Текст книги "Коммуна, или Студенческий роман"

Автор книги: Татьяна Соломатина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

– Фил Филыч, что за сарай справа? – отловил Коротков куратора.

– Да вроде раньше что-то типа лечебного корпуса санатория было. Ванны там, все дела.

– Ванны?.. А ну пойдём, посмотрим. Ключи-то есть?

В общем, через два часа титан, обнаруженный в бывшем лечебном корпусе (всё-таки чахоточных детей изредка мыли!) был починен и готов к употреблению. Все девчонки с визгом стали расписывать очередь и ожидать неземного блаженства – полноценного мытья с горячей водой. Так что, дамы и господа, иногда плотские радости так духовны, что вы даже себе и представить не можете. Можете? Так чего же вы ноете, если у вас из крана течёт горячая вода и есть уютный унитаз, а? Не гневите бога.

«Может, тебе ещё и ананасов в шампанском?!»

Полина открыла глаза и обнаружила, что лежит на незнакомом матрасе. Завёрнутая в пахнущий нафталином плед. Слева от её головы покоится конспект по нормальной физиологии. А правое ухо лижет забавный, чёрный в рыжую полосочку котёнок.

«Я же вчера переехала!»

– Тигр! Немедленно прекрати меня слюнявить! Надо же… Уснула без белья, как свинья. Не умывшись, не почистивши зубы, не… Даже в колхозе на первом курсе себе такого не позволяла! Чего так холодно-то? А! Ещё и окно забыла закрыть. Зато твой лоток не так благоухает. Ладно, пора вставать, искать тут блага цивилизации в виде санузлов и прочих достижений центрального водопровода, мыть твой туалет, добывать себе кипятка и собираться в институт. Ты пока здесь посиди. Мал ты ещё для кухонно-коммунальных разборок. Дать тебе колбасы?

Тигр одобрительно мяукнул в ответ на такое предложение. Полина нарезала ему остатки докторской и положила…

– Хватит свинства! Не то оба мы с тобой деградируем и превратимся в отребье! Люди даже во второй и в шестой общаге умудряются сохранять человеческое достоинство. А это постараться надо! Что мы с тобой, парии? Я сплю на голом матрасе в какой-то древней шерстяной тряпке. Ты – жрёшь с пола. Ужас! Специальными кошачьими мисками я для тебя сейчас не разживусь, но вот фарфоровым блюдцем – пожалуйста! Посуда у тётки старая. Соответственно, добротная.

Полина достала из буфета что-то кремовое в мелкую бежевую розочку.

– Ну как? Подходит? Характер у Валентины Александровны был не ах, но вкус явно присутствовал! Ешь!

Она поставила блюдце на пол. Взяла с собой чайник, нож, в карман спортивного костюма положила зубную щётку, пасту и мыльницу, на шею повесила полотенце – и со всем этим двинула за дверь, полная решимости.

«Я здесь такая же полноправная хозяйка, как и они!»

Она, как ни странно, отлично помнила эту часть квартиры. Вот справа то самое окно. И его действительно надо срочно помыть. Вчера вечером оно казалось просто пыльным, но уже в предрассветных сумерках стало ясно, что его не мыли, надо полагать, года эдак…

«…с тысячу девятьсот семнадцатого от Рождества Христова! Вот после занятий и помою. И вообще, сегодня надо устроить, как это называет Вадя, ПХД [16]16
  Парково-хозяйственный день ( армейское).


[Закрыть]!»

Чуть правее были ступеньки, ведущие в кухню. Наискосок от двери в Полину комнату, чуть ближе к кухне, была ещё одна дверь. Раскрытая настежь. Комната, открывшаяся взору Полины, была больше похожа на… Полина никак не могла придумать, на что похожа эта обстановка: ободранные обои, потёки на стенах, грязное – близнец коридорного – окно в полстены. Из мебели – колченогий стол в углу, с грязными стаканами, ржавыми банками и прочим подобным, да на полу – матрас, по сравнению с которым Полин был просто-таки периной первой фрейлины. Нищета и запустение, короче.

«Заброшенная, что ли? Да нет. Вспомнить хотя бы вчерашнюю Антонину с догом. При таких аппетитах заброшенных комнат в коммунах не бывает. На ремонт вроде не похоже…»

Но Поля уже спустилась в кухню.

Вот это была кухня так кухня! Метров под сорок квадратных. Два огромных окна слева. Окна тут кругом, надо признать, были щедрые. Потолки явно пониже Полиного владения, но тоже внушали. Куда там той же «сталинке»! Не говоря уже о «хрущобах»… Под потолком по периметру змеились толстые трубы разнообразных калибров, но одинаково древние, сивые и лохматые. С очагами мацераций по поверхности слоёв бывшей прежде тёмно-зелёной краски. Сам потолок белили последний раз… Полина не могла определить. Тут был нужен археолог, а не студентка второго курса медицинского института. Дощатый пол, крепкий, намертво утоптанный, монументальный, был выкрашен стандартной совковой краской цвета «шибко коричневое бордо». У левой стены стояли две газовые плиты. Одна – закопчённая, как шахтёр, и засаленная, как цинковый стол сразу после вскрытия. Другая – со следами попыток уборки. Именно так: «со следами попыток». Потому что при взгляде на эту вторую плиту становилось ясно, что всплески борьбы за чистоту возникали у хозяина (хозяйки?) редко. И он (она?) никогда не мог довести внезапный порыв до хотя бы видимого результата. Но всё равно вторая плита по сравнению с первой выглядела, как оперблок отделения трансплантологии из документального фильма производства ЮАР [17]17
  Южно-Африканская Республика. Ныне таковой в том виде, что была, на политической карте мира уже нет. Хорошо это или плохо – не автору судить. Автор лишь может сообщить заинтересованному читателю, что первым в мире пересадку сердца произвёл гражданин именно ЮАР – всемирно (именно этим фактом) известный хирург Кристиан Барнард. В детстве одной из самых любимых книг автора была «Нежелательные элементы», написанная Кристианом Барнардом в соавторстве с Зигфридом Стандером (или наоборот, что вероятнее). Аннотация к изданию 1977 года гласила: «Роман… посвящён этическим проблемам профессии врача, обусловленным политической ситуацией в Южно-Африканской Республике». В книге была фотография самого Барнарда – очень красивого мужчины с внешностью «истинного арийца». Автору даже довелось видеть самого Барнарда живьём. Причём, вы будете смеяться, – в городе Одессе. Он был уже очень старенький. И уже очень разочарованный тем, что ЮАР больше нет. А точно такую же, как в детстве, книгу «Нежелательные элементы» автору подарил друг в 2010 году. Алексей, огромное спасибо! Правда, хорошо быть автором? Можно поблагодарить друга прямо со страниц книги. Да и вообще сказать всё, что на ум с души упало. Например: «Не знаю, как там Чеховы-Булгаковы, – у общественного бессознательного одни и те же нажёванные священные коровы. Но лично меня в том, что врач может писать, ещё в розовом детстве убедил именно Кристиан Барнард. И – Василий Аксёнов. Вечная память обоим, каждому – своя, по делам его».


[Закрыть]по сравнению со складом ГСМ [18]18
  Горюче-смазочные материалы.


[Закрыть].

Под окнами и у стены напротив были установлены столешницы-тумбы различной степени монументальности и ветхости. Кое-где – в межоконных проёмах и на стенах – развешаны ящички и полочки, как один корявые и замусоренные. Напротив плит был умывальник. Над умывальником – небольшое окно.

«О, вот же он, сортир! Это из него окно. Там ещё унитаз на постаменте, если мне детская память не изменяет!»

Полина поставила чайник и нож на ближайшую к ней столешницу и подошла к умывальнику. Покрутив один-единственный кран, Полина добилась тоненькой струйки холодной воды. Она раскрутила его до конца – струйка толще не стала.

В этот момент в туалете зловеще заурчало, ухнуло, загремело цепями и обрушилось водопадом. Струйка чихнула, плюнулась и иссякла. Из проёма справа от умывальника вышла ответственная квартиросъёмщица Неля Васильевна Аверченко, на шаркающем ходу поправляя виднеющиеся в засаленный халат, местами лишённый пуговиц, байковые панталоны. Кран загрохотал захлёбывающейся отрыжкой. Как будто испугался явления «падлы Нельки».

– Доброе утро, Неля Васильевна, – поприветствовала Полина старуху, решив оставаться аристократкой несмотря ни на что! Потому что дворянские корни должны победить чекистские и люмпенские! Во всяком случае, очень хочется, чтобы победили.

– Кран закрой! – не отреагировала мадам (или таки мадемуазель?) Аверченко на приветствие. – Вода теперь только минут через пять будет.

Голос у неё был уже не такой враждебный, как вчера. Он был скорее нейтральный. Такой, знаете ли, голос, который никогда не был доброжелательным, и потому нейтральность его свидетельствует о хорошем расположении духа. Или хотя бы не таком уж плохом. Говоря откровенно, когда Полина мама, совсем ещё не старуха, бывала в не плохом (не путать с неплохим) расположении духа, она разговаривала именно таким вот нейтральным голосом. Да вы и сами, глубокоуважаемый читатель, наверняка знаете не одного индивида, за всю жизнь не сказавшего ничего весёлым, или, паче чаяния, добродушным, или хотя бы шутливым голосом. Или вернее сказать – тоном. Но подобные голоса так лишены оттенков, окрасов, эмоций и проч., что слово «тон» к ним неприменимо. Голос и голос. Назойливая монотонная звуковая волна.

Полина быстро завертела кран, отрыжка которого грозила преформироваться не то в стон, не то в вой, не то и вовсе в приступ бронхиальной астмы.

– Правильно чайник поставила! – продолжила Нелька. – Это твой стол. А это, – указала она перстом в первую плиту, – твой газ. Две левых конфорки. Правые – Козецкого. Помоешь! Мою, чистую, не сметь трогать!

«Без тебя знаю, что мыть. Это твоя-то чистая? Ха-ха! Тоже мне, указометр нашёлся! Стоило от мамочки со всеми удобствами сбегать, чтобы мне тут всякие старухи Изергиль указывали, что делать!.. Так, Полина Романова! Душите в себе Коляна!»

– Разумеется, помою! – улыбнулась Полина. Улыбкой ехидны. Хулиган Колян Романов не желал рассасываться из генома. А и пожелал бы – не смог.

– Туалет с пяти до шести утра не занимать! Это моё время!

– Хорошо, Неля Васильевна. Шесть утра меня вполне устраивает. Ну, слишком приспичит, встану в четыре. С четырёх утра до пяти свободно?

«А-а-а!!! Полина, прекрати! Ну чего вдруг такой упоительный пыл? Эта старуха тебе никто! Ровнее! Вежливее!! Рав-но-душ-ней!!!» – кричало эго в альтер-эго.

– Неля Васильевна, – Полина сделала над собой усилие и заговорила вежливо, без малейшего намёка на ехидство. – А где здесь горячая вода?

– Может, тебе ещё и ананасов в шампанском?! – издевательски заскрипела старуха и поволоклась вон.

– Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском! – в кухню из коридора вдруг влетел дворник Владимир, весь мокрый, включая трусы и майку сомнительных качества и свежести. Затрусил головой, как собака, прикрыл глаза и поднял вверх руку, мол, не сбивай с драйва! И продолжил голосить чётко, с выражением, распространяя вокруг себя вполне такой стойкий привычный перегар:

 
Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!
Удивительно вкусно, искристо и остро!
Весь я в чем-то норвежском! Весь я в чем-то испанском!
Вдохновляюсь порывно! И берусь за перо!
 
 
Стрекот аэропланов! Беги автомобилей!
Ветропросвист экспрессов! Крылолёт буеров!
Кто-то здесь зацелован! Там кого-то побили!
Ананасы в шампанском – это пульс вечеров!
 
 
В группе девушек нервных, в остром обществе дамском
Я трагедию жизни претворю в грёзофарс…
Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!
Из Москвы – в Нагасаки! Из Нью-Йорка – на Марс! [19]19
  Игорь Северянин. «Увертюра».


[Закрыть]
 

– Доброе утро, Полина Романова! Как спалось на новом месте? Приснился жених невесте? – возопил он, закончив экстатическую декламацию.

– Доброе утро, Владимир Козецкий! – Полина кивнула. – Скажите, дядь Вова, а как вам с перепою удаётся выговорить весь этот эгофутуризм типа «ветропросвиста» или, там, скажем, «грёзофарса»?

– Годы и годы тренировок, деточка! – похвастался всё ещё хмельной дворник Владимир. – Чтобы не сойти с ума и ни о чём не думать, я твержу и твержу про себя километры стихотворений и поэм, заранее предусмотрительно выученных. Сейчас-то я всё пропил! Вообще ничего не осталось! Да ты имела удовольствие лицезреть мои пенаты! – он махнул рукой в сторону распахнутой в дыру с потёками и матрасом двери. – Так что благодаря мне и наша многоуважаемая ответственная квартиросъёмщица тоже, некоторым образом, приобщается к прекрасному. Хотя бы на слух! Читать ничего, кроме передовиц советских газет, она не способна, хотя именно она!.. – Он развернулся лицом в коридор, сложил руки рупором и проорал в пространство: – Да-да, именно она скупила у меня за бесценок бесценную библиотеку моих родителей, собранную их родителями, с подаренным, например, лично моему деду самим лично Игорем Северяниным сборником «Громокипящий кубок», тысяча девятьсот тринадцатого года издания, с автографом, разумеется, автора! Сколько отвалили, баб Неля? Трёшник, поди, как за раритет? Я ж, понимаете, когда выпить хочу, невменяем. Могу почку за рубль продать! Если она кому-то нужна ещё, моя насквозь пропитая почка, – последнее он произнёс уже более спокойно, развернувшись к Полине. – Но стихотворения «Ананасы в шампанском» из одноимённого сборника нет в «Громокипящем кубке». Потому что опубликовано было позже – в тысяча девятьсот пятнадцатом. И прохладно принято публикой! – совершенно уже вразумительно, как будто обсуждая тему за столиком в литературном кафе, завершил дворник Владимир, так и стоя весь мокрый, в трусах и майке.

«Я попала в сумасшедший дом. С пяти до шести утра бабка восседает на постаменте. Как прямая кишка не вывалится? Мокрые, босые, голые ханыги с утра пораньше цитируют Северянина с последующим семинарским разбором этапов творческого пути…»

– Ты чего мокрый, пьянь?! – мимо них, через всю кухню, слегка расплёскивая содержимое полного до краёв мочи и говна горшка без крышки, пронеслась вчерашняя Антонина Марченко. За ней трусил верный щенок-переросток, дружелюбно помахивая хвостом.

– У вас, Антонина, есть своя собственная ванная комната, вот туда и сливайте нечистоты вашего младенца! – весело завопил дворник Владимир.

– Пошёл вон! – добродушно крякнула Антонина под звук выплёскивания субстанций. Слить она и не подумала. Тут же вынеслась обратно и, игнорируя Полину, уставилась на дворника.

– До белки допился? Чего мокрый, спрашиваю?

– Тонь, вот её дед – гениальный старикан! В восемьдесят лет жену сменил! В прорубь нырял и холодной водой зимой обливался. Вот и я решил начать. Из дворового шланга. С осени, так сказать. Чтобы привыкать.

– Не в прорубь, а в сплав. И не нырял, а свалился. Что-то я забыла сделать… А! Вот. Доброе утро, Антонина! – сказала Полина.

Но Антонина ничего ей не ответила. Даже взглядом не удостоила.

– Доброе утро, Таис! – сказала тогда Полина догу.

Дог приветливо увеличил частоту и амплитуду хвостомахания.

Антонина Марченко достала из кармана халата пятёрку и сунула дворнику Владимиру за резинку трусов.

– Не пропей сразу. Пожрать себе чего-нибудь купи! – И унеслась со своими горшком и собакой.

– Царица! – проорал ей вслед поэтически грамотный дворник. – Ну-с, мадемуазель Романова, я, пожалуй, пойду, разотрусь махро… Чем-нибудь разотрусь – и за метлу! Обеспечивать чистоту вверенных мне участков улиц нашего города! А вам, девушка, – приятного дня! – И он скрылся в своей комнате.

Кое-как отмыв многострадальный чайник и набрав в него воды, кое-как почистив зубы и умыв лицо, Полина вернулась в свою комнату к Тигру.

– Что-то я забыла? – спросила она у него.

– Хм! – ответил ей Тигр.

– Ну да!

Она схватила фотографический лоток и направилась в туалет.

Что это был за туалет!!! Иные московские кухни куда меньше. Перед подиумом, на котором высился монументальный в своей засранности унитаз, расстилалась пара квадратных метров давным-давно немытого пола. На стенах, уходящих в недосягаемую высь, висели стульчаки числом шесть. Некоторые, что правда, производили впечатление вросших в стену, потому что были покрыты всё той же пылью, паутиной, дохлыми мухами и ещё чем-то неопределённым. Видимо, квинтэссенцией иссохшего остатка круговорота материального бытия. От унитаза вверх уходила чугунная труба, покрытая на сей раз не только пылью, но ещё и мхом с колониями дрожащих кусочков слизи. Венчал трубу чугунный же бачок, слева от которого свисала ржавая цепь, завершавшаяся внизу желтоватым костяным отполированным набалдашником.

Всё это было великолепно настолько, что Полину передёрнуло от смешанных в равных пропорциях омерзения и восхищения. Мечта Дали. Оригинал для подражания в той эпохе, что наступит через пару десятилетий. Интересно, производители итальянской сантехники уже научились производить идентичные натуральным колонии подрагивающей слизи и искусственно ржавить золотые цепи? Изобрели уже сусальную ржавчину?

С минуту Полина не могла даже шевельнуться. Но затем – вдох-выдох – дела-то делать надо! Она вылила лоток, сама – не без экзистенциального ужаса – помочилась, зависнув над унитазом в позе богомола перед атакой (у неё-то тут собственного стульчака ещё не было!), сполоснула лоток под тем же краном (другого не наблюдалось!) над сколотой, некогда эмалированной, раковиной. И вернулась к себе в комнату. Без особых приключений вскипятила воду в чайнике (хватило и на кофе, и на кое-какие гигиенические процедуры), налила Тигру воду в блюдце, пообещав вернуться с молоком. Оделась, взяла сумку с книгами-конспектами, без приключений миновала безлюдные пока коридор и подъезд, выскочила в палисадничек, вдохнула полной грудью утренний воздух и отправилась в институт. Пешком. Было семь часов утра. А первая пара начинается в девять. В восемь пятнадцать Вадя её будет ждать за Художественным музеем, у парапета Комсомольского бульвара, с видом на порт. Такая у них на двоих привычка – курить по утрам с видом на порт, благо пока занятия в главном корпусе, анатомке или поблизости. Он с собой всегда приносит термос с кофе в своей бездонной спортивной сумке. Иногда жутко зевает во весь рот. Она даже не сердится. Во-первых, за почти полтора года – ну, ладно-ладно, чуть больше года – Полина повзрослела и знает, что если мужчина помимо учёбы ещё и работает, то он может позволить себе и зевнуть. Во-вторых, ну кто они друг другу, а? В-третьих, кем бы они друг другу ни были, у неё рыльце перед Вадей в пушку. Вероятно, и у него перед ней, ну да ей об этом ничего не известно. А о себе – известно. Знание о себе всегда печальнее знаний прочих. В-четвёртых и в каких угодно – это всё не важно. Важно только что? Правильно! Важно на самом деле только то, что почти каждое утро они сидят на парапете бульвара, смотрят на порт, курят, пьют кофе и молчат. Семьи нет, а семейный ритуал есть. Забавно всё это…

«Чертовски забавно!»

Эту дурацкую фразочку ввёл в устойчивый оборот Примус.

– Как хороши! – говорил он сам себе, пялясь на выбегающих из того сарая, где раньше мыли чахоточных детей, здоровых, молодых, чисто вымытых, смеющихся студенток. – Чертовски забавно!

– Интересно, каков был процент выживаемости этих прежде пользуемых тут туберкулёзных детишек, не говоря уж о статистике выздоровления? – обращался он к небесам. – Чертовски забавно!

– Кроткий, ты что, мадемуазель Романову ещё не это самое?! – интересовался он у Вадима и, получив в ответ полушутливый, но в меру чувствительный удар по печени, непременно выдыхал вдогонку:

– Чертовски забавно!

В Татарбунары он не поехал. Зачем? Вадим всё купит. Примусу было наказано навести порядок на территории временного обиталища, но он особо не парился на этот предмет. Пару часов он провёл в созерцании, ещё пару – за чтением. Ну и вздремнул, не без этого. И лишь около четырёх пополудни попросил Нилу Кот подмести пол в «скромной обители четырёх иноков». Та с радостью бросилась исполнять. И не только подмела, но и вымыла. Вообще-то, в честь выходного дня, помывки, получения щедрых гостинцев от папы Оли Вольши девушки решили затеять вечеринку и пригласить к себе в комнату своих соседей, одногруппников Полины.

– Повезло тебе! – завистливо присвистывала Вторая Ольга из Кривого Рога – по фамилии Селиверстова. – За кого хочешь, за того и выходи!

– Куда выходи? – уточняла довольная и совершенно отупевшая от такой внезапной радости, как ощущение чистого тела, Полина.

– Замуж, замуж выходи! – смеялась Вторая Ольга.

– А надо? Мне только семнадцать, между прочим.

– Потом поздно будет! Ещё пара лет – и никто не возьмёт!

– Ну да, ну да! В девятнадцать – через те самые пару лет – я, разумеется, буду совсем дряхлой, ни на что не годной старухой, – хмыкала Полина.

– Вот зря ты хмыкаешь! – не переставала наставлять её Селиверстова. – Сейчас всех разберут, кто получше, а тебе потом ничего не останется!

– Они что, мандарины под Новый год в овощном, что «их всех разберут, а тебе потом ничего не останется!» – передразнивала Поля подругу.

Они валялись в комнате на застеленных кроватях. Первая Ольга и Нила отправились на машине Ольгиного папы в рейд – в сельпо. Хотя зачем им то сельпо? Анатолий Кириллович – очень славный и приятный дядька! – столько всего понавёз, что на месяц хватит! И костюмы спортивные с куртками, к слову, не забыл. И никаких лишних вопросов. Улыбчивый, умный, тактичный. Выдают же людям отцов! В общем, Первая с Нилой поехали, а Вторая с Полиной остались. Полине было просто приятно лежать на кровати помытой, не шевелиться и ни о чём не думать. А Селиверстова при виде Вольши-папы так раскокетничалась, расхохоталась и разболталась – пулемётными очередями тарахтела, перемежая соловьиными трелями, – что ей, похоже, спустя некоторое время стало стыдно. Она была девушка жадная и охочая до мужского внимания, но не без интеллекта. А бог, как известно, бодливой корове рогов не даёт. Эти проклятые мужики – все скопом и каждый по отдельности! – воспринимали Ольгу Селиверстову чем-то вроде рубахи-парня, вечной фоновой хохотушки и дежурного бубенчика. При том что она была куда симпатичнее многих девиц, удостаивавшихся и влюблённости, и прочих знаков душевного и полового внимания.

– Ну вот чем тебе, к примеру, не нравится Вадим? – не отставала от Полины Вторая Ольга.

– Да всем он мне, к примеру, нравится.

– Ну так чего ты тормозишь?

– А надо разгоняться? Ты мне скажи, где у него педаль газа, – я нажму! – отшучивалась Полина.

– Ох, я бы ему на ту педаль газа понажимала!!! – мечтательно захлёбывалась Селиверстова. – Слушай, Полина! Ты что? Ещё девственница?! – вдруг сделала она огромные круглые глаза.

– Да. А что, это преступление? Меня моя девственность не тяготит, Оль! – лениво проворковала Полина.

– Тебя-то не тяготит! – менторским тоном провещала Вторая Ольга. – А вот мужчины девственниц боятся!

– Да ты что?! – с наигранным удивлением произнесла Полина. – Ну всё, тогда мне конец. Придётся ждать бесстрашного мужчину! Пожалуй, пара лет ещё до глубокой старости есть. Позволю себе такую роскошь – дождаться того самого храбреца, что сокрушит эту опасную неприступную крепость!

– Вот всё тебе хиханьки!

– Оль, ну как две вполне себе неглупые девицы, студентки медицинского вуза, могут говорить о такой ерунде всерьёз?

– Слушай, как ты думаешь, а Первая Ольга и Нила тоже девственницы или уже того?

– Вернутся – спроси. Мне кажется, что да. Могу даже с уверенностью сказать, что девственницы. Я бы и про тебя тоже так думала. Как-то ты не вяжешься с образом эдакой пожившей девицы.

– Ну, вовсе не такой уж и пожившей. Так, разок-другой было. Мне просто казалось, что девственницей в институте быть как-то неприлично.

– Господи, и я ещё думала, что это у меня мусор в голове! – рассмеялась Полина.

И Первая Ольга, и Нила оказались девственницами, как и Полина. И вовсе, к слову, не считали, что мужиков надо срочно расхватывать на манер горячих пирожков. Первая Ольга сказала, что семья – это скорее кропотливо спланированная акция, нежели нечаянно нагрянувшая любовь или, тем более, простое половое влечение. Нила, вспомнив любовные похождения своей матушки, сообщила, что мужчин на свете, в общем-то, как грязи – и свинья, если что, везде болото найдёт. Но только количество мужчин, пусть даже частенько и весьма себе неплохого качества, счастливой любви, а тем более – семьи, вовсе не гарантирует. Полина сообщила подружкам, что ещё даже ни разу не целовалась. Толком. Один эпизод из школьного прошлого – не в счёт.

– Это потому что надо было с кем постарше целоваться, а не с одноклассником! – резюмировала Селиверстова.

– Уж лучше бы я с одноклассником поцеловалась, ей-богу! Потому что как раз «с кем постарше» такая гадость оказалась! Сильно постарше… И сильно гадость!

А Вольша призналась, алея как маков цвет, что она как раз целовалась с мальчиком моложе её… Да не на год, а на целых два. Он сейчас только в девятом классе учится. Но очень хорошенький. Зовут Валик. Сын папиной коллеги. Родители думают, что они дружат. В принципе, они и дружат. Ну, вот ещё и целовались. И даже там за всякие места друг друга держали. Ничего так, в общем-то. Познавательно.

– А Ирка, третьекурсница, сюда из Борисовки приезжает знаете зачем? – вдруг ляпнула Селиверстова.

Первая Ольга и Нила посмотрели на неё как на… укоризненно, в общем. Мол, что ты несёшь?! Вот на фига?! Но Полина так безмятежно и лениво произнесла: «Зачем?» – что у Второй Ольги пропало всякое желание «раскрывать глаза» и делать всякие прочие мелкие подлости. Не её это, в конце концов, собачье дело. Кто, к кому и зачем приезжает. А если ей нравится Вадим Коротков – так что тут такого? Лежит себе Романова на кровати – ну и пусть лежит. Всю жизнь пролежать можно. А ей, Селиверстовой, никто не запрещал и свои действия предпринимать. Раз он Ирку того… Ну, этого… То и её полюбит. Хотя Ирку он вроде как не любит. Ну да ничего, если спланировать и провернуть акцию – ха-ха! – то стерпится-слюбится. Хоть кто может сказать внятно, что она такое, эта любовь? Фикция одна. Есть секс, есть дети, есть брак. Из первого происходят вторые. А была бы беременность – можно и в ЗАГС. Крепкая здоровая семья. Ячейка общества. Основанная на взаимопонимании первого через второе. Или наоборот?.. Не важно. И на тарелке вкусного супа. Это важнее. А Романовой, может, кто и покруче Короткова нужен. Ей, может, принц на белом коне нужен, а не тот, кто за ней пешком в ночь холодную поплетётся. Вот пусть себе лежит и не кукует.

Селиверстова вконец обозлилась на ничего не подозревающую и ни в чём не повинную Романову. Но тут раздался стук – и в дверь, не дожидаясь разрешения войти, протиснулся Примус.

– Ну что, в котором часу разврат?! – громогласно осведомился он. – Парни уже готовы. Вадим прибыл. Стасик подстриг усы. Тарас протёр очки. Серый выпил стакан для храбрости. Меня послали уточнить степень готовности. Уверен, будет чертовски забавно! Эдакий пир патрициев и гетер посреди нашего беспросветно-плебейского колхозного бытия.

– Нашёл гетер, патриций! – загоготала Нила. – В общем, можете уже идти.

– А вы тщательно подмылись? – прищурился Примус.

Вместо ответа в него полетели все четыре подушки.

Посиделки удались на славу. Вместо запланированных восьми участников буквально через час их было уже в два раза больше. Подвезённое Вольшей-старшим, чего, по подсчётам бережливых (и любящих вкусно поесть) Нилы и Второй Ольги, должно было хватить на месяц (ну ладно-ладно, на пару недель точно!), на глазах сметалось со стола вечно голодными молодыми здоровыми мужиками.

– Ну вот, – после ворчала Селиверстова, – им всё равно, что жрать, что борщ, что кашу, что карбонат с сырокопчёными колбасами. Надо было припрятать! Эх вы!

– И что, ты стала бы под одеялом есть? – смеялась Вольша.

– Не под одеялом, а с вами! – Вторая Ольга достала из-под матраса пару банок шпрот, печени трески и чего-то ещё жутко дефицитного.

– О!!! Молодец! Даёшь остатки профсоюзного пайка! – радостно завопили девчонки, минутой прежде радевшие за равенство и братство.

– То-то же! – наставительно урчала довольная и гордая Селиверстова. – Жаль только, мясо-колбасы под матрас не засунуть было. Я и так об эту печень трески всю задницу отбила! Надо же было ещё следить, чтобы на неё никто, кроме меня, не сел. А то бы ухнуло в прорву этих глоток вместе с жестянками.

Но это было на следующий день. А та «колхозно-комнатная» вечеринка удалась. Что бы там ни говорили очередные родители, как бы там ни ныли о нравах и безнравственности, всегда было, есть и наверняка будет и будет впредь что-то волшебное в местах скопления критической массы молодости. Что-то такое, что, взрываясь и вспыхивая, не уничтожает, не калечит и не обжигает. А только волнует, щекочет и радует.

Хотя, конечно, простите автору его сорокалетнее занудство, – от компании зависит.

Но в той компании, в селе Глубокое Татарбунарского района Одесской области на исходе восьмидесятых двадцатого века не было никого подлого, никого нечистого помыслами. Все были так юны и прозрачны, что даже сама мысль о чём-то недостойном не посещала шальные головы. Дай, дай бог сил и вдохновения автору придумать ту компанию Полины Романовой! И помоги вспомнить своих…

Толик Кравченко, невысокий, забавный, подвижный, вечно голодный и вечно живой. На втором курсе, получив очередную стипендию, наконец-то закупит себе мяса, подсолнечного масла, моркови, лука и риса. И, предвкушая пир после полумесячной голодухи на хлебе с кефиром, затеет плов на кухне шестой общаги. И ненадолго отойдёт. Ровно настолько, что другим голодным студентам, у которых кончилась закуска, этот плов очень пригодится. И потом они будут виновато молчать, потому что невысокий весёлый Тоха бывает ох как суров! Вовочка Шевченко, хитрый, умный, шахматист, чистюля. То всё в шахматы пропьёт, то в бутылку проиграется. И как до Слободки доедешь, если даже на трамвайный билет не осталось? Не пешком же идти из центра. Зимой. Промозглой, ветреной, гадкой одесской зимой. В конце концов, что? Контролёры не люди? Чувства юмора у них, что ли, нет? А развлечений мало. Можно показать им филигранно отработанный номер-миниатюру: «Танец маленьких лебедей». Исполняется на пальцах ног. Как зачем я снимаю в трамвае ботинки и носки?! А я вам сейчас всё покажу, и вы поймёте! И вам станет так весело, что вы простите мне проезд «зайцем». Шевченко, пришедший в ужас от того, что переночевавшая у них в комнате подруга соседа выстирала свои трусы в Вовкином ведре для мытья полов! «А вдруг у неё инфекция?!» – кричал он на соседа. «Зачем она свои возможно инфицированные трусы стирала в моём стерильном ведре для мытья полов?!» – стонал Вовка и скрепя сердце и желудок отсчитывал рубли на покупку нового ведра. Мнительный Олег Пирютко, обнаруживавший у себя на каждом цикле новые и новые болезни, вплоть до онкологии. Кажется, разок даже вешаться собрался. Но потом увлёкся иридодиагностикой. А потом – женился. И ещё раз женился. И ещё раз. Трижды! За какие-то шесть лет. Тоненький, прозрачный, пугливый. Крепкий Вадик Зовтун и его милая зануда Светка. Вот эти как раз после первого колхоза и поженились. И за время института двоих детей родили. Крохотная смешная девулька, подраставшая в шестой общаге, закрывала папе рот ручками и просила: «Папацька, не пой! Нинада!» – а Вадик так любил петь! Впрочем, я понимаю его дочь. У него совсем не было слуха. Вадик Зовтун – отменный каратист. Участвовавший в каком-то международном соревновании по какой-то из версий, коих много расплодилось в конце восьмидесятых – начале девяностых, и дошедший лишь до тура, где призом был цветной телевизор. «Вадик! Чего же ты дальше не стал участвовать?!» – вопили все. «А мне телевизор и нужен был. Зачем мне дальше участвовать?» Они со Светкой были похожи скорее на брата и сестру, чем на мужа и жену. И были абсолютно и закончено счастливы в своей похожести. И, скорее всего, так и есть по сей день. Вечно хохочущий Серёжа Сапожников. Серьёзный Ваня Митров. Делано-деловитый Юра Назарук. Олег Пухильский, волосатый настолько, что на курсе пропедевтики хирургических болезней ему скажут: «Пухильский, снимите свитер! Вы же в отделении!» На что Пухильский обиженно пробурчит: «Я уже снял! Это грудь!» Забавный Пухильский, вечно терявший контактные линзы в шуточных мальчишеских потасовках в раздевалках. Дёрганый Генделев, грубоватый Худолей, глуповатый Заболотный, любящий принять на грудь Пургин. Правильный, как сразу три пионера-героя, Громадский. Милашка Андрей Григорьев, идеологически выдержанный, как сразу вся комсомольская молодая гвардия (не, ну, хочешь жить – умей вертеться!). Тоже женится сразу после первого колхоза. Совсем домашние Тетюшев и Почтаренко. Не менее домашний, но куда более разухабистый Димка Попов. Слегка пустым мешком по голове ударенный Мунтян. Весёлый, добрый Вадик Андриянов – силищи и дури неимоверной, как-то раз закинувший гранату на старом стадионе – том, что ближе к Пересыпи, за кафедрой микробиологии, – куда-то за его пределы. Ох, хорошо, что по лестнице никто не спускался… Лёшка Малярчук, сперва выбеливший чуб, а после и вовсе облысевший. Весь такой таинственный, весь такой стильный, весь такой со странной безвкусной девочкой, обвешанной бижутерией, как новогодняя ёлка шарами. Так и живёшь ты с ней? Нет? Да? А помнишь, Лёшка Малярчук, как ты притащил бутылку карамельной спиртовой эссенции, добавляемой в «стеклянные» конфеты, и мы все упились и воняли дюшесом? Серёжка Бестанчук, фотографировавший и фотографировавший нас в колхозе. Смешной, высокий, но круглый. Рыжий. Только у рыжего могло получаться быть высоким, но круглым. Ты вроде женился на Ленке Семененко. Ещё не развёлся, тьфу-тьфу-тьфу? Олег Захаренко, совсем уж, простите, ни бе ни ме. А потом вдруг – раз! – и за него выходит энергичная умница-красавица Ни… Никто и ничего не понимает. Руслан Даниленко, женившийся по любви на одесской прописке. Очень высокий, очень красивый парень. Очень красивый – и в то же время абсолютно похожий на иллюстрацию к параграфу «Анэнцефалия» из учебника психиатрии для четвёртого курса. Сашка Макаров, женившийся на выезде на ПМЖ. Что ты делаешь в той Америке, Сашка? Неужто и вправду фтизиатр? Да ну! Помня тебя неплохо, не верю! Скорее менеджер средней руки в каком-нибудь супермаркете. А Лёлик Смоквин, не могущий без частицы «бля» слова молвить! И потому на семинарских занятиях переделывавший её на «блин». Так и стоит перед глазами, как ассистент Антипов с кафедры фармакологии говорит ему: «Смоквин! Сегодня без блинов!» Так бедный Лёлик полчаса у доски мычал и сказать ничего не мог, хотя чуть ли не впервые именно в тот день что-то выучил. Многие-многие-многие мальчики и девочки моей юности… Где вы теперь? Как вы теперь? Нет! Не надо, не говорите! Проходные и канувшие. Прошедшие и запомнившиеся. Не надо мне знать, что с вами стало. Достаточно знать, что вы были. Потому что лучше, чем тогда, в конце восьмидесятых – начале девяностых века двадцатого, вы не будете уже никогда. И уж точно вы никогда-никогда не будете такими чертовски забавными!