвал имя и отчество: Михаил Семенович.

В одиннадцать часов сорок минут о звонке Корицкого знал полковник Турищев, в одиннадцать сорок пять – генерал Ермолин.

– Что будем делать, Владимир Николаевич? – спросил Турищев.

– Нужно немедленно встретиться с Корицким, Григорий Павлович. Мы не знаем, что он имеет сообщить нам, но, без сомнения, нечто весьма важное. К нам его приглашать не стоит. Лучше всего побеседовать с Корицким у него в институте. Позвоните ему. Пусть закажет нам с вами пропуска.

Через час Ермолин и Турищев входили в кабинет заместителя директора научно-исследовательского института. Навстречу им из-за письменного стола вышел крупный, хорошо, даже изысканно одетый мужчина, несколько рыхловатого, правда, сложения. Он держался уверенно, но от внимательного взора Ермолина не укрылось, что внешнее спокойствие и уверенность даются этому человеку с огромным трудом.

Мужчины представились друг другу, а затем уселись в кресла возле большого, выходящего во внутренний институтский двор окна.

– Так слушаем вас, Михаил Семенович, – осторожно начал разговор Ермолин.

Не глядя ему в глаза, Корицкий быстро выговорил фразу, которую, должно быть, приготовил заранее.

– Я должен заявить о совершенном мною государственном преступлении. Преступлении, стоившем жизни женщине, которую я любил больше всего на свете...

...Источник информации, проходивший у полковника Энтони Ричардсона под псевдонимом Баронесса, никак не мог вызывать даже малейшего подозрения у советских органов безопасности. Человек, укрытый за этим «титулом», оставался вне поля зрения контрразведки отнюдь не потому, что обладал большим опытом или каким-то особым талантом конспиратора.

Просто-напросто он не являлся шпионом в привычном смысле слова. Это не был заброшенный из-за кордона в советскую страну иностранный разведчик, прошедший профессиональную подготовку. Этот человек не служил в рядах советских вооруженных сил, не являлся работником какого-либо важного государственного учреждения, оборонного предприятия или закрытого научного центра. Он никогда бы не привлек к себе никакого внимания, если бы в целях личной наживы не встал на путь предательства интересов нашей страны.

Как Баронесса стала предательницей?

Никакое самое тщательное изучение ее анкет, родословной, характеристик, внешних событий прошлой жизни не позволило бы зацепиться за какой-нибудь крючок, способный дать хотя бы видимость объяснения самого тяжкого преступления, какое только может совершить человек, – измены Родине.

Баронесса по своему происхождению вовсе не была баронессой. Этот псевдоним Ричардсон дал ей просто так, за осанку и властные манеры. Не была она и внучкой замоскворецкого купца-миллионщика, потерявшего в октябре семнадцатого года свои миллионы и передавшего через поколение ненависть к Советской власти. Она не имела богатой тетки в Израиле или дядьки в Канаде. Никто из ее близких не служил в так называемой РОА, более известной под названием власовской, не был и в бандеровских бандах.

«Яблочко от яблони недалеко падает», «Каков поп, таков и приход» – эти и другие подобные поговорки много лет облегчали жизнь людям, привыкшим всегда и во всем находить готовые объяснения. Куда как легко что-либо скверное, происшедшее в нашем доме, просто объяснить тлетворным влиянием Запада или «не тем происхождением». Конечно же, в жизни Баронессы должны были быть и определенные обстоятельства, толкнувшие ее в конце концов к измене. К этому Баронессу подвела собственная логика развития ее характера.

Означает ли все это, что никак нельзя понять, объяснить поступки человека?

Можно. Но лишь до известной степени. Потому что никогда нормальный человек, для которого любить свою Родину столь же естественно, как дышать, не поймет изменника и предателя, даже если и найдет точное объяснение самому факту предательства и измены.

Не один день впоследствии бились сотрудники генерала Ермолина, восстанавливая шаг за шагом жизненный путь Баронессы. Снова беседовали с немногими ее родственниками, а также редкими приятельницами, однокашниками и бывшими сослуживцами, изучали сохранившиеся документы и письма, делали определенные выводы, анализировали обстановку, в которой она жила и работала.

...Баронесса родилась в 1932 году на окраине Москвы, в Черкизове. Отец ее – Александр Петрович Локтев – работал наладчиком станков на тонкосуконной фабрике близ нынешней железнодорожной платформы «Электрозаводская». Мать на той же фабрике стояла за станком. Детей в семье было двое: она – Инна – и брат Олег, старше ее на семь лет. Жили Локтевы в небольшом собственном домике на Шитовой набережной. Дом этот построил своими руками еще дед Локтев, купив на многолетние сбережения участок на берегу Архиерейского пруда. В таких домах здесь, в Черкизове, селились мастеровые с достатком и ломовые извозчики. Дом стоял на высоком кирпичном фундаменте с добротным подполом. Почти все черкизовские держали кур, уток и гусей. Птица эта с ранней весны и до поздней осени свободно разгуливала по Шитовой, Обуховской и другим улочкам, обегавшим к пруду. Утки и гуси бороздили спокойную воду, уплывая к другому берегу, где на косогоре в окружении лиственных деревьев стояла, сияя позолотой куполов, церковь. Яйца, а осенью и битую птицу иные черкизовские ели сами, иные же продавали на Дангауэровском или Преображенском рынках.

В тридцатые годы на Преображение и в Черкизове стали строить пятиэтажные дома. На Семеновской площади появился двухзальный кинотеатр «Родина» – один из лучших в Москве, рядом вырос наземный павильон станции метро. Но в целом район оставался одноэтажным, тихим уголком довоенной столицы.

Главным человеком в семье Локтевых была мать – Павла Игнатьевна. На ее энергии держался в доме и порядок и достаток. А достаток был, и по тем временам немалый, хотя и тщательно охраняемый от постороннего глаза. Основой этого достатка была вязальная машина – единственная ценная вещь, которую Паша Субботина принесла в дом Локтевых в качестве приданого. Сноровистая и хозяйственная Паша умела вязать на этой машине и чулки, и платки, и полушалки, и даже кофточки. И все это – между работой на фабрике и домашними заботами.

Первые годы Паша вязала для своей семьи, иногда для соседей и подруг. Но потом у нее стали появляться и клиентки со стороны. Платили они не только деньгами, но и дефицитными продуктами и ширпотребом. Доход от машины стал превышать общий семейный заработок Локтевых, о чем, правда, бесхитростный Александр Петрович долгое время и не подозревал. Только жившая вместе с ними мать Паши, Евдокия Васильевна, говорила ей иногда:

– И что ты так маешься, дочка. Нельзя ж так, вон какие подглазищи у тебя. На фабрике работаешь, и дома не отдыхаешь. Ну, вязала бы немного, чтобы сытыми быть, и ладно.

– Не твое это дело, мать. Сколько хочу, столько вяжу. Не из дому ведь, а в дом, – отрубала Паша.

Евдокия Васильевна только качала укоризненно головой, дивилась, откуда у дочки такая жадность взялась. Ни у нее самой, ни у ее покойного мужа – рабочего такой жадности не было.

Жизнь постепенно улучшалась, но хороших вязаных вещей в магазинах было мало, и спрос на Пашины изделия даже возрос – денег свободных у людей стало больше. Чтобы управляться со всеми выгодными заказами, Павла Игнатьевна уволилась с фабрики и устроилась в промартель, где ткали суровье и грубошерстные одеяла. Часть этой продукции кустари производили на дому: одни ткали, другие красили, третьи сушили суровую ткань в сушильных машинах, установленных в сараях и полуподвалах.

Александру Петровичу было стыдно за жену. Но что ей скажешь, если Олежка и Инночка учатся, ходят чистенькими, ухоженными, дома порядок и достаток.

Началась война. Сразу обезлюдело Черкизово. Мужчин почти вовсе не стало на улицах – одни старики, женщины да подростки. В середине июля в армию призвали и Александра Петровича, а в октябре Павла Игнатьевна получила похоронку – извещение, что красноармеец Локтев пал смертью храбрых под Смоленском. Последнее письмо-треугольничек пришло от мужа ужо после похоронки...

С этой поры, по существу, началась для Инны самостоятельная жизнь. Детство кончилось. Мать, сравнительно молодая женщина, заметно осунулась и поседела. Черты лица, некогда красивого, заострились, и раньше-то неулыбчивая, она стала еще строже и черствее. Много работала в артели и еще больше – дома. Вязала теперь только толстые мужские носки и платки для женщин – самый ходовой товар в ту первую военную зиму, как никогда морозную. Под Новый год умерла бабушка – Евдокия Васильевна. Вместе с нею ушло из дома и последнее тепло.

Школы в Москве той зимой не работали. Олег поступил учеником на авторемонтный завод. Дома не бывал сутками. Приходил лишь помыться, переодеться да чуть поспать. Мать спешила накормить его посытнее. Провожая на завод, вкладывала в оставшуюся от отца рабочую сумку полбуханки хлеба, банку мясных консервов, завернутый в тряпицу кусочек сала, еще что-нибудь.

– Мам, куда мне столько? Я же не съем. У меня рабочая карточка, нас в столовой кормят.

– Молчи уж! Дают, так бери. Знаю, как в вашей столовке кормят. А тебе еще расти надо. Да смотри, ешь потихоньку, других не угощай, нелегко мне эта еда достается, – сурово напутствовала она сына.

Опустив голову, Олег выходил из дому. В цехе его уже ждали – рабочий класс из таких же, как он, подростков моментально уничтожал содержимое сумки.

Инна продолжала ходить в школу, хотя занятий и не было. Здесь девочки из старших классов, не уехавшие в эвакуацию, вязали для красноармейцев носки и варежки, шили вещмешки и кисеты. Работали девочки старательно, Инна – лучше всех. В свои девять лет она умела и шить, и вязать.

С вечера мать наказывала Инне, что надо с утра сделать, какие продукты выкупить по карточкам после школы. А потом... Потом она допоздна работала с матерью на вязальной машине, помогала ей прятать готовые изделия и мотки ниток в чулане.

Старых заказчиц уже не было. Вместо них приходили какие-то две пожилые женщины, торопливо забирали от матери платки, носки и чулки, так же торопливо отсчитывали деньги и выкладывали продукты. Это были посредницы, мелкие хищницы. Кто-то за ними действовал ловко и изворотливо. Павла Игнатьевна получала за левую работу немало, но основной куш срывали невидимые организаторы этой черной фирмы.

Так незаметно, исподволь, Инна усвоила, что прожить можно всегда, в любых условиях и везде. Была предусмотрительна: отправляясь в школу (осенью сорок второго года они снова открылись), заготовляла небольшие бутерброды, чтобы можно было потом незаметно съесть. Училась Инна хотя и не на круглые «отлично», но все же лучше многих одноклассников, потому что знала цену времени. Мать часто приговаривала: «Раньше встанешь, больше напрядешь. Наживать, так рано вставать».

В сорок третьем году ушел на фронт Олег. В боях за Будапешт его ранило. После госпиталя воевал еще и с японцами. Демобилизовавшись после второго ранения, снова стал работать на авторемонтном заводе. Вскоре он женился и перешел жить к жене – там он чувствовал себя проще и свободнее, чем дома.

Куда больше, чем уход сына, потрясла Павлу Игнатьевну денежная реформа 1947 года. Денег в сберкассе она не держала – считала, что ненадежно, да и боялась, что поинтересуются, откуда у нее столько. Сколько потеряла Павла, никто не знал, но удар выдержала. Оставались скупленные по дешевке возле пивной на Преображенском рынке облигации и сундуки с «трофейным» барахлом – приобретенными на той же Преображенке и в комиссионных магазинах Столешникова переулка немецкими отрезами и другими вещами. Среди них было даже два аккордеона, роскошно отделанные под перламутр с серебром. Имелось у Павлы Игнатьевны даже кое-какое золотишко, а также платиновые кружочки. Их одно время свободно продавали в ювелирных магазинах на вес – для зубных коронок.

Ценности эти были приданым для Инны и запасом, надежным капиталом на черный день. Инне нравилось и ее приданое, и просто те вещи, которые она могла бы надеть. Таких вещей никто из соседей не только не носил, но и не видывал. Но осторожная Павла Игнатьевна не давала их Инне. Только Олегу к свадьбе отдала заранее приготовленное пальто, костюм из коверкота, три рубашки, два галстука, четыре пары белья и ботинки. Невестке подарила связанную самой шерстяную кофточку и кожаные добротные сапожки с меховой оторочкой, очень тогда модные.