Текст книги "Темный инстинкт"

Автор книги: Татьяна Степанова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Глава 13
Семейные тайны

Удивительно, но факт: даже посреди самых бурных, волнующих, трагических и таинственных событий нас порой берет в плен самая банальная скука. И тогда ничто уже не возбуждает наш интерес, а каждый необходимый поступок превращается в форменную пытку. Апатия властно овладевает нами, и даже тайна теряет свою притягательность перед вялым состоянием покоя, воцаряющимся в нашей душе вопреки нашей воле. Отчего так происходит – бог весть. Но многие люди, точно рептилии в сезон спячки, подвержены этому духовному оцепенению.

Сергей Мещерский, как никто, знал за собой подобный грех жесточайшего сплина, как мог, пытался бороться, но…

Вот и сейчас ситуация требовала активных действий (пусть даже бесцельных, но хотя бы создающих видимость работы по делу в глазах нанимателя). А ему встать с кресла и куда-то двинуться было лень, но даже сидя разговаривать ни с кем не хотелось. Затаившись на террасе-лоджии на уютнейшем диване, он лениво из-под полуопущенных век наблюдал, как в доме шла генеральная уборка.

Явилась жена газовщика – бойкая пышка, похожая на резиновый мячик на тонких ножках. Оказывается, она приходила к Зверевым убираться два раза в неделю. Шипов-младший извлек для нее из чулана моющий пылесос, Александра Порфирьевна вручила тряпки, швабру и метелку для пыли, и работа закипела.

По такому случаю все домочадцы откочевали на свежий воздух, чтобы не наглотаться пыли.

Зверева и Корсаков ушли к озеру. Певица надела черный брючный костюм и соломенную шляпу с крепом – ни то ни другое при ее массивной фигуре, на взгляд Мещерского, ей совсем не шло.

Файруз и Зверев на шикарном черном «Феррари» уехали в город. Зверев украдкой подмигнул Мещерскому: «Бар опустел. А в горе-злосчастье русский человек что больше всего уважает? То-то. Вам, Сергей, что купить?»

Алиса слонялась по саду, а ее брат пропадал неизвестно где (может, своих бабочек выслеживал? Хотя Мещерскому так пока и не удалось застукать Пита с сачком).

В доме осталась только Александра Порфирьевна: как обычно, орудовала на кухне. «Вот так было и в тот день, – размышлял Мещерский. – Они так же расползлись, а потом это случилось. Возможно, кто-то из них специально стерег Шипова. Возможно…»

Моющий пылесос гудел, как реактивный лайнер, уже наверху, на «северной террасе». Уборка подходила к концу. В вазах появились свежие цветы и ветки рябины. Ее яркие гроздья были Мещерскому неприятны – слишком уж походили на те пятна, которые он видел там, на шоссе, на траве, и никак не мог забыть. «А ведь там каким-то образом оказался разорванный шарф Зверевой. Мы же совсем о нем не вспоминаем! Как он туда попал? Быть может, это важная улика, а мы…» – мысль мелькнула тревожная, но тут же растаяла все в той же ленивой нирване. И снова стало тускло на душе, муторно: вот цель вроде замаячила, и надо идти и выяснять про этот чертов шарф. А у кого? И как? Да и зачем? Может, потом, позже…

С кухни вкусно пахло крепким мясным бульоном и смесью каких-то пряностей. Мещерский вздохнул обреченно, буквально выдрал себя из диванных подушек (дома будешь расслабляться!) и направил свои стопы на аромат.

– Александра Порфирьевна, у вас не найдется глотка минералочки или, может, чаю холодного?

– Пожалуйста, Сереженька, возьмите в холодильнике. Сбоку, там и соки есть.

Домработница обернулась – она вскрыла пакет с замороженным картофелем-пай, а рядом на столе уже стояла подготовленная фритюрница. И тут же в медной пепельнице ждала папироса – «козья ножка», так понравившаяся некогда Кравченко. Ее, видимо, подготовили, заботливо скрутив и начинив табаком, чтобы насладиться в минуту отдыха. Александра Порфирьевна вытряхнула картофель в емкость и захлопнула крышку фритюрницы, включила агрегат и тут же потянулась к пепельнице.

– Прошу вас, – Мещерский галантно поднес ей спичку. Старуха прикурила и села на стул.

– Удивительные папиросы, Александра Порфирьевна. А сворачиваете вы их – прямо позавидуешь как ловко, – умилился Мещерский. – А какой табак берете?

– Смешиваю сорта, Сереженька. Мне крепость нужна та, к какой я привыкла. А эти ваши «Лаки-страйки» да верблюды желтые, – старушка, презрительно щурясь, выпустила кольцо дыма – точно пожилой дракон, – не по мне все это. Петя иногда мне привозит из-за границы специальный трубочный табак. Голландская фирма – еще царь Петр, говорят, такой курил. А когда нет его – приходится самой комбинировать. А вы курите?

– Нет.

– А я в вашем возрасте уже вовсю смолила. Да что в вашем, гораздо раньше.

– Вы воевали? – спросил Мещерский.

– Нет, деточка. Но считайте, на войне побывала. – Александра Порфирьевна переключила кнопки на фритюрнице. – Десятый класс я закончила уже в сорок пятом, немецкий знала – у меня мама учительницей работала, ну и после школы попала на курсы шифровальщиц. А после победы, уже зимой, нас в Берлин направили при комендатуре работать. Там, сами понимаете, что творилось: разбитый город, развалины, трупы на улицах, пожарища. А я девчонка, мне восемнадцать только-только исполнилось. Ну вот там и закурила. Сигареты сначала американские, союзнические смолила, а потом на эти вот закорючки перешла. Они лучше, вкуснее, что ли, для меня оказались.

– Страшно было там, Александра Порфирьевна?

Старуха пожала плечами:

– Молодым везде море по колено. А потом, война уже кончилась, мы словно пьяные все были от радости – так были счастливы. А к тому же я тогда впервые влюбилась, да… Словом, все это вместе вроде бы сглаживало впечатление от той огромной обугленной могилы, которой казался тогда Берлин. Но не по ночам. По ночам мне там действительно было страшно. С тех пор я не чувствую себя спокойно, если мне доводится бодрствовать ночью.

Мещерский хотел полюбопытствовать, а как же часто ей доводится бодрствовать, но не успел.

– А вы, Сережа, тоже испугались, когда тот крик в ночи услыхали. – Старуха выпустила новую порцию дыма из ноздрей.

– Я? А вы заметили, да? Честно сказать… все так неожиданно произошло… Марина Ивановна и сама переволновалась. Этот жуткий кошмар…

– Это не кошмар.

Мещерский придвинул свой стул ближе.

– Не кошмар? Кто-то действительно проник в ее комнату? Вы видели кого-нибудь, да?

– Нет, не видела. Но кое-что слышала. У меня, деточка, реланиум кончился, а Майка-пустоголовка забыла Агахаше сказать, чтоб привез мне из аптеки. Вот я и глаз не сомкнула. – Старуха многозначительно покосилась на Мещерского. А тому захотелось невольно хмыкнуть – так домработница Зверевой походила сейчас на «прорицающую Сивиллу» Елену Александровну.

– А что вы слышали, если это не секрет, Александра Порфирьевна?

– Кто-то шел по коридору мимо моей двери. Я еще подумала, может, мальчики приезжие (вы или ваш приятель) туалетную не найдут, заблудились.

– Мы – нет, мы в комнате оставались, разговаривали, – поспешно заверил Мещерский. – Может, это собака?

– Что вы! У этого беломордого уродца когти стучат как копыта. Ужасное создание, зачем Егорка только привез его сюда? Все стулья в столовой прогрыз, у Майки тапочки сожрал, у Андрюшеньки куртку кожаную располосовал. Ах, Андрюша, деточка… – Она приложила к глазам тыльную сторону ладони. – У господа сейчас поет мальчик в хоре ангельском. Такие здесь долго не задерживаются. Истинно сказано – не от мира сего. – Рука ее снова потянулась к фритюрнице. А глаза были сухи – ни слезинки, и все та же многозначительность в них поблескивала. – Нет, Сереженька, не Мандарин путешествовал. А кто-то другой, двуногий. А потом Марина закричала. И вот что я еще скажу: это не впервые тут у нас.

– Что не впервые? – не понял Мещерский. – Марина Ивановна пугается?

– Нет. Кто-то ходит по ночам у нас, вот что, – домработница торжественно загасила «козью ножку» в пепельнице, открыла фритюрницу и переложила шумовкой румяный картофель на блюдо. – Кому-то тут не спится. Накануне вашего приезда тоже все кто-то бродил. Я слышала.

– А вам не захотелось посмотреть, кто это?

– Господи, да я и внимания особого не обратила! Сегодня вот ночью вроде не по себе стало – мертвец в доме. Ну и мысли разные лезут – сами понимаете, веселого мало. И тут вдруг крик, да какой! На Марине-то лица не было, белая вся была, страшная.

– Ну, не страшная, – Мещерский смущенно потупился. – А что вы сами думаете по этому поводу, Александра Порфирьевна?

– Я? Я, деточка, ничего не думаю. Мое дело вот – чтобы все сыты были, накормлены-напоены. На стол подать, сготовить, за домом уследить, белье в прачечную – из прачечной: Киндер, Кляйде, Кюхе, Кирхе. И все. Мне особо думать некогда. Это на вас с вашим другом Марина надеется. Вот вы и обдумайте… на досуге, только не очень на меня обижайтесь. А то скажете: маразм, мол, у старой, чудится ей.

– Что вы, Александра Порфирьевна, да и какая вы старая? Вы просто очаровательны, – Мещерский изловчился и чмокнул ее сухонькую сморщенную руку, пахнущую табаком и свежим укропом. – А вы вообще давно знаете Марину Ивановну?

– Давненько. Я ведь четверть века в Художественном театре проработала в литературной части. Да, да, еще тот МХАТ помню, великих стариков – Тарасову, Грибова, Яншина, Андровскую. А какой бесподобный был Павел Владимирович Массальский! Я, грешным делом, все вздыхала о нем украдкой – такой был роскошный. Ну а как на пенсию вышла, в Большой перешла, сначала в гардеробе, а потом, знаете ли, певцы, музыканты – они же как дети малые. И быт для них – это ужас что такое. Ну, сначала у одного поработала по дому, потом у другого. Затем Стасик Новлянский с женой стал расходиться, попросил за детьми его приглядывать, за домом – Петечка с Лисенком на моих ведь руках выросли. Ну а потом он с Мариной познакомился. Я у них и осталась, с тех самых пор вот и живу.

– Но они же потом развелись.

– Ну так что ж? А дети-то? Детей Марина не бросала. Хоть и не ее, а заботилась, ей его первая жена даже благодарна была. Она – так, вертихвостка, все романы крутила с военными чинами, а потом вообще умерла – диабет ее съел. А Новлянский – что ж, музыкант; дирижер он был, конечно, знаменитый, а пьяница горчайший. Марина, считай, детей его сама в люди вывела.

– А вы и за границей вместе с ней жили?

– Конечно. – Старуха достала из холодильника пластиковый контейнер с овощами и сгрузила их в мойку мыть. – По всему миру она нас с Майкой повозила. А Генрих, муж ее, не препятствовал, видел, что мы ей вроде родных. Меня всегда звал фрау Сона, «Саня» выговорить не мог. Но уважительный был, обходительный, вежливый! Мы с ним по-немецки объяснялись, пришлось на старости лет вспоминать. Ну, я ему все про войну, про Берлин, про помощника коменданта моего, а он… Сочувствовал, очень даже сочувствовал. Он сам воевать не воевал, потому как швейцарец. Но фашистов терпеть не мог. Говорил, у него дед – французский еврей.

– А вот Агахан Файруз, он тоже тогда с вами жил?

– Агахаша-то? Нет. Этот уже после смерти Генриха у Марины работать стал. Она сюда приезжала несколько раз, ну в Союз. Дима тут в Москве постановку продюсировал, ну а Марина и заинтересовалась – она живо на все новое откликается. Правда, с ними обоими она еще при жизни Генриха познакомилась – он, милый мой, тогда, правда, уже в клинике лежал с искусственной почкой. Одно слово – труп трупом. Его по примеру Тито ведь лечили, все сохраняли-гальванизировали страдальца. А потом Господь прибрал – царствие ему небесное.

– А где все-таки она с Файрузом встретилась? Странно, он – иранец, а по-русски говорит, как мы с вами, даже лучше.

– Так он с семьдесят седьмого здесь живет, Сереженька! Я особо-то не интересовалась, это вы у самой Марины лучше спросите, но слыхала: Агахаша в родстве с каким-то деятелем ихней иранской компартии. Вроде дядя его. И учиться по такому случаю был прислан к нам из Тегерана. Окончил в Москве философский факультет МГУ, марксизмом больно, голубь, увлекался. Ну а родич его сюда часто наезжал на съезды как почетный гость и просто так наши деятели из ЦК его приглашали. На приеме где-то Агахашу – он еще студентом тогда был – Марине и представили. Потом все завертелось у них там: в Иране революция грянула, ислам стал свои порядки наводить. Что с родственниками его стало – не знаю, а Агахаша быстренько статус беженца получил: возвращаться в Тегеран боялся. Работал тут у нас. Где – тоже не знаю, а врать не буду, но, видно, где-то в хорошем месте: за границу ездил и все такое. А как у нас своя революция настала, – Александра Порфирьевна презрительно хмыкнула, – видно, та контора, где его держали, лопнула. Ну и разговор о депортации зашел. Так он сразу к Марине – увидел ее по телевизору, она как раз снова тогда в Москву приехала. Пришел в «Президент-отель» и в ножки ей. Ну, она и замолвила словечко – Агахаша гражданство наше получил.

А они, ну восточные эти, если им что сделал доброе, они ведь в лепешку расшибутся, верней собаки станут. Ну, Марина посмотрела-посмотрела: парень образованный, на четырех языках свободно объясняется, преданный, честный – ну и взяла его к себе. Я, правда, не знаю, а врать не буду, но сначала-то у них какой-то конфликт вышел: он-то сильно против был, но она все-таки настояла.

– Кто против? – Мещерский чувствовал, что запутался окончательно. – Файруз? А почему? Он же сам хотел…

– Да не Файруз! Дима. Димка был против. Ну ревновал, не хотел, чтобы… – старуха вдруг умолкла и озадаченно воззрилась на собеседника, сообразив, что невольно выболтала то, что вроде и не собиралась. – Сколько там у нас времени-то? Часа нет? А то овощи пора засыпать, бульон-то вскипел…

– Сейчас всего лишь без четверти двенадцать. – Мещерский склонил голову набок и заключил осторожненько: – А с Корсаковым у Марины Ивановны брак, значит, не был зарегистрирован? Я правильно понял, Александра Порфирьевна?

– Ну да, да! Поймали старуху за язык. Не расписывались они.

– И долго же они… хм… были вместе?

– Ну, пока Генрих лежал… и потом… Года два, наверное.

– А потом что?

– Ну а потом ничего.

– И Корсаков тоже жил за границей? Вместе с вами?

– Не постоянно. Марина ему приглашения оформляла. А когда они с джазом-громыхалкой своей гастролировали, тогда он у нас обычно оставался – на месяц, на два, ну по гостевой. Но и ее ведь понять можно! Вот что я вам, деточка, скажу: шесть лет за стариком – это каково, а? И ни с кем ведь, ни с кем! Уж я-то знаю. А потом… мужа вообще паралич разбил. А годы-то идут. Жизнь-то, ау, лови ее за хвост. А тут – бревно бревном лежит. Ну а Димка – теленок ласковый, умеет к женщине подъехать. Ну и… Сколько, вы говорите, времени, Сереженька? Я все-таки, пожалуй, бульоном займусь. – Она метнулась к плите и загремела кастрюльками.

Мещерский понял: надо уступить и не переть как танк на ворота, которые и так уже начинают поддаваться, надо всего лишь иметь терпение. Помолчав секунду, он сказал:

– Я сегодня утром фотографии разглядывал. Сколько их там! Но знаете, что меня поразило? Почему там нет ни одной, где Марина Ивановна в роли Кармен? Такая опера знаменитая и для меццо-сопрано выигрышная.

– Она «Кармен» никогда не пела, – Александра Порфирьевна поджала губы, словно высчитывая про себя: что-то ты больно быстро насытил свое любопытство. Неужели одна только опера тебя интересует?

– Ей музыка Бизе не нравится?

– О нет. Просто «Кармен» у всех на слуху. И потом, Образцова ее пела, Архипова – куда уж лучше? А Марина подражать не любит. Вот и не поет, хотя ей столько раз предлагали. И кто! Сам Клаудио Аббадо даже. И Дзеферелли к нам в Венецию приезжал, хотел фильм-оперу с Мариной и Пласидо Доминго снимать. Нет, совсем отказала. А потому что суеверная очень.

– Как это? В чем суеверная? – Мещерский снова заинтересовался.

– Ее ведь в консерваторию сначала не приняли. И все из-за «Кармен».

– Марину Ивановну?!

– Ну да, – Александра Порфирьевна улыбнулась. – Когда она совсем молоденькой была – году в шестьдесят пятом, наверное, да, точно, сама рассказывала. Поступала в консерваторию в Москве и готовила на конкурс арии из «Кармен» – в музыкальной студии при ДК железнодорожников занималась, там тогда сильные преподаватели были. А тур-то и не прошла! И все из-за своей Карменситы. Плохо спела, комиссии не понравилась. Самому Ивану Семеновичу Козловскому.

– Боже мой!

– Вот вам и «Боже мой». Пришлось на второй год все по новой. С тех пор она «Кармен» избегает.

– Надо же! Где у них, у этих экзаменаторов, только уши были! – Мещерский покачал головой. – Дико представить – не принять Марину Ивановну в консерваторию! Вот уж действительно анекдот про академию и Ломоносова.

– Ну, Сереженька, вы уж меня извините, поговорили мы по душам, а у меня мясо в духовке поспело. С похоронами-то как? Ничего не прояснилось?

– Вадим поехал в милицию как раз по этому вопросу.

– Ну дай бог. А то не по-христиански это все, не по-человечески. Да и Марине тяжело. Поимели бы совесть – эх! А вы, деточка, возьмите с собой боржомчику холодненького. Или соку.

– Спасибо, Александра Порфирьевна, но много жидкости вредно.

Старуха посмотрела снисходительно.

– Эх, молодежь! Все-то вам вредно. Курить – вредно, воду пить тоже вредно, а детей рожать – это вообще. Больно о здоровье своем печетесь. А это не к добру.

– Не к добру?

– Андрюша-то тоже вон больно разборчив был: то нельзя, это нельзя. Все голос берег. А ОНА-ТО раз и…

– Она? – Мещерский нахмурился.

– Ну да, безносая с косой. Она таких привередников ка-ак раз любит. Слаще они для нее, видно. Слаще – вот в чем вся штука-то, да…

Глава 14
«Кто-то бродит по ночам»

– Итак, что мы имеем: отставной любовник приезжает в гости к своей бывшей пассии, после чего мужа вдруг находят мертвым, – вернувшийся из морга Кравченко был настроен меланхолически.

После обеда они с Мещерским отправились на озеро осмотреть ту самую лодку с бесшумным мотором, о которой в последнее время здесь столько твердили. Лодку, вернее, небольшой белоснежный катер финского производства, они обнаружили у новенького причала. На пристани обитал и сторож. Внук его, мальчишка лет двенадцати, занимался окраской лодки-плоскодонки, вытащенной на берег. Тут же под алюминиевым навесом хранилось несколько ярких водных велосипедов: видимо, их спускали на воду, когда на дачах начинался летний сезон.

Сейчас то ли сезон уже закончился, то ли желающих плавать не нашлось, спортивный инвентарь скучал в бездействии. Вообще, отдыхающих на озере можно было по пальцам пересчитать: старушка – скорее всего нянька с двумя девочками-близняшками лет пяти, которые с оглушительным визгом играли в салки; важная расфуфыренная дама в шелковой тройке, с хрипящим шарпеем на цепочке и ее такой же раскормленный отпрыск, восседающий за рулем новенького мини-кара; пожилой мужчина в ковбойке – не дачник, а скорее всего кто-то из обслуги, – застывший с удочкой на деревянных подмостках. Тут же по дорожке прогуливалась пара охранников с огромной черной овчаркой.

– Шипов собирался сюда, а оказался совсем в другом месте. – Кравченко подошел к лодке Зверевых и не увидел там никакого мотора.

Мещерский спросил у сторожа. Тот показал под навес на какие-то ящики: все, мол, в сохранности, не распаковано даже, как «Петр Станиславович привезли, так не распаковали еще».

Из краткой с ним беседы выяснилось, что сказать о том, были ли в тот день на озере Шипов или кто-то из владельцев лодки, сторож затрудняется по причине «плохого самочувствия»: «Спиной я маялся, в лежку лежал, а тут крестника принесло. Он у меня автобус водит, шофер. Ну, и в отгуле, значит, был. Само собой, захватил, закусочки тоже… Мы и приняли по сто пятьдесят. Не положено, конечно, да только при такой хвори лишь это самое дело и помогает. Что? Про внука спрашиваете? Нет, он тоже никого не видел. Он же в школе! Это только сегодня вот контрольную прогуливает, а так он у меня пацан совестливый».

– Если Шипов все-таки приходил на озеро, и не один, а с кем-то, милиция очевидцев этого посещения найдет. Это забота не наша! – Кравченко сдернул через голову свитер и завязал его на поясе, оставшись в футболке. – А жарко сегодня. И вправду лето вернулось. С утра все тучи, тучи, а сейчас… Итак, собирался бедный наш Сопрано на озеро с братом и бывшим любовником своей жены. Занятно.

– Да! И Корсаков мне сам первый об этом сказал. – Мещерский разглядывал лодку. – Словно упреждал все последующие вопросы.

– Откровенный малый, ишь ты. А знаешь, Серега, мне тут тоже нравиться начинает. Ну просто очень любопытное местечко! Ты глянь: и кастраты тут тебе, и мезальянсы, и любовники со стажем, трогательно сосуществующие с молодыми мужьями. И все это в вихре классики, так сказать, вращается. И вроде как все и нужно – без сцен, без комплексов, по-европейски. – Кравченко начинал злиться. – Интересно, Шипов знал, что этот вот златокудрый Димон уже прежде его лазил в этот вкусный огород?

– Да наверняка! Тут секрета, по-моему, никто из этого не делает. Мне, считай, совершенно постороннему человеку, сразу все выложили.

– Ну, не сразу, но, в общем, старушка оплошала. А она, по-твоему, к Зверевой как относится?

– Александра Порфирьевна? Хорошо, любит. Вон сколько лет живет у нее.

– А прежде жила у Новлянских. Пит этот и его сестра малахольная на ее руках выросли – сама сказала. А такого старики не забывают, нет. Так что любила она тут не одну Марину. Учтем и это. Интересно только, кого из них больше?

– Что ты хочешь этим сказать? – спросил Мещерский. – Ты, пожалуйста, четче выражай свои мысли. А то я что-то перестаю понимать.

– А пока что-либо понимать здесь рано. Пока будем нанизывать факты как бусины на леску – бездумно и механически. Итак, Корсаков вполне мог убить Сопрано. Мотив мы откопали. И какой еще! Считай, один из самых веских. Тут тебе и прежние амуры, и богачество ее. Чего проще-то? Кокни мужа, охмури свою прежнюю любовь, трахни ее посильнее в ее алой кровати. Ну-ну, не хмурься, не буду тебя раздражать. Словом, сумей затянуть в загс вдову – и считай, тефлоновый концерн и его доходы у тебя в кармане. А джаз можно в задницу послать.

– Но они ведь расстались сначала по какой-то причине. Зверева-то не за Корсакова замуж вышла, а за Шипова. Почему? Чем ей Сопрано больше нравился? Ведь Корсаков хоть на мужика похож, а этот – мальчишка сущий, да к тому же и…

– Ты же знаешь вердикт эксперта: налицо лишь незначительные гормональные изменения, – усмехнулся Кравченко. – Все его при нем. Так что не клевещи на покойника.

– Не знаю я ничего! Но если уж выбирать между Корсаковым и этим, этим… то…

– А что, если она Шипова за талант выбрала? За голос? «Она его за муки полюбила, он ее – за состраданье к ним».

– И эти кровоподтеки еще, – Мещерский хмурился. – Что за чушь? Наверняка какая-нибудь ошибка в заключении! Поэтому прокурорша и сомневается, требует повторного исследования. Ну кто, скажи ты мне, здесь мог Шипова излупить?

– А не допускаешь, что между мужем и любовником как раз и произошло выяснение отношений?

Мещерский фыркнул:

– Мы же их тогда видели на корте, вместе. И все было в рамках приличия. И брат Шипова с Корсаковым нормально себя ведет – не то что с другими. Если бы между Сопрано и Корсаковым вспыхнула драка, неужели его брат не вмешался бы?

– Ты сказал: странный этот дом. – Кравченко, щурясь, смотрел на воду. – Полный загадок и тайн, как Шильонский замок. Считай, ты этим ответил на все свои вопросы. Здесь, по-моему, все не как у людей. Я это усек сразу же, как только кастратов услыхал.

– Да уймись ты с этими кастратами! Дались они тебе, – Мещерский вдруг густо покраснел. – Забудь теперь про них.

– Ну, отчего же, – Кравченко все щурился. – Почему Шипов сам, в присутствии своей жены, так часто возвращался к этому словечку? Что за тяга такая, а?

– Ну, его же сравнивали с этим, как его… с Луиджи Маркези. Критики сравнивали.

– Вот то-то и оно. Понравилось бы тебе, например, если бы тебя сравнивали хоть и с талантливым, но все же с…

– Я не певец, – быстро отрезал Мещерский.

– Не понравилось бы? А он, бедняга, видимо, смирился с такими комплиментами двусмысленными. И терпел. И даже храбрился. Но переживал.

– Ой, да ладно тебе. Психолог еще выискался, – Мещерский поморщился. – Сам же твердишь: без домыслов, разбираем одни голые факты. А главный факт в том, что почти у каждого из этих домочадцев находится мощный побудительный стимул убрать Сопрано с глаз долой.

– И у его брата тоже?

Мещерский умолк.

– Ладно, Серега. Не будем пока разбрасываться. Поглядим, как дальше карты лягут. А пока… Корсаковым я сам бы с удовольствием занялся, но не буду. На него уже иной охотник зубы точит.

– Значит, это его ты сдашь Сидорову в качестве первого фигуранта?

– Сдают только Плохиши Кибальчишей, а я тихо капну, подложу джазмену нашему подлянку. Сейчас он самая подходящая кандидатура. А вдруг повезет? Эти в розыске наедут на него по-своему, он и треснет как ночная ваза.

– Что-то вы больно окрылились, Вадим Андреич.

– Ну хоть какая-то возможность появилась слегка отравить им тут сложную духовную жизнь. То, что эта жизнь сложная, ты хоть понял, старик?

– Я-то понял, – Мещерский усмехнулся. – Я вот о чем все думаю: они такие разные – Корсаков и Шипов. Почему ей такие разные понравились?

– У них одна общая особенность, Серега.

– Молодость? Думаешь, только это стало причиной?

– А разве тебе всегда одинаковые кукленочки нравятся?

– Не будем сейчас говорить обо мне. Ты знаешь, кто мне нравится.

Они снова помолчали. Потом Кравченко благодушно заметил:

– Корсаков Депардье напоминает молодого. Этакий першерон. И еще кого-то, только я никак не могу вспомнить… А может, она, звезда наша, разнообразие видов любит? Может, ее именно такая разница и привлекает: муж, совершенно непохожий на любовника.

– Был.

– Да, был. Потом сплыл. Я потом фото ее прежних благоверных погляжу. Впрочем, они ведь старики против этих юнцов. А вообще-то… это у нее самой надо спрашивать.

– Рискни – спроси, – Мещерский насмешливо покосился на приятеля.

– Рисковать надо с пользой, – Кравченко отечески потрепал его по плечу. – Знаешь главное правило телохранителя? «Не травмируй клиента». Запомни его. Рискует и напролом сквозь колючки пусть господин Сидоров прет. У него работа такая – людей пугать. А мы поглядим, что из всего этого получится.

Вечером после ужина Кравченко связался по радиотелефону с Сидоровым. И по-видимому, действительно попал в лесную школу, потому что трубку взяла сначала Наталья Алексеевна. Говорили они с опером долго – оба понимали друг друга с полуслова. Мещерский с неодобрением наблюдал за приятелем.

– Господи, где мы живем? – вздохнул он скорбно. – Сотрудник уголовного розыска ночует в сумасшедшем доме! Ведь это кому рассказать!

– А если у него квартиры нет? Поразводись-ка, погляжу, что от твоих апартаментов останется.

– Он за Корсаковым сам, что ли, приедет? Как за нами?

– Сам, лично. Завтра. У него методика такая – верная методика. Ему и Звереву привезет официальные повестки.

– В прокуратуру?

– Нет. Сказал, что и допрашивать тоже сам будет.

– Допрашивает следователь, Вадя.

– Это его, сидоровские, дела: может, ему прокурорша поручение отпишет – допросить такого-то с пристрастием. Наверняка так и будет. Насчет пристрастия – шутка, не бледней, не изменяйся в лице. А может, он и собственную инициативу проявляет. Словом, разберемся. Жаль, мы при этом цирке бесплатном присутствовать не будем.

– Тебе все – забава. А зачем он Зверева вызывает? – удивился Мещерский. – Я думал, вторым на очереди будет брат Шипова. Это по логике вещей: они же вместе на озеро собрались, втроем.

– Это по твоей логике. А у Сидорова логика своя. Жоржик – брат убитого. Его по делу потерпевшим признавать можно, если жена, конечно, не в счет. И потом, он вроде и ни при чем пока: мотива-то нет. А фактически он единственный, кто в огромнейшем проигрыше сейчас: со смертью брата он в этом деле – никто. И надеяться вроде ему не на что. Только если…

– Что «только если»?

– Да ничего. Смутные мысли меня одолевают, – промурлыкал Кравченко. – Смутные и грустные. Все что-то вертится, вертится, как колесики часового механизма. И столько всяких комбинаций напрашивается. А ты ни черта не понимаешь в этой хитрой схеме. Только ждешь, когда вся эта механика жахнет и разнесет тебя ко всей Парижской Богоматери. Ах как славно, например, было бы, если сегодня ночью задержали дурачка Пустовалова и он бы во всем признался, а? Веру я в людей теряю, Серега, вот что обидно. Улыбаются, музыку тебе преподносят, арии поют, оперы там, европейский шик-блеск. А потом чик – бритвой по горлышку и в колодец.

– И с колодцем этим все как-то чудно, – Мещерский потер лицо ладонью. – Ты либо все мне путано изложил, либо…

– Тут без моих изложений путаницы достаточно. А знаешь что?

– Что? – Мещерский насторожился.

– Туши свет. Давай спать.

– Спать? Сейчас?

– На часах одиннадцать. Завтра я должен быть свежий, как огурчик.

– Я не хочу спать.

– Тогда не мешай мне, – и Кравченко эгоистически выключил свет.

Мещерский в полной темноте сидел в кресле. Смотрел на луну за окном. Собственно, Вадька прав – делать особо нечего. Идти вниз завязывать с кем-то снова беседу? Так сначала надо обдумать, кого и о чем спрашивать. А так, наобум… Он откинул голову, закрыл глаза. Синяки на теле Сопрано, это нелепое возложение тела на колодец. Что-то в этом не так… И еще шарфик…

А пойти к Зверевой и спросить: «Как ваша вещь оказалась у Андрея?» Ну и что это даст? Она скажет: «Не знаю, не помню» или: «Я ему сама отдала». Зачем? Ох, сколько этих самых «зачем», «почему» набирается. Может, и прав Вадька – сначала надо понаблюдать, что выйдет из жестокой беседы у Сидорова с Корсаковым. А вдруг что и выйдет толковое. А вдруг…

И не ощутил, как сам погружается в сон – словно тонет в вязкой душной тине – все глубже, глубже…

Проснулся Мещерский словно от толчка. Луна в окно уже не светила, и темнота казалась не сплошной, а словно бы серыми пятнами, из которых проступали смутные очертания предметов. Он нашарил часы – хорошо, циферблат с подсветкой, – стрелки показывали без десяти четыре. Он повернулся спиной к окну и… Стоп. Снова то, что его разбудило: шаги. Но там, еще в глубинах сна, они звучали отчетливее, видно, ближе: кто-то прошел по коридору мимо двери. А теперь доносились со стороны лестницы.

Он спрыгнул с кровати. Даже обуваться не стал. Выскользнул за дверь – как был босой. В коридоре свет потушен, и вроде бы никого. Ринулся к лестнице. Над ней тускло горел один из плафонов укрепленного на стене бра в форме светофора. Мещерский понял, что бра эти на фотоэлементе: свет автоматически включается, если кто-то ступит на первую ступеньку. А тут – даже еще и погаснуть не успел. Он начал спускаться, миновал пролет, схватился за перила, повернул и…