Текст книги "Горящий человек"

Автор книги: Тэд Уильямс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Уильямс Тэд
Горящий человек

Тэд УИЛЬЯМС

ГОРЯЩИЙ ЧЕЛОВЕК

Даже многие годы спустя я просыпаюсь среди ночи и вижу перед собой его страдающее лицо. И каждый раз знаю, что бессильна облегчить его страдания.

И я хочу рассказать об этом, чтобы призраки наконец успокоились – если это только возможно в таком месте, где призраков больше, чем живых душ. А вы слушайте внимательно – ведь это такая история, которую даже сама рассказчица понимает не до конца.

Я расскажу вам о господине Сулисе, моем знаменитом отчиме.

Расскажу о том, что напророчила мне колдунья.

Расскажу о своей любви, которую потеряла.

Расскажу о той ночи, когда увидела явившегося в пламени.

* * *

Подарки Телларина были скромными, но для меня на свете не было ничего дороже. Мой любимый носил мне сладости и смеялся, глядя, с какой жадностью я их поедаю.

– Ах, малютка Бреда, – не чудо ли, что простой солдат украдкой носит медовые финики королевской дочке! – И он целовал меня, прижимался своими шершавыми щеками к моим и целовал, и это было слаще всех фиников на свете.

Но Сулис не был по-настоящему королем, а я не была ему родной дочерью.

Телларин был прав в одном. Когда я видела моего солдата или слышала его свист под окном, это в самом деле было настоящее чудо.

* * *

Мой родной отец, от чресл которого я произошла, погиб в холодных водах Королевского озера, когда я была совсем еще маленькой. Его спутники рассказали, что большая рыба-копье попалась им в сети и утащила моего отца Риквалда за собой в глубину, но многие шептали, что спутники-то и убили его, а потом утопили, привязав к ногам камни.

Все знали, что мой отец получит штандарт и копье Великого Тана на следующем собрании танов Озерного Народа. И отец его, и дядя были Великими Танами до него, поэтому поговаривали, что Бог недаром его поразил – негоже, мол, одному роду удерживать власть так долго. Говорили еще, что тем, кто был с отцом в лодке, просто уплатили постыдное золото, чтобы они утопили его в пользу какого-то другого рода.

Я все это знаю только по рассказам моей матери Синетриты. После смерти отца она осталась молодой вдовой с двумя детьми – мне не минуло еще и пяти, брат Эльфрик был на два года старше. И мы все переехали жить к отцу моего отца, потому что мы, дети, были последними в его роду, а среди эркилендского Озерного Народа наша кровь ценилась очень высоко. Но этот дом не стал для нас счастливым. Годрик, мой дед, сам был Великим Таном два десятилетия, пока болезнь не одолела его, и возлагал большие надежцы на моего отца – но отец умер, и человек из другого рода получил на глазах Годрика копье и штандарт. Все, что бы ни случилось с тех пор на свете, убеждало деда в том, что хорошие времена Эркинленда и Озерного Народа остались позади.

Годрик умер, когда мне еще не исполнилось семи, но и за этот краткий срок успел сделать мою мать несчастной. Он все жаловался и корил ее за то, как она ведет дом и воспитывает нас с Эльфриком. Дед проводил много времени с братом, стараясь сделать из него мужчину, который вернет нашему роду копье и штандарт, но брат был слишком хил и робок – из тех, кто способен управлять только собственным домом. Годрик винил в этом мою мать, говоря, что она испортила сына бабьим воспитанием.

Я деда заботила куда меньше. Он никогда не был жесток со мной – только суров и немногословен, но меня так пугали его белая борода, бранчливый голос и отсутствие нескольких пальцев, что я всегда дичилась его. Это была еще одна из причин, по которым он утратил вкус к жизни, о чем я теперь сожалею.

Да, горьким было время вдовства для моей матери; Из хозяйки собственного дома и жены Великого Тана она сделалась одной из трех взрослых дочерей в доме сурового старца: одна из сестер моего отца тоже лишилась мужа, а младшую так и не выдавали замуж, чтобы она заботилась о старике на склоне его лет.

Мне думается, мать тогда приняла бы руку даже самого бедного рыбака, имей он только свой дом и не будь у него никого из родных. Но вместо этого к ней посватался человек, чье имя заставляло трепетать всех и каждого.

* * *

– Какой он, твой отчим? – спросил однажды Телларин. – Расскажи мне о нем.

– Он твой господин и повелитель, – улыбнулась я. – Что еще можно к этому добавить?

– Скажи мне, что он говорит и делает в кругу семьи, у себя за столом. – И лицо Телларина сделалось вдруг по-мальчишески удивленным. – Надо же! Мне кажется кощунственным даже спрашивать об этом.

– Он такой же человек, как и все. – Я закатила глаза. Вольно же людям представлять других большими и важными, а себя – ничтожными козявками. – Он ест, и спит, и пускает ветры. Когда мать была жива, она говорила, что он занимает в постели больше места, чем трое других, вместе взятых, потому что мечется во сне и говорит вслух при этом. – Я нарочно принижала отчима, потому что мне казалось, будто Телларин интересуется им больше, чем мной.

Мой наббанский солдат посерьезнел.

– Как он, должно быть, горевал, когда она умерла. Он, наверное, очень любил ее?

Как будто я не горевала! Я поборола искушение снова закатить глаза и сказала со всей уверенностью юности:

– Я думаю, он вовсе ее не любил.

* * *

Мать сказала однажды, что, когда отчим со своими присными впервые появился на луговых землях, держа путь к Королевскому озеру, всем показалось, будто это небесное воинство спустилось на землю. Трубы возвещали об их приближении, и люди сбегались отовсюду, словно к процессии, несущей святую реликвию. Доспехи и копья рыцарей сверкали, начищенные до блеска, а на знаменах была вышита золотом цапля – герб их господина. Даже кони наббанийцев были крупнее и горделивее, чем наши эркинлендские лошадки. За воинами шли стада овец и крупного скота, ехали вереницы повозок – поезд был столь велик, что след от него виден на земле и теперь, шесть десятилетий спустя.

Я была тогда ребенком и ничего этого не видела – слышала только, о чем мать с тетками перешептывались за шитьем. К нам прибыл могущественный властелин, говорили они, наббанский вельможа, называемый многими Сулисом-Отступником. Он изгнан из родных краев – говорят, сам Лектор повелел так под угрозой отлучить его от Церкви, ибо Сулис задавал еретические вопросы о жизни Узиреса Эдона, благословенного Спасителя нашего. Но кое-кто говорит, что это был заговор против него. Разозлить церковника – все равно что наступить на змею.

Церковь тогда еще не совсем утвердилась в Эркинленде, и хотя почти всех обратили в веру эдонитов, очень немногие из Озерного Народа доверяли Санселланскрму Эдониату. Его называли "поповским ульем" и говорили, что его глава печется не о Боге, а о собственном преуспеянии.

Многие и теперь говорят это – но так, чтобы чужие не слышали.

Сегодня я знаю обо всем этом много больше, чем когда это происходило. Я многое постигла теперь, когда я стара, а тех, о ком я рассказываю, уже нет в живых. Я далеко не первая, кто проделал этот скорбный путь – знание всегда приходит слишком поздно.

Господин Сулис действительно рассорился с Церковью, и в Наббане, где Церковь и государство были связаны очень крепко, это сразу сделало его врагом главы Санселланского Магистрата. Но мой будущий отчим принадлежал к столь знатному и могущественному роду, что его не заточили в тюрьму и не казнили, а лишь настоятельно посоветовали ему покинуть Наббан. Его соотечественники думали, что он выбрал Эркинленд потому, что в нашем захолустье любой вельможа мог стать королем, – но у Сулиса были свои причины, куда более глубокие и странные, чем кто-либо мог предположить. Как бы там ни было, он привел всех своих домочадцев и своих рыцарей и солдат с их женщинами и детьми – целый маленький город – на берега Королевского озера.

* * *

Несмотря на свои острые мечи и крепкие доспехи, наббанийцы обращались с Озерным Народом на удивление учтиво. В первые же недели между их лагерем и нашими селениями завязалась торговля, и многие из наших завели себе друзей среди пришельцев. Эркинлендцы насторожились лишь тогда, когда господин Сулис объявил танам о своем намерении поселиться в заброшенном замке на мысу.

Огромный и пустой, обитель ветра и теней, замок смотрел сверху на наши земли с незапамятных времен. Никто не помнил, кто его построил – то ли великаны, то ли сам волшебный народ. Говорили, что какое-то время им владели северяне из Риммерсгарда, но они давно уже ушли отсюда, изгнанные драконом. Сколько преданий окружало этот замок! В детстве одна из служанок моей матери рассказывала мне, что там живут теперь северные ведьмы и беспокойные духи. Часто ночью я думала, как он стоит, этот замок, на обвеваемом ветрами утесе, всего в половине дня езды от нас, и так боялась, что не могла спать.

Намерение пришельца восстановить разрушенную твердыню привела танов в беспокойство – и не только потому, что они опасались потревожить духов. Замок занимал мощную позицию и был почти непобедим – его стены, даже обветшавшие, могли выдержать любой приступ. Но таны попали в трудное положение. Хотя озерян было больше, чем людей Сулиса, рыцари Цапли были лучше вооружены, а дисциплина наббанийских бойцов славилась повсюду – не прошло и нескольких лет, как императорские Морские Волки числом пол-легиона разбили вдесятеро больше троеводян. Освеард же, новый Великий Тан, был молод и не имел воинского опыта. Поэтому другие таны попросили моего деда Годрика поговорить с наббанийцем и попытаться разгадать его истинные намерения.

Так господин Сулис явился в дедову усадьбу и впервые увидел мою мать.

* * *

В детстве мне хотелось верить, что Сулис влюбился в мать с первого взгляда, когда они тихо стояли за стулом своего свекра в большом зале Годрика. Она была красива, я знаю – пока отец был жив, все домочадцы называли ее Ле-бедью Риквальда из-за ее стройной шеи и белых плеч. Волосы у нее были цвета бледного золота, глаза зеленые, как Королевское озеро летом. Любой мужчина влюбился бы в нее. Но слово "любой" никак не подходит к моему отчиму.

Впервые влюбившись сама и став женщиной, я поняла, что Сулис ее не любил. Как мог любящий муж быть столь холодным и отстраненным? Столь тяжеловесно учтивым? Вздрагивая при одной мысли о Телларине, моем тайном возлюбленном, я понимала, что мужчина, который держал себя с женой таким образом, никак не мог ее любить.

Теперь я уже не так уверена в этом. Столь многое кажется другим, когда смотришь на него моими нынешними глазами. С высоты своих лет я смотрю на свою жизнь, словно с горы, но порой мне кажется, что вижу я лучше.

* * *

Сулис был умный человек и не мог не заметить, как мой дед ненавидит Великого Тана, – это проявлялось во всем, что Годрик говорил. Дед даже о погоде не мог упомянуть, не сказав, что лето было теплее, а зима короче в ту пору, когда он сам был Великим Таном, – а если бы, мол, сын сел на его место, то у нас вечно стоял бы месяц май. Видя это, Сулис стал ублажать нравного старика – сперва он тонко льстил ему и дарил подарки, а после посватался к его невестке.

Да, когда дед в достаточной степени проникся уважением к уму этого иноземного вельможи, Сулис нанес решающий удар. Он не только предложил за мою мать – вдову! – выкуп больше, чем за девицу из дома Великого Тана, целое состояние в мечах, наббанских конях и золотой посуде, но вдобавок выразил готовность оставить брата и меня на попечение деда.

Годрик не совсем еще отказался от своих надежд на Эльфрика, и эта мысль привела его в восторг, но во мне он особо не нуждался, И двое мужчин порешили, что матери будет веселее на новом месте, если она возьмет с собой хотя бы одного ребенка.

На том и сговорились, и чужеземец вошел в семью бывшего Великого Тана. Остальным танам Годрик сказал, что намерения у Сулиса самые добрые и что своей женитьбой он честно доказал свое желание жить в мире с Озерным Народом. С ним есть священники, которые очистят замок от беспокойных духов – Годрик передал танам то, что сказал ему сам Сулис, – и потому водворение Сулиса в замок принесет нашему народу двойную пользу.

Не знаю, что думали об этом Освеард и другие таны. Но, приняв в расчет суждение Годрика и силу пришельца – а быть может, испытывая тайный стыд по поводу смерти моего отца, – они сочли за благо согласиться. И господину Сулису с молодой женой отдали во владение заброшенный замок со всеми его развалинами и призраками.

Любила ли мать своего второго мужа? Об этом я знаю не больше, чем о чувствах Сулиса, и оба они так давно умерли, что не осталось никого, кроме меня, кто бы знал их обоих. Когда она впервые увидела его на пороге Годриковадома, он, конечно, был на диво хорош. Уже не первой молодости – он, как и мать, успел овдоветь, хотя его жена умерла десять лет назад, тогда как ее утрата была еще свежа, – однако большой человек из величайшего города на свете. Поверх доспехов он носил белоснежную мантию, застегнутую на плече бирюзовой пряжкой в виде его фамильного герба, цапли. Шлем он, входя в дом, взял на сгиб руки, и мать могла заметить, что волос у него осталось мало так, каемка на затылке и над ушами, так что лоб блестел при свете очага. Он был высок, крепкого сложения, с выбритым квадратным подбородком и крупным широким носом. Сильное, тяжелое лицо имело задумчивый вид и носило отпечаток грусти – такое лицо, сказала мне однажды мать, могло быть у самого Бога в Судный день.

Он и напугал ее, и взволновал – я знаю это по ее рассказам об их первой встрече. Но любила ли она его – тогда и в последующие дни? Не могу сказать. Да и какая кому разница после стольких-то лет!

В доме свекра ей жилось тяжело. Что бы она ни чувствовала в глубине души, я не сомневаюсь, что за Сулиса она шла с радостью.

* * *

В тот месяц, когда мать умерла, на моем тринадцатом году, она сказала мне, что Сулис боялся ее полюбить – так она думает. Больше она ничего не объяснила – она была совсем уже слаба, и ей было трудно говорить – и я до сих пор не знаю, что она хотела сказать.

В предпоследних словах, которые она сказала мне, было еще меньше смысла. Когда слабость в груди так одолевала ее, что она едва могла дышать, она нашла в себе силы произнести: "Я – только призрак".

Быть может, она говорила о своих страданиях, о том, что только цепляется за жизнь – как робкий дух, который не решается отправиться на него и остается в знакомых местах. Ее последняя просьба доказала, что она устала от тягот этого мира. Но я с тех пор часто думала, не было ли в ее словах иного значения. Не хотела ли она сказать, что после смерти моего отца жила призрачной жизнью? Что она стала тенью в собственном доме, тенью, которая блуждала по темным коридорам замка в надежде, что ее оживит взгляд второго мужа – а этот молчаливый, отягощенный тайной думой человек так и не посмотрел на нее?

Бедная моя мать. Бедная наша, преследуемая роком семья!

* * *

Я плохо помню первый год замужества матери с господином Сулисом, но не могу забыть того дня, когда мы въехали в наш новый дом. Другие отправились туда раньше нас, чтобы по возможности облегчить нам переезд, – я это знаю, потому что на зеленом Внутреннем Дворе уже разбили большой шатер, где мы и спали первые месяцы. Но моему ребяческому разуму представлялось, что до нас туда не ступала нога ни одного смертного. За каждым углом я ожидала ведьм и людоедов.

Поднявшись на утес по дороге, что шла рядом с Королевским озером, мы добрались до крепостной стены и двинулись в обход самого замка. Люди, посланные вперед, кое-как прорубили тропу в тени стен, так что нам приходилось легче, чем им. Мы ехали по зеленому коридору между стеной и лесом. Лесная растительность подступала вплотную к замку, оплетая корнями и лозами его камни.

У северных ворот замка мы увидели неприглядную вырубку с торчащими пнями и почерневшей от огня травой – оживленный город Эркинчестер, раскинувшийся ныне у подножия замка, никому еще и во сне не снился. Да и не весь подлесок еще вырубили. Зеленые побеги цеплялись за стены ветхой привратницкой, росли в трещинах каменных столбов, оставшихся от былых ворот, свисали длинными косами в проем.

– Видите? – Господин Сулис простер свои сильные руки так, словно он сам придумал и создал эту пустыню. – У нас будет самый большой и древний дом на свете.

Когда он ввел мою мать через порог в руины замка, она начертала над сердцем знак Древа.

* **

Теперь я знаю многое, чего не знала в тот первый день, когда мы приехали в замок. Знаю, что из россказней о замке было ложью, а что – истинной правдой. Не вызывает никаких сомнений то, что северяне в самом деле здесь жили. За свои годы я нашла много их монет с грубым "Ф", знаком их короля Фингила, и сохранились сгнившие остовы их деревянных хижин во Внешнем Дворе – их обнаружили люди моего отчима, когда работали там. А если северяне были, то легенда о драконе тоже может быть правдой, как и страшное предание о том, как северяне перебили бессмертных обитателей замка.

Но я не нуждалась в таких наглядных доказательствах, как монеты или развалины, чтобы знать, что наш дом полон духов. Это я поняла как нельзя яснее в ту ночь, когда увидела явившегося в огне.

* * *

Быть может, кто рос в Наббане или в другом большом городе на юге, был бы не так поражен видом замка, но я была ребенком Озерного Народа. Самым большим зданием, которое я видела до сих пор, была наша городская ратуша – а ее можно было упрятать в любом крыле замка так, что потом никто бы не нашел. В тот день мне стало ясно, что такой замок и правда могли построить только великаны.

Крепостная стена уже поражала детское воображение – в десять моих ростов, сложенная из таких огромных камней, которые, конечно же, лишь руки великанов могли водрузить на место. Но внутренние стены, там, где они еще сохранились, были не только огромны, но и прекрасны. Их построили из блестящего белого камня, отшлифованного, как драгоценный. Сами камни были такой же величины, как во внешней стене, но примыкали друг к другу так плотно, что каждая стена издали казалась цельным изогнутым бивнем, брошенным на. склон холма.

Многие из первоначальных строений замка сгорели или были снесены, а их камни пошли на постройку башни северян – пузатой, как бочка, но очень высокой. В другом месте громадное сооружение людей из Риммерсгарда подавило бы собой все остальное и приковало к себе все мое внимание – но в другом месте не было Башни Ангела.

Тогда я еще не знала, как она называется – да у нее и не было имени, потому что фигура на ее вершине едва виднелась снизу, – но в тот миг, как я увидела ее, я поняла, что такой больше нет на всем свете, и детское суждение в кои-то веки оказалось верным. Вход в нее загораживали груды щебня, который северяне так и не успели убрать, и стены в нижней части кое-где потрескались и обвалились от какого-то невообразимого сотрясения, так что остался только голый камень – но она по-прежнему вонзалась в небо, как большой белый клык, выше всякого дерева, выше всего, что могли построить руки смертных.

Полная восторга, но и страха тоже, я спросила у матери, не свалится ли эта башня на нас. Она попыталась успокоить меня и сказала, что эта башня стоит здесь дольше, чем я могу себе представить – быть может, еще с тех пор, когда на Королевском озере и людей-то не было; но это лишь вызвало у меня новые, еще более странные мысли.

* * *

Последние слова, которые сказала мне мать, были:

– Принеси мне коготь дракона.

Сперва я подумала, что перед смертью ее память вернулась к первым дням нашей жизни в замке.

Сказка о драконе из замка, прогнавшем прочь северян, была так стара, что никого уже не пугала, но маленькая девочка все еще принимала ее близко к сердцу. Солдаты моего отчима приносили мне гладко отшлифованные камешки и говорили: "Смотри, это обломки красного драконова когтя. Дракон живет в глубоких подвалах, но по ночам иногда вылезает наружу и вынюхивает маленьких девочек, чтобы съесть их!"

Поначалу я верила. Но потом, когда я подросла и стала не столь впечатлительной, россказни о драконе вызывали у меня одно лишь презрение. Теперь же, в старости, меня снова преследуют сны о нем. Порой даже наяву. Мне кажется, я чувствую его там, во тьме под замком, чувствую, когда на пару мгновений прерывается его долгий, глубокий сон.

Поэтому в ту ночь, когда умирающая мать попросила меня принести ей коготь дракона, я подумала, что ей вспомнилось нечто в этом роде. Я хотела уже пойти и поискать те старые обломки, но ее сенная девушка Ульса, которую наббанийцы называли горничной или камеристкой, сказала мне, что матери не это нужно. Коготь дракона, объяснила она, – это талисман, который помогает страдальцам умереть легко и быстро. Ульса говорила это со слезами на глазах – мне думается, она была в достаточной степени эдонитка, чтобы осудить эту затею, но оставалась разумной молодой женщиной и не тратила времени попусту, рассуждая, правильно это или нет. Она сказала, что такую вещь можно достать только у Ксаниппы – эта женщина жила в селении, которое выросло за стенами замка.

Я уже вступила в пору созревания, но была совсем еще ребенком, и необходимость даже ненадолго выйти из замка в ночное время пугала меня; но об этом просила мать, а отказ умирающему в его просьбе считался грехом задолго до того, как Церковь начала поучать нас, что хорошо, а что плохо. Я оставила Ульсу с матерью и вышла в дождливую ночь.

Ксаниппа прежде была шлюхой, но потом, состарившись и растолстев, решила сменить ремесло и стала заниматься травами. В ее жалкой хижине, стоявшей за юго-восточной крепостной стеной, у Королевского леса, было дымно и клубились дурные запахи. Волосы Ксаниппы, перевязанные красивой когда-то лентой, были точно воронье гнездо. Ее лицо, в молодости, должно быть, круглое и миловидное, совсем заплыло жиром и походило на выловленную неводом рыбу. Притом она так отяжелела, что не вставала с табурета у огня все время, пока я была там – как и большую часть своего дня, полагаю.

Поначалу она отнеслась ко мне очень подозрительно, но, узнав, кто я, чего я хочу, и разглядев как следует мое лицо, приняла у меня три мелкие монеты и велела подтащить поближе к огню обшарпанный сундучок. Сундучок, как и его хозяйка, явно знавал лучшие времена и когда-то был красиво расписан. Ксаниппа водрузила его себе на живот и принялась копаться в нем с большой ловкостью, как-то не вязавшейся с ней.

– Ага, вот он, коготь дракона, – сказала она наконец и показала мне какую-то черную кривулю. Это действительно был коготь, но слишком маленький, по моему разумению, чтобы принадлежать дракону. Ксаниппа, видя мое недоумение, пояснила: – Совиный коготь, дуреха. Он только называется драконьим. – На кончике когтя был крохотный стеклянный шарик. – Смотри не снимай его и не разбей. А лучше вовсе не трогай. Есть у тебя кошелек?

Я показала ей сумочку, которую носила на шнурке вокруг шеи.

– Слишком тонка, – нахмурилась Ксаниппа. Она вытащила какие-то тряпки из кармана своего необъятного платья, завернула коготь, положила его в сумку и запихнула ее обратно мне за корсаж. При этом она сжала мою грудь так сильно, что я ахнула, а она погладила меня по голове. – Риап милосердный, неужто и я была когда-то такой молодой? Так смотри же, будь осторожна, моя сладкая. Кончик когтя смазан ядом с вренских болот. Если уколешься, то так и умрешь девицей – а тебе ведь этого не хотелось бы, верно?

Я попятилась к двери, и Ксаниппа усмехнулась, видя мой испуг.

– И передай своему отчиму от меня вот что. Того, что он ищет, он не найдет у здешних женщин, да и у знахарок Озерного Народа. Скажи, что он может мне верить – ведь если я могла бы разгадать его загадку, то сделала бы это, хотя заставила бы его дорого заплатить. Но нет – придется ему идти к лесной колдунье и задавать свои вопросы ей.

Она засмеялась, а я, открыв дверь, выскользнула наружу. Дождь стал еще сильнее, но я, то и дело оскальзываясь и падая, все-таки бежала всю дорогу до Внутреннего Двора.

В комнате матери уже побывали и священник, и мой отчим, который так и не произнес ни слова, как сказала мне Ульса. Мать умерла вскоре после того, как я ушла. Я подвела ее – она умерла в муках, без единой родной души рядом. Стыд и горе так жгли меня, что не верилось, что это когда-нибудь пройдет. Пока другие женщины готовили мать к по гребению, я могла только плакать. Коготь дракона болтался у моего сердца, почти забытый.

Много недель я бродила по замку, несчастная и неприкаянная. Поручение Ксаниппы я вспомнила только через месяц после похорон.

Я нашла отчима на стене, откуда он смотрел на Королевское озеро, и передала ему слова Ксаниппы. Он не спросил меня, почему я служу на посылках у этой женщины – даже не подал виду, что слышит меня. Он смотрел куда-то вдаль возможно, на рыбачьи лодки, чуть видные в тумане.

* * *

Первые годы в разрушенном замке дались тяжело всем, не только мне и матери. Господин Сулис должен был и наблюдать за стройкой – огромная и бесконечно сложная задача, – и поддерживать дух своих людей в первую суровую зиму.

Одно дело – поклясться в порыве благородного негодования, что последуешь за своим господином хоть на край света, и совсем другое – когда твой господин останавливается и следование за ним превращается в изгнание. Когда наббанийские воины стали понимать, что этому холодному эркинлендскому захолустью суждено сделаться их домом навсегда, начались трудности: пьянство, драки между собой и даже столкновения с местными... с нашими, хотя я уже стала забывать, что это мой народ. После смерти матери мне казалось порой, что настоящая изгнанница – это я, окруженная наббанийскими именами, лицами и речью даже у себя на родине.

Да, первая зима не принесла нам радости, но мы пережили ее и принялись заново налаживать свою жизнь – жизнь отверженных. Но если кто и был рожден для такой судьбы, то это мой отчим.

Когда я снова вижу его в своей памяти, когда рисую себе этот широкий тяжелый лоб и суровое лицо, я думаю о нем как об острове, лежащем по ту сторону бурных вод – он близко, но на нем никто не бывает. Я была слишком мала и застенчива, чтобы пробовать докричаться через разделяющий нас поток, но вряд ли это имело значение – Сулис не казался человеком, которого одиночество тяготит. Даже в людной комнате он всегда смотрел не на людей, а на стены, словно видел сквозь камень какое-то лучшее место. Даже в самые счастливые его дни я редко видела, как он смеется, а его мимолетная улыбка давала понять, что шутки, которые ему нравятся, другим непонятны.

Он не был ни дурным, ни даже трудным человеком, как мой дед Годрик, но мне порой было трудно понять бесконечную преданность, с которой относились к нему солдаты. Телларину, когда он вступил в отряд Аваллеса, рассказали, как господин Сулис однажды вынес с поля битвы двух простых раненых латников, одного за другим, и это под тучей троеводских стрел. Если это правда, тогда ясно, за что любили его люди, – но в нашем замке не было места для подобных подвигов.

Когда я была еще мала, Сулис при встрече гладил меня по голове и задавал вопросы, которые должны были выразить отеческую заботу, но на деле показывали только, что он плохо представляет себе, чем я могу увлекаться в свои годы. Когда я подросла, он стал еще более вежлив и хвалил мои туалеты или мое рукоделие в той же заученной манере, как с арендаторами в Эдонмансе, – он запомнил их по книгам сенешаля и, проезжая мимо, называл каждого по имени и желал всем доброго года.

После смерти матери Сулис еще более отдалился от всех, словно ее кончина освободила его от повседневных обязанностей, которые он выполнял столь скрупулезно. Он почти перестал заниматься хозяйственными делами и читал целыми часами – иногда и ночь напролет, кутаясь в плотные одежды от холода. Он жег больше свечей, чем все в доме, вместе взятые.

Книги, которые он привез с собой из большого родового дома в Наббане, были большей частью божественные, но попадались среди них военные и разные другие истории. Он как-то разрешил мне заглянуть в одну из них, но я тогда еще читала по складам и с трудом разбирала чужие имена и названия в описаниях битв. К другим фолиантам он меня вовсе не допускал и запирал их в сундуках. Увидев, как он их прячет, я уже не могла отделаться от этого воспоминания. Что же это за книги, думала я, которые надо держать под ключом?

В одном из сундуков хранились его собственные труды, но это я узнала только два года спустя, незадолго до ночи Черного Пламени.

* * *

В год после смерти матери, когда я нашла его за книгой в тусклом свете тронного зала, господин Сулис посмотрел на меня по-настоящему в первый и единственный раз на моей памяти.

Я робко спросила, что он читает, и он позволил мне посмотреть книгу у него на коленях, красивое иллюстрированное житие пророка Варриса с цаплей Хонсы Сулиса, вытисненной золотом на переплете. Я показала на картинку, где Варриса истязали на колесе, и сказала:

– Бедный, бедный. Как он, должно быть, страдал. А все потому, что остался верен своему Богу. Господь, наверное, с радостью принял его в раю.

Картинка с Варрисом подскочила – так вздрогнул отчим. Я подняла голову он пристально смотрел на меня своими карими глазами, полными непонятных мне чувств. На миг я испугалась, что он ударит меня. Он в самом деле поднял свою мощную руку, но лишь нежно коснулся моих волос и тут же сжал пальцы в кулак, не сводя с меня горящего взора.

– Они отняли у меня все, Бреда. – В его голосе звучала боль, причину которой я не могла разгадать. – Но я никогда не склонюсь. Никогда.

Я затаила дыхание, растерянная и все еще немного напуганная. Еще миг – и отчим пришел в себя. Он поднес кулак ко рту, притворно кашлянул – не было на свете худшего лицедея, чем он, – и попросил, чтобы я позволила ему продолжить чтение, пока дневной свет еще не угас. Я и по сей день не знаю, кого он разумел под словом "они". Императора и его двор в Наббине? Священников? Или самого Бога с его ангелами?

Я знаю одно: он пытался высказать мне то, что его жгло, но не нашел слов. И мое сердце преисполнилось болью за него.

* * *

Мой Телларин однажды спросил меня:

– Как могло случиться, что никто тобой не завладел? Ведь ты так красива и ты королевская дочь.

Но, как я уже говорила, господин Сулис не был ни королем, ни моим родным отцом. А зеркало, принадлежавшее ранее матери, подсказывало мне, что и красоту мою мой солдат сильно преувеличивает. Мать была светла, светозарна – я черна. У нее была высокая шея, длинные руки и ноги, пышные бедра – я получилась худой, как мальчишка. Где бы мне ни выкопали могилу, много места она не займет.

Но Телларин смотрел глазами любви, а любовь, подобно волшебным чарам, гонит рассудок прочь.