Текст книги "Чударь (СИ)"

Автор книги: Татьяна Трубникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

Бабуля любила слушать записи Лемешева на допотопном проигрывателе. Она закрывала глаза и нежно, меланхолично улыбалась. Погружалась в дни молодости. Этот сильный голос волновал ее до сих пор, необычайно. Какие-то интонации проникали в самое сердце, заставляя его сладко вибрировать. То ли плакать хотелось, то ли обнять кого-то крепко... Собирала старинных кукол. Их у нее было очень много. Они стояли на шкафу, на столах, на спинке дивана. Это создавало какую-то странную, дореволюционную атмосферу уюта. Когда Владимир садился на диван в окружении нарумяненных красоток из фарфора, едва ли не ощущал себя в этой компании еще одной куклой... Он любил бывать у бабули.

По правде сказать, она пришла в ужас, когда узнала, куда внук пошел служить. Какое-то время не разговаривала с ним. Он не понимал – почему. Насколько знал, в их семье никогда не было репрессированных, инакомыслящих и предателей родины. Дед, муж бабушки, погиб в Испании в декабре 1936 года. Она была совсем молодой, но замуж снова так и не вышла.

Внука приводил в восторг лексикон бабушки. Она говорила такие слова, как: "остуда", "батюшки-светы", не "святы", а именно "светы", "давеча", "притулиться", "елоза" – это о нем в детстве, "булошная". Вот туда она часто посылала полковника Владимира Ивановича. Как в детстве, так и сейчас.

Внук смог растопить сердце бабули после ее "остуды" к нему. Потому что знал слабые струнки ее женской души. Володю она обожала, все, что ей хотелось – это простить. Все женщины любят тайну и красивых мужчин. Он не сомневался: она будет ждать его у окна. Поэтому подъезжал непременно на такси. У фарцовщиков приобрел черные очки. Их завозили в "комки" из Тайваня. Но он выбрал самые лучшие, с рук. И темно-синий отутюженный костюм. В руках – непременная охапка гвоздик. Увы, иные цветы из Азербайджана не везли. В таком виде он был похож на настоящего разведчика. Она так любила этот невинный антураж! Володя рассказывал о службе в самых романтических тонах. Если б она знала, какими будничными, бумажными, "скушными", выражаясь ее языком, делами он там занимается! Как "дрючат" его начальники! Разумеется, тогда он был просто лейтенантом. Когда он входил с охапкой цветов, она неизменно спрашивала: "Какой сегодня пароль?". И он без запинки отвечал. Она заливисто смеялась, как девчонка. И спрашивала, а не страшно ему выдавать государственную тайну? Он целовал ее в дряблую, чуть подрумяненную щеку и говорил, что с ней – хоть в огонь, хоть в воду. Потом они долго болтали в кухне, наевшись хрустящими, ажурными блинами.

Он знал, в следующий раз бабуля так же будет ждать его у окна. Но не догадывался, что в эти мгновения сердце ее сладко замирает от трепета, потому что он так напоминает ее отца! Та же легкость шага и воздушность движения. Открывается дверца такси... открывается дверка коляски...

– Самойлов! – властно обратился полковник Семенов к юному лейтенанту. – Остаешься за старшего. Отсюда – ни шагу. Приказ знаете. Подведете меня – пожалеете.

У него возник план. В ту самую секунду, когда он смотрел в народ за окном и внезапно отчетливо увидел свою бабулю. Его обдало холодом. Она держала под руку какого-то странноватого вида мужичка. Его все окружили, смотрели на него, обращались к нему...

Полковник бросился к охраняющим периметр. Взял двух бойцов, объяснил, что надо делать. Действовать надо было очень быстро.

Толпа похожа на гигантский нарыв. Еще немного – и беда. Ребята войдут скальпелем, а он... он – будет анестезией. Полковник Владимир Семенов чувствовал, что задача практически невыполнима. Но другого выхода нет. Он не смог убедить свою мать и бабулю в абсурдности того, что происходит. Как же он сейчас найдет аргументы для тысячи таких, как они?! Где те слова, которые станут волшебной палочкой-выручалочкой? Или нужно что-то совсем иное?! В этот миг он не думал о риске. Потому что там была его бабуля. И как она покинула своих бесчисленных кукол, чтобы идти тут, с маршем протеста? В голове крутилось навязчивое, сталинское: "Дорогие братья и сестры!". Нет, не то, не то... Это сейчас там ограждение, шлагбаумы и аж два охранника в бронированных будках. А тогда ничего не было. Номинально – стояла тумба около метра высотой, просто обозначающая проезд.

Одним прыжком барса полковник вскочил на нее. Сейчас толпа докатится до него и смоет с тумбы неодолимой силой цунами.

Выстрелил в воздух. После этого могло быть все, что угодно. Но толпа просто замерла и уставилась на него. Бросил пистолет себе под ноги. Он звякнул об асфальт. Крикнул:

– Я тут служу!

И махнул рукой в сторону окон с односторонней видимостью. Он знал, что все они сейчас ощетинились дулами автоматов. Стволы, стволы в ряд. Но никто здесь этого не видит и не знает.

Что он потом говорил, он не помнил. Но чувствовал то же, что и в бою. Острый ком в животе, ни грамма страха, сумасшедшую силу. Он не знал, что говорил, но инстинкт из неоткуда добывал слова. Люди слушали жадно. И, как в бою, он знал: он может лишь победить. Или умереть. Только здесь противник тысячеголов.

– Разойдитесь! Всю правду знать нельзя.

Он видел пытливые глаза. И вдруг толпа отхлынула. Он стоял, пистолет валялся внизу. Остались лишь одни глаза – восхищенные – его бабули. Он понял, что вся ее "остуда" смыта горячим обожанием.

Она помнила свое детство, такое счастливое, светлое, будто сверкающее рождественскими огнями. Она, как принцесса, во всем белом и кружевном. Отец – строгий и важный в своем кабинете, заваленном бумагами и полным книг. Он два раза терял все нажитое. Второй – уже в двадцать седьмом году. Фининспектор с портфельчиком прикрыл его бизнес. Вот тогда сердце и не выдержало. Может, к лучшему. Что было бы с ним потом? С матерью ее разлучили. Просто приехала черная машина однажды ночью. "Воронок". Почему забрали не ее?! Больше она мать не видела никогда. И вот теперь внук служит тем, кто увез ее мать... Нет, она не обвиняет, сейчас другие времена, но все ж...

Она его обожает. Он сильный и смелый. Такой, каким был ее отец.

Когда внук был у нее в последний раз перед этими событиями, они рассматривали альбом со старинными фотографиями.

"Кто это?" – спросил он, указав на женщину рядом с юной бабушкой. И посмотрел на нее. На взгляд она не ответила, что-то дрогнуло в ее профиле. Неявно, будто волной, увлажнило глаза.

"Эта женщина очень помогла мне, когда забрали маму. Я уже работала, но одиночество было страшное. И я была... как тебе объяснить? Как прокаженная, что ли. Понимаешь?". Он не понимал. "А эта женщина... У нее странная, исключительно редкая польско-немецкая фамилия – Пассендорфер. Она мне руку протянула, я жила у них в доме почти два месяца".

Перевернула страницу альбома. Бережно, будто навсегда укрывая свою боль.

Посмотрела на него. "Хочешь, расскажу?".

Он кивнул.

"Она умерла лет пятнадцать назад, та женщина. Ее Варей звали. За те два месяца, что жила у них в тридцатом году, все узнала об их семье, так уж вышло. Дело было в Ленинграде. Уже потом мы переехали в Москву, и я, и она. Тогда у нее был муж, Александр, я отлично его помню. Он был службистом в особом государственном политическом управлении, в ОГПУ. Он очень этим гордился. Разве он мог знать, что через семь лет его поставят к стенке? По происхождению он был немецкий поляк, у него был старший брат, полная противоположность ему в политических взглядах, Владислав. Этот последний всю свою жизнь положил на борьбу с большевиками. Говорят, в Польше он знаменитость. На этом они и разошлись с Александром, который обосновался в России. Жестко разошлись. Вот что такое гражданское противостояние, внучек... Когда брат брату – ненавистный враг.

Как-то Александр пришел домой крепко выпивши, Вари дома не было. Я была молода и сначала даже струхнула".

Бабушка улыбнулась. Каким-то невероятием казалось, чтобы она "струхнула".

"Так вот. А он просто сел и начал мне рассказывать про свою службу... Разоткровенничался. Почему – не знаю. Может, потому, что я родилась в Прибалтике, близко к Польше. Но родину не помню, слишком была мала. Да и в паспорте у меня это не написано, сам понимаешь. Тогда с документами такая неразбериха была.

Александр сначала начал перебирать злым и острым языком всех сослуживцев. Этот – такой-сякой, а этот – эдакий. Рассказывал, как над одним стукачом издевались. Он начальникам на ухо обо всех рассказывал. Пьяный, Александр назидательно качал пальцем: "Дятлы – долго не живут". Фамилия у него смешная, подстать этому субчику: Супостатов. Он еще так противно выговаривал ее, будто сюсюкал: Сюпостятав. Тьфу, противно. Сю, да сю. Что они только не делали: и ботинки ему склеивали, и шкафчик наглухо закрывали, и соплей ему в шарф всем отделом насмаркивали. То же самое проделывали с презервативом. И совали ему в карман... Кончилось тем, что на его столе он, Александр, станцевал в сапогах гопака. Все бумаги испортил. Только ни-ни, никому не говори... А потом начал вспоминать, как зимой пять лет назад, в середине двадцатых, они осматривали труп убитого, замученного человека, в гостинице. Всех вызвали ночью. Почему была такая спешка – он не понял. После только узнал, что убитый был известным писателем. Была жуткая слякоть. Середина зимы, под новый год – а весь снег, талый, гадкий, превратился в сплошную кашу под ногами. Шел и вяз в ней. Проклинал все на свете. Как нарочно, в эти дни в Ленинграде совершенно темно почти целый день. Жидкое зимнее солнце не успевает подняться над горизонтом, так что поздний рассвет сразу переходит в ранний закат. Но он точно помнил, что вызвали именно ночью, из постели выдернули. Громада собора высилась слева черной необъятной глыбой. Предъявил пропуск на входе в гостиницу. Там были все "свои". Широкая лестница на второй этаж. Вздрогнул: в полутьме маячило чучело медведя на задних лапах. В гостинице всегда странное, тошное чувство казенного. Даже в шикарной. Там было неуютно... Особенно после теплой постели. В номере убитого было очень холодно. Возможно, открывали балконную дверь. Внутри был разгром: сдвинута конторка, валялся стул, канделябр, разобранные чемоданы. Такое впечатление, что все перерыто. Пол заплеван, в окурках и крови. Он только мельком глянул на убитого, тот весь был в ссадинах и синяках, лежал на боку, светлые волосы рассыпались в пыли. Видимо, это свежак был, час-два, не больше. Народу в номере было много... Тут Александр остановился. Может, протрезвел. Что он там дальше в номере делал – я так и не узнала никогда... Хлопнул рукой по столу: "Ладно. Хватит страшных сказок на ночь. Дай пожрать".

Бабуля замолчала.

"За что же его расстреляли? Наверное, теперь реабилитировали посмертно".

"Наверное, – как-то осторожно сказала Казимира. – Понимаешь... Палачей всегда казнят, внучек. Разве ты не знаешь, что революция пожирает своих детей? Это сказал Жорж Дантон, один из предводителей французской буржуазной революции – перед собственной казнью. Кстати, поэтому дочку Варину, что родилась незадолго до расстрела ее отца, в тридцать шестом, и бросил ее любимый. Беременную бросил. Велел аборт делать, а она не пошла. Так и осталась у нее девичья фамилия – Пассендорфер. Он сказал ей, что не желает иметь ничего общего с дочерью палача. И тем более – детей. Вот такая история... Послушай, как Лермонтов писал:

"А вы, надменные потомки

Известной подлостью прославленных

отцов

Пятою рабскою поправшие обломки

Игрою счастия обиженных родов!".

"Там есть еще слова, я забыла..." Улыбнулась застенчиво, как школьница, забывшая урок. "Но главное:

"И вы не смоете всей вашей черной

кровью

Поэта праведную кровь!".

Два бойца тащили под руки странноватого мужичка, которого полковник велел им выдернуть из толпы. Именно выдернуть, не покалечив, не убив. Они его вырубили мгновенно, но не надолго, очухался он быстро.

Мужичок, казалось, ничуть не был напуган. Ругался, упирался.

Владимир Семенов понял, что впереди у него целая ночь допроса.

По всем отделам, как пожар, уже пронесся слух о его подвиге, о том, как усмирил толпу. Да это своими глазами видели очень и очень многие.

Ему жал руку генерал. Как равному жал. И в глаза смотрел так... будто видел вперед, что займет он его, старого советского генерала, место. Улыбался все равно.

Мужичка усадили.

– Фамилия, – спросил полковник.

– Пассендорфер.

Многие годы потом мгновенно ставший генералом полковник Владимир Семенов вел мысленный спор-диалог с Пассендорфером. Тогда наутро он его отпустил. Отпустил совершенно, без всякого наказания, без угроз. Как птицу, просто открыв клетку. Все, что говорил ему этот странный, ершистый, непокорный человек, до сих пор жило у него в мозгу и мучило его. Ведь он провокатор, отщепенец. Но почему он так мучается тогда? Потому что понял, что у каждого бывает своя правда... Тогда, в критической ситуации, когда армия уже не подчинялась, в три часа утра четвертого октября президент принял решение о штурме Дома Советов. Приказ был отправлен с фельдъегерской службой. Было всего десять танков и двадцать единиц БТРов. В танках были одни офицеры. Обстрел начали в 9.20 утра. Всего двенадцать снарядов. Полыхнули пожаром верхние этажи. Бойцы «Альфы» и «Вымпела» должны были идти на штурм. Командиры «Вымпела» отказались выполнять приказ. Позднее всех их распустили. Кто-то их «Альфы» уговорил депутатов сдаться. И уже в середине дня, когда горящее здание Дома Советов покинули все, стало ясно: самое страшное позади. Потому что одна из сторон проиграла. В следственный изолятор отвезли зачинщиков и главарей мятежа, в том числе и бывшего премьер-министра. Президент доказал еще раз, что у него есть характер. И понимание своей страны...

Владимир Семенов часто думал: а ведь народ любил его, был на его стороне. Почему? И сам себе отвечал: потому что русский выбирает не умом – сердцем. А сердцу его мил был этот большой человек. Русский живет эмоциями, тем странным чувством, которое говорит внутри: так надо, так справедливо. А что закон? Его и так без конца меняют. Русский всегда верит человеку, а не букве.

В девяносто третьем погибли люди, около ста семидесяти человек. В гражданском конфликте всегда две правды – по одной правде для каждой из сторон. Кому свобода – это шанс начать новую жизнь, а кому она – сивуха горькая, потому что жить иначе он не умеет и учиться уже поздно... Кому-то прошлое светлым кажется, а кому-то – духотой узилища. Да и что такое, в сущности, свобода? Козырная карта в игре. Обман для дураков и идеалистов. Так же, как и равенство. У Есенина хорошо сказано: "Для глупцов – хорошая приманка, Подлецам – порядочный улов". Вот поэтому его так бесил этот Пассендорфер, поэтому он до сих пор каждый день "спорил" с ним. Бывает свобода внутренняя, а бывает – внешняя. Это еще древнегреческий раб Эзоп знал. Ну, или позже о нем сочинили... Неважно. Русские люди всегда были совершенно свободны внутренне, а на внешнюю свободу внимания мало обращали. У нас любой холоп мог барину в лицо плюнуть. Правда, потом скитался, ну и что? Сибирь большая, леса раскидистые, бескрайние. А у них там, за бугром, все наоборот. Внешне они свободные, могут сколько угодно высказываться... а внутренняя свобода им не нужна, у них мысли у всех одинаковые, отфильтрованные. Как может человек понять, что он несвободен, если думает иначе?

Пассендорфер тогда говорил ему: "Ты не родину охраняешь, а машину государственную, для которой ты – мясо. Элитное мясо. Машина эта выкинет тебя, выплюнет сразу, если что не так сделаешь – хоть шаг в сторону. Ты конкретных людей охраняешь, наизусть знаешь о них все".

Нет, он защищает порядок. Стройная система не даст рассыпаться прахом стране, как это едва не случилось в девяносто третьем. Двоевластие – хуже обмана. Президент не мог управлять, потому что Верховный Совет принимал законы, противоречащие всем усилиям, которые он делал для того, чтобы экономика страны окончательно не рухнула. Поэтому и подписал тот указ. Выхода не было.

Не смог Владимир Семенов тогда убедительно объяснить бабуле и матери, что не имеет никакого смысла бороться за что-то "новое" в стране. Потому что ничего не изменилось. Это фарс был: гласность, перестройка, свобода, демократия... Они дураки. Ничего не изменилось. Сменилась внешняя власть, ее атрибуты. А так... Как была их служба самой сильной в мире, так и осталась. Власть – это не только президент. Власть – это они, вся служба в целом, где и он – винтик, но тоже часть ее. И тот юный лейтенант, и глупая майорша из бухгалтерии, и эти стены, тоннели и подземелья. Государство в государстве. Целый мир. И он горд быть его частью. Неважно, что он генерал.

А в политику он не верил. Какое право вообще люди имеют судить о ней? Они не располагают всей полнотой информации, просто физически не могут знать настоящих пружин, приводящих в действие те или иные события. А туда же, каждая кухарка знает, что должно делать правительство. Чем старше он становился, тем все больше думал, что все эти войны, даже и "холодная война" – просто фарс, игра. Все давно друг друга знают, дружат. Собственно, конфликтов в мире нет. Мысль эта давно брезжила на дне его сознания, и только сейчас стала явной. Все отлично, а войны – это способ поддержания численности населения планеты. Нас, людей, слишком много. Мы как вирус для матушки-земли, как страшная болезнь. Единственно, кто не любит договариваться – это мусульмане. Нам их трудно понять. У них мышление иное. Инопланетяне. Как и китайцы. Но китайцы – тихие.

Вот Пассендорфер. Наверное, живет и думает: он очень крутой. Мог бы кем-то стать тогда... Никем он не мог бы стать. Потому что он – никто. Да и не подозревает, что в ту ночь он, полковник Владимир Семенов, его пощадил. За его бабку Варю, что Казимиру приютила. Небось, думает: высказал все, что думал о нем и власти, – полковник и струхнул от народного мнения, поэтому и отпустил. Генерал усмехнулся.

Как раз в момент его очередного "спора" тридцатилетней давности, ему доложили, что некий сумасшедший электрик устроил беспорядок в его кабинете. Сейчас туда лучше не идти, немедленно все уберут. Генерал поднял брови. "Не надо ничего убирать! Выполняйте".

Когда он вошел, служащие стояли навытяжку. Кто-то спросил, не было ли у него личной фотографии жены или детей.

Генерал пожал плечами: у него нет жены и детей. Никакого фото не могло быть.

Безделушки, бумаги, монитор, книги – все валялось, растоптанное, на полу. Грязные следы ботинок на зеркальной поверхности стола. А поверх – старая-престарая советская газета. "Красная звезда" за 1982 год. Машинально взял ее в руки.

Ему показали запись с камер наблюдения. Сказали, электрик в штате, сошел с ума, видимо. Пассендорфер. Генерал всех отпустил...

В одиночестве развернул газету. И обомлел. Перед глазами все поплыло. У него было такое страшное чувство, что он умер... А теперь смотрит на себя. В газете было фото, его, Владимира Семенова. Если это его имя... Он смотрел и понимал: это он. Но это не мог быть он! Совсем молодой, с жестокими глазами и окровавленным лицом. Статью пробежал глазами. "Кукла", Холодный, современные гладиаторы, ученые исследуют его психику, ученые ставят эксперимент, непобедим, сверхспособности, погиб...". Погиб?! "Куклами" становились только смертники. В статье было описание его преступления. Убил жену-алкоголичку. Что-то смутное стало маячить в мозгу. Он готов был плакать, потому что не мог вспомнить. Не мог. Какой-то жуткий провал. "Ученые ставят эксперимент". Согнулся, сел на грязный пол.

Воспоминания всплывали как-то разрозненно, без всякой связи.

Ребенок, четырехлетний мальчик. Мертвый. Она не уследила. Маленькое, совершенно белое личико. Такое родное. Она пила. Увидел – убил.

Вот он в ослепительно белой комнате. И добрые, грустные глаза бабули. Только почему она в белом халате?

Давно Казимиры нет на свете.

Генерал поднялся. Вставать всегда труднее, чем опускаться. Рассматривал свое лицо в большом зеркале, трогал его, как чужое, как фарфоровую маску куклы.

Перечитал все снова, медленно, взвешивая каждое слово. Так значит, он не видел Холодного. Потому что это был он сам.

Это над ним тогда в какой-то зоне под Йошкар-Олой качнулись заборы и ели...