Текст книги "Между богами и свободой"
Автор книги: Татьяна Томах
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
1. ДВЕРЬ. КЛЮЧ ДЛЯ ПЕТРА.
– Ну что же ты? – Оленька нетерпеливо тронула его за локоть. Улыбнулась, тряхнула кудряшками, усыпанными по последней моде сияющей золотой пыльцой, отчего издалека Оленькина голова была похожа на ёлочный новогодний шар. – Что остановился? Заходи.
– Да-да, – Петер кивнул, надеясь, что его улыбка получилась настоящей. Рука будто закоченела на ручке двери, не желая шевелиться. Дверь была деревянная, скорее всего, даже не просто покрытая тонкими пластинками шпона, а деревянная целиком. А значит, безумно дорогая. Петер жадно вдохнул запах дерева – свежий и немного горьковатый. Может, орех? – попробовал угадать он, разглядывая красноватые прожилки. Сейчас бы прижаться щекой к этой двери, зажмурить глаза и вдыхать чудный запах. И думать о том, как зелёные листья колышутся над головой, плавится капелька горькой смолы на тёплой коре и ползёт деловитый муравей вверх по стволу, будто надеется добраться до самого неба…
– Пе-етер, – нетерпеливо и капризно позвала Оленька.
– Да-да, – спохватился он… Просто стоять бы, вдыхать чудесный запах настоящего дерева – и никогда не открывать эту дверь. А потом Петер вспомнил, как долго шёл к ней, – и нажал на ручку.
Взгляд у Оленькиного папы оказался совершенно таким, как представлял Петер. Тяжёлым и пронзительным. Как у рентгеновского аппарата, просвечивающего тело до уродливой и жутковатой основы скелета, умеющего разъять эту основу на кости и косточки и разглядеть каждую – до самого мелкого хрящика.
– Владлен Викторович, – глухо, с нажимом сказал Оленькин папа и на несколько секунд задержал ладонь Петера в своей крепкой руке. Будто прощупывал, все ли кости соединены правильно, не ошибся ли на этот раз взгляд-рентген.
– Петер, – голос сорвался, неожиданно осип почти до беззвучности.
– Ага, – кивнул Владлен Викторович, – удовлетворённый не то результатами рукопожатия, не то трепетом в голосе собеседника, не то именем будущего зятя. И, наконец, выпустил на свободу застывшую от ужаса ладонь Петера.
Смешливая взбалмошная Оленька в папином присутствии разом присмирела – стояла скромненько возле высоких, до потолка, стеллажей с архаичными бумажными книгами. Переминалась с ноги на ногу, разглядывала переплёты – простенькие, бумажные мелькали вперемежку с солидными, кожаными, иногда тиснёными, иногда даже инкрустированными золотом. Сокровища невероятной цены, сохраняемые ко всему ещё так небрежно – без пластиковых непроницаемых контейнеров, без музейных архивных помещений с тщательно поддерживаемым климатом. Одна такая полка – и Петер мог бы жить безбедно несколько лет. А деревянные панели на стенах? А паркет? Из дорогой древесины разных, известных Петеру только по энциклопедии, сортов – вот здесь, кажется, липа, возле правой ноги – редкостное розовое дерево, а чуть дальше – роскошный цветок из эбенового или чёрного палисандра, драгоценнейшего Dalbergia Melanoxylon,которых уже не осталось в природе. Матово блестящий цветок густой бездонной черноты, отпечаток бесследно канувшей в прошлое эпохи, который мог бы стать жемчужиной любой музейной коллекции и принести владельцу состояние. Цветок, на который Петер едва не наступил пыльной подошвой спортивной туфли…
Петер не мог ничего поделать. Забыв, что следует осторожничать и проявлять сдержанное почтение, он бродил восторженным взглядом по сокровищам, так щедро разложенным под ногами. Он чувствовал себя… нет, не в раю… скорее, в чертогах богов, куда его, смертного, пригласили на минуту – и возможно, по ошибке. И пока ошибка не открылась, нужно успеть наглядеться, надышаться за эту минуту на всю жизнь. Владлен Викторович выждал паузу, с интересом наблюдая за будущим зятем, потом полуобернулся к дочери. Велел:
– Выйди, Ольга, – даже не позаботившись смягчить приказной тон хотя бы намёком на улыбку.
– Да, папочка, – совершенно незнакомым тоненьким голоском пай-девочки ответила Оленька и выскользнула за дверь.
– Ну что, Петер, – в голосе будущего тестя странно смешались дружелюбие и угроза. Владлен Викторович нажал на тайную кнопочку на стеллаже – с мелодичным позвякиванием книжная полка повернулась, открывая сияющее золотистым светом нутро бара. Разнокалиберные бутылки блестели стеклянными боками, переливались радужными этикетками. Владлен Викторович ловко выдернул одну из них, даже не подумав справиться о предпочтениях гостя, щедро плеснул тёмно-янтарной жидкости в низкие гранёные стаканы. – За знакомство!
Петер, торопясь за хозяином, глотнул слишком быстро и много, не успев почувствовать вкуса. Коньяк погладил горло шёлковым холодком, а потом вдруг вспыхнул огненно, плеснул волной ярких и сильных ароматов, от которых закружилась голова. Петер задохнулся, на глазах выступили слёзы. Поймал изучающий взгляд Владлена Викторовича.
– Как ты дальше жить собираешься, Петер? – строго спросил тот.
– Я… ну… я как бы учёный, – смутился Петер. Поправился: – Аспирант. Я получил грант, недавно. Выиграл конкурс. Моё устройство…
От коньяка в голове плавал янтарный туман. Петер сначала сопротивлялся, потом позволил себе поплыть по его волнам. Страх перед Владленом Викторовичем отступил на несколько шагов – дал волю словам. Речь стала получаться ровнее и легче. Петер увлёкся, начав пересказывать содержание своего доклада на конференции, иногда спохватываясь и объясняя научные термины. Владлен Викторович, развалившись в огромном кресле, поощрительно кивал. Его пристальный взгляд из-под тяжёлых набрякших век уже не пугал Петера, казался почти отеческим.
– …Таким образом, это делает возможным в перспективе использование усовершенствованной модели для межзвёздных перелетов, сократив затратное время от сотен лет до нескольких часов…
Петер замолчал.
Последняя фраза была самой важной. Именно последняя фраза была ключиком, открывшим сегодня перед подающим надежды аспирантом тяжёлую дорогую дверь из настоящего дерева. Она – а не Оленькино сумасбродство. Петер почти представил, как несколько месяцев назад именно в этом роскошном кабинете послушная Оленька стояла перед Владленом Викторовичем, а он объяснял дочери, указывая на анкету, выбранную из многих других: «Вот этот, поняла? Петер… как его… Сенельдов. Познакомишься на банкете после конференции. Поняла?»… Петер вздрогнул, заметив, что Владлен Викторович по-прежнему смотрит на него, будто просвечивает рентгеном. «А если он мысли читать умеет?» – испугался Петер.
– Хорошо, – сказал Владлен Викторович. – Хорошо. Я дам тебе лабораторию. Здесь, на острове. И Ольге спокойнее, да и мне… Что надо – говори. Оборудование, помощники… ну, одним словом… Результаты какие будут – сразу мне. Никаких публичных объявлений без моего ведома, понял? Ну-ну, не тушуйся… хм, зятёк, – улыбка Владлена Викторовича почему-то испугала Петера ещё сильнее, чем взгляд. – Мы ведь теперь одна семья, верно?
Петер торопливо закивал. Хмель испарился, ему опять стало страшно и опять захотелось быстрее оказаться по ту сторону роскошной ореховой двери. А ещё лучше было бы – никогда её не открывать, пусть бы тогда и не пришлось увидеть удивительный цветок из эбенового дерева, пробовать ароматный коньяк и смотреть на бесконечные стеллажи с драгоценным книгами…
– Да, самое главное. Свидетельство о смерти с тобой? Я Ольге велел, чтоб напомнила взять.
– Да, Оля говорила… Я… мне ещё целых тридцать лет, так что всё в порядке… – замялся Петер, протягивая Владлену Викторовичу пластиковую карточку.
– Так. Петер Ольгович Сенельдов. Смерть от кровоизлияния в мозг. Две тысячи… ага, через тридцать лет. Хорошо, – одобрил Владлен Викторович. Отыскал на стеллаже ещё одну кнопку – деревянная панель скользнула в сторону, открывая маленький офисный уничтожитель документов. Карточка Петера скользнула в щель, через секунду на поднос высыпалась горсть пластиковых крошек.
– А… – испуганно ахнул Петер, – а ведь при заключении брака надо предъявлять…
– Моя секретарша сегодня принесёт новое Свидетельство. С открытой датой. Как у Ольги. Свадебный подарок. От меня.
– А как?..
– Открытая дата – до тех пор, пока мы с тобой вместе не решим её заполнить так, как ты захочешь. – Владлен Викторович опять улыбнулся.
«Скорее, как вы захотите, Владлен Викторович», – подумал Петер, еле удержавшись, чтобы не шарахнуться от руки, потянувшейся к нему для прощания.
***
– Ну что, Петер? Хочешь опять полюбоваться на паркет? Понравилось? – на этот раз улыбка Владлена Викторовича была более открытой и почему-то более страшной. Как у акулы, которая перестала усмехаться и распахнула зубастую пасть во всю ширь.
– Спасибо большое за лабораторию, Владлен Викторович.
– Понравилось?
– Очень. А система моделирования процессов… у нас даже в институте такой…
– Ну-ну… Ты на работе-то не сгори, парень. Ольга говорит, тебя из лаборатории не вытащить. Отдыхать тоже надо. Понял? Ресурсы организма, они того… не бесконечные. Медицина, конечно, много чего может, но и самому надо думать. Это раньше, когда у тебя предел был, было неважно, а сейчас… Понял?
– Да, я как раз хотел…
– Ты только спасибо сказать хотел или ещё чего?
– Да, и спасибо за Свидетельство. Только, Владлен Викторович, я раньше никогда… Мне хотелось бы знать, если можно…
– Что – знать? – голос тестя стал строже и суше – подобрался, как зверь перед прыжком.
– Я волнуюсь немного… Я почти ничего не знаю о том, как… ну, на самом деле… Мне хотелось бы узнать – вот все эти истории, которые рассказывают – правда?
– Волноваться не надо, Петер. Это мешает. Работе и семейной жизни. Понятно?
– Понятно… я… – Петер почувствовал, как струйка пота скользит по спине, несмотря на прохладу кабинета.
– Какие истории, Петер?
– Например, про переворот Япетонского…
– Ясно. – «Зверь» в голосе Владлена Викторовича успокоился, опять прилёг на мягкие лапы – выжидать. – Я попрошу принести диски, если тебе это интересно, Петер.
***
Из окон лаборатории было видно море. Глупые белорунные барашки торопились к берегу, пытались выпрыгнуть на сушу, но всякий раз разбивались насмерть об острое лезвие волнореза. Ветер разбрасывал остатки белой пенной шерсти, и новые агнцы стремились на заклание, не умея осознать печальный опыт собратьев и понять бессмысленности своего движения.
«А если у меня ничего не получится? – иногда думал Петер. – Если мне придётся остаться здесь навсегда – до тех пор, пока я не надоем Владлену Викторовичу? Пока он не решит заполнить дату в моём Свидетельстве… или сделает всё проще, без возни с документами…»
Выбраться с острова можно было только вплавь на несколько сотен метров, до тех пор, пока охрана не обнаружит движение и не расстреляет нарушителя границы. Или улететь. Отрастить крылья или вылепить из воска, как Икар, – и улететь…
«А если у меня не получится сделать крылья?» – думал Петер…
***
– Ух ты, здорово тут! – Юноша, без стука вломившийся в лабораторию, озирался вокруг. Длинные волосы, усыпанные не золотой пылью, как у Ольги, а радужной, сияли и переливались. Одежда под цвет волосам – клочки разноцветного блестящего шёлка причудливыми гирляндами обвивали тело, спускаясь с шеи до пяток.
– Мишель, – представился посетитель.
Растерянный Петер осторожно пожал узкую ладонь, опасаясь сломать один из причудливо изогнутых перстней, унизывающих тонкие пальцы с безупречно отшлифованными ногтями.
– А-а, ты не в курсе! Ольга нас не представила и ничего тебе не сказала. Неудивительно: я трагически обделён её сестринской любовью с самого рождения… Невыносимо печальная история… Ты обрыдаешься, мой новоиспечённый родственничек, если я начну тебе её рассказывать… Мой любимый космолётик, гнусно раздавленный этой жирной говорящей и самоходной куклой Лялей по наущению коварной сестры… Клубничные десертики, которые потихоньку крались из моей тарелки и скармливались прожорливой японской болонке… Ужас, ужас… Отложим эту горестную повесть на следующий раз, ладно? Иначе я сейчас сам расплачусь… Я, собственно, по делу.
– Мм… да? – Петер ошеломлённо смотрел, как гость, будто пританцовывая, легко и быстро скользит по лаборатории, заглядывая в мониторы, перебирая пластинки со схемами.
– Что, не похож на человека, явившегося по делу? – Посетитель очень изящно всплеснул руками, перстни вспыхнули, радужные одежды затрепетали. – Не доверяйся первому впечатлению и внешнему виду, родственничек, – неожиданно оказавшись рядом с Петером, прошептал Мишель ему в самое ухо. – Особенно в этом гадючьем гнезде, в которое ты угодил. Ага. Мимикрия. Самое безопасное. Понял? – Гость заговорщически подмигнул.
«Псих», – подумал Петер почему-то с привкусом страха.
– Так о деле. Где же оно… – Тонкие пальцы, сверкая перстнями, протанцевали по лепесткам цветастой одежды. – Ага! Папаша сказал, что ты интересовался одной историей… Опа!
На раскрытой ладони очутилась невзрачная поцарапанная коробочка.
– Получите. Жизнеописание Япетонского.
– Спасибо… – Петер еле успел подхватить коробочку, выскользнувшую из быстрых пальцев.
– Да, слушай, родственничек, – Мишель обернулся возле самой двери – одежды всплеснули шёлковыми ладошками и вспыхнули радугой. – Смотри быстрее, ладно? И верни её лично мне. Понял?
– Почему?
– Видишь ли… – Юноша улыбнулся, сверкнул маленькими бриллиантами на передних белоснежных зубах: – Я принёс тебе версию из архива, а не ту, которую дал папочка.
– И… и какая настоящая?
– А ты как думаешь? – Мишель тихонько рассмеялся и добавил заговорщическим шёпотом: – И вообще, всё настоящее со временем становится глупыми мифами, в которые никто не верит…
2. МИФЫ. ПРОМЕТЕЙ. ПОХИЩЕНИЕ ОГНЯ.
Когда официальная медицина откланялась и удалилась, шурша ослепительно белыми халатами и километровыми рулонами справок и заключений, оставляя Веронику умирать, Япетонский решил не сдаваться. Истерев ладони до мозолей о ручки дверей врачебных кабинетов, Япетонский выучился открывать и захлопывать эти двери без прежнего трепета и почтения перед величием современной науки. В конце концов величие науки оказалось лишь блеском стекляшек, тщеславно назвавшихся алмазами, дешёвой обманкой, призванной выменять у наивных дикарей побольше золотых самородков в обмен на сверкающие бусы. Когда захлопнулась последняя дверь, Япетонский обратился к знахаркам и колдунам.
***
Впоследствии, в легенде, выросшей из этой истории и украсившейся героическими и красивыми подробностями, Япетонский превратился в стройного белокурого красавца с мужественным суровым лицом и льдисто-голубыми глазами. То есть с внешностью благородного героя, жизнеописание которого заставляет женщин плакать от восторга и сопереживания, мужчин – распрямлять плечи в стремлении хоть осанкой походить на идеал своих растрогавшихся спутниц, а детям даёт темы для игр и мечтаний о будущем.
На самом же деле Япетонский был низеньким, худощавым и неказистым. Старомодные очки и залысины на висках придавали ему вид безобидный, интеллектуальный и архаичный. Однако эти же очки скрывали проницательный скептический взгляд, а облысевшие виски, кожу которых Япетонский принципиально не хотел уродовать рассадой искусственных волос, – острый и бесстрашный ум. А в узкой, почти тщедушной груди билось львиное сердце титана и богоборца, в чём впоследствии пришлось убедиться беспечным богам, до поры презрительно воротившим нос от незаметного Япетонского.
Неказистая внешность во многом определила характер будущего Прометея. Ещё в нежном возрасте он осознал, что, в отличие от хорошеньких или просто симпатичных сверстников, ему нечего надеяться на бескорыстные знаки внимания со стороны Удачи, Судьбы, воспитательниц садика, школьных учительниц и прочих ветреных и непостоянных дам. Однако он не замкнулся и не стал угрюмо прятаться за стенами комплекса некрасивого ребёнка, а, напротив, научился добиваться сам того, что другим доставалось даром. Получилось не сразу. Вместо того чтобы плакать от отчаяния, он репетировал перед зеркалом спокойную улыбку. Когда хотелось кричать от досады, он сжимал зубы и заставлял себя анализировать причины неудачи. Когда обстоятельства подставляли подножки в двух шагах до вожделенной цели и вместо сияющего кубка победителя в руках оказывалась грязь и мусор и твёрдая земля опять больно лупила по лицу, Япетонский упрямо поднимался и начинал всё сначала. Он определил для себя два главных правила и не отступал от них.
Спустя много лет, занимаясь подготовкой юных бойцов Сопротивления, Япетонский перво-наперво заставлял их учить и понимать эти правила.
– Дети, – тускло и негромко говорил он голосом, напоминающим шелест змеи, выскальзывающей неожиданно из сухих листьев. Слушатели цепенели. – Запомните две вещи. Первое. Вас будут бить. Это больно и страшно. Но к боли и страху можно привыкнуть. Чем раньше вы привыкнете, тем лучше. Жизнь всегда бьёт людей. И люди бьют людей. Тем сильнее, чем больше они отличаются от остальных. Но как бы вас ни били и как бы вы ни падали – в самую грязь и мерзость, в отчаяние, в черноту, – всегда заставляйте себя встать на ноги. Не на колени. Не на четвереньки. На ноги. Потому что только на двух ногах человек может быть человеком. Валяясь в грязи – он червь; на коленях – раб; на четвереньках – зверь; на ногах – человек. Это самое трудное и самое неустойчивое – стоять на ногах. Но только так вы – люди. Это понятно?
Он снимал очки и обводил юных адептов – юношей и девушек от двенадцати до двадцати – нетерпеливым и горячим взглядом фанатика. Контраст между безжизненным голосом и этим взглядом часто пугал тех, кто впервые видел Япетонского. Ещё больше это пугало тех, кто знал его раньше. Потому что огонь, который дремал раньше под доспехами выдержанности и спокойствия прежнего Япетонского, теперь будто сломал преграду и рвался наружу, как лава сквозь трещины в хрупкой коже земной коры. Как дикий опасный зверь, раньше наглухо запертый в клетке, а теперь с трудом удерживаемый тонкой привязью нарочито спокойного голоса. Теперь с Япетонским больше никто не искал дружбы, но ему это уже было и не нужно. Довольно того, что его боялись и уважали.
– Теперь второе. Это правило поможет вам соблюдать первое. Стоять на месте опасно. Болото – засасывает, пропасть манит покачнуться и упасть в неё. На двух ногах – человеком – тяжело стоять на одном месте. Только просветлённым буддийским монахам это удавалось хорошо. Обыкновенному человеку – трудно и опасно. Двигайтесь! Двигайтесь всегда, хотя бы для того, чтобы не потерять равновесие. Если цель далеко, а ваше зрение слабо, чтобы разглядеть её, определите себе промежуточную цель и двигайтесь к ней. Червь наслаждается грязью и не станет выползать из неё; раб боится боли и не поползёт вперёд на коленях; зверь… зверь движется быстрее человека, но беспорядочно, он не умеет видеть цель. Вам не нужно бежать наперегонки со зверем, вам нужно просто двигаться к своей цели. Упрямо и настойчиво, всегда оставаясь на двух ногах. Это понятно?
– Хорошо говоришь, Паша-сан, – хвалил его после занятий Арамата, старый приятель, пожалуй единственный из тех, кто остался по-прежнему близок Япетонскому. Будто не замечал страшных перемен со взглядом, с голосом и опустевшей душой Япетонского. Или, наоборот, замечал лучше других. В жилах Араматы бродил странный коктейль – соединение крови индийских, китайских, русских и японских предков. Когда японская кровь в этой гремучей смеси брала верх, Арамата туго стягивал длинные седые волосы в пучок на затылке, отчего уголки раскосых зелёных глаз ещё больше взлетали к вискам. Как птичьи крылья. Тогда в мягком голосе Араматы иногда проскальзывала сталь, будто лезвие катаны, до поры спрятанное под лохмотьями обнищавшего самурая, вспыхивало на солнце.
– Только ты сам, Паша-сан, сейчас веришь в то, что говоришь?
– Моя Вера умерла, Арамата-друг. Ты знаешь, – отвечал Япетонский. Моргал, будто хотел смахнуть невидимую слезу, и его взгляд на несколько секунд переставал напоминать огненного зверя, рвущегося с привязи.
– Ай-яй, Паша-сан. Ты учишь идти на двух ногах, а сам хочешь стоять на одной. Разве ты цапля, а не человек?
– Почему на одной?
– Без веры человек одноногий, а? А на одной ноге стоять трудно, идти – невозможно.
– Без веры, – вздыхал Япетонский, надевал свои старомодные очки, и его взгляд опять прятался за толстыми стёклами, – друг Арамата, человек безногий. И бескрылый. Обрубок, бестолковый и бесполезный, а не человек. Так-то…
***
– Пашенька, – уговаривала его Вероника.
– Надо примириться. Ничего не сделаешь. Зачем – головой-то об стену? И больно и бесполезно…
Япетонский обнимал ладонями её лицо, целовал прохладные щёки, мокрые от слёз ресницы, уголки горячих губ – нежно и долго. До тех пор, пока не высыхали слёзы и Вероника не начинала улыбаться.
– Пусть больно, Верочка. Пусть. Значит, живые. Значит, мы с тобой ещё живые… Если бы я мог, если… Если бы я мог – так, как могу прогнать твои слёзы и вызвать улыбку… если бы я мог отдать тебе все свои годы.
– Не надо все. Половину. Чтобы мы жили счастливо и умерли в один день, как в сказках. Да? – тёплый шёпот щекотал Япетонскому шею. – Я не хочу без тебя, Пашенька…
– Я тоже. Не хочу. Без тебя. – Горло перехватывало, когда он видел улыбку засыпающей Вероники.
Он торопился. Времени на ошибки не было. Времени вообще почти не было. Врачи сказали, что Веронике осталось жить три месяца.
Он снял деньги, отложенные на покупку дома – уютного гнёздышка, которое так мечтала обживать и обустраивать Вероника, иногда набрасывая смешные кривенькие рисунки. («Вот здесь будет спальня, да? А здесь – детская…» – «Детскую лучше справа, Верочка. Вот так, смотри. А рядом игровую комнату… Слушай, а нам обязательно детской дожидаться, чтобы…» – «Паша, перестань, – смеялась Вероника, уворачиваясь от губ, скользящих все ниже по её шее: – Мешаешь! Смотри, криво нарисовала!» – «Ужас какой!» – ахал он…)
***
Япетонский нанял нескольких студентов, одного профессора, специалиста по нетрадиционной медицине и двух профессиональных актёров. Через полторы недели был готов список всех практикующих гадалок, магов, знахарей, экстрасенсов, со статистикой достоверно подтверждённых излечений, заключением профессора по каждому случаю и комментариями актёров, посещавших лекарей лично с целью выявления очевидных признаков жульничества.
Первой в списке была баба Нюра из деревушки в такой глухомани, что добираться до неё пришлось целый день. Баба Нюра оказалась приветливой пухлощёкой старушкой в длинной, до пят, вязаной юбке и цветастом платке. Она держала Веронику за руку, водила пёстрым пёрышком над водой, бормотала и припевала что-то невнятное. Вероника вышла из её домика, улыбаясь, лёгкой походкой, которую Япетонский не видел с начала болезни.
– Спасибо вам, – сказал он, вдруг, на несколько минут, почти поверив, что всё обойдётся, глядя на улыбающуюся Веронику.
– Спасибо.
– Да не за что, милай, – вздохнула баба Нюра. Япетонский заглянул в её ясные, не по возрасту, печальные глаза, и его надежда умерла. – Травки-то я дала, – тихо и торопливо заговорила знахарка, зябко кутаясь в платок, будто мёрзла под жарким солнцем июньского полудня. – Пусть пьёт, ты уж последи, милай. Полегше будет. А как помирать будет – на-ка, вот это в воду кинь – дай выпить. Легко уйдёт – без боли, без слёз. Будто уснёт. Прости, милай, – опять виновато вздохнула старушка, робко трогая посетителя за рукав. – Прости, что зря ехали…
Япетонский высвободил руку и неуверенно, запинаясь, пошёл к калитке. Будто ослеп в один миг. По отзывам его бригады, баба Нюра была самой лучшей…
Второй была Ангелина Петровна. Вороной цыганской масти, с густыми чёрными бровями трагического излома и слишком яркими кроваво-алыми губами. Чёрная шаль обнимала худые плечи, то обвисала на спине сломанными крыльями, то струилась траурной мантией, то рассыпалась тревожными веерами длинных кистей – когда хозяйка заламывала руки. Ангелина Петровна была в молодости актрисой какого-то провинциального театра и теперь доигрывала свою самую лучшую, любимую роль – роковой женщины, знающей нечто, недоступное простым смертным и отравленной этим тайным знанием. Скорбной и всемогущей вершительницы судеб.
Увидев хрустальный шар на чёрном круглом столе и ряды чёрных и белых свечей в серебряных подсвечниках вдоль многочисленных зеркал, Япетонский поморщился. От этой комнаты пахло ложью. Сама Ангелина Петровна пахла ложью. Заглянув в её лицо, Япетонский вдруг с уверенностью почувствовал, что она не умеет ни гадать, ни лечить.
Однако он вспомнил результаты статистики – и заставил себя остаться. У Ангелины Петровны был самый большой процент полного излечения обречённых людей. Она не снимала порчу, не лечила от заикания, эпилепсии или нейродермита. Она спасала людей, обречённых на смерть. Тех, кому уже не брался помогать никто. Не всегда, но случаев было достаточно.
Япетонский смирно сидел на бархатной кушетке. Смотрел, как Ангелина Петровна водит ладонью над хрустальным шаром, льёт воск в серебряную чашку с водой, совершает эффектные пассы над головой растерявшейся Вероники, встряхивая чёрными кистями шали… Когда шаль соскользнула с руки, Япетонский разглядел возле локтя полоску гладкого тёмного браслета, на котором вспыхивал и гас маленький зелёный огонёк. Ангелина Петровна отвела руки от Вероники. Браслет перестал светиться. Япетонский насторожился, как охотничий пёс, учуявший след.
– Прошу вас подождать в приёмной, мои дорогие, – устало и величаво произнесла Ангелина Петровна. – Мне необходимо сосредоточиться, выйти в астрал и провести коррекцию восприятия информации.
– Что-что она собралась делать в этом… астрале? – тихо переспросила Вероника уже в приёмной, неуверенно улыбаясь. Будто спрашивала – посмеёмся над этой глупостью сейчас или обождём до дома?
– Серьёзная мадам, – без тени иронии ответил Япетонский.
– Правда? – удивилась Вероника и замолчала.
– Мужчина, можете зайти, – позвала Ангелина Петровна минут через пятнадцать, выглядывая из-за двери.
– Ну что, – Ангелина Петровна понизила голос и тяжко вздохнула, усаживаясь напротив Япетонского и наблюдая за ним сквозь полуопущенные ресницы. – Вынуждена вас огорчить, Павел Сергеич. У вашей жены рак лёгких, и она умрёт в этом году…
– Я пришёл к вам не за диагнозом, – оскалился Япетонский. Ему хотелось вскочить и встряхнуть за шиворот эту манерную куклу, которая имела наглость ломать скверное трагедийное представление даже сейчас, говоря о неизбежной смерти Вероники. А ещё ему хотелось знать, откуда она узнала его имя и отчество и столь точный диагноз, ради которого врачи не одну неделю мучили Веронику.
– А для чего, Павел Сергеич?
– Чтобы вы вылечили мою жену.
– Видите ли, Павел Сергеич, речь уже идёт не о лечении как таковом, а о том, чтобы подарить вашей жене несколько лет жизни, которых у неё фактически не осталось. Понимаете разницу?
– Это возможно?
Ангелина Петровна опять вздохнула, зябко укуталась в шаль.
– Не знаю, – неуверенно протянула она, украдкой наблюдая за посетителем.
– Вы можете это сделать? – он смягчил голос до просительно-умоляющего, жалея о своей несдержанности. – Я отдам что угодно, если…
Ангелина Петровна помолчала и наконец проронила неохотно:
– Это дорого, Павел Сергеич.
– Сколько?
– Ну… – Ангелина Петровна смущённо возвела очи к потолку. – Понимаете, это отнимет столько духовных сил и весь запас моей маны… Я не смогу работать несколько месяцев. Понимаете? Более того, для восстановления равновесия и способности накапливать энергию мне придётся, скорее всего, предпринять паломничество к одному из энергетических центров земли – например, к Тибету. А это, вы понимаете…
– Как я могу компенсировать эти затраты?
– Знаете, обычно я беру за такое… – Ангелина Петровна вдруг, как по волшебству, извлекла из складок своей шали маленький калькулятор и ловко нащёлкала на нём длинное число. – Но в вашем случае… – палец Ангелины Петровны изящно подправил на экране несколько цифр. – Только необходимое. Для восстановления энергии. Я так сочувствую вам и вашей красавице жене…
Япетонский снял со счёта оставшиеся деньги. Залез в долги, которые, по самым оптимистичным подсчётам, предстояло отдавать ближайшие лет тридцать. Параллельно он сводил Веронику ещё к нескольким целителям, спускаясь по списку всё ниже и ниже, только для того, чтобы получить несколько прямых и несколько завуалированных отказов.
– Ангелина Петровна, если вы меня обманете…
– Что вы, Павел Сергеич, – обиделась роковая женщина. Показав себя скверной и фальшивой актрисой, Ангелина Петровна неожиданно проявила честность и деловую сметку. – Я увидела, что у вас есть нужная сумма. Теперь мы положим с вами эти деньги в банковскую ячейку. На определённых условиях. Когда вы сочтёте, что у вашей жены всё в порядке со здоровьем, я с вашего согласия заберу свой гонорар. Только… на случай, если вы решите, что платить уже необязательно… видите ли… с той минуты, как я начну работать с вашей женой, мы с ней будем связаны. Я буду её поддерживать своей энергией, но если в какой-то момент я перестану это делать, процесс может повернуть обратно. И тогда, возможно, уже даже я не смогу вам помочь, если вы опомнитесь. Понимаете?
– Ещё как, – улыбнулся в ответ Япетонский, тщетно пытаясь отыскать в этих объяснениях об энергии и мане зерно истины.
Через месяц Вероника начала поправляться. Ещё через два, после полного обследования в клинике, врачи признали, что она абсолютно здорова и следов опухоли нет. На все вопросы медицинские светила разводили руками. Чудо! Уникальный случай самоисцеления организма. Иногда, очень редко, случается. Несколько прецедентов зафиксировано. Но, чтобы не давать надежды на несбыточное – ибо таких случаев мало, – обнародование этих фактов не приветствуется.
А через полгода Вероника погибла под колёсами машины. Роковая случайность. Никто не виноват. Кроме… кроме одной стервы в чёрной шали, пообещавшей Веронике долгую жизнь ещё минимум лет на тридцать…
Облик Ангелины Петровны и её кабинет совершенно не изменились.
Когда Япетонский отшвырнул в сторону чёрный столик и ухватил целительницу за тонкое горло, хрустальный шар соскользнул на пол и разбился на мелкие куски.
– П-пусти, – почти беззвучно просипела Ангелина Петровна, тщетно пытаясь оттолкнуть напавшего слабеющими руками.
Охранники, ворвавшиеся на шум, быстро и ловко скрутили Япетонского.
– Понимаете, Павел Сергеич, – чуть позже шёпотом объяснила целительница, осторожно трогая шею и морщась от боли. – Потенциально Вероника должна была прожить ещё тридцать лет. Я выполнила наш договор. Но я ведь не могла защищать её от всех случайностей и несчастных случаев, понимаете?
Япетонский мрачно кивнул, покосившись на охранников, внимательно наблюдавших за ним. Он не понимал. Женщина по-прежнему лгала и почему-то боялась его, несмотря на своих телохранителей.
