Текст книги "Обновленная земля"

Автор книги: Теодор Герцль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

ТЕОДОР ГЕРЦЛЬ.
ОБНОВЛЕННАЯ ЗЕМЛЯ (ALTENEULAND)

Если захотите, это не будет сказкой…

КНИГА ПЕРВАЯ.

ОБРАЗОВАННЫЙ И ОТЧАЯВШИЙСЯ ЮНОША I

Д-р Фридрих Левенберг в печальном раздумье сидел в кофейне за круглым мраморным столом. Это была одна из старых уютных кофеен на Альзергрунде, которую он посещал еще будучи студентом. Он приходил туда ежедневно, около пяти часов, в течение многих лет, с неизменной аккуратностью ретивого чиновника. Бледный, болезненный кельнер почтительно кланялся ему. Левенберг вежливо кланялся такой же бледной кельнерше, с которой никогда не разговаривал. Затем он садился за круглый стол. пил свой кофе и читал все газеты, которые кельнер предупредительно подавал ему.

Просмотрев ежедневные и еженедельные газеты, юмористические листки и технические журналы, что отнимало у него обыкновенно часа полтора, он возобновлял нескончаемые беседы с приятелями или же мечтал.

Но приятные дружеские беседы уже отошли в область воспоминаний, и в настоящее время ему оставались на смену чтению лишь одинокие мечты. Оба приятеля, в течение долгих лет, проводившие с ним в этой кофейне незабвенные вечерние часы, умерли в последние месяцы.

Оба были старше его, и один из них, Генрих, перед тем, как пустил себе пулю в лоб, писал Левенбергу, что и «хронологически, так сказать, вполне естественно, что они раньше его разочаровались в жизни» – второй, Освальд, уехал в Бразилию, чтобы принять участие в устройстве колонии для еврейского пролетариата и вскоре умер там от желтой лихорадки.

И вот, несколько месяцев уже Фридрих Левенберг сидел один за старым столом, ни с кем не разговаривал и, одолев ворох газет, уходил в свои одинокие мечты

Он чувствовал себя слишком утомленным жизнью, чтобы заводить новые знакомства, точно был не двадцатитрехлетний молодой человек, а старик, много раз уже терявший близких людей.

И он сидел один и неподвижно смотрел в голубоватый туман, застилавший далекие углы зала.

Вокруг биллиарда, в задорных позах, с длинными киями в руках, стояло несколько молодых людей. Вид у них был далеко не угнетенный, хотя они были в таком же положении, как и Левенберг: это были начинающие врачи, новоиспеченные юристы, только что дипломированные инженеры. Все они прошли высший курс наук, а делать нечего было. Большинство из них были евреи, и если они не играли на биллиарде или в карты, то обыкновенно вели сокрушенные беседы о том, как трудно в «наше время» устроиться. И в ожидании счастливой перемены сульбы убивали «наше время» беспрерывной игрой.

Левенберг и сожалел и завидовал этим беспечным молодым людям. Это были в сущности те же пролетарии, но на другой ступени общественной иерархии; жертвы ошибочного взгляда, царившего лет двадцать, тридцать тому назад в средних слоях еврейства: сыновья не должны уже быть тем, чем были их отцы. Дальше, дальше от торговли, от афер!

И новые поколения устремились к свободным профессиям. В результате получился плачевный переизбыток людей с высшим образованием, которые не находили занятий; для скромной трудовой жизни они уже не годились, на чиновнические карьеры, как их товарищи-христиане рассчитывать они не могли и представляли собою, словом, товар, на который не было спроса. При этом у них были сословные обязанности, кичливое сословное самосознание и совершенно бесценные титулы. Те, у кого были какие либо средства, постепенно проживали их или жили на средства отцов. Другие высматривали для себя «хорошую партию» с приятной перспективой рабского существования на жаловании у тестя. Третьи пускались в беспощадную и не всегда опрятную конкуренцию в профессиях, создающих якобы людям более видное положение, чем торговля и ремесла. И получалось странное и печальное зрелище: люди, не желавшие быть обыкновенными купцами, пускались в качестве «университетских» во всякие аферы; лечили секретные болезни, вели темные процессы. Многие хлеба ради стали заниматься журналистикой и торговали общественным мнением. Другие толкались в народных собраниях, метали фейерверки звонких боевых фраз, с целью обратить на себя внимание и завязать партийные связи, которые могли бы пригодиться поздней.

Левенберг не избрал ни один из этих путей. «Ты не годишься для жизни» – говорил ему однажды Освальд, перед отъездом в Бразилию – ты слишком брезглив. Надо уметь проглотить какую-нибудь мерзость, грязь! А ты… ты благородный осел! Ступай в монастырь, Офелия! Все равно, никто не поверит тебе, что ты порядочный человек, потому что ты еврей… Так и важничать нечего! Свои наследственные гроши ты съешь раньше, чем получишь право практики, И тогда тебе все таки придется начать с того, что тебе претит – или повеситься. Прошу тебя, купи себе веревку, пока у тебя есть еще гульден. На меня тебе рассчитывать нечего. Во-первых, меня скоро здесь не будет, во-вторых, я тебе друг».

Освальд уговаривал его ехать с ним в Бразилию, но у Левенберга не хватило решимости уехать из Вены. Истинную причину отказа он своему другу не объяснил, и друг его уехал один в чужую страну, где ждала его преждевременная смерть.

Это была белокурая причина, милая и прелестная… Но Левенберг ни разу не отважился говорить со своими друзьями и об Эрнестине. Он боялся шуток над своим робким, едва распустившимся чувством. А теперь обоих друзей уже нет, и он не мог, если бы даже хотел, спросить у них совета и участья. Это была сложная, сложная история… И он старался представить себе, что бы они сказали, если бы сидели здесь на своих местах, за круглым столом. Он закрыл глаза и воображал себе разговор:

– Друзья мои, я влюблен… нет, я люблю

– Несчастный, сказал бы Генрих.

А Освальд сказал бы:

– От тебя всякая глупость станется.

– Это даже не глупость, дорогие друзья, это безумие. Ее отец, господин Леффлер, вероятно, высмеял бы меня, если бы я попросил у него руку дочери. Я всего только кандидат прав с сорока гульденами месячного жалованья. У меня ничего, ничего больше нет. Последние месяцы окончательно разорили меня. Несколько сот гульденов, оставшихся от моего наследства, истрачены. Я знаю, это было безрассудно так транжирить… Но я хотел быть подле нее, видеть ее лицо, слышать ее милый голос… И я все лето ездил в курорт, где она жила. Потом театры, концерты. И чтобы бывать в ее обществе, я должен был прилично одеваться. А теперь у меня ничего нет, а люблю я ее по прежнему, нет… нет, больше чем когда бы то ни было.

– Что же ты намерен делать? – спросил бы Генрих.

– Я хочу сказать ей, что я люблю ее и просить ждать меня года два, пока я создам себе какое-нибудь положение.

И он услышал, как наяву насмешливый хохот Освальда:

– Как же! Как же! Станет Эрнестина Леффлер ждать тебя, голь перекатную – ха, ха, ха!

Но кто-то действительно громко смеялся подле Фридриха Левенберга и он изумленно отрыл глаза. Перед ним стоял Шифман, молодой человек, служащий в банке, с которым Фридрих познакомился в доме Леффлеров, и смеялся от всего сердца:

– Вы, верно, поздно легли вчера, доктор, и плохо выспались – вас уже клонит ко сну…

– Я не спал – смущенно сказал Фридрих.

– Сегодня опять засидимся. Вы ведь пойдете к Леффлерам?

Шифман непринужденно сел за стол. Фридрих не питал большой симпатии к этому молодому человеку, но терпел его, потому что мог говорить с ним об Эрнестине и часто узнавал от него, в какой театр она намерена пойти. Шифман в известном отношении был незаменим, и им очень дорожили во многих домах: он был хорошо знаком с театральными кассиршами и ухитрялся доставать билеты на самые недоступные представления. Фридрих ответил ему:

– Да, я сегодня также приглашен к Леффлерам.

Шифман взял в руки газету и воскликнул:

– Но, это удивительно!

– Что именно?

– Да вот, это объявление!

– А, вы и объявления читаете – сказал Фридрих, иронически улыбаясь.

– Как это «и объявления»? – ответил Шифман. – Я читаю преимущественно объявления. – Это самое интересное в газете после биржевых известий…

– Да? Я ни разу в своей жизни не читал биржевых известий…

– Ну да, вы!.. Но я! Мне достаточно только взглянуть на курс и я опишу вам положение всей Европы… А затем, объявления… Вы и представить себе не можете, что иной раз можно в них вычитать… Словно, вы на рынок какой-то приходите. Продаются вещи, продаются люди… Да! В жизни, собственно говоря все продается, цена только не всегда и всем доступна. Когда я просматриваю отдел объявлений, я всегда узнаю всевозможные новости… Надо все знать. На всякий случай… Но вот это объявление я вижу уже дня два и-и… ничего не понимаю!

– На иностранном языке?

– Да вот, прочитайте!.. – Шифман протянул ему газету и указал на коротенькое объявление, гласившее:

«Ищут образованного, разочарованного в жизни молодого человека, согласного сделать последний опыт над своей неудавшейся жизнью. Предложения адресовать в главный почтамт Н.О.Боди».

– Да, в самом деле – сказал Фридрих – странное объявление. Образованный и разочарованный в жизни молодой человек.. Таких, вероятно, не мало! Но следующая фраза осложняет дело. До какого отчаяния должен дойти человек, чтобы подвергать свою жизнь последнему опыту.

– И он, очевидно, не нашел еще такого человека, этот господин Боди. Я вижу объявление уже не в первый раз. Хотел бы я однако знать, кто такой этот Боди.

– Это никто.

– Как… никто?

– Н.О.Боди – Нободи. Никто по-английски.

– Ах, да… По-английски… Мне и в голову не пришло… Надо все знать, на всякий случай… Однако, нам пора идти к Леффлерам, если мы не хотим опоздать… Сегодня надо явиться во время.

– Почему именно сегодня? – спросил Левенберг.

– Не могу, к сожалению, сказать… Для меня скромность – вопрос чести! Но во всяком случае, готовьтесь к сюрпризу… Кельнер, получите!

Сюрприз? У Фридриха сердце сжалось тоскою смутного предчувствия…

Выходя вместе с Шифманом из кофейни, он заметил в подъезде мальчика лет десяти. Он был в легоньком сюртучке и плотно прижав руки к туловищу, топал ногами по снегу, залетевшему под навес. В его прыжках было даже что-то веселое и смешное, но Фридрих видел, что он в дырявых сапогах и весь дрожит от холода. Подойдя к фонарю, Левенберг вынул из кошелька три медных крейцера и дал их мальчику. Мальчик взял деньги, тихим дрожащим голосом сказал: «благодарю» – и мгновенно исчез из виду.

– Как? Вы даете милостыню уличным попрошайкам? – негодующим тоном воскликнул Шифман.

– Не думаю, чтоб этот мальчик удовольствия ради торчал на улице в декабрьскую ночь… И мне кажется, что это был еврейский мальчик.

– Тогда пускай обращается в еврейский комитет, в общину, а не бродит по вечерам, вокруг кофеен.

– Не волнуйтесь, Шифман, ведь вы ему ничего не дали.

– Милый доктор – внушительно ответил Шифман – я член общества борьбы с нищенством и плачу ежегодный взнос – целый гульден.

II

Леффлеры занимали второй этаж большого дома на Гонзагассе. Внизу помещались суконные склады фирмы «Морис Леффлер и К°».

Войдя в переднюю, Фридрих и Шифман поняли по множеству пальто и ротонд на вешалке, что общество в этот вечер несравненно многочисленнее обыкновенного.

– Целый магазин готовых платьев –заметил Шифман.

В гостиной было несколько человек, которых Фридрих уже знал. Незнаком ему был только лысый господин, который стоял у рояля, подле Эрнестины, и как показалось Левенбергу, улыбался и разговаривал с ней с непринужденностью, недопустимой при простом хорошем знакомстве. Молодая девушка приветливо протянула руку новому гостю:

– Доктор Левенберг, позвольте вас познакомить. Леопольд Вейнбергер…

– Шеф фирмы Самуэль Вейнбергер и сыновья, в Брюнне, –торжественно и сияя от удовольствия добавил папаша Леффлер.

Молодые люди любезно пожали друг другу руки и Фридрих заметил при этом, что шеф брюннской фирмы заметно косит и руки у него потные. Наблюдение это нисколько не огорчило Фридриха, потому что мгновенно рассеяло мысль, мелькнувшую в его голове, когда он только вошел. Эрнестина и этот человек – это была дикая мысль!

Она стояла перед ним стройная, изящная, грациозно склонив прелестную головку и никогда еще не казалась ему такой обворожительной… Но он должен был отойти от нее, так как приходили новые гости и она встречала их. Только Леопольд из Брюнна назойливо торчал все время подле нее.

Фридрих решил навести справку у Шифмана.

– Этот Вейнбергер, вероятно, старый знакомый Леффлеров?

– Нет – ответил Шифман – они всего четырнадцать дней знакомы… Но.. это прекрасная суконная фирма.

– Что же прекрасно, Шифман, сукно или фирма? – спросил Фридрих, обрадованный и утешенный словами Шифмана, потому что человек, с которым Эрнестина всего четырнадцать дней знакома, не может же, очевидно, быть ее женихом.

– И то… и другое – сказал Шифман. – Самуэль Вейнбергер может достать денег сколько бы ни пожелал и за четыре процента… Первый сорт, понимаете! Вообще, здесь сегодня отборное общество! Видите, вот этот худощавый, пучеглазый, это доверенный барона Гольдштейна. Отвратительнейший господин, но весьма уважаемый.

– За что же?

– Как, за что? За то, что он доверенный барона Гольдштейна. А этого с седыми бакенбардами вы знаете? И этого не знаете? Да что вы, с луны свалились? Это известный спекулянт Лашнер, один из крупнейших биржевиков. Какая-нибудь пара тысяч акций для него – самое пустяшное дело. Теперь он очень богат. Я б охотно поменялся с ним мошной. Но будет ли у него что-нибудь через год я ручаться не могу.. Сегодня же, супруга его в огромных бриллиантах, и все дамы завидуют ей.

Фрау Лашнер и еще несколько ослепительно разряженных дам сидели в другом углу гостиной и страстно спорили о шляпах. Мужчины были еще в сдержанном, предшествующем закуске, настроении. Некоторые, по-видимому, знали что-то о предстоящем сюрпризе, на который намекал в кофейне Шифман и таинственно перешептывались. Фридриху было тяжело на душе… В этом обществе он играл после Шифмана самую незначительную роль. Обыкновенно он этого не замечал, потому что Эрнестина всегда сидела подле него, когда он приходил. В этот же вечер, она ни словом, ни взглядом не обращалась к нему. Шеф брюннской суконной фирмы был, очевидно, весьма занимательный собеседник. И еще одно обстоятельство угнетало Фридриха. Он и Шифман были единственные мужчины, явившиеся не во фраках и смокингах, а в сюртуках, и это внешнее отличие выделяло их, как париев из блестящего сонма гостей. Он охотно совсем ушел бы отсюда, но у него не хватало решимости…

Большая гостиная была уже переполнена. Но, по-видимому, еще ждали кого-то. Фридрих обратился с вопросом к своему товарищу по несчастью. Шифман и на этот счет был вполне осведомлен, так как слышал объяснение из уст самой хозяйки.

– Ждут еще Грюна и Блау – ответил он.

– Это что за птицы? – спросил Фридрих.

– Как! Вы не знаете Грюна и Блау? Самые остроумные люди в Вене! Ни одно собрание, ни одна вечеринка не обходится без Грюна и Блау. Одни говорят – Грюн остроумнее, другие говорят – Блау. Грюн сильней в каламбурах, Блау мастер высмеивать людей. Он получил уже за что немало пощечин на своем веку, но это его не смущает. Его щеки от пощечин не пухнут. Их обоих очень любят в высшем еврейском обществе… Но друг друга они терпеть не могут. Да это и понятно –конкуренты!

В гостиной движение.

Приехал Грюн, длинный, худощавый мужчина с огромными, далеко отстоящими от головы ушами, которые Блау назвал «необрубленными», потому что верхние края их не сгибались к ушной раковине, а плоско торчали в пространстве.

Мать Эрнестины встретила остряка приветливым укором:

– Почему так поздно?

– Поздней никак не мог! – с юмором ответил он. Гости, слышавшие эту фразу, рассмеялись. Но лицо юмориста мгновенно омрачилось: в гостиную вошел Блау. Это был человек лет тридцати, среднего роста, с гладко выбритым лицом и большим дугообразным носом, на котором плотно сидело пенсне.

– Я был в оперетке – заявил он на первом представлении. И после, первого акта ушел.

Сообщение вызвало заметное оживление. Дамы и мужчины окружили Блау, который докладывал:

– Первый акт сверх всякого ожидания не провалился.

Фрау Лашнер властно крикнула мужу: «Морис, я хочу завтра же смотреть ее».

Блау продолжал:

– Друзья либреттистов прямо в восторге…

– Так хороша оперетка? – спросил Шлезингер, доверенный барона Гольдштейна.

– Напротив, так она плоха – пояснил Блау – друзья авторов тогда только радуются, когда пьеса плоха.

Сели за стол. Большая столовая едва вмещала собравшихся в этот вечер гостей. В течение нескольких минут звон посуды, стук вилок и ножей совершенно заглушал голоса. Наконец, Блау крикнул через стол своему сопернику:

– Грюн, не кушайте так громко! Можно подумать, что у вас зубы от лихорадки стучат.

– Вернее, от страха за вас, как бы вы не подавились от зависти.

Поклонники Грюна смеялись. Поклонники Блау нашли остроту бледной.

Но внимание гостей было неожиданно отвлечено от остряков. Пожилой господин, сидевший подле г-жи Леффлер, возвысив немного голос, говорил:

– У нас в Моравии положение евреев не лучше. А в маленьких городках евреи прямо в опасности. Немцы недовольны чем-нибудь –о ни бьют у евреев окна. У чехов что-нибудь не ладится – они врываются к несчастным евреям. Бедняки начинают выселяться, но не знают куда, им ехать.

– Мориц, – громко произнесла в это время г-жа Ляшнер, – я хочу после завтра в Бургтеатр!

– Оставь меня в покое, небрежно ответил ей муж. – Д-р Вайсс рассказывает нам, каково там у них в Моравии… фи, как это не хорошо!

Самуил Вейнберг, отец Леопольда Вейнберга, присоединился к разговору:

– Вы как раввин, доктор Вайсс, смотрите на все слишком мрачно.

– Вайсс… Белому все представляется черным – сказал один из остряков.

Острота, однако, прошла незамеченной.

– На своей фабрике я прекрасно себя чувствую, – продолжал Самуил Вейнбергер – В тех случаях, когда у меня затевают скандалы, я прибегаю к содействию полиции, или местного гарнизона. Как только чернь завидит это, она проникается уважением.

– Но ведь это все же печальное положение вещей, – кротко заметил раввин Вайсс. Адвокат, доктор Вальтер, носивший прежде фамилию Фейглсток, заметил:

– Я не помню кто сказал, что со штыками все можно сделать; только усесться на них нельзя.

– Я думаю, что все мы принуждены будем снова носить желтый значок! – воскликнул Ляшнер.

– Или же выселиться, – добавил раввин.

– Куда? я вас спрашиваю? – воскликнул Вальтер – Разве в другом месте нам будет лучше? Даже в свободной Франции неистовствуют антисемиты!

Д-р Вайсс, бедный раввин из небольшого моравского городка, не знавший в какое общество он попал, нерешительно заметил:

– Уже несколько лет существует движение, – его называют сионистским. Еврейский вопрос решается путем грандиозной колонизации. Все те евреи, которые не могут больше вынести настоящего положения, должны направиться в Палестину, нашу старую родину.

Он говорил совершенно серьёзно и не заметил, что на лицах, окружавших его, стала играть улыбка; он поэтому был страшно ошеломлен, когда при слове «Палестина», раздался дружный хохот. Смех звучал на всевозможные лады. Дамы хихикали, мужчины гоготали и издавали звуки, похожие на ржание. Только Фридрих Левенберг находил смех этот грубым и неприличным по отношению к старику.

Блау воспользовался первой паузой во всеобщем смехе и заявил:

– Если бы в оперетке была хоть одна подобная шутка, было бы отлично!

Грюн крикнул:

– Я буду посланником в Вене.

Новый взрыв хохота.

– И я, и я – вставляли некоторые. Тогда Блау серьезно заметил:

– Господа! Все не могут быть посланниками! Я думаю австрийское правительство не признало бы такого многочисленного еврейского дипломатического корпуса Вы должны подыскать себе иные посты!

Смущенный раввин не отводил глаз от тарелки. Между тем юмористы Грюн и Блау ожесточенно набросились на пригодный для их юмора материал… Они обозревали новое государство и описывали его порядки: в субботу биржа будет закрыта, король станет жаловать «орденом Давида» или «мясного щита» тех, кто имеет заслуги перед отечеством или же на бирже.

Кому же однако быть королем?

– Во всяком случае барону Гольдштейну, – заявил шутник Блау.

– Прошу вас не втягивать в дебаты имя барона Гольдштейна, по крайней мере в моем присутствии, – с презрением протестовал Шлезингер, доверенный знаменитого банкира.

Кивком головы все выразили ему свое одобрение. Блау действительно позволял себе иной раз бестактности; втягивать в дебаты личность барона Гольдштейна…. это было уже слишком… но Блау продолжал:

– Министром юстиции будет доктор Вальтер. Он получить дворянство с титулом фон Файглшток. Дворянин Вальтер фон Файглшток!

Опять смех. Адвокат покраснел за имя своего отца и бросил остряку:

– По вашей физиономии давно не гуляла чужая рука.

Грюн, не менее остроумный, но более осторожный, шептал на ухо своей соседке акростих, начальные буквы которого составляли слово: «Файглшток».

Фрау Лашнер осведомилась:

– А театры там будут? Если нет, то я не поеду

– Конечно, сударыня – ответил Грюн. – И на парадных спектаклях в императорском Иерусалимском театре будет присутствовать весь цвет еврейства.

Раввин Вайс тихо заметил:

– Над кем вы смеетесь, господа? Над собой?

– Я горжусь тем, что я еврей – заявил Лашнер – потому что если б я не гордился этим, все равно, я был бы евреем. И я предпочитаю гордиться.

В это время обе горничные вышли за новым блюдом. Хозяйка дома заметила:

– В присутствии слуг не следовало бы говорить о еврееях.

Блау подхватил ее слова:

–Виноват! Я не знал, сударыня, что ваша прислуга не знает, что вы евреи.

Некоторые засмеялись.

– Так-то так, но ведь и в колокола звонить об этом не приходится – авторитетно протянул Шлезингер.

Внесли шампанское. Шифман толкнул локтем своего соседа, Фридриха Левенберга.

– Сейчас начнется!

– Что начнется?

– Вы все еще не догадываетесь, в чем дело?

Нет, Фридрих еще не догадывался, но в следующую минуту ему все стало ясно.

Леффлер стукнул ножом о свой бокал и встал. Наступила тишина. Дамы выжидательно прислонились к спинкам стульев. Остряк Блау запихнул в рот последний кусок и усердно жевал, а папаша Леффлер говорил:

– Мои высокоуважаемые друзья! С неизъяснимым удовольствием спешу сообщить вам о радостном событии, свершившемся в моей семье. Дочь моя Эрнестина помолвлена с Леопольдом Вейнбергером, шефом фирмы «Самуэль Вейнбергер и сыновья» в Брюнне. За здоровье жениха и невесты. Ура!

Ура! Ура! Ура! Все встали. Зазвенели бокалы. Потом гости подходили к обрученным, поздравляли. их и чокались с ними.

Фридрих Левенберг тоже подошел к ним, хотя глаза его застлала влажная пелена, и он едва различал дорогу.

Он стоял перед Эрнестиной долгую минуту и дрожащей рукою чокался с ней.

Она едва взглянула на него.

Общество оживилось. Один тост следовал за другим. Шлезингер произнес блестящую речь. Грюн и Блау оказались на высоте своего призвания. Первый играл словами, второй делал бестактные намеки. Настроение было возбужденно-радостное.

Фридрих смутно слышал, что говорится вокруг него, и ему казалось, что шум и голоса несутся откуда-то, издалека, и что его окружает непроницаемый туман, который застилал ему глаза и спирал дыхание.

Ужин приближался к концу. У Фридриха была одна только мысль – уйти, убежать как можно дальше от этих людей. Он чувствовал себя лишним в этой комнате, в городе, вообще, на свете. Когда все встали из-за стола, он хотел воспользоваться этим моментом и уйти незамеченным, но Эрнестина неожиданно подошла к нему и остановила его ласковым вопросом:

– Доктор, что же вы ничего не сказали мне?

– Что я могу оказать вам, Эрнестина? Я желаю вам счастья…Да… да… я желаю вам полного, безмятежного счастья.

Но в эту минуту жених опять очутился подле нее, уверенным жестом законного обладателя обнял ее за талию и увел ее.

Она улыбалась.

III

Как только Фридрих Левенберг очутился на холодном зимнем воздухе, перед ним огненными буквами вспыхнул вопрос: что противнее было – движение, которым Вейнбергер из Брюнна обнял молодую девушку или ее улыбка, которую он до тех пор находил очаровательной.

Этот шеф суконной фирмы всего четырнадцать дней знал девушку и уже обнимал ее своей потной рукой. Какая гнусная сделка! Это была гибель прекрасной иллюзии…

Но шеф, очевидно, был богат, а Левенберг был беден. В этом кругу, где ценились только наслаждения и успех, деньги были – все!

Но этот круг еврейской буржуазии был ему необходим. Он должен был жить с этими людьми и к несчастью зависит от них, так как они представляли клиентуру для будущей адвокатской практики. В лучшем случае, он может быть юрисконсультом какого-нибудь Лашнера, о счастливой возможности поймать клиента, вроде барона Гольдштейна, он и мечтать не смел. Христианское общество и христианские клиенты недоступнее звезд…

Что же остается делать?

Или войти в круг Леффлеров, проникнуться их низменными идеалами, защищать интересы какого-нибудь сомнительного дельца и в награду за такое достойное поведение по истечении стольких-то лет тоже получить контору в свое управление и всеми признанное право на руку и приданое девушки, которая выходит за первого встречного, после четырнадцатидневного знакомства.

С этими мыслями Левенберг опять пришел к своей кофейне. Ему жутко было оставаться теперь одному в своей тесной неуютной комнатке. Было всего десять часов. Лечь спать? Да, если б можно было не просыпаться больше…

У дверей кофейни он чуть не споткнулся о какое-то маленькое существо

На ступеньке подъезда, скорчившись, сидел мальчуган. Фридрих узнал его; это был тот самый, которому он несколько часов назад подал милостыню

– Что это? Ты опять попрошайничаешь здесь! – напустился он на него.

И мальчик дрожащим от холода голосом ответил ему: «Я жду отца». – Он встал и опять стал подпрыгивать и бить одной рукой о другую, чтобы согреться. Но Фридрих был очень несчастен, и в душе его не дрогнуло сострадание к мерзнувшему ребенку.

Он вошел в душный накуренный зал и сел на свое обычное место за круглым столом с газетами

Народу было уже немного. Только в углах чернели фигуры засидевшихся игроков, которые не в силах были расстаться друг с другом и снова и снова объявляли последнюю партию, потом прощальную, заключительную и начинали новую.

Нисколько мгновений Фридрих неподвижно смотрел в пространство. Когда к столу подошел словоохотливый знакомый, Фридрих взял в руки газету, и сделал вид, что читает. Но как только он взглянул на столбцы, взгляд его случайно остановился на объявлении, о котором Шифман говорил несколько часов тому назад

«Ищут образованного разочарованного в жизни молодого человека, согласного сделать: последний опыт над своей неудавшейся жизнью. Предложения адресовать в главный почтамт Н.О.Боди».

Как странно! Теперь он может откликнуться на этот призыв! Последний опыт! Жизнь стала бременем для него. Прежде, чем покончить счеты с ней, как несчастный Генрих, отчего бы и не сделать последний опыт.

Он спросил у кельнера бумагу и чернила и написал Н.О.Боди следующие слова:

«Я в вашем распоряжения. Доктор Фридрих Левенберг. IX Ангасса, 67».

Когда он запечатывал письмо, к нему подошел кто-то сзади и проговорил:

– Зубные щетки, подтяжки, запонки, не угодно ли?

Фридрих раздражительно оборвал назойливого разносчика. Тот со вздохом отступил назад и бросил жалкий умоляющий взгляд на кельнера, который мог выгнать его за приставанье к гостям. Фридриху тотчас же совестно стало своего окрика и подозвав бедняка, он бросил ему в ящик серебряную монетку. Но разносчик протянул ему деньги обратно:

– Я не нищий. Купите что-нибудь. Так я денег принять не могу.

Чтобы отделаться от него, Фридрих взял из ящика запонку. Тогда только разносчик поблагодарил его и ушел. Фридрих равнодушно глядел ему вслед и видел, как, поравнявшись с кельнером, он дал ему только что полученную монету, а кельнер взял из корзины несколько черствых булок и дал их разносчику, который набил ими карманы своего пальто.

Фридрих встал и направился к выходу. В подъезде он опять заметил мерзнущего мальчика, на этот раз с разносчиком, который отдавал ему черствые булки.

– Что вы здесь делаете? – спросил Фридрих.

– Да вот, я даю ему сухари – ответил разносчик – чтобы он отнес их жене моей. – Это вся моя выручка за целый день.

– Правда ли? – недоверчиво сказал Фридрих.

– Правда ли это? – с удивлением повторил бедняк. – Боже мой, как бы я хотел, чтоб это не было правдой. – Куда бы я ни пришел с товаром, везде меня гонят. Еврею одно только остается – камень на шею и в воду.

Фридрих, только перед тем покончивший все счеты с жизнью, увидел вдруг случай сделать что-то, быть полезным кому-то. Мысли его мгновенно приняли другое направление. Он опустил письмо в ящик и пошел рядом с разносчиком и его мальчиком. Бедняк на его распросы, рассказал ему свою повесть.

– Мы приехали сюда из Галиции. В Кракове я жил еще с тремя семьями в одной комнате. Мы там питались воздухом. И я себе подумал – ведь хуже этого быть не может, и поехал с женой и детьми в Вену. Здесь не хуже, но, и не лучше.

– Сколько у вас детей?

Разносчик начал всхлипывать.

– У меня было пятеро… С тех пор, как мы здесь умерло трое… Теперь у меня только этот остался и маленькая девочка; грудная еще… Давид, не ходи так шибко.

Мальчик обернулся.

– Мама была очень голодна, когда я принес ей три крейцера, что дал мне этот господин.

– Так это… так это вы ему дали? – сказал разносчик и, схватив руку Фридриха, хотел было поцеловать ее. Но Фридрих быстро отдернул руку: «Что вы… что вы!…»

– Что же мать твоя сделала с этими тремя крейцерами? – обратился он к мальчику.

– Она купила молока для Мариам – ответил маленький Давид.

– Мариам –наш второй ребенок – пояснил разносчик.

– А мама все голодает? – спросил Фридрих, потрясенный до глубины души.

– Вероятно! – ответил Давид. У Фридриха было еще несколько гульденов. Итог своей жизни он уже подвел, и для него было совершенно безразлично, оставит ли он у себя эти деньги или отдаст их кому-нибудь. А этим людям он мог, хотя бы на короткое время, облегчить горькую нужду.

– Где вы живете? – спросил он разносчика.

– На Бригитенауэр, мы там снимаем каморку… Но нас уже гонят оттуда…

– Хорошо, я хочу убедиться, правду ли вы говорите – я пойду с вами на вашу квартиру.

– Пожалуйста! – сказал разносчик. – Но большого удовольствия вы не получите – мы и сидим и, спим на соломе. Я хотел пойти еще в другие кофейни, но если вам угодно, я поведу вас к себе.

Они пошли по Аугартенскому мосту к Бригитенауэр. Давид, тихо шедший рядом с отцом, спросил шепотом:

– Папаша, можно мне съесть кусок хлеба?

– Ешь, ешь! – ответил отец. – Я тоже съем кусок, здесь и для матери хватит.

И отец с сыном стали громко жевать черствые булки.

Они остановились перед высоким, недавно выстроенным домом, от которого сильно несло сыростью и характерным острым запахом свежей постройки. Разносчик дернул звонок. Прошло несколько минут; ни один звук не нарушил тишину. Он опять позвонил и сказал: