Текст книги "Трон из костей дракона"

Автор книги: Тэд Уильямс

Глава 5. ОКНА В БАШНЕ

Новандер уходил в небытие, плюясь напоследок ветром и ранним снегом.

Декавдер, последний месяц года, терпеливо ждал своей очереди.

Король Джон Пресвитер, едва успев вызвать своих сыновей в Хейхолт, снова заболел и возвратился в маленькую затененную комнату, где его окружили пиявки, ученые доктора и вечно бранящиеся, раздраженные сиделки. Аббат Дометис примчался из Святого Сутрина, Великой церкви Эрчестера, и расположился у его кровати. Он будил короля через правильные промежутки времени, дабы исследовать текстуру и вес королевской души. Старик, все больше слабеющий, выносил и боль и священнослужителя с галантным стоицизмом.

В крошечной комнатке, расположенной рядом с королевскими покоями, которую уже сорок лет занимал Таузер, лежал меч Сверкающий Гвоздь, закутанный в тонкие ткани, лежал на самом дне дубового сундука шута.

Через все широкое пространство Светлого Арда летела весть: король Джон умирает. Эрнистир на западе и Риммергард на севере немедленно отправили послов к постели в оцепеневшем Эркинланде. Старый герцог Изгримнур, сидевший по левую руку от Джона за Великим столом, привел пятьдесят риммерсманов из Элвритсхолла и Наарведа, с головы до ног закутанных в кожу и меха для перехода через Фростмарш. Гвитина, сына короля Ллута, сопровождали всего двадцать эрнистирийцев, но сверкающее золото и серебро их оружия затмевали своим блеском бедную ткань их одеяний.

Замок оживал, в нем звучали языки, давно не слышанные тут – риммерпакк, пирдруинский, хачский. Перекатывающийся островной говор Наранси заполнял Двор, а конюшни отзывались эхом на певучие ритмы лугового народа, как всегда чувствовавшего себя всего лучше около лошадей. Над всем этим господствовала неторопливая речь наббанайцев и быстрые деловые переговоры эйдонитских священников, которые, как всегда, заботились о приходящих и уходящих людях и их душах.

В высоком Хейхолте и расположенном ниже Эрчестере маленькие армии чужеземцев встречались и расходились по большей части без столкновений. Хотя некоторые из этих народов были древними смертельными врагами, четыре двадцатилетия под опекой Верховного короля исцелили многие раны. И пожалуй больше было выпито кружек зля, чем произнесено резких слов.

Впрочем, нашлось одно исключение из этого общего для всех правила, исключение, которое трудно было не заметить и не понять. Потому что в низких ли коридорах Эрчестера или за широкими воротами Хейхолта – где бы они ни встречались – солдаты в зеленом принца Элиаса и слуги в сером принца Джошуа толкались и бранились, как в зеркале отражая личные разногласия королевских сыновей.

Для того, чтобы прекратить несколько особенно безобразных стычек, пришлось вызвать стражу короля Джона. В конце концов один из сторонников Джошуа был ранен юным меремундским дворянином, близким другом наследника. К счастью, человек Джошуа не особенно пострадал – удар был нанесен нетрезвой рукой и неверно направлен – и стороны были вынуждены выслушать упреки старших придворных. Отряды принцев вернулись к обмену холодными взглядами и презрительными насмешками; кровопролитие было предотвращено.

Во всем Светлом Арде наступили странные дни, дни, в равной мере исполненные горя и возбуждения. Король был еще жив, но смерть могла прийти с минуты на минуту. Мир застыл в ожидании грядущих перемен, ибо как может что-нибудь оставаться прежним, если король Джон не сядет больше на трон из костей дракона?

«Серкерда – сон… четерверк – лучше… пятерица – лучше всех… шесетерк – рынок… семран – отдых…»

Спускаясь по скрипучей лестнице и прыгая при этом через две ступеньки, Саймон во все горло распевал старый стишок. Он чуть не сбил с ног Софрону, хозяйку бельевой или кастеляншу, которая вела отряд горничных, нагруженных одеялами, к двери Соснового сада. Вскрикнув, она отскочила в дверной проем, и успела только погрозить пальцем удаляющейся спине Саймона.

– Я скажу Рейчел! – крикнула она вдогонку. Ее подопечные подавили смех.

Кому было дело до Софроны? Ведь сегодня рыночный день, и Юдит, повариха, дала Саймону два пенни, с тем чтобы он купил ей кое-что, а сдачу – о прекрасный шесетерк! – сдачу оставил себе. Монетки соблазнительно позвякивали в его кожаном кошельке, пока он как метеор летел по круглым дворикам, через ворота Внутреннего двора к Среднему двору, почти пустому сейчас, когда его обитатели – солдаты и ремесленники – были на работе или на рынке.

На Внешнем дворе животные сгрудились на общественном выпасе, сбиваясь в кучу от холода. Их замерзшие пастухи выглядели не намного веселее. Саймон бежал мимо низких домиков, складов и загонов для скота, многие из которых были такими старыми и заросшими по-зимнему обнаженным плющом, что казались просто бородавчатыми наростами на каменных стенах Высокого владения.

Солнце пробивалось через облака, освещая резьбу, покрывавшую халцедоновую поверхность Нирулагских ворот. Саймон замедлил шаг до рыси, разглядывая сложные изображения победы короля Джона над Адривисом – битвы, во время которой были наконец покорены наббанаи. Вдруг он услышал бешеный топот копыт и пронзительный скрип колес мчащегося на него экипажа. Саймон рывком отскочил в сторону и почувствовал дуновение ветра на лице, когда лошадь промчалась мимо. Экипаж дико раскачивался. Он успел заметить кучера, одетого в черный плащ с капюшоном, подбитый фиолетовой тканью. Когда экипаж проезжал мимо, человек, сидевший в нем, пронзил Саймона острым взглядом, глаза его были черными и блестящими и напоминали жестокие глаза-пуговицы акулы. Это длилось всего какие-то мгновения, но Саймон почувствовал, как взгляд незнакомца почти физически обжег его. Он отступил назад, прильнув спиной к каменной стене, и ошеломленно смотрел, как карета в облаке снежной пыли исчезла за поворотом Внешнего двора. Куры кудахтали и хлопали крыльями, приходя в себя, все, кроме тех, которые лежали, раздавленные, в окровавленной грязи.

– Эй, парень, ты в порядке? – спросил один из стражников, оторвав дрожащую руку Саймона от изгиба резьбы, за который он ухватился, и поставив его на ноги.

– Тогда ступай себе!

Мокрый снег кружился в воздухе и прилипал к щекам мальчика, когда он медленно спускался по длинному склону холма в Эрчестер. Монетки в кармане наигрывали теперь только марш дрожащих коленок.

– Священник сумасшедший, – обратился один из стражников к своему компаньону. – Не будь он человеком принца Элиаса…

Трое босоногих ребятишек, окруживших оборванную мать, еле бредущую в гору по грязной глинистой дороге, весело хохотали над забавным выражением побелевшего лица Саймона.

В базарный день над Центральным рядом натягивали тент, сшитый из множества шкур. У каждого перекрестка стояли каменные пирамиды, на которых разжигали огонь. Часть дыма выходила через специальные отверстия, и снег, падавший через эти отверстия, с шипением таял в горячем воздухе. Люди грелись у огня, прохаживались по рядам, разглядывая товары, выставленные на каждой стороне. В этой толпе, тут и там, образуя настоящие водовороты, народ Хейхолта и Эрчестера смешивался с многочисленными чужестранцами, медленно двигаясь по Центральному ряду, который составлял целых две лиги в длину, от самых Нирулагских ворот до площади в дальнем конце города. Стиснутый в оживленной толпе, Саймон почувствовал, что его настроение поднимается. Ну что ему за дело до пьяного священника! В конце концов, сегодня все-таки рыночный день!

К обычной толчее торговцев и громкоголосых разносчиков, провинциалов с широко раскрытыми ртами, шулеров, карманников и музыкантов примешивались солдаты всевозможных посольств, прибывших к умирающему королю. Важный вид и щегольские одеяния риммерсманов, эрнистирийцев и варинстеннеров приводили Саймона в восторг. Он шел за группой одетых в белое с золотом наббанайских легионеров, восхищаясь их статью и выправкой, понимая, даже не зная языка, с какой легкостью они осыпают друг друга оскорблениями. Он придвигался все ближе к ним, стараясь разглядеть короткие шпаги, дремлющие в ножнах, которые они носили высоко на поясе, как вдруг один из них, молодой ясноглазый солдат с тонкими темными усиками, обернулся и увидел его.

– Хеа, братцы, – сказал он с улыбкой, хватая за руку одного из своих товарищей. – Глядите-ка! Юный воришка! Держу пари, что он нацелился на твой карман, Турис.

Мужчины повернулись к Саймону. Грузный бородач, которого звали Турис, мрачно уставился на юношу.

– Если он его трогать, тогда я буду убивать, – прорычал он. Похоже, что он владел вестерлингом несколько хуже первого, и был, кроме того, начисто лишен чувства юмора.

Трое других легионеров присоединились к первым двум. Они подходили очень медленно, так что Саймон в полной мере испытал все ощущения загнанной птицы.

– Что случилось, Геллес? – спросил один из новоприбывших приятелей Туриса.

– Фуе фоге? Он что-то украл?

– Нан, нан… – Геллес усмехнулся. – Мы просто шутили с Турисом, этот тощий ничего не сделал.

– У меня есть свой кошелек! – сказал Саймон возмущенно. Он вытащил его из-за кушака и помахал перед носом ухмыляющегося стражника. – Я не вор! Я живу при дворе короля. Вашего короля!

Солдаты дружно захохотали.

– Хеа, послушайте-ка его! – закричал Геллес. – Он имеет нахальство говорить «наш» король!

Саймон понял, что молодой легионер пьян. Некоторая часть очарования, но отнюдь не вся, улетучилась, сменившись отвращением.

– Хеа, ребята, – Геллес нахмурился. – Мульвеизней ценит дренисенд! Не будите спящего льва. – Раздался новый взрыв смеха. Саймон, весь красный, сжимая в руке кошелек, повернулся, чтобы идти.

– Прощай, дворцовая мышка! – крикнул один из солдат. Саймон не стал отвечать и молча поспешил прочь.

Он прошел мимо одного костра и вскоре вышел из-под навеса Центрального ряда, как вдруг кто-то положил руку ему на плечо. Саймон резко обернулся, ожидая увидеть все тех же легионеров, но вместо этого обнаружил маленького плотного человека с красным обветренным лицом. Незнакомец носил серую одежду, на макушке была выбрита тонзура.

– Извините, молодой человек, – в голосе слышалась потрескивающая картавость эрнистирийца, – я только хотел узнать, вполне ли вы благополучны, не причинили ли эти гойрахи вам ущерба?

Он осматривал Саймона, как бы в поисках повреждений. От уголков его глаз с тяжелыми веками расходились лучики морщин, выдающие частую улыбку, но было в них и что-то еще, какая-то глубокая тень, беспокоящая, но не пугающая. Саймон понял, что почти против желания уставился на собеседника, и отвел взгляд.

– Нет, спасибо, отец, – сказал он, в смущении перейдя на официальный язык. – Они лишь шутили со мной. Никакого ущерба.

– Хорошо, это очень хорошо… Ах, простите меня, я не представился. Я брат Кадрах эс-Краннир, Вилдериванского ордена. Я приехал с принцем Гвитином и его людьми. Кем можете вы быть?

– Меня зовут Саймон, я живу в Хейхолте. – Он сделал неопределенный жест в сторону замка.

Монах снова улыбнулся, ничего не говоря, потом повернулся, чтобы посмотреть на проходившего мимо хирку, одетого в яркие пестрые одежды и ведущего на цепи медведя в наморднике. Когда они прошли, он перевел взгляд на Саймона.

– Люди говорят, что хирки знают разговаривать с животными, вы слышали это? И будто бы животные их понимают. – Он насмешливо пожал плечами, как бы давая понять, что божий человек, естественно, не может верить в подобную ерунду.

Саймон молчал. Он, конечно, тоже слышал такие истории о диких хирках.

Шем-конюх клялся, что эти рассказы сущая правда. Хирки часто появлялись на рынке, где они продавали прекрасных лошадей по возмутительным ценам и дурачили селян хитрыми фокусами и загадками. Вспомнив об их неважной репутации, Саймон схватился за свой кошелек, и успокоился, услышав мелодичное позвякивание.

– Спасибо вам за помощь, отец, – наконец проговорил он, хотя и не припоминал никакой помощи со стороны священника. – Я должен идти. Мне надо еще купить специи.

Кадрах внимательно посмотрел на него, как бы стараясь вспомнить что-то, о чем могло напомнить выражение лица Саймона. Наконец он произнес:

– Я, молодой человек, хотел бы попросить вас об одолжении.

– Каком? – подозрительно спросил Саймон.

– Как я уже сказал, я впервые в Эрчестере. Может быть, вы будете так добры, что поможете мне и немного покажете город. А потом вернетесь к своим надобностям, успев сотворить доброе дело.

– О! – Саймон почувствовал некоторое облегчение. Первым его побуждением было отказаться, слишком уж редко выдавался день, который он мог потратить полностью на свои собственные нужды. Но с другой стороны, мальчикам не так уж часто удается побеседовать с эйдонитским монахом из языческого Эрнистира. К тому же, этот брат Кадрах не был похож на человека, который не способен говорить ни о чем, кроме грехов, проклятий и вечных мук. Он еще раз оглядел монаха, но лицо того было непроницаемым.

– Ну что ж, я думаю, это не трудно. Пойдемте… Хотите посмотреть танцоров-наскаду? Это на площади.

Кадрах был интересным собеседником. Хотя он беззаботно болтал, рассказывая Саймону о холодном путешествии из Эрнисадарка в Эрчестер с принцем Гвитином и отпускал едкие шуточки по поводу прохожих и их экзотических костюмов, казалось, что какое-то внутреннее напряжение ни на минуту не отпускает его. Даже когда Кадрах смеялся над своими собственными рассказами, он умудрялся внимательно наблюдать за чем-то. Они с Саймоном бродили по рынку, вдыхая дразнящие ароматы свежеиспеченного хлеба и жареных каштанов, разглядывая аппетитные прилавки с печеньями и сушеными овощами, которые стояли вдоль стен всего Центрального ряда. Заметив тоскливый взгляд Саймона, Кадрах настоял на том, чтобы остановиться и купить грубо сплетенную корзиночку, полную жареных орехов, за которую он заплатил продававшему орехи парню со славным лицом, ловко выудив из кармана серой рясы монетку в полфитинга. После бесплодных попыток обжигая пальцы и губы сразу съесть горячие ядра, они признали свое поражение и остановились понаблюдать за смешной перепалкой между виноторговцем и плутом, загородившим дверь в винную лавку, ожидая, пока не остынет их покупка.

Потом они с увлечением следили за перипетиями узирийского представления для хохочущих детей и очарованных взрослых. Куклы вертелись и кланялись, фигурку Узириса в белоснежной тоге преследовал император Крексис с козлиными рогами и бородой, размахивая длинной зазубренной пикой. Наконец Узириса схватили и повесили на древе казней. Император Крексис, вереща, прыгал вокруг дерева, толкая и пиная Спасителя. Дети в диком возбуждении выкрикивали оскорбления в адрес подпрыгивающего императора.

Кадрах слегка подтолкнул Саймона.

– Видите? – спросил он, указывая толстым пальцем в сторону кукольной ширмы. Занавеска, свисавшая от края сцены до земли, покачивалась, как от сильного ветра.

Он еще раз толкнул мальчика.

– Не правда ли, прекрасное изображение нашего Господа? – спросил он, не отрывая взгляда от занавески. Наверху дергался Крексис и стонал Узирис. – Когда на сцену выходят люди, кукловод остается невидимым. Мы догадываемся, как он выглядит, только по тому, как двигаются его куклы. И иногда шевелится занавеска, которая прячет его от публики. Ах, но мы в своем неведении благодарны даже за это движение позади занавески – благодарны!

Саймон смотрел на него во все глаза; наконец. Кадрах оторвался от представления и встретил взгляд Саймона. Грустная усмешка тронула уголки губ монаха, на мгновение взгляд его посерьезнел.

– Ах, мальчик, – сказал он. – И что ты можешь, в самом деле, знать о делах религии?

Они прошлись еще, прежде чем брат Кадрах наконец удалился, рассыпавшись в благодарностях за гостеприимство молодого человека. После ухода монаха Саймон еще долго бесцельно бродил туда-сюда. Кусочки неба, которые можно было увидеть через отверстия в навесе, начали уже темнеть, когда он вспомнил о данном ему поручении.

В лавке с пряностями Саймон обнаружил, что кошелек пропал. Сердце его колотилось, как бешеное, когда он стоял, судорожно перебирая в памяти события этого дня. Саймон знал, что кошелек безусловно был с ним, когда они с Кадрахом остановились купить орехов, но ему не удалось вызвать никаких воспоминаний о том, что с ним происходило дальше. Во всяком случае, кошелек исчез вместе с монеткой Саймона и двумя пенни, которые дала ему Юдит! Мальчик тщетно обыскивал рынок до тех пор, пока небо в прорезях не стало черным, как дно старого котла.

Снег, которого он не замечал раньше, оказался вдруг очень холодным и очень мокрым, когда Саймон с пустыми руками повернул к замку.

Хуже любых побоев, как обнаружил Саймон, вернувшись домой без денег, был полный разочарования взгляд, который бросила на него славная, толстая, перепачканная в муке Юдит. Рейчел тоже повела нечестную игру, вместо наказания взяв с него обещание заработать и отдать эти деньги и выразив недовольство его неблагоразумием. Даже Моргенс, к которому отправился Саймон в некоторой надежде на сочувствие, был, похоже, слегка удивлен беспечностью юноши. Вот так, несмотря на то, что взбучка его миновала, чувствовал он себя прескверно, и никогда еще ему не было так жалко себя.

Семран пришел и ушел, темный, безрадостный день, когда большая часть населения Хейхолта была в церкви, молясь за короля Джона, или приставала к Саймону.

У него как раз было такое царапающееся, раздраженное настроение, какое обычно несколько сглаживалось после визита к доктору Моргенсу или прогулки на свежем воздухе, но доктор был занят – заперся с Инчем, работая над чем-то, что, как он сказал, было большим, опасным и легковоспламеняющимся, так что Саймон ничем не мог помочь, а погода на улице стояла такая холодная и унылая, что даже принимая во внимание все свои трагические переживания, Саймон не мог вынудить себя отправиться в странствия.

Вместо этого он провел бесконечный день с помощником торговца свечами Джеремией, кидая камешки с одной из башенок во внутренний двор и занудно обсуждая, замерзают ли зимой рыбы во рву, и если нет, то куда же они деваются до весны.

Пронизывающий холод снаружи, равно как и холод иного рода, царивший в помещениях для слуг, не прекратился и в первен, так что, проснувшись, Саймон чувствовал себя смутно и противно. Впрочем, Моргенс тоже был в унылом и неотзывчивом настроении, и, закончив свою работу в комнатах доктора, Саймон стащил из кладовой немного хлеба и сыра и ушел, Некоторое время он предавался унынию неподалеку от королевской канцелярии в Главной аллее и прислушивался к поскрипыванию, доносившемуся из окон, но скоро почувствовал, что перья писцов скребут и царапают его несчастное сердце…

Тогда он решил захватить свой обед и подняться по ступенькам Башни Зеленого ангела, чего он не делал с тех пор, как начала меняться погода.

Поскольку погоня за ним доставила бы церковному сторожу Барнабе примерно столько же удовольствия, сколько он получил бы, живым попав на небо, Саймон решил избежать пути через церковь и избрал открытую им самим дорогу по верхним этажам. Он выступил в поход, надежно завязав обед в носовой платок.

Он шел по бесконечным залам канцелярий, крытые галереи сменяли маленькие дворики, которых было особенно много в этой части замка, эти переходы повторялись снова и снова. Все это время Саймон суеверно избегал глядеть на башню. А башня возвышалась в юго-западном углу Хейхолта, как стройная береза в каменном саду, такая невероятно высокая и изящная, что глядя на нее с земли можно было подумать, что она стоит на каком-то далеком холме в лигах и лигах от стены замка. Снизу Саймон мог слышать, как она дрожит наверху, словно струна лютни, туго натянутая небесным музыкантом.

Уже первые четыре этажа Башни Зеленого ангела выглядели иначе, чем любое из сотен других помещений замка. Прежние хозяева Хейхолта закрыли ее стройное основание гранитной кладкой и зубчатыми стенами, то ли из понятного стремления к большей безопасности, то ли потому, что чужеродность башни вызывала чувство неосознанного протеста, – никто не может знать. Укрепления поднимались не выше уровня окружающего двора, и обнаженная башня взмывала вверх, прекрасное, стройное создание, вылетевшее из своего безобразного тусклого кокона. Странные, непривычной формы балконы и окна были прорезаны прямо в глянцевой поверхности камня, как узоры на безделушках из китового уса, которые Саймон не раз видел на рынке. На шпиле башни мерцало зелено-золотое медное сияние – ангел, благодаря которому она получила свое имя. Одна рука ангела была вытянута как бы в прощальном жесте, другою он прикрывал глаза, глядя на восток.

В огромной, шумной канцелярии сегодня царила необычная даже для этого места суета. Одетые в рясы питомцы отца Хелфсена носились взад и вперед или дрожали в жарких спорах на холодных засыпанных снегом двориках. Некоторые из них, с обезумевшими лицами сжимая в руках свернутые бумаги, порывались отправить Саймона с важным поручением в зал архивов, но он сбежал, отговорившись не менее важным приказом доктора Моргенса.

У входа в тронный зал он задержался, сделав вид, что восхищается огромными мозаиками, и выжидая, пока последний канцелярский священник пройдет мимо него к церкви. Когда эта долгожданная минута наступила, он приоткрыл дверь и проскользнул в тронный зал. Петли тяжелой двери скрипнули и затихли. Эхо шагов Саймона возмутило ледяное спокойствие зала раз, еще раз и наконец угасло.

Сколько бы раз он ни пробирался через эту комнату – несколько лет он был единственным обитателем замка, осмеливающимся входить в нее, – она всегда внушала ему благоговейный страх.

Только в прошлом месяце, после того, как король Джон неожиданно поднялся с постели, Рейчел и ее команде разрешили наконец переступить через запретный порог; они напрягли все силы в двухнедельной схватке с копившимися годами песком и пылью, битым стеклом и птичьими гнездами, с паутиной, сплетенной пауками, которые давным-давно отправились к своим восьминогим предкам. Стены были вымыты, каменные плиты пола – выметены, некоторые – но не все – знамена очищены от векового слоя пыли, однако несмотря на это безжалостное неумолимое нашествие порядка, тронный зал оставался невыносимо древним и застывшим. Время здесь приближалось к мерной поступи вечности.

На возвышении в дальнем конце огромной комнаты, в потоке света, лившегося из фигурного окна в сводчатом потолке, стоял трон из костей дракона, как странный алтарь среди сверкающих танцующих пылинок – холодный, безжизненный, окруженный статуями шести королей Хейхолта.

Кости кресла – каждая толще ноги Саймона – тускло блестели, подобно отшлифованному камню. За некоторыми исключениями они были вырезаны и составлены таким образом, что узнать, в какой именно части скелета гигантского огненного червя они некогда находились, было почти невозможно. Только спинка трона, укрывшаяся за королевскими бархатными подушками, – веер из дугообразных желтых ребер – поддавалась немедленному узнаванию, это да еще череп. Череп дракона Шуракаи, водруженный на спинку огромного сидения, выступал вперед настолько, что мог бы служить навесом, если бы нечто большее, чем тонкий луч солнечного света когда-либо проникал в тронный зал. Глазницы его напоминали разбитые черные окна, страшные зубы казались искривленными саблями. Череп дракона цвета старого пергамента был испещрен мельчайшими трещинками, но было что-то живое в нем – ужасающе, ослепительно живое.

Какое-то удивительное, священное чувство, находившееся за пределами понимания Саймона, охватывало его в этой комнате.

Трон из тяжелых пожелтевших костей, массивные каменные фигуры, охраняющие пустое кресло в покинутой комнате, – все, казалось, было наполнено несказанной силой. Все, находившиеся в комнате – судомой, статуи и чудовищный безглазый череп, – казалось, затаили дыхание.

Эти украденные мгновения приносили Саймону ощущение почти исступленного восторга. Ему казалось, что малахитовые короли только и ждали с черным надменным спокойствием, чтобы мальчик коснулся богохульственной рукой простого смертного сиденья Из драконьих костей, ждали… ждали… и если это случится, они оживут с ужасающим грохотом и треском! Он вздрогнул и легко шагнул вперед, всматриваясь в темные лица. Их имена были для него чем-то знакомым и родным, связанные вместе простыми строчками детского стишка, которому Рейчел – Рейчел? может ли это быть? – научила мальчика, когда он был еще смеющимся несмышленышем четырех лет от роду.

Если его детство кажется ему таким далеким, подумал он вдруг, что должен чувствовать Престер Джон, проживший так много десятилетий? Встают ли перед ним призраки прошлого безжалостно ясно, как помнит Саймон все нанесенные ему обиды и оскорбления, или мягко и бестелесно, как предания минувших дней? Или все это уходит навсегда – твое детство, твои злейшие враги, твои друзья?

Как же это было в старой песенке? Шесть королей…

 
В Хейхолте правили шесть королей,
Шесть было господ на древней земле,
Шесть мрачных могил на высокой скале
До Судного дня неподвижны во мгле.
 

Вот они!

 
Фингил был первый – Кровавый король
С жестокостью Севера сел на престол.
Хьелдин, наследник. Безумный король,
На пиках заклятых он гибель нашел.
Икфердиг, третий. Сожженный король.
Он встретил Дракона во тьме ночной.
Все трое мертвы, посмотреть изволь,
Север уж больше не правит страной.
 

Итак, слева от трона стояли три риммергардских короля. Был ли Фингил тем, о ком рассказывал Моргенс, предводителем разрушительной армии? Тем, кто перебил ситхи? Значит, по правую руку от пожелтевших костей должны быть остальные…

 
Сулис, король-цапля, изменником был,
Бежал из Наббана и здесь опочил.
Король Эрнистира, Тестейн Святой
Пришел, но уже не вернулся домой.
Эльстан-рыбачий последним был,
Дракона спавшего он разбудил.
 

Ха! Саймон смотрел на грустное усталое лицо и улыбался. Моя память лучше, чем многие думают, лучше, чем у большинства простаков! Конечно, теперь в Хеихолте правит уже седьмой король – старый Престер Джон. Интересно, вставит ли его кто-нибудь в песенку?

Шестая статуя, ближайшая к правой ручке трона, была самая любимая: единственный урожденный эркинландер, когда-либо сидевший на престоле Хейхолта.

Саймон подошел поближе, чтобы заглянуть в глубокие глаза святого Эльстана, прозванного Рыбаком, потому что он пришел из народа рыбаков Гленивента, мученика, убитого огненным драконом Шуракаи, которого смог уничтожить только Престер Джон.

В противоположность Сожженному королю, стоявшему по другую сторону трона, лицо Короля Рыбака не было искажено гримасой ужаса, свет лучезарной веры пронизывал его, а глаза были устремлены вдаль. Давно умерший художник изваял Эльстана смиренным, исполненным благоговения, но в то же время необыкновенно смелым. В своих тайных мечтах Саймон часто представлял себе, что именно так мог выглядеть его собственный отец-рыбак.

Разглядывая каменные фигуры, Саймон внезапно почувствовал холод на своей руке. Боже! Он касался подлокотника трона. Судомой, прикоснувшийся к трону! Он отскочил на шаг, успев удивиться тому, что, пусть даже мертвые, останки огненного зверя могут быть такими холодными. На миг Саймону показалось, что статуи начали наклоняться к нему – тени поползли по гобелену, сердце у него сжалось, и мальчик отпрянул назад. Когда стало ясно, что на самом деле никакого движения не произошло, он поклонился трону и статуям со всем достоинством, на которое был способен, и попятился. Спокойно, спокойно, мысленно повторял он, не будь испуганным дураком. Наконец он нащупал дверь в холл – истинную цель своего путешествия.

Осторожно оглянувшись на успокаивающе неподвижную, но живую картину, он проскользнул в дверь.

В холле за тяжелым гобеленом – толстый красный бархат с вышитыми на нем сценами древней истории – находилась маленькая дверь на лестницу, которая вела в тайное помещение в углу южной галереи тронного зала. Ругая себя за мальчишескую трусость, испытанную только что, Саймон взобрался по ней. Наверх можно было протиснуться через длинную щель окна и взобраться на стену. Однако это оказалось труднее проделать, чем в септандере, когда он был здесь последний раз. Камни стали скользкими от снега, и дул сильный ветер. К счастью, стена была широкой, и Саймон, хотя и с некоторым трудом, оказался на нужном месте.

Теперь наступил момент, который нравился ему больше всего. Угол этой стены находился всего в пяти или шести эллях от орудийной башенки четвертого этажа Зеленого ангела. Отдыхая, он почти слышал звуки фанфар, шум битвы закованных в железо рыцарей под ним, в то время как сам он готовился прыгнуть под порывами свирепого ветра с мачты на горящую палубу.

То ли нога его соскользнула, когда он прыгал, то ли мысли были слишком заняты воображаемым морским сражением, Саймон приземлился скверно, на самом краю башни. Он сильно ударился коленом о камень, чуть не сорвавшись вниз, что бросило бы его на две долгих морских сажени до низкой стены у основания башни или даже в ров. От внезапного осознания опасности сердце его понеслось в немыслимом галопе. Саймон изловчился и съехал вниз, в пространство между торчащими зубцами башни, откуда прополз вперед, чтобы скатиться на дощатый пол.

Падал легкий снежок, он сидел неподвижно, сжимая свою пульсирующую ногу, и чувствовал себя ужасно глупо. Нога болела чертовски сильно, предательски вероломно; если бы он не понимал, что выгладит уж очень по-детски, то не мог бы сдержать слез.

Наконец он поднялся на ноги и захромал к башне. По крайней мере никто не видел и не слышал его мучительного приземления. Этот позор принадлежал только ему одному. Саймон пощупал карман – хлеб и сыр сплющились, но были вполне съедобны. В этом тоже можно было найти некоторое утешение.

Взбираться по лестнице с ноющей коленкой было трудно, но не годится добраться до Башни Зеленого ангела, самого высокого здания в Эркинланде, да и во всем Светлом Арде, и не подняться выше главных стен Хейхолта.

Башенная лестница была крутой и узкой, ступеньки, сделанные из чистого белого камня, какого не было больше нигде во дворце, были скользкими на ощупь, но надежно удерживали ступню. Обитатели замка говорили, что башня была единственной частью подлинного укрепления ситхи, оставшейся неизмененной.

Доктор Моргенс сказал однажды Саймону, что это неверно. Значило ли это, что башня тоже была перестроена или что в замке оставались и другие полноценные куски старого Асу'а, доктор не объяснял.

После пятиминутного подъема Саймон увидел, что он уже выше Башни Хьелдина.

Несколько зловещий купол башни, где Безумный король встретил свою смерть, глядел на Зеленого ангела через крышу тронного зала – так ревнивый карлик, когда никто не видит, мог бы глядеть на принца.