Текст книги "Чударь (СИ)"

Автор книги: Татьяна Трубникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Annotation

Трубникова Татьяна Юрьевна

Трубникова Татьяна Юрьевна

Чударь

Действующие лица являются вымышленными.

Так уж получилось, что он с детства ощущал свою инакость. Он был сыном немца и русской женщины. Что это означало в начале 60-х? Ничего особенного. Но и ничего хорошего. В школе попервоначалу он был тихоней. Но ему в ней ничего не нравилось. Еще когда учился в начальных классах, прилипло у него как-то к языку слово «сударь». Очень уж оно ему показалось диковинным, на слух приятным и каким-то пряничным. Везде ходил и повторял: «сударь-сударь», «сударь-сударь». Всем осточертел. Учительница на его обращение к ней «сударь», не выдержала: «Нет, Пассендорфер, ты просто чудо в перьях!». Класс хихикал. Так и пошла за ним странная кличка – Чударь. С ударением на первый слог. Надо сказать, что прозвище это, как всегда бывает, оказало влияние на его личность. Он стал «подстраиваться» под нее. Еще и его немецкую фамилию – Пассендорфер – никто выговорить не мог. Чударь – он и есть чударь.

Когда подрос, стал остро чувствовать свое отличие от других, некую инородность. Все его бесило в школе. С учителями он научился ругаться. До одури. Потому что всегда был не согласен. Ну ладно, законы физики. Геометрия – вообще туфта жуткая, цепь каких-то странных умозаключений, основанная на придуманных кем-то железных аксиомах. Но история! Он ругался до хрипоты, его занимал вопрос: а правда ли Иван Грозный убил своего сына? Да при нем Русь разрослась и окрепла, где хитростью, где блажью, где войной. Да если б не он, мы, знаете, на каком языке говорили бы?! Не на русском – точно! Иван Грозный то с одним ханом татарским дружил, то с другим. Разделял их, чтобы властвовать. А у нас он убогий какой-то. И откуда известно, что после всех беззаконий и казней ночами его преследовали кошмары?! Что, кто-то сны его подсмотрел?! А это черным по белому в учебнике написано! А Петра I превозносят, как реформатора. А он жестокий мальчишка был, масон и западник. И почему татарин Сашка в их классе не узкоглазый?! Все ржали... А я вам отвечу: потому что татары – это не монголы! Это даже не ветвь, это народ другой! С другими корнями. И не завоевывали они Русь. Мы рядом просто мирно жили. И что это за границы княжеств они рисуют в контурных картах? Там леса были сплошные, какие границы?! Вот что это за абзац в учебнике: "Подъезжая к Киеву, путешественник видел на высоком обрывистом берегу Днепра прекрасную крепость, защищенную высокими валами. Убранство Софийского собора и слова священника внушали простым людям мысль, что князь – наместник бога на земле, а бесправное положение народа освящено церковью и незыблемо. Но народ не хотел мириться со своей долей. Внутри хорошо укрепленного города не утихала классовая борьба, и достаточно было искры, чтобы вспыхнуло восстание". Ну, скажите на милость, какая в XI веке классовая борьба?! А что вы скажите на то, что нет никакой противоположности мнений об Октябрьской революции?! Зачем нужен террор, если большинство "за"?

Вот на этом вопросе историк багровела в цвет кумача и тащила непокорного Чударя к директору...

Директор хмурила брови и обещала детскую комнату милиции, а потом – воспитательную колонию для несовершеннолетних.

На самом видном месте в ее кабинете висел плакат с цитатой В. И. Ленина: "Коммунистом можно стать лишь тогда, когда обогатишь свою память знаниями всех тех богатств, которые выработало человечество".

Пока директриса строго излагала свою точку зрения на его, Чударя, поведение, он старательно читал и перечитывал эту надпись. И, хоть убей, никак не мог вникнуть в нее.

Очнулся. Он разговаривал со всеми взрослыми на равных. Это бесило их необычайно. "А за что в колонию? За то, что вы не можете ответить пытливому ученику на его вопросы? Вам как вдолбили еще в детстве "Ленин, партия, коммунизм", так вы и твердите. Языком. А мыслительный процесс пробовали подключать?". Повернулся и вышел. Как будто это он был хозяином кабинета. И положения. Пусть делают, что хотят.

Когда за ним закрылась дверь, директриса села и, растерянно глядя на коллегу, прошептала: "Диссидент".

"Чударь", – согласилась та.

Да и сейчас, в свои пятьдесят шесть лет, он помнил это свое детское прозвище. Внешность он имел чудаковатую, подстать этому воспоминанию. Из-за огромной, окладистой бороды, заросшей чуть не до глаз, он был похож на Деда Мороза в будничной одежде. Борода была частично седая, что еще более усиливало сходство.

Он чувствовал себя сейчас, в святая святых охраны власти государства, как шпион вражеской державы. Сколько лет он мечтал об этом моменте! Сколько лет мнилась ему сладкая месть! Он не хотел узнавать государственные секреты. Кому надо, тот и так все знает. Ему нужно было иное. В нем клокотало чувство несправедливо обойденного человека. Кем бы он сейчас мог быть, если бы в тот день события повернулись иначе? Электриком, как сейчас? Не-е-ет. Он вполне мог бы находиться в одном из этих кабинетов... В чине эдак... Да, какая разница! Как там в голливудском анекдоте? "Тут-тук". "Кто там?". "Это я, твой шанс". "Неправда, шанс никогда не стучится дважды". Вот так и он. Упустил тогда свой шанс. Точнее, его вырвали у него грубой силой.

В этих внутренних переходах через дворы между переулками есть что-то удивительно романтическое. Особенно вечером. Среди старых и новых зданий, осевшая за века, надежно спрятанная церковь. Она похожа на пряничный домик. Окна – бойницы. Чем-то напоминает Храм Василия Блаженного. Построена в 13 веке. А вокруг – лабиринт. Но он тут знает все закоулки. Огромные звезды на воротах, оставшиеся со времен тридцатых годов. Эти ворота всегда открыты сейчас, но он помнит иное. Как тридцать лет назад в этих стенах его допрашивали сутки напролет. Из него хотели выбить – кто он, почему оказался в толпе зачинщиком, кто его хозяева и заказчики.

А он был сам по себе. Он всегда сам по себе. Разумеется, за ним люди шли. Потому что думали то же, что и он! Полковника этого, который его допрашивал, он запомнил очень хорошо, каждую черточку. Он бы и сейчас, через тридцать лет, его узнал. Глаза колючие и беспощадные, жестокие, бесовские глаза. Он был очень зол, голос хриплый. Откуда он, Пассендорфер, знал, под какие окна народ вести? Сюда пришел! Чударь молчал. Разве они не знают, что у толпы своя голова? Огромная, одна на всех. А силы утысячеренные.

Дворы пустынны... Здесь не ходят праздные гуляющие. А что им здесь делать? Вежливый мальчик на КПП скажет: "Будьте добры, предъявите пропуск!". Как Чударь попал сюда на работу? Случайно узнал, что требуются электрики. В сущности, попасть иначе он никак не смог бы. Здесь не работают, здесь служат. Все военные. Отбор строжайший, с психологами, детекторами, изучением родословной. А вдруг твой прадед белым офицером был?! Да и электриком в штате он совсем недавно стал, а раньше работал лишь в подрядной организации, которую наняли для обслуживания объектов. Пройти он везде может. Изучил все ходы-выходы. Внутри зданий будто остановилось время. Социалистический, затхлый дух во всем: в ковровых красных дорожках, казарменно строгих коридорах, крашенных светлой краской, увешанных стендами с выдержками из Устава и ориентировками на государственных преступников, в просторной столовой со старыми люстрами в стиле семидесятых. Здесь много потайных мест, которые либо мало, либо вовсе не используются. Через подземные переходы можно попасть из одного переулка в другой. Все пронизано ими. Видимо, это еще чекисты сделали.

Служивые ребята общительны, много баек знают. Передаются они из уст в уста по многу лет. Особенно интересно идти всеми этими подземными коридорами после того, как наслушаешься "страшилок" от служивых. Истории особенно популярны среди молодежи и новичков. Рассказывают про фантом старухи, маячащий в коридоре время от времени. А еще про то, как двое решили выпить. Для этого спустились на секретном лифте на пару этажей вглубь. Длинный, уходящий в бесконечность, коридор. Как стрела. Кроме дежурного освещения – ничего. Каменный мешок. Могильный холод от плит. Не докричишься. Потому что вокруг, за этими стенами – земля. Там и распили пузырь. А потом что-то увидели, причем оба. Точнее – кого-то. Ринулись к лифту – бежать. Он не работал. Протрезвели. После этого один из них поседел. Пить бросил. Но страдает клаустрофобией, боится спускаться теперь, хоть увольняйся. Еще говорят о большом подземном здании. Сам он там не был, там вообще все секретно. Но если кто музей "Бункер Сталина" посещал, могут понять... Много этажей вглубь земли. На каком-то уровне содрогается рядом метро. Все ниже, ниже... Там всякое дыхание прекращается. И, если задуматься, жутковато. Ведь за этими стенами – земля. Если нарушится вентиляция или освещение – катастрофа. Лифты – старые, советские, какие раньше в каждом доме были. Тут не ловит сотовая связь. Гнетущая, абсолютная тишь. Звуки глушатся, голос тонет. Паническое ощущение оторванности, чувство невозврата, желание бежать без оглядки. Это нервирует куда больше, чем подъем на Останкинскую башню. Если будешь тут заперт – это могила. Города будущего будут под землей? Какая ужасная фантазия. Неужели кто-то может воспринимать это место как нечто обыденное? Возможно, человек ко всему привыкает. Даже вспарывать в себе этот страх ежедневно. Неприятное тут чувство опасности, на грани безумия и безотчетности. Странно: чтобы выйти из этого "здания", надо подняться. Идешь быстро, задыхаешься, а остановиться не можешь. Где-то в сознании маячит: еще немного, скоро поверхность земли. И живой воздух, и свет. Не останавливаться. Воздуха мало. Лицо краснеет. А лестница – обычный подъезд хрущевки. Только без окон.

Что правда во всех этих байках? Что поседел – да, сами его видели. А так...

Пассендорфер размышлял обо всем этом. Душ тут сколько загублено... Вся Лубянка рядом. Те самые, первые здания, в которых располагалась ВЧК, а потом, в здании через дорогу, с отдельным флигелем, будто корабль застрявшим в старом дворе, – ГПУ. Вход в особняк красивый, с чугунными воротами, вазонами на столбах. Из подземелий не было слышно криков замученных. В прекрасном тенистом дворике с тополями заводили моторы грузовиков, чтобы заглушить выстрелы.

Когда-то в детстве мать всегда отвечала на его многочисленные вопросы об отце, что им стыдиться нечего, можно только гордиться. Но ничего не объясняла и не рассказывала. И он вырос в сознании чего-то тайного, запретного, чем он непременно должен гордиться. Обмолвилась мать только однажды, что семья их из Польши родом. Спустя много лет, накануне горбачевских реформ в стране, его мать умерла. Неожиданно. Много раз после он думал, что умерла – будто не захотела видеть всю эту свистопляску, что случилась потом. До приезда скорой она все пыталась что-то рассказать ему. Но язык ее не слушался, по щекам катились слезы. Она с невероятным трудом почти смогла выговорить их фамилию – Пассендорфер. Сын понял, что она хотела сказать что-то, что знала она одна, об их семье, об отце. Но не успела.

Чударь часто думал: а встретит ли он тут того полковника? Скорее всего, он давным-давно уволился в запас, если не умер. Интернет глухо молчал на его данные. Нет такого человека! Но каким-то внутренним чутьем Чударь знал, что шанс есть. Хотя... Что его месть? Плюнуть ему в рожу просто хотелось. За то, что продался власти, за то, что пес. Да ладно бы просто служил, а этот служил со рвением. Такие люди ему всегда были отвратительны.

И вот однажды вечером, когда он шел с работы, услышал вдруг оборвавшийся рядом звук сирены. Это означало, что какого-то министра или генерала доставили на место, сюда. Он поравнялся с машиной, на автомате запомнил номер. Буквы были обычные – "екх". Означают "Еду, как хочу". А в девяностых были "амо". Из машины вышел он, "его" полковник. Он постарел, несколько огрузнел. И был уже генералом. Его охраняли, как глаз. Чударь едва не присвистнул. В этот момент он понял, что вот она, та самая верхушка власти, один из серых кардиналов, которых никогда не видно, которых никто не знает. Но на которых держится все. И еще подумал, что в том противостоянии почти тридцать лет назад он проиграл... Все должно было быть наоборот. Он сейчас должен выходить из бронированной машины, а "полковник" – возвращаться с работы, починив везде проводку... Эта мысль вызвала у Пассендорфера ироническую ухмылку. Недаром же он долгие годы преподавал философию в одном из московских ВУЗов. Заставили уйти. Вот такой нефилософский исход. Теперь он электрик, по первому своему образованию. Все в жизни пригождается. Ему страшно хотелось развернуться, чтобы сейчас же узнать у ребят, где сидит этот генерал. Но он сдержал себя. Так нельзя. Успеется. К нему подойти не дадут и на десять метров. Ну, он починит ему проводку...

Однако, когда шанс попасть в кабинет генерала Семенова Владимира Ивановича выдался, Чударь был совершенно к этому не готов. В этот день он еще и выпил. Это было не в его привычках, но так уж получилось. Он грустил. И вдруг неожиданная удача!

Дежурные переполошилась: такого они никогда еще не видели. В камерах внутреннего наблюдения отразилось нечто невообразимое: какой-то чудак танцевал прямо на столе в кабинете генерала дикий танец. Более всего движения напоминали чечетку, но, так как музыки они не слышали, это шокировало еще больше. Ногами он скидывал со стола бумаги, часы, письменные приборы в зеленом камне, туда же полетел монитор... В спокойных буднях, наполненных полной защищенностью системы, слаженной строгой последовательностью паролей и отсутствием случайных людей, это казалось чем-то совершенно нереальным. Ребята всерьез растерялись. Лицо бородатого мужика было знакомым. Да тут и не может быть чужих людей. Вызвали оперативно-боевую группу. Уже через минуту в кабинет ворвались вооруженные автоматами качки и стащили пьяного и счастливого Чударя со стола.

Думал ли он, когда столько раз чистил свой ПМ с зарядом в восемь патронов, что когда-нибудь будет сжимать его с такой нервной дрожью внутри, как сейчас... Приказ был зачитан... В голове не умещался его страшный смысл. В затылке давило. Ему тридцать шесть. Неужели сейчас ему придется стрелять в этих безоружных людей, чьи ноги мелькают на площади, аккурат напротив окон? Чувствуя жар в висках и затылке, щуря покрасневшие глаза и стараясь казаться спокойным, смотрел на сослуживцев. А ведь ребятам без звания, как у него, раздали «Калаши». Они будут поливать очередями... Лица у ребят каменные, такие лица, что понятно: люди не знают, смогут ли выполнить приказ. Может, лучше под трибунал? И у всех – такие же горячие руки с побелевшими пальцами. Он людьми командует. Пусть попробуют дернуться. Намерение – это целенаправленное управление волей. Это он знал не наизусть, а на всей своей кожей, кровью и жилами. Сжал зубы до скрипа. Желваки заходили на скулах. Он не должен даже думать о слабости. Не имеет права. Любая мысль о сомнении отразится в его мельчайших движениях, в интонациях, и тогда – все пропало. Его группа превратится в ничто, в горстку перепуганных людей, рассыплется, как порох в детской самодельной ракете, не соберешь потом.

Манифестация разъяренных, измученных, глупых людей. Он один знал – ему хуже всех... Потому что там – его бабка. И, наверное, мать. Ну, может, не за этими окнами. Может, на Тверской. А вдруг здесь?! Он обязан стрелять по толпе: при первом провокационном выстреле. Таков приказ. Окна низкие, затемненные, с односторонней видимостью, а за ними – ноги, ноги... Вся площадь запружена народом. Что они требуют?! Идиоты. Неужели не знают, что все это фальшь? Ничего не изменилось с этой их свободой. И не изменится! Какой холодный, липкий ужас. А он не может объяснить это родной матери и своей бабке! Резкие морщины пересекли лоб. Отчаяние стоит горечью в горле. Что ему делать? И сколько придется ждать и сдерживать подкатывающий ужас, и держать всех этих мальчиков в узде?! А вдруг придется открыть огонь?! Тот же самый немой вопрос – у всех в глазах. Вон Лешка, молоденький лейтенант, только из института, чуть не плачет. Небось, проклинает все, что попал в эти элитные войска. Для простых людей он почти что небожитель. Наследник легендарных чекистов. В том числе того самого, огромного колосса, что еще недавно стоял в центре Лубянки. Когда-то давно, когда колосс был человеком из плоти и крови, он сказал, что у чекиста холодная голова, горячее сердце и чистые руки... Чистые? Толпа безоружна.

У каждого из них есть зеленка и ксива. Эта последняя дает полную свободу действий. Почти что как у Дюма-отца в "Трех мушкетерах": "Все, что сделал предъявитель сего, сделано по моему приказанию и на благо государства". Зеленка – потому что зеленая. Удостоверение личности. Ксива – темно-бардовая, солидная, со значком их службы, самой сильной в мире. Ах, как любили пошутить ребята! Какие истории рассказывали! При виде их документов любой милиционер должен взять под козырек и оказать всяческое содействие, насколько бы странным не казался ему приказ. Что уж говорить про простых граждан. За эти невинные развлечения им мог светить строгий выговор, но кто ж их выдаст? Еще есть жетон овальный, из тугоплавкого металла – с личным номером. Зачем? А если ничего не останется от полковника такого-то, Владимира Ивановича, даже этих побелевших костяшек пальцев, по номеру узнают, кто погиб...

Ноги, ноги, ноги за окном. Все эти люди не подозревают, что в одно мгновение их жизнь может оборваться. Они вышли с самодельными плакатами требовать справедливости. Как овцы... Глупые, милые и блеющие свою "правду". Ох, уж эта способность военных все видеть и все замечать! Видят, не всматриваясь, мгновенно схватывая малейшую неадекватность в поведении, походке, выражении лица. Иногда плюнуть хочется: тут все подозрительные, всех проверил бы! Были и курьезы. Прошла информация, что готовится теракт. Все службы были приведены в полную готовность. Везде разлетелась ориентировка. Это еще в восьмидесятых было. Младший лейтенант с сержантом патрулировали станцию "Площадь революции". Сержантом была девушка. Были они не в форме, такой ход часто используется для скрытого наблюдения. Скажем, идет по Красной площади влюбленная парочка. За руки держатся, на башенки смотрят. А это парочка, конечно, но отнюдь не влюбленная. Просто у них сегодня задание такое: не привлекая внимания, быть поближе к туристам. Все у них с собой – и прослушка, и рация, и оружие. На Красной площади им каждый булыжник знаком. Так вот, к случаю в метро. Увидели странно ведущего себя субъекта, несущего какую-то тяжесть в коробке. Тот осматривался, дышал нервно, передвигался как-то немного боком. Бросились за ним. Тот понял, что попался, и кинулся наутек. На следующей станции его уже приняли. От страха субчик выронил-таки коробку. Кто-то глаза закрыл. Думали – сейчас взрыв жахнет. Коробка развалила свое нутро с треском. Черепками. Внутри была кафельная плитка. Ворованная. Как все потешались над воришкой! Это он так озирался, потому что робкий был по натуре, все казалось ему, что с завода кто-то идет за ним. А когда целая облава обрушилась на него, являя простому советскому гражданину всю мощь государственной машины, он чуть со страха не умер. Думается, не воровал больше... А теракт был до этого. Но кто об этом знал? Такое тогда не показывали в программе "Время".

Как волна разнеслась по всему зданию: так летит только слух. Один полковник и несколько младших офицеров только что сдали оружие и просто вышли в дверь. Навсегда. Их будут судить военным судом. Но не стрелять по толпе – это было их решение. Их выбор.

Владимир чувствовал всем своим нутром внутреннюю дрожь. Не выдать себя! Пристрелит каждого, кто посмеет струсить! Просто он понял то, что еще никто не понял вокруг: это война. Да, вот так просто. Война внутри Родины, внутри Садового кольца. Война в сердцах, война в глазах. Кто виноват? Какая разница? Он солдат. Он выполнит приказ. А как же мать... Посмотрел на ребят. У всех была одна и та же мысль прямо-таки написана на лицах. Сжал пистолет. Никто не выйдет отсюда. Пусть кто-то дезертировал. В его группе этого не будет. А ведь дело могло принять массовый характер. Не отворачивая взгляда, встал рядом. Все молчали.

Неконтролируемая, разношерстная, взбудораженная толпа шла от Дома Советов, или, как его называли в народе, Белого Дома, к центру. Вся Москва вздыбилась баррикадами: вокруг здания Моссовета, на метро Баррикадной, вот уж снова оправдало свое название это место, поперек Тверской, у здания телеграфа, на Смоленской и вокруг здания Министерства иностранных дел. Тащили все, что попадется под руку: части ограждений, автомобильные шины, доски, строительные леса. Перевернутые троллейбусы лежали на боку, как гигантские, умершие насекомые. Воздух тревожен и глух. Словно наполнен грозовым озоновым чистым духом, и сейчас будет вспышка молнии. Кажется, что шальная пуля может просто прилететь откуда-то сверху. Центр оцеплен. Пока милиция, еще не покинувшая президента, пыталась разогнать митинги протеста, поджигались покрышки и доски, стену огня не могли покрыть водометы, потому что камнями водометчик загонялся в люк. Не помогали и гранаты с "Черемухой". Люди вспомнили, что такое "коктейль Молотова". Две тысячи человек, считающих, что права их были нарушены, – на каждой баррикаде. Сколько таких горячих точек? Штук двадцать или больше, как говорят. Через несколько дней стало ясно: Москва в чрезвычайном положении. Началась гражданская война. Все дело в этом указе. Просто президент устал наблюдать "красный" Верховный совет народных депутатов. И росчерком пера распустил всех по домам. Разумеется, этим нарушалась Конституция. Почему он так сделал? Предвидел ли такую народную реакцию? Кто знает ответы на эти вопросы? Только сейчас было все совсем иначе, не как в девяносто первом году. Совершенно иная ситуация. Тогда ГКЧП, кучка генералов решили вернуть советскую власть. Со всеми вытекающими последствиями. Им этого сделать не дали. Народ был против. А сейчас указ как раз и перечеркивал то, что можно было назвать демократией. Верховный Совет выбрал народ? Народ. А распустить его решил президент. Сдаваться депутаты не собирались, объявив избранного президента вне закона. В исполняющего его обязанности самовольно выбрали бывшего премьер-министра. Белый Дом с двумя тысячами непокорных депутатов был окружен. Они расценили действия властей как государственный переворот. Заседания никогда не прекращались. Всем раздали противогазы. Сколько внутри Белого Дома было оружия? По разным данным стволов триста. Всех выпускали, но не впускали никого. А что же простые люди? Что они понимали во всем этом? Газета "Коммерсантъ" провела соцопрос. Оказалось, что мнение людей разделилось ровно поровну. И у всех – своя демократия! Хотя половина из тех, что сейчас маршируют за окном – просто за восстановление прежней формы советской власти. Они хлебнули перестройки, она им показалась куда хуже сивушного самогона. Они ничего не понимают в этом указе... Что там нарушилось, какой основной закон... "Гони дерьмократов!". Да! Они и службистов всегда ненавидели. А за что? Они такие же люди... С сердцем, мозгами, детьми, родителями и родственниками... У Белого Дома БТРы, заградиловки. Как только эти провокаторы туда просачиваются? Несколько тысяч человек у Дома Советов. Здание обесточили: отключили свет, воду, канализацию. Доступ полностью блокировали. Но, чем больше милиция разгоняла манифестантов, тем больше их становилось. Блокаду прорвали, захватили грузовики и вооружение.

Перекрыто Садовое кольцо, на Тверской, восемь – штаб народных дружин и донорский пункт. Митинги на Крымском мосту, рядом – на Октябрьской, на Зубовской площади, на Лубянке. На Новом Арбате бунтовщики взяли мэрию Москвы и гостиницу "Мир" рядом. Власть – это информация. Им нужен был эфир, и они направили отряды к Останкино. Защищали башню всего лишь восемьдесят четыре человека служащих внутренних войск. Они были без оружия. У сторонников Верховного Совета – автоматы и даже РПГ-7 – противотанковый гранатомет. Возле Останкино погибло сорок шесть человек.

Полковник Владимир Иванович думал, что все практически потеряно. Они защищают президентскую власть. У них почти не осталось ресурсов. Таманская дивизия не дошла до Москвы, потому что Министерство обороны потеряло управление войсками. Смогли собрать лишь две с половиной тысячи из числа запаса. Это капля в пожарище войны в Москве. Но он не привык сдаваться!

Существует передовой отряд настоящих мордоворотов, охраняющих периметр переулков, они сидят внутри здания. Рослые, ловкие, мощные, специально обученные ребята. Они владеют в совершенстве своим телом и оружием. Такие могут вполне претендовать на роль совершенных солдат. Только он, Владимир, знает, что сила не всегда может помочь... Тут иначе надо. Но как?! О чем там вообще наверху думают?! В любой толпе всегда есть заводилы, вожаки. Неужели трудно их найти, выдернуть и обезвредить? Ладно эти их ребята, "Альфа"... есть же еще ДРГ – деверсионно-разведывательные группы. Это идеальные убийцы. Пройдут сквозь толпу, убьют того, кого надо. Остальные этого даже не заметят. Как нож в масло. Они круче, чем "Альфа". Их обучают на "куклах". Кто ни разу "кукол" не видел, тому повезло. Про себя он этого сказать не мог... Служил он тогда в Йошкар-Оле. Там база была по подготовке ДРГ. Простая воинская часть, а внутри, скрытно, готовили идеальных убийц. Вокруг – режимные учреждения, лагеря смертников и осужденных пожизненно. Во многих странах смертную казнь отменили. Но не у нас. Тем, кого приговорили к вышке, терять нечего. Кто был крепок, предлагали стать "куклой". Это означало, что у него есть только один шанс выжить. В бою. И только до следующей схватки. Им говорят, что это их единственный и последний бой. Если они проигрывают, их убивают сразу. Если проигрывает спецназовец, "куклу" оставляют жить до следующего боя. Современные гладиаторы. В такой ситуации у человека проявляются сверхспособности. Каким образом? Даже ученые приезжали из какого-то исследовательского института – наблюдать "кукол". Желание жить удесятеряет силы. Человек способен на то, о чем никогда не подозревал. Кстати, если бой с "куклой" проигрывал обучаемый спецназовец, он исключался из группы навсегда. Он должен был убить или проиграть. Или погибнуть сам. Потому что никакого наказания "кукле" не могло быть в помине. Это и так смертник. Если он убивал, его просто ставили в бой с кем-то другим. Тогда он, ныне полковник Владимир Иванович Семенов, был младшим лейтенантом. Он видел смерть гения гладиаторов. О нем ходили легенды. Держался он дольше всех. Его поведение в бою исследовали. Прозвали его Холодный. За взгляд. Он побеждал всегда. Рассказывали, что у него было двойное зрение. Даже так: раздвоенное. Одним глазом он контролировал верх противника, другим – низ. И объемное. Видел совершенно все вокруг, одновременно, в деталях и долях движений. Его коронный удар был головой. Так он добивал. Видимо, он мог то экстремальное состояние, в котором человек оказывается на грани смерти, вызывать в себе всегда. Простым усилием воли. Соответственно, и сверхспособности, связанные с этим состоянием. Кто знает... Возможно, Холодный поступал, как актер, когда тот учится мастерству. Актер наблюдает сам себя: в гневе, в радости, в печали, в ревности. Контролирует свое состояние и запоминает, как при этих эмоциях он себя выражает. Чтобы потом отыграть. Так и Холодный. Он в состоянии на грани смерти еще и "видел" себя, наблюдал. И ставил как бы маячок в мозгу, памятку. А потом в нужный момент доставал этот маячок. И становился непобедимым гладиатором. И все же один спецназовец убил его. Ударом ноги в голову. Потом был удар в область сердца. Высокие удары опасны для нападающего, гладиатор знал, как их отражать. Но пропустил... Качнулись заборы и ели вокруг. Удар Холодный принял. И остался в сознании. Он умирал пятнадцать минут. Просто смотрел. После такого удара обычный человек теряет сознание сразу. Его сердце уже не билось, как рассказали потом медики. Но усилием воли он удерживал в себе жизнь пятнадцать минут. Просто смотрел на всех. Такова была его воля к жизни.

Для бабушки полковник Владимир Иванович Семенов был просто Володей. Она родилась так давно, что внуку это казалось совершенно нереальным. Он обожал, когда она рассказывала о первых воспоминаниях своего детства. До сих пор, закрывая глаза, она видела воочию кабинет отца, все предметы. Будто время не стирало детали, а лишь четче прорисовывало их. Она помнит огромный стол, заваленный документами и какими-то массивными фолиантами – расходными книгами. Полки вдоль всех стен, панели темно-коричневого дерева, роскошная люстра с драконами, держащими горящие плафоны, большущее, как корабль, кресло, обитое мягким бордовым плюшем. Она не помнит, чем торговал отец. Но одевался он с иголочки. У него была округлая аккуратно остриженная борода и усы. Ее сердце замирало от трепетного восторга, когда она видела из окна отца, выходящего из их коляски. Конь был тоже свой, единственный. Звали его Баян. Она любила рассматривать коляску вблизи. Она была легкая, летучая, вся из кожи и тонкого дерева. Передние колеса были меньше задних. Она любила пересчитывать спицы на них. Что это ей давало – непонятно. Просто любила. На передних – десять, на задних – двенадцать. И все казалось, как бывает только в детстве, что в следующий раз будет другое число. Отец ловко усаживался на сиденье, впереди было место кучера.

Она носила странное, редкое, какое-то удивительное имя – Казимира. Владимир где-то вычитал, что оно означает "миротворица, сказительница, проповедница". В точности – его бабуля. Она умела следить за собой. Всегда подтянутая, с прямой осанкой, не сломленной ни годами, ни судьбой, корректно одетая. Именно корректно: ни кричаще, ни бедно, ни вычурно. Строгие платья, подчеркивающие на удивление хорошую фигуру, блузки с бантами, прямые темные юбки, удобные, крепкие туфли. В сущности, бабулей-то ее назвать было никак нельзя, несмотря на очень и очень солидный возраст. Владимир ни разу в жизни не видел ее растрепанной. Свои хорошо сохранившиеся, но совершенно седые волосы она носила в крутых кудряшках. И всегда улыбка, ласковое слово – для всех. Наверное, он бы не удивился, будь она по происхождению графиней, если б не знал, что это не так. Целеустремленная, немного резкая, обладающая незаурядной энергией, она и сейчас могла отстаивать свою точку зрения в споре, ни на секунду не давая спуску собеседнику. Когда он смотрел на нее, диву давался: в ней будто жила огромная сила, и такое чистое, кристальное внутренне достоинство и самодостаточность, что она будто была из другого мира. Не из этого, серого, который он видел каждый день. Наверное, так и было. Она была из прошлого... Владимир всегда удивлялся, как она умеет видеть людей. Вот так, почти сходу. А ведь можно жить с человеком двадцать лет и не знать, с кем живешь... А еще он обожал слушать ее истории. Она была способна рассказывать их часами, да так захватывающе, что он забывал обо всем.