Текст книги "История твоей жизни (сборник)"

Автор книги: Тед Чан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Знаешь, у меня даже появилось искушение начать принимать барбитураты. Я почти жалею, что не слабоумная, тогда я могла бы об этом не думать.

Это застало его врасплох.

Не зная, что теперь делать, он сказал:

– Но почему бы тебе хотя бы не попытаться на время уехать? Вреда тут никакого, а ты, может быть, отвлечешься.

– От этого нельзя отвлечься. Ты просто не понимаешь.

– Так объясни мне.

Выдохнув, Рене отвернулась, чтобы немного подумать.

– Как будто, куда ни посмотри, все кругом кричит мне о противоречиях, – сказала она. – Теперь я все время устанавливаю равенства между числами.

Карл молчал. Потом с внезапным озарением сказал:

– Как традиционные физики, когда столкнулись с квантовой механикой. Словно теорию, в которую ты всегда верила, подменили, и новая кажется бессмысленной, но почему-то все данные ее подтверждают.

– Нет, совсем не так. – Ее отказ прозвучал почти презрительно. – Доказательства тут ни при чем, это все a priori.[7]7
  Априори, заранее, до опыта (лат.). – Примеч. пер.


[Закрыть]

– И в чем же тут разница? Разве твои построения не являются доказательством?

– Господи, ты что, шутишь? Это разница между присвоением единице и двойке одного и того же значения и интуитивным пониманием. Я больше не могу держать в уме понятие четко разграниченных количеств, мне все кажутся одинаковыми.

– Я не о том говорил, – сказал он. – На самом деле никто не может испытывать, это как поверить в шесть невозможных вещей до завтрака.

– Откуда ты знаешь, что я могу испытывать?

– Я пытаюсь понять.

– Не трудись.

Терпение Карла иссякло.

– Как хочешь.

Он вышел и отменил заказ.

После этого они едва разговаривали, обмениваясь лишь необходимыми репликами. А через три дня Карл забыл нужную ему коробку со слайдами, вернулся с полпути домой и нашел на столе ее записку.

В следующие мгновения Карл интуитивно постиг две вещи. Первое озарение пришло, когда он со всех ног бежал по дому вне себя от страха, не взяла ли она цианид на химическом факультете: а осенило его, что раз он не может понять, что толкнуло ее на такое, то не может вчувствоваться, пережить то же, что и она.

Второе озарение снизошло, когда он кричал и бил кулаками в дверь: он испытал дежа-вю. Это был один-единственный раз, когда ситуация показалась знакомой, но была при этом гротескно вывернута наизнанку. Он помнил, как сам был по ту сторону запертой двери, на крыше здания, и слышал, как его друг бился о дверь и кричал ему: «Не делай этого!» И стоя по эту сторону двери в спальню, он слышал, как она плачет, парализованная ужасом точно так же, как был парализован он, когда был за дверью сам.

8

Гильберт однажды сказал: «Если математическое мышление ущербно, где еще нам искать истину и непреложность?»

8a

Наложит ли попытка суицида пожизненное клеймо? – спрашивала себя Рене. Она выровняла уголки бумаг у себя на столе. Станут ли ее отныне, пусть неосознанно, считать неуравновешенной или взбалмошной? Она никогда не спрашивала Карла, не тревожили ли его такие мысли, может быть, потому, что не держала на него зла за его несостоявшийся прыжок. Это случилось много лет назад, и любой, увидев его сегодня, сразу же признал бы в нем здорового человека.

Но о себе Рене не могла сказать того же. В настоящий момент она не способна связно обсуждать математические проблемы, и у нее не было уверенности, сможет ли она когда-нибудь. Увидь сейчас ее коллеги, они бы просто сказали: «Она выдохлась».

Покончив с бумагами, Рене ушла из кабинета в гостиную. После того как ее формализм обойдет научные круги, потребуется пересмотр признанных основ математики, но затронет это лишь немногих. Большинство поведут себя как Фабризи: механически прочтут доказательство, оно их убедит, но не более того. Так остро, как она, это почувствуют лишь те немногие, кто действительно способен осознать противоречие, постичь его интуитивно. Каллаган был одним из них, в последние дни она часто спрашивала себя, как же справляется он.

Рене вывела пальцем завиток в пыли на приставном столике у дивана. Раньше она бы стала отвлеченно продумывать параметры кривой, рассматривать какие-нибудь ее характеристики. Теперь это утратило смысл. Ее картина мира просто рухнула.

Подобно многим, она всегда думала, что математика не извлекает значение из вселенной, а, наоборот, придает ей его. Один физический объект не был больше или меньше другого, не был подобным или неподобным, оба просто существовали. Математика была совершенно независима, но на практике наделяла эти предметы семантическим значением, предлагая категории и соотношения. Она не описывала каких-либо внутренних качеств, только давала возможные интерпретации.

Но теперь это в прошлом. Математика, будучи извлечена из мира физических объектов, становится противоречивой, а формальная теория обязательно непротиворечива. Математика эмпирична, не более того, ну и что тут может заинтересовать?

Чем ей теперь заниматься? Рене знала человека, который бросил академическую карьеру, чтобы продавать изготовленные вручную кожаные изделия.

Она даст себе время, придет в себя. И именно в этом на протяжении последних недель старался помочь ей Карл.

8b

Среди друзей Карла были две женщины, давняя пара Марлена и Анна. Много лет назад, когда Марлена подумывала о самоубийстве, то за поддержкой обратилась не к Анне, а к Карлу. Несколько раз Карл сидел с Марленой ночь напролет, они разговаривали или просто компанейски молчали. Карл знал, что Анна всегда немного завидовала тому, что у них общее с Марленой, что она всегда задавалась вопросом, какое преимущество позволило ему стать для нее таким близким человеком. Ответ был прост. Это было различие между сочувствием и сопереживанием.

За свою жизнь Карл не раз поддерживал людей в сходных ситуациях. Да, разумеется, он радовался, что может помочь, но дело тут было в большем: казалось логичным и правильным стать на место другого человека и почувствовать то, что переживает он.

До сих пор у него всегда были причины считать сострадание основой своего характера. Он это ценил, считал себя способным на сопереживание. Но сейчас он наткнулся на то, с чем никогда не встречался раньше, и это обнулило и свело на нет все, что обычно подсказывало ему внутреннее чутье.

Если бы в день рождения Рене кто-то сказал ему, что через два месяца ему выпадет испытать такое, он, не задумываясь, отмел бы саму мысль. За много лет такое, конечно, может случиться – Карл знал, что делает с людьми время. Но за два месяца?

После шести лет брака он разлюбил ее. Карл ненавидел себя за такие мысли, но факт оставался фактом: она изменилась, и он не понимал ее и не знал, как ей сопереживать. Интеллектуальная и эмоциональная жизни Рене были нерасторжимо переплетены, а сейчас последняя оказалась для него недосягаема.

Включилась его рефлекторная реакция прощать, подсказывая, что нельзя требовать от мужа, чтобы он продолжал оказывать поддержку в любом кризисе. Если жена внезапно поддалась душевной болезни, оставить ее грех, но грех простительный. Остаться означало бы принять совсем другие отношения, а это не каждому по плечу, и Карл в такой ситуации никогда никого бы ни осудил. Но у него в голове всегда маячил невысказанный вопрос: «Что бы сделал я?» И его ответом всегда было: «Я бы остался».

Лицемер.

Хуже всего, он такое пережил. Он был поглощен собственной болью, он истощал терпение других, и некто его вынянчил. Его уход от Рене неизбежен, но это будет грех, который он не мог бы себе простить.

9

Альберт Эйнштейн однажды сказал: «Положения математики в той мере, в какой они описывают реальность, небесспорны; в той мере, в какой они бесспорны, они не описывают реальность».

9a = 9b

Карл лущил белую фасоль для обеда, когда на кухню вошла Рене.

– Мы можем минутку поговорить?

– Конечно.

Они сели за стол. Она смотрела нарочито в окно: ее привычное начало серьезного разговора. Внезапно ему стало страшно от того, что она сейчас скажет. Он не собирался говорить ей, что уходит, до тех пор, пока она не поправится окончательно, не раньше чем через пару месяцев. Сейчас еще слишком рано.

– Я знаю, это не было очевидно…

Нет, мысленно взмолился он, не говори этого. Пожалуйста, не надо.

– …но я очень благодарна, что ты со мной.

Пронзенный болью, Карл закрыл глаза, но Рене, по счастью, все еще смотрела в окно. Это будет тяжко, так тяжко. Она продолжала:

– У меня в голове такое происходило… – Она помедлила. – Я ничего подобного и вообразить себе не могла. Будь это обычная, нормальная депрессия, знаю, ты бы понял, и вместе мы бы справились.

Карл кивнул.

– Но то, что случилось… словно я была теологом, который доказывал, что Бога не существует. Не просто этого страшился, а знал, что это факт. Как, по-твоему, абсурд? Я не могу передать тебе это чувство. Это то, что я ощущаю глубоко, интуитивно, и это не истина, но именно я это доказала.

Он открыл рот сказать, что в точности понимает, о чем она говорит, что чувствует то же, что и она. Но остановил себя: здесь сопереживание скорее разделяло их, чем соединяло, и этого он не мог ей сказать.

Примечание автора

Есть знаменитая формула такого вида:

e^iπ + 1 = 0

Когда я впервые увидел вывод этой формулы, у меня челюсть отвисла. Я попытаюсь объяснить почему.

Один из тех моментов литературного произведения, которые больше всего вызывают восхищение читателя, – это финал неожиданный, но неизбежный. Тем же характеризуется элегантность проекта: изобретательность, очень хитрая и в то же время кажущаяся совершенно естественной. Конечно, мы знаем, что здесь нет настоящей неизбежности, но людская изобретательность заставляет нас ее увидеть – временно.

Теперь вернемся к этой формуле. Она определенно удивительна: можно годами возиться с числами e, π и i, ставить их в самые разные контексты, но никогда не догадаться, что они связаны именно так. Но один раз увидев вывод формулы, вы ощутите, что равенство это поистине неизбежно, что только так и может быть. Это чувство благоговения, как от прикосновения абсолютной истины.

Доказательство, что математика противоречива и что вся ее поразительная красота – всего лишь иллюзия, будет, мне кажется, самым горьким, что может узнать в жизни человек.

Перевод: А. Комаринец, 2005

История твоей жизни

Твой отец собирается задать мне вопрос. Это самый важный момент в нашей жизни, и я хочу запомнить все до малейшей детали. Уже за полночь, но мы только что вернулись домой после ужина в ресторане и веселого шоу и сразу выходим в патио полюбоваться полной луной. Хочу танцевать! – объявляю я, и твой отец подтрунивает надо мной, но мы начинаем скользить в медленном танце; нам по тридцать лет, но мы романтично кружимся в лунном свете, словно юная пара. Я совсем не ощущаю ночной прохлады. И тогда твой отец задает мне вопрос:

– Ты хочешь ребенка?

К этому моменту мы женаты почти два года и живем на Эллис-авеню; когда мы съедем оттуда, ты будешь еще слишком мала, чтобы запомнить дом, но мы с твоим отцом станем рассказывать тебе о нем разные истории и показывать фотографии. Мне бы очень хотелось поведать тебе о ночи, когда ты была зачата, но самый подходящий повод для подобного рассказа возникает, когда девушка задумывается о собственных детях, а на это у нас с тобой нет шансов, абсолютно никаких.

Попытайся я рассказать о той ночи раньше, все пропало бы втуне: ты не удосужилась бы даже посидеть спокойно, чтобы выслушать столь романтическое (слюнявое, как ты бы выразилась) повествование. Я помню гипотезу о твоем происхождении, которую ты выдвинешь в свои двенадцать лет.

– Вы родили меня лишь для того, чтобы обзавестись бесплатной прислугой! – горько заявишь ты, выволакивая из кладовки пылесос.

– Ты права, – соглашусь я. – Еще тринадцать лет назад я знала, что сегодня надо будет вычистить ковры. И решила, что самый лучший и дешевый способ выполнить эту работу – родить ребенка. Поэтому принимайся за дело и не медли.

– Жаль, что ты моя мать, а то бы тебя привлекли за эксплуатацию детского труда, – сердито пробурчишь ты, разматывая шнур и вставляя вилку в розетку.

Это произойдет в нашем доме на Белмонт-стрит. Я увижу, как чужие люди поселятся в обоих домах – и в том, где ты была зачата, и в том, где ты выросла. Первый мы с твоим отцом продадим через пару лет, второй я продам гораздо позже. К тому времени мы с Нелсоном уже переедем на нашу загородную ферму, а твой отец будет жить с этой… как ее там.

Я знаю, чем кончается моя история; я много думаю об этом. Я также много думаю о том, как она началась, сколько-то лет тому назад, когда на орбите появились чужие корабли, а на земных лужайках – неземные артефакты. Наш Госдеп не давал своему народу почти никакой информации, зато желтая пресса сообщала все, что только можно было вообразить.

И вот тогда раздался телефонный звонок, и меня попросили о встрече.

Они дожидались меня в коридоре, под дверью моего кабинета. Довольно странная пара. Один – стриженный ежиком и в военной форме – имел при себе алюминиевый чемоданчик и, как мне показалось, взирал на окружающий мир критическим взглядом. Во втором я никак не могла ошибиться: хрестоматийный ученый с пышной бородкой и усами, в вельветовом пиджаке; он развлекался, разглядывая густо наклеенные друг на друга листочки на доске объявлений.

– Полковник Вебер? – Я пожала руку солдату. – Луиза Бэнкс.

– Доктор Бэнкс! Спасибо, что согласились уделить нам немного времени.

– Не стоит благодарности. Хороший повод, чтобы прогулять факультетское собрание.

Полковник Вебер указал на своего спутника.

– Это доктор Гэри Доннели, тот самый физик, о котором я уже говорил вам по телефону.

– Просто Гэри, – откликнулся тот, и мы пожали друг другу руки. – С нетерпением жду, что вы скажете, ваше мнение для нас очень ценно.

Мы вошли в кабинет, я поспешно сняла стопки книг со стульев и предложила гостям присесть.

– Я поняла так, полковник, что должна прослушать какую-то запись. Полагаю, она имеет отношение к пришельцам?

– Могу сказать лишь то, что запись со мной.

– Что ж, давайте послушаем.

Полковник Вебер достал из своего чемоданчика портативный магнитофон и нажал кнопку. Воспроизведенные звуки наводили на мысль о промокшей насквозь собаке, энергично отряхивающей шерсть.

– Что вы об этом думаете? – спросил он. Я не стала говорить о мокрой собаке.

– Каков контекст записанного высказывания?

– Не могу вам сказать.

– Знание контекста может помочь мне в понимании этих звуков. Вы видели чужака, когда записывали его речь? Что он делал в это время?

– Я уполномочен предложить вам только запись.

– Вы не откроете никакой тайны, полковник, если сознаетесь, что видели пришельцев. Вся общественность и так в этом уверена.

Но полковник Вебер был непробиваем как скала.

– Что вы можете сказать о лингвистических свойствах этого… гм… речевого образца? – спросил он.

– Ну что ж. Совершенно ясно, что их голосовой тракт значительно отличается от человеческого. Должно быть, они не гуманоиды, верно?

Полковник промолчал, но Гэри Доннели спросил с живейшим интересом:

– А вы способны выдвинуть какую-то гипотезу на основании этой записи?

– Вряд ли. Судя по звучанию, я довольно уверенно могу утверждать, что звуки производятся не в гортани, но это ничего не говорит мне о внешнем виде пришельцев.

– Понятно. Что еще? Гм… Не можете ли вы сказать нам еще что-нибудь, доктор Бэнкс? – Полковник Вебер, как я отметила, явно не привык консультироваться с гражданскими лицами.

– Только одно. Достичь взаимопонимания с этими существами будет чрезвычайно трудно из-за значительных анатомических различий. Они почти наверняка используют звуки, которые наш голосовой аппарат не способен воспроизвести. И вполне вероятно, у них есть такие звуки, которые человеческое ухо не воспринимает.

– Инфра и ультразвук? – спросил Гэри Доннели.

– Не обязательно. Ведь наша слуховая система отнюдь не идеальный акустический инструмент, она «создана» для различения именно тех звуков, которые может издавать человеческая гортань. Если человеческому уху придется иметь дело с нечеловеческой голосовой системой, ни за что нельзя поручиться. – Я пожала плечами. – Может быть, мы и научимся со временем, при большой практике, улавливать различия между чужими фонемами… Но скорее всего наши уши просто не смогут опознавать те сущностные признаки, которые значимы для их языка. В такой ситуации нам понадобится сонограф,[8]8
  Ааппарат, позволяющий разложить звук на составляющие; иначе говоря, звуковой спектрограф. – Примеч. ред.


[Закрыть] чтобы понять речь чужака.

– Предположим, я дам вам часовую запись, – сказал полковник Вебер. – Сколько времени вам потребуется, чтобы определить, нужен этот ваш сонограф или нет?

– Я ничего не могу сказать только по записи. Сколько бы времени вы мне ни дали. Тут требуется непосредственное общение с чужаками.

Полковник покачал головой.

– Исключено.

Я постаралась вразумить его.

– Это ваше дело, разумеется. Однако единственный способ изучить неизвестный язык состоит в общении с его носителями. То есть ты задаешь вопросы, анализируешь ответы, пытаешься поддержать беседу и прочее в том же духе. Без подобной процедуры задача попросту неразрешима. И если вы действительно хотите изучить язык пришельцев, специалисту в области полевой лингвистики[9]9
  Изучение языка в естественных для информанта условиях; например, работа диалектолога. – Примеч. ред.


[Закрыть] – мне или кому-то другому – придется общаться с чужаками. Одни лишь записи ничего нам не дадут.

Полковник Вебер нахмурился.

– Означает ли это, что ни один инопланетянин не сможет выучить какой-нибудь из наших языков, записывая земные радиопередачи?

– Скажем так, я очень сильно сомневаюсь, что это возможно. В принципе необходима специально разработанная для конкретной нечеловеческой расы методика обучения человеческому языку. Или, как я уже сказала, интерактивное общение с людьми. Если у чужаков есть либо та, либо другая возможность, они смогут почерпнуть много информации из наших телепередач. В противном случае им не на что будет опереться.

Полковник явно заинтересовался; его жизненная философия, совершенно очевидно, базировалась на постулате: ЧЕМ МЕНЬШЕ ОНИ УЗНАЮТ О НАС, ТЕМ ЛУЧШЕ. Гэри Доннели прочел выражение его лица и картинно закатил глаза. Я подавила усмешку.

Немного поразмыслив, полковник Вебер задал вопрос:

– Допустим, вы занимаетесь изучением чужого языка, беседуя с его носителями. Можно ли добиться успеха, не обучая их английскому?

– Зависит от того, в какой мере они склонны к сотрудничеству. Если я хочу выучить их язык, а они готовы меня обучать, то все пойдет нормально. Конечно, они усвоят кое-что из английского, кусочек здесь, кусочек там, но совсем немного. Если же чужаки больше настроены на изучение нашего языка, а не на преподавание собственного… задача сильно осложнится.

Полковник кивнул.

– Благодарю вас, доктор Бэнкс. Думаю, мы с вами еще поговорим на эту тему.

Звонок полковника Вебера с просьбой о лингвистической консультации был, вероятно, вторым из самых памятных телефонных звонков в моей жизни. Первым, конечно же, станет звонок из горноспасательной службы. К тому времени мы с твоим отцом будем разговаривать друг с другом раз в год по обещанию, и то в лучшем случае, но после этого памятного звонка я сразу позвоню ему.

Мы вместе поедем на опознание, и это будет очень длинное и очень молчаливое автомобильное путешествие. Я помню морг, весь в кафеле и нержавеющей стали, урчание холодильной установки и резкий запах антисептика. Санитар аккуратно отогнет простыню и покажет твое лицо. Твое лицо будет выглядеть как-то неправильно, но я всегда тебя узнаю.

– Да, это она, – скажу я. – Это моя дочь.

Тебе будет тогда двадцать пять лет.

Дежурный из военной полиции проверил мой пропуск, сделал пометку в планшете, отворил ворота, и я въехала на своем джипе во временный лагерь: кучка палаток, натыканных армейцами на выжженном солнцем фермерском пастбище. В центре лагеря находилось одно из инопланетных устройств, в обиходе именуемых Зеркалами.

Согласно данным, полученным мной на предварительном инструктаже, на территории США пребывали девять таких устройств, а по всей планете их насчитывалось сто двенадцать. Зеркала работали как двухсторонние средства связи – предположительно, с кораблями, висящими на геостационарной орбите. Никто не знал, почему пришельцы не пожелали вступить с человечеством в непосредственный контакт; возможно, из опасения подхватить чужеродные микроорганизмы. По всей Земле к коммуникаторам чужаков были приставлены группы ученых, непременно включающие физика и лингвиста. В нашей компании такими были Гэри Доннели и я.

Гэри уже маячил, дожидаясь, на парковке. Нам пришлось преодолеть кольцевой лабиринт бетонных баррикад, прежде чем мы приблизились к большому полотняному шатру, скрывающему Зеркало. Перед шатром стояла тележка с аппаратурой, позаимствованной из фонологической лаборатории: оборудование я прислала загодя, чтобы армейцы успели его обнюхать.

Снаружи шатра были установлены также три видеокамеры на треногах: их объективы глядели внутрь через специально прорезанные в материи окошки. Бесчисленные глаза, включая недреманное око военной разведки, станут следить за всем, что мы с Гэри будем делать перед Зеркалом. Кроме того, нам обоим вменялись в обязанность ежедневные письменные рапорты; мои в непременном порядке должны были содержать оценку степени понимания английского языка, продемонстрированную чужаками.

Гэри откинул прикрывающую вход занавесь и любезным жестом предложил войти.

– Заходите, не стесняйтесь! – провозгласил он тоном циркового зазывалы. – Не упустите счастливого случая узреть диковинных тварей, каковых еще не носила наша зеленая матушка-Земля!

– И все за какой-то жалкий медяк, – пробормотала я, переступая порог.

Коммуникатор, как я увидела, не был активирован и действительно напоминал полукруглое зеркало десяти футов в высоту и двадцати в поперечнике. Перед ним на пожухлой бурой траве обычной краской из баллончика была нарисована белая дуга, отмечающая зону активации. На данный момент в этой зоне присутствовали лишь стол, пара складных стульев и щиток электропитания со шнуром, уходящим к внешнему генератору. Деловитое жужжание флюоресцентных ламп, подвешенных на шестах по бокам помещения, сливалось с ленивым жужжанием одуревших от жары мух.

Мы с Гэри переглянулись и покатили нашу тележку к столу. Как только мы пересекли белую линию, Зеркало стало приобретать прозрачность, словно некто неспешно увеличивал силу света за тонким, чуть тонированным стеклом. Иллюзия объема была сверхъестественной; казалось, можно просто шагнуть в эту невероятную глубину. Когда освещенность Зеркала достигла максимума, перед нами предстала диорама полукруглой комнаты в натуральную величину. В комнате наличествовало несколько крупных объектов, которые могли бы сойти за мебель, но живых существ там не было. На изогнутой дальней стене виднелась обычная дверь.

Мы принялись подключать доставленное оборудование – микрофон, сонограф, портативный компьютер и акустические колонки. Пока мы занимались этим, я то и дело поглядывала на Зеркало, готовясь увидеть чужаков, и все-таки буквально подпрыгнула, когда появился первый.

Это выглядело, как бочка, подвешенная на пересечении семи длинных конечностей. Существо обладало радиальной симметрией, и каждая из его конечностей могла служить и ногой, и рукой. Чужак, которого я увидела первым, расхаживал по комнате на четырех ногах, а три остальные конечности были свернуты и поджаты к туловищу. Гэри сказал мне, что окрестил пришельцев гептаподами.

Мне, разумеется, уже показывали видеозаписи, и все-таки я окаменела, разинув рот. Конечности гептапода не имеют внешне различимых суставов; анатомы выдвинули предположение, что их поддерживают аналоги нашего позвоночного столба. Каково бы ни было их внутреннее устройство, движутся они в раздражающе текучей манере, и притом в полном согласии друг с другом: торс чужака плыл ко мне на струящихся, изгибающихся ногах так же ровно, как авто на воздушной подушке плывет над землей.

Семь лишенных век глаз кольцом окружали верхушку телесной бочки. Чужак пошел назад к двери, из которой появился, издал короткий невнятный звук и вернулся в центр комнаты в сопровождении другого гептапода, и все это без малейшего поворота тела вокруг собственной оси. Жутковато, но вполне логично: если у тебя глаза глядят во все стороны, любое направление может быть обозначено как ВПЕРЕД.

Гэри молча наблюдал за моей реакцией.

– Ты готова? – спросил он наконец.

Я набрала полную грудь воздуха и медленно выдохнула.

– Вполне.

У меня солидный опыт полевой работы на Амазонке, но там я всегда проводила двуязычную процедуру: либо мои информанты немного знали португальский, который я могу использовать, либо у меня были кое-какие предварительные сведения о языке, полученные от местных миссионеров. Теперь мне предстояла первая в жизни попытка провести чисто монолингвистическую[10]10
  То есть без помощи каких-либо иных средств: изучение быта информанта, наблюдение за мимикой, жестами и т. п. – Примеч. ред.


[Закрыть] процедуру дешифровки неизвестного языка; впрочем, в теории она разработана достаточно подробно.

Я приблизилась к Зеркалу, и гептапод с другой стороны сделал то же самое. Изображение было столь реалистично, что у меня по всему телу поползли мурашки. Я могла подробно разглядеть даже текстуру серой кожи чужака, напоминающую рубчики вельвета, закрученные в петли и завитки. От Зеркала абсолютно ничем не пахло. Не знаю почему, но данное обстоятельство делало ситуацию еще более невероятной.

Я указала на себя и медленно произнесла: «Человек». Потом показала на Гэри и повторила: «Человек». Затем я по очереди указала на обоих гептаподов и спросила: «Кто вы?»

Никакой реакции.

Я попробовала еще раз. И еще.

Один из гептаподов указал на себя рукой со сжатыми вместе четырьмя конечными отростками. Это была большая удача. В некоторых культурах личность указывает на себя подбородком, и не используй чужак одну из своих конечностей, мне пришлось бы теряться в догадках по поводу равнозначного жеста. Раздался короткий переливчатый звук, и я увидела на верхушке его тела складчатое вибрирующее отверстие: гептапод заговорил. Указав на компаньона, он повторил звук.

Я поспешила к компьютеру: на мониторе появились две практически идентичные сонограммы – визуальное представление произнесенных звуков. Я отметила образец для воспроизведения и вновь указала на себя и Гэри, повторяя: «Человек». Потом я указала пальцем на гептапода и проиграла через динамик записанный звук.

Гептапод сказал что-то еще. Заключительная часть новой сонограммы выглядела повторением первой: обозначив первое высказывание [трель1], я получила последовательность [трель2 трель1}.

– Что это? – снова спросила я, указывая на предмет обстановки, который мог бы быть, к примеру, аналогом стула.

После паузы чужак указал на «стул» и произвел очередной звук. Его сонограмма значительно отличалась от предыдущих [трель3]. Я тут же проиграла [трель3], указывая на тот же предмет.

Чужак ответил; судя по сонограмме, его высказывание представляло собой последовательность[трельЗ трель2]. Оптимистическая интерпретация: информант подтверждает правильность моих высказываний, вследствие чего я могу предположить, что дискурсивные модели[11]11
  рассудочные, основанные на предварительных суждениях. – Примеч. ред.


[Закрыть] в наших языках по крайней мере сравнимы. Пессимистическая интерпретация: чужак страдает навязчивым кашлем…

Вернувшись к компьютеру, я разграничила полученные сонограммы на сегменты и напечатала под ними ориентировочное толкование: «гептапод» – для [трель1], «да» – для [трель2], «стул» – для [трель3]. Сверху я напечатала заголовок: ЯЗЫК ГЕПТАПОДА (А).

Гэри, стоя за моей спиной, смотрел, как я печатаю.

– Что означает «язык А»? – спросил он.

– Ничего особенного. Просто чтобы отличить этот язык от других, которыми могут пользоваться гептаподы, – объяснила я, и Гэри кивнул.

– Ну вот, теперь попробуем поговорить. Просто ради смеха!

Я указала на обоих чужаков и, как могла, постаралась воспроизвести [трель1]. После долгой паузы первый гептапод что-то сказал, а затем второй сказал что-то еще, и ни одна из этих новых сонограмм ничем не напоминала предыдущие. Я даже не знала (по причине полного отсутствия лиц), со мной они говорят или друг с другом. Я попыталась еще раз произнести [трель1], но никакой реакции не последовало.

– И близко не лежало, – буркнула я.

– Я опечален, – сказал Гэри. – Представить не мог, что ты умеешь издавать такие звуки.

– Тогда тебе стоит послушать мой мышиный зов. Обращает всю популяцию в паническое бегство.

После нескольких попыток я сдалась, не услышав в ответ ничего, что смогла бы распознать. И только заново проиграв запись [трель1], я получила от гептапода подтверждение «да»: [трель2].

– Нам придется использовать записи? – спросил Гэри, внимательно наблюдавший за процедурой. Я кивнула.

– По крайней мере, на первых порах.

– И что теперь?

– Теперь мы должны убедиться, что гептапод сказал именно то, что мы поняли, а не «ах, какие они милашки!», или «ты только погляди, что они там выделывают!», или что-нибудь вроде того. Потом мы посмотрим, удастся ли нам распознать те же слова в произношении другого гептапода… Ты бы лучше присел, Гэри, – заметила я, указывая на стул. – Такие вещи быстро не делаются.

В 1770 году корабль капитана Кука «Индевр» причалил к берегу Куинсленда, Австралия. Пока часть команды чинила судно, Кук со товарищи отправился исследовать местность и наткнулся на племя аборигенов. Один из матросов указал на животных, которые резво скакали вокруг с детенышами, выглядывающими из живота, и спросил аборигена, как эти звери называются. «Кенгуру», – ответил спрошенный, и с тех пор Кук и его команда только так их и называли. И лишь гораздо позже они узнали, наконец – это означает «Что ты говоришь?»

Я рассказываю о Куке и кенгуру каждый год в своей вводной лекции. Почти наверняка данный исторический факт – чистейшей воды выдумка, что я впоследствии и объясняю, но это классический анекдот. Конечно, мои ученики на самом деле мечтают услышать анекдоты о гептаподах, и я обречена отвечать на вопросы о них до конца своей преподавательской карьеры. Многие студенты только поэтому и будут записываться на мой курс. И я стану показывать им старые видеозаписи моих мучений перед Зеркалом, а также пленки с записями работы других лингвистов; все это будет изумительно полезно, если нас когда-нибудь удосужатся навестить другие чужаки, но только занимательных историй из данных записей никак не извлечешь.

Если уж говорить об анекдотах, связанных с изучением языков, то для меня любимый источник подобных историй, конечно же, дети, осваивающие родную речь. Я помню тот день. Тебе пять лет и ты вернулась домой из детского сада. Ты будешь раскрашивать картинки цветными карандашами, а я проставлять оценки на студенческих работах.

– Мамочка, – промолвишь ты, используя тот специфически небрежный тон, каким всегда требуешь одолжения. – Можно, я тебя о чем-то спрошу?